Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 1
Подождите немного. Документ загружается.
С.Ф.Дж.Мастерман в одной весьма популярной книге, вышедшей в 1923 г., жаловался: «В бесполезном
избиении-гвардии на Соме или стрелковой бригады в Худж Вуде погибла, не издав ни одного звука,
половина великих фамилий Англии, наследников больших имений и состояний... Происходит самая
большая перемена в истории английской земли со времен нормандского нашествия» [85]. Цена на
землю продолжала падать, долги земледельцев росли и миллионы акров выпадали из произ-водства.
Карикатурист Дсйли экспресс, Струб, изобразил тощего и голодного пройдоху с табличкой
«Безработные акры». Дж.Робергсон Скот, редактор Кантримен, дал поразительную картину
опустошения в деревнях в серии статей, опубликованных в Немшн Масингема, ставших мрачным
бестселлером под ироничным заголовком Зеленая и приятная земля Англии^ (1925). В 1932г. в
Норфольке писатель-фермер Генри Ви-льямсон отмечал, что «одна ферма,,площадью равная почти
квадратной миле, с добротным елизаветинским домом и десятью-двенадцатью сельскими коттеджами,
была продана за тысячу лир» [86]. Трудно было переоценить эффект этого запущенного и
повсеместного разложения в сердце древней системы управления Англией,
Свидетельства развала промышленности также были видны повсюду. После краткого послевоенного
восстановления фундаментальная слабость британских традиционных экспортных отраслей - добычи
угля, выращивания хлопка и текстильной промышленности, судостроения, машиностроения - с их
старым оборудованием, старыми противоречиями, и старыми способами работы, обуславливающими
низкую производительность, вылилась в хронически высокую безработицу. Это было отражением
решения Уинстона Черчилля как министра финансов вернуть Британию в 1925 г. к золотому стандарту.
Кейнс яростно возражал против подобной формы «современного меркантилизма»: Мы «сами
приковываем себя к золоту». Черчилль отвечал: <-мы приковываем себя к реальности», и поистине - к
реальности устаревшей британской индустриальной экономики [87]. Последствия этого хода
уравновешивались: более высокие экспортные-цены - более дешевые продукты питания и сырье. Как
говорил Черчилль, это был прежде всего политический ход, предназначенный восстановить
финансовый престиж Британии на его предвоенном уровне. Этот ход был вынуждено дефляционным и
поэтому достиг непредвиденного эффекта, облегчив правительству разгон генеральной стачки, бывшей
последним оружием последователей Сореля, о которой говорили с 1902 г. и которая в конце концов
состоялась в мае 1926 г. В 1920 и 1922 г.г. прошли и генеральные репетиции, из которых партия тори
извлекла больше пользы, чем профсоюзные ли-
193
деры. Когда стачка стала неизбежной, Стэнли Болдуин коварно подстрекнул лидеров
транспортных, железнодорожных и шахтерских профсоюзов повести битву в конце, а не в начале
зимы. Неделю спустя она с позором провалилась. «Как будто бы зверь, давно имеющий легендар-
ную славу своей свирепостью, появился на час, учуял опасность и уполз к себе в берлогу обратно»
[88]. Ни возвращение к золоту, ни проба стачечного оружия не отразились на цифрах
безработицы, которые (в процентах к рабочей силе) оставались на печальной высоте даже не
задолго до конца бума двадцатых годов. С 1921 г. по 1929 г. они были такими: 17,0; 17,3; 11,7;
10,3; 11,3; 9,7; 10,8; 10,4 [89].
Следовательно, для рабочих проблема не состояла в «потерянном поколении». В их рядах пустых
мест не замечалось. Рабочих было даже слишком много. И все же их несчастье способствовало
разложению воли управляющей верхушки путем радикализации английского духовенства.
Англиканская церковь пережила тяжелую для себя войну, так как играла на ненадежной трубе
патриотизма. Она была раскритикована католическим духовенством за дилетантство в своей
окопной службе. Но церковь не проявила себя лучшим образом и на оружейных фабриках. [90]. В
главный момент она потеряла под собой почву и теперь с беспокойством осознавала этот факт. В
двадцатые годы ее более энергичные представители развили новый евангелизм мира и
«сочувствия». Некоторые ушли довольно далеко влево. Конрад Ноэль, викарий живописной
церкви четырнадцатого века в Такстеде, Эссекс, отказал вывесить внутри Юниона Джека
37
под
предлогом, что он является» символом Британской империи со всей жестокой эксплуатацией,
скрывавшейся за ним», поднял красное знамя и процитировал слова библейского авторитета: «Он
создал все народы из одной крови.» Каждое воскресенье отряды правых студентов лрибывали из
Кембриджа, чтобы сорвать его, а против них выходили «Лансбери ламе» (агнцы из Лансбери), от-
ряд радикальных экс-полицейских, уволенных за участие в стачке в 1919 г. [91] Эта битва знамен
поразила управляющую Англию как новый шокирующий вид развлечений.
Особенно значительной была фигура Вильяма Темпла, епископа Манчестера с 1920 г., а позднее
архиепископа Йорка и Кентербери, самого влиятельного христианского духовника в
междувоенной Британии. Он был первым из англо-саксонского духовенства, кто выступил за
прогрессивную политику вместо догматического евангелизма и таким образом стал частью того
мощного движения, которое, как предвидел Ницше, превратило религиозную энергию в мирской
утопизм. Темпл был добряком, таким же, как герой Оливера Харди, с аппетитом не
England's Green and Pleasant Land
Union Jack - знамя Британской Империи
1 Зак. 174
194
СОВРЕМЕННОСТЬ
Упадок законности
195
только к мучному, но и к общественному мученичеству. В 1918 г. он вступил в Лейбористскую
партию и оповестил об этом, В двадцатые годы он создал СОРЕС, Конференцию христианской
политики, эконо-
чя
мики и гражданства , ставшую с тех пор прототипом множества таких организаций. На ее
собрании в J 924 г. в Бирмингеме он объявил: «Наряду с нарастающим сознанием того, что
макиавеллистическая державно сть обанкротилась, существует возрастающая готовность
обратиться к заповеди Иисуса Христа о том, что Он есть Путь, Истина и Жизнь» [92]. Его
практическое вмешательство в политическую жизнь было безрезультатным. Так, генеральная
стачка застала его врасплох в Экс-ле-Бене, где он пытался вылечить свою подагру и скинуть
лишний вес. Пыхтя по пути домой, он организовал вмешательство священников, которые
убеждали лидеров-шахтеров в том, что за ними стоит все христианство, и в результате этого
продлили стачку в угледобывающей промышленности с июля по декабрь, в то время, как горняки
и их семьи жили в нищете и голодали [93]. Упорно и без страха Темпл служил прогрессивной
каузе. Для Джорджа Бернарда Шоу, по его радостному восклицанию, живой социалистический
епископ был «осуществленной невозможностью». В сущности, Темпл был предвестником многих
других, шедших за ним; знаком времени являлось то, что его взгляды помогали, а не мешали его
величавому восхождению к трону св. Августина
39
.
Философия Темпла освящала столь характерное для двадцатого века убеждение в том, что
христианская мораль отражается, в поиске мирских экономических «решений». Христианская
идея о вине, воплощенная в беспокойстве имущих, раскормленных англиканских сановников,
сильно укрепляла чувство долга, которое зажиточные классы и более богатые нация начинали
испытывать к бедным и у себя и за границей. Экономическая наука не исследует процесс создания
богатств, она служит долгу и справедливости. Темпл естественно Находил ревностных союзников
из агностического края прогрессивного спектра. Кейнс написал ему примечательное письмо, в
котором горячо отрицал то, что экономика - морально нейтральная наука: «...экономика, более
правильно называемая политической экономией, является одной стороной этики» [94]. Именно это
желал услышать прелат, а доцент колледжа Кинге стремился преподнести студентам.
В качестве такового Кейнс говорил от имени лукавого анти-истеб-лишмента, который в 20-е годы
возник из уединения Кембриджа и Блюмсбери
40
, чтобы вызвать постепенный, но, в итоге,
решительный
31
Conference on Cristian Politics, Economics and Citizenship
39
Св. Августин был крестителем Англии и патроном Кентерберийского собора
40
Bloomsbury - квартал в Лондоне, в котором жили писатели и художники
поворот поведения британского управляющего класса. До тех пор аксиомы британской публичной
политики в стране и британского империализма за границей отражали моральный климат колледжа
Балиол в Оксфорде, руководимого Бенджаменом Джавитом. Ее тон был назидательным; роль Британии
в мире состояла в раздаче цивилизованной справедливости, осуществляемой, если это необходимо,
самым твердым возможным образом. Она воплощалась в лице лорда Керзона, утонченного,
остроумного, любезного и чрезвычайно образованного, но непреклонного в защите британских
интересов, которые он приравнивал к морали. «Британское правительство, - писал он в записке
кабинету в 1923 г., - никогда не нарушало своею слова и никогда не было нелояльным к своим
коллегам или союзникам, никогда не делало ничего тайного или низкого... это является истинной
основой морального авторитета, который Британская империя давно пытается утвердить» [95]. Естес-
твенно, что когда появлялась необходимость, этот моральный авторитет нужно было подкреплять
танками, самолетами и боевыми кораблями с баз, поддерживаемых Британией по всему миру.
В Кембридже создавалась в значительной степени иная традиция. Н то время, когда Оксфорд слал
своих звезд в парламент, где они становились министрами и играли на общественной сцене, Кембридж
развивал частные группы и работал с помощью влияния и внушения. В 1820г. основано «Литературное
общество», состоявшее из двенадцати членов, известных как «апостолы», которые распространяли
ранние ереси Вордсворта и Коулриджа. Его новые члены, подбираемые коллективно и принимаемые
тайным голосованием (даже само существование общества никогда не признавалось) были крупного
калибра, но в большей степени учителями и критиками, чем выдающимися творцами: единственный
крупный талант, Альфред Теннисон, быстро вышел из него в 1830 г. [96] Картина мира для
«апостолов» представлялась скромной, сдержанной, неагрессивной, агностической, очень критичной к
претензиям и грандиозным схемам и, прежде всего, была более связана с личными, а не с
общественными обязанностями. Она воспитывала самоанализ; она уважала приятельство. Часто была
гомосексуальной по тону, хотя и не была таковой на практике. Теннисон уловил их настроение в
стихотворении «Плоды лотоса».
В 1902г. «апостолы» приняли молодого студента из колледжа Тринити но имени Литтон Стрейчи. Его
отец был тридцать лет генералом в Индии (в сущности, в мире Керзона), но его интеллектуальное и
моральное становление определялось матерью, агностического и пре-дапного члена Женского
прогрессивного движения
41
, свободомыслящей
41
Women's Progressive Movement
196
СОВРЕМЕННОСТЬ
Упадок законности
197
республиканки, французской учительницы по имени Мари Сильвестр [97]. За два года перед тем,
как его приняли в «апостолы», он с Леонардом Вульфом и Клайвом Беллом образовал
«Полуночное общество»
42
, которое позднее влилось в группу блюмсберийцев. Как «апостолы»,
так и блюмсберийцы, одни - тайные и неформальные, другие -неформальные и почти не
допускавшие в свою среду женщин, вращались следующие тридцать лет около Стрейчи. Сначала,
однако, он не был философом секты. Эту роль играл Дж.Э.Мур, преподаватель в Три-нити и один
из «апостолов», главный труд которого Principia Ethictf
3
был опубликован осенью после принятия
Стрейчи. Его две последние главы, «Этика в отношении поведения» и «Идеал», были косвенной
фронтальной атакой против иудео-христианской доктрины личной ответственности перед
абсолютным моральным законом и идеей об общественном долге, при которой она подменялась
формой безответственного гедонизма, основанного на личных взаимоотношениях. «Наиболее
ценные вещи, которые мы знаем или можем себе представить, -писал Мур, - это известные
состояния сознания, которые могут быть описаны как удовольствие от человеческого общения и
наслаждение личными вещами. Никто из тех, кто задавал себе этот вопрос, вероятно, никогда не
сомневался в том, что личная привязанность и восприятие красоты в искусстве и природе хороши
сами по себе» [98]
Стрейчи, по призванию в большей степени пропагандист, чем творец, набросился на этот
скромный томик с таким же энтузиазмом, какой продемонстрировал Ленин по отношению к
хобсоновскому Империализму, изданному годом раньше. Эта была та аргументация, которую он
хотел и мог проповедовать. Он поспешил написать своему коллеге-«апостолу» Кейнсу о «работе
по ознакомлению мира с муризмом». В этой книге содержалась не идеология ненавистного
викторианского долга, а приятельства, причем, как он делился с Кейнсом, с которым уже
состязался за привязанность красивых юношей, приятельства особого толка: «Мы не можем
удовлетвориться высказыванием истины, мы должны сказать всю истину, а вся истина - это
Дьявол... Для нас безумие мечтать заставить вдов понять, что чувства - это хдрошая вещь когда
взахлеб говорим, что лучшие - это содомитские... наше время придет спустя сто лет» [99]. Дело в
том, что это приятельство не только предъявляло более высокие требования, чем традиционная
мораль: оно в смысле этики превосходило любую более широкую привязанность. Точку над «и»
поставил колдега-«апостол» Стрейчи Э.М.Форстер: «Если надо выбирать между предательством
по отношению к моей
п
«Midnight Society»
43
Принципы этики (лат.)
стране и предательством к моему другу, то, надеюсь, что у меня хватит смелости предать свою
страну» [100].
Доктрина Мура, внешне настолько аполитичная, почти созерцательная, на практике была
отличной формулой интеллектуального захвата власти. Она обеспечивала этическое оправдание
не только обществу взаимных обожателей, какими были «апостолы» в прошлом, но и об-
разованию более позитивного и целенаправленного франкмасонства, почти мафии. Система
«апостолов» связала ее с некоторыми из самых светлых умов, выросших в Кембридже, например,
Бертраном Расселом, Роджером Фраем, Людвигом Витгенштейном. Сеть дружеских и брачных
связей создала товарищеские столичные центры - на «Фицрой Ску-ер», 21; «Броневик Скуер», 38;
«Грейт Орманд Стрит», 10; «Гоуер Стрит», 3; «Гордон Скуер», 46; «Тависток Скуер», 52, а также
гостеприимные колледжи Тринити и Кинге и такие сельские общежития, как «Гарсингтон» леди
Оттолайн Морелл, прославленное в Желтом Кроме. «Апостолы» (или их родственники) занимали
стратегические позиции: дядя Стрейчи контролировал Спектейтор, Леонард Вульф - литера-
турные страницы Нейшн, Дезмонд Маккарти (а позднее Раймонд Мортимер) - те же в Нъю
Стейтсман [101]. Имелось и несколько приятельских издательств.
Стрейчи не зря был сыном генерала. Он обладал талантом нар-циссической элитарности и
управлял котерией железной, хотя, и вялой с виду рукой. У «апостолов» он взял принцип
групповой власти: способности не только не допускать к себе, но делать так, чтобы это было
заметно. Он усовершенствовал искусство недоступности и отвержения: мандарин из «Блюмсбери»
мог сковать одним взглядом или интонацией. Внутри его заколдованного круга исключительность
стала системой взаимной жизненной поддержки. Он и Вульф называли ее «методом» [102].
Кроме всего, Стрейчя не пришлось ждать «ста лет», чтобы пришло его время. Война приблизила
его миг, так как разрешила ему разгласить свою философию, направленную против
истеблишмента, под формой отказа от военной службы. Он делал это тонким и характерным
методом. Вместе с другими блюмсберийцами он являлся членом Общества против военной
службы и Национального совета против военной службы. Стрейчи не играл активной роли в их
кампании, - это было юридически опасно, оставляя ее таким более энергичным душам, как Рассел
[103]. Но он сенсационно выступил перед трибуналом в зале общины Хэмпстеда в марте 1916г.,
окрепнув с помощью специального витаминизированного питания и гимнастических упражнений,
в окружении своих трех восхищенных сестер. «Скажите мне, мистер Стрейчи, -спросил его
председатель, - что бы вы сделали, если бы увидели, что
198
СОВРЕМЕННОСТЬ
Упадок законности
199
германский солдат пытается изнасиловать вашу сестру?» «Попытаюсь встать между ними.»
Шутка очень понравилась; всюду имитировали его высокий писклявый голос; никто еще так не
ошарашивал судебный зал со времен Оскара Уайльда. В действительности Стрейчи не стоял до
конца на своих пацифистских принципах, а получил освобождение благодаря «пачкам
медицинских свидетельств и списку с его медицинскими симптомами» [104]. Всю войну он
провел в написании своего квартета биографических эссе Выдающиеся викторианиы, в котором
через осмеяние и презрение к Томасу Арнольду, Флоренс Найтингейл, кардиналу Маннингу и
генералу Гордону фактически демонстрировал огульное осуждение именно тех добродетелей и
принципов, за которые гибли мужчины в окопах. Он закончил его в декабре 1917 г., точно тогда,
когда гибельная битва при Пашенделе завершилась в море крови и грязи. Книга вышла на
следующий год и имела незамедлительный успех и продолжительное влияние. Не много книг в
истории выходило настолько своевременно.
Позднее Сирил Коннели охарактеризовал Выдающиеся викториа-нцы как «первую книгу
двадцатых... Она дернула струну насмешки, которую все уставшее от войны поколение, жаждало
услышать... Послевоенной молодежи она казалась как свет в конце туннеля». Более прони-
цательные члены старой гвардии сразу поняли, что она собой представляла: «чрезвычайно
порочная по своей сути», - писал Редьярд Киплинг в частном письме [105]. Всем остальным она
нравилась, часто именно по этой причине. Даже под ложечкой у истеблишмента чувствовалось
некоторое угодническое ее одобрение. Г.Г.Асквит, когда-то звезда в Ба-лиоле Джавита, а теперь -
румяный выпивавший толстяк, изгнанный Ллойд Джорджем с премьерского поста за отсутствие
энергичности, сделал книге в своей лекции Романее
44
«самую благородную и сладкозвучную
рекламу» - по выражению Стрейчи. Книга появилась в тот момент, когда последнее наступление
Людендорфа прорвало позицию британской Пятой армии; новые издания долго сыпались после
того, как германцы начали свое последнее отступление, и она оказалась более разрушительной для
старых британских ценностей, чем любой легион врагов. Она была инструментом, с помощью
которого Стрейчи мог «знакомить мир с муризмом», становясь в то же время самым влиятельным
писателем двадцатых годов. Как позднее писал биограф Кейнса, Рой Харод: «благоговение,
которым его [Стрейчи] окружают молодые обожатели, почти равняется благоговению перед
святым» [106]. Стрейчи стал господствующим мандарином эпохи, а
44
Romanes Lecture - ежегодная лекция в Оксфордском университете на литературную или научную тему, читаемая
выдающимся ученым
блюмсберийцы - его двором, потому что, как это было точно замечено, «их неземность, в
сущности, была маскировкой их глубинной связи со светским обществом» [107].
И все же их сила, как правило, не была направлена непосредственно на государственную
политику. Кейнс говорил, что Стрейчи считал политику не более, чем «примерно равностойным
заместителем бриджа». Даже Кейнс не стремился к правительственной службе. Они действовали
за кулисами или в печати и пытались создать соответствующий интеллектуальный климат, а не
формировать конкретную политику. Книга Кейнса Экономические последствия мира отправила в
цель послание Выдающихся викторианцев, а также блестяще использовала новые литературные
приемы Стрейчи. В 1924 г. Э.М.Форстер издал Путешествие в Индию
45
- изумительно хитрую
атаку принципов Раджа
46
, аккуратно переворачивавшую с йог на голову веру в британское
превосходство и зрелость, которая была глазным оправданием Индийской империи. Два года
спустя «апостольский» ментор Форстера, Голсуорси Лоуз Дикинсон, который изобрел термин
«Лига наций» и основал Союз за Лигу наций, издал свою книгу Международная анархия 1904-
1914
41
- гротескно заб-дуждающий рассказ о происхождении Большой войны,,превосходно под-
тверждавший политические выводы трактата Кейнса [108]. В области внешней политики
блюмсберийцы считали, что Британия и Германия были до 1918 г. в одной и той же моральной
плоскости, и что с тех пор Британия пала морально ниже из-за несправедливого мира, продолжав-
шегося империализма и вооружения, которые сами по себе были непосредственной причиной
войны. Для большинства образованной публики в Британии это постепенно превратилось в
господствующую истину.
В более глубоком смысле блюмсберийцы представляли собой ту черту нации, которая тогда
начинала преобладать. Подобно расстроенным рядам старой мелкой аристократии, подобно
необработанным акрам, подобно очередям за социальной помощью, у блюмсберийцев не хватало
стимулирующего принципа. Любопытно то, насколько часто на фотографиях Стрейчи показан в
низко опущенном шезлонге, лежавшим навзничь и летаргичным: «он сутулился, когда стоял, и
поникал головой, когда садился. Казалось, в нем нет никакой витальности» [109]. Он «волочил
свои длинные паучьи ноги из комнаты в комнату, - писал Уиндэм Льюис, - как одурманенный
аист» Сам Стрейчи признавался своему брату: «Все мы очень слабы физически для того, чтобы
приносить какую-либо пользу» [ПО]. Немногие блюмсберийцы женились; и
A Passage to India
' Raj - принцип английского господства в Индии The International Anarchy 1904-1914
Упадок законности
201'
200
СОВРЕМЕННОСТЬ
даже у тех, которые не были связаны с так называемой «высшей содомией», отсутствовало желание
продолжения рода. Группа взбесилась, когда Кейнс по все еще загадочным причинам женился на
жизнерадостной русской балерине Лидии Лопоковой.
Еще более поразительной была слабая продуктивность блюмсбе-рийцев, так странно роднившаяся с
истощенной индустрией Британии. Сам Стрейчи написал только семь книг, две из них были
сборниками статей. Ожидавшийся большой труд Маккарти так и не появился: имелись целые тома с
отрывками, но ни одной оригинальной книги. Раймонд Мортимер следовал такому же образцу.
Форстер, известный как Taupe (Крот), был еще одним малопродуктивным писателем: только пять ро-
манов (кроме гомосексуального Морис (1971), изданного посмертно). Он получил доцентуру в
колледже Кинге в 1946 г. и с тех пор ничего не написал; жил, как крот, в продолжении четверти века,
появляясь только для того, чтобы получать свои почетные степени. Другой член группы, философ
Дж.Э.Мактагерт, был способен работать только два-три часа в день и проводил остальное время,
поглощая легкие романы со скоростью тридцати штук в неделю. Он «ходил странной походкой краба,
держась спиной к стене» [111]. Лоуз Дикинсон был тоже болезненной летаргической фигурой в шапке
китайского мандарина. Вирджиния Вульф писала о нем: «Какой тонкий свист с теплым воздухом
испускает Гольди сквозь передние зубы!» [112] Более того, сам Мур стал практически бесплодным
после написания своих Принципов. Все, что последовало за этим, были популярный вариант, сборник
эссе, комплект лекций, а после - затишье на сорок лет. «Я боюсь, что мне нечего сказать такого, что
чего-нибудь бы стоило, - писал он Вульф, - или, если что-то у меня есть, то я не могу его выразить»
[113]. Он закончил одну «апостольскую» статью следующей характерной блюмсберийской максимой:
«Среди всех хороших привычек, которые необходимо воспитывать, мы наверняка не должны
пренебрегать привычкой к нерешительности» [114].
Знаменательным было то, что из всех кембриджских «апостолов» того поколения единственная
полностью жизненная и творчески плодовитая фигура, Бертран Рассел, никогда не был истинной
частью группы блюмсберийцев. Хотя он и разделял ее пацифизм, атеизм, антиимпериализм и общие
прогрессивные идеи, он презирал ее апатическое уныние; она же в свою очередь отринула его. Он
думал, что Стрейчи извратил Принципы Мура для того, чтобы оправдать гомосексуализм. Во всяком
случае, он чувствовал, что книга была низкопробной. «Я тебе не нравлюсь, ведь так, Мур?» -
спрашивал он. Мур ответил после продолжительного и добросовестного размышления: «Нет» [115].
Примечательно, что Рассел, в отличие от Стрейчи, действительно боролся за пацифизм во время
Большой войны и попал за это в тюрьму. Он прочел Выдаю-
щиеся викторианцы в тюрьме «Брикстон» и смеялся «настолько громко, что сторож подошел к моей
камере и сказал, чтобы я не забывал о том, что тюрьма - это место для наказания». Но его обдуманный
приговор состоял в том, что книга была поверхностной, «пропитанной сентиментализмом
старомодной девической школы» [116]. Со своими четырьмя браками, своим ненасытным
волокитством, пятидесятые шестью книгами на самый широкий круг тем, охваченных когда-либо
одним автором, со своим неизлечимым стремлением к активному участию, Рассел обладал более
твердой закалкой, чем кто-либо из группы блюмсберийцев. Он не разделял их слабости к
тоталитаризму. В ночь перемирия блюмсберийцы объединили свои силы с новой платформой Сит-
веллов
48
и с тем, что Уиндэм Льюис называл их «позолоченным большевизмом». Они праздновали не
столько победу союзников, сколько мудрость Ленина при подписании сепаратного мира для того,
чтобы «создать и оформить нового Бога», по выражению Осберта Ситвелла. В «Адельфи» видели, как
Стрейчи танцевал, «трясясь с милой немочью пробудившегося от транса» под свирепым взглядом
Д.Г.Лоуренса [117], Рассел не выносил его. В 1920 г, он лично поехал в Россию, видел Ленина и
объявил, что его режим - «это почти тираническая бюрократия с системой слежки более сложной и
ужасной, чем царская, и аристократией настолько же безоглядной и бесчувственной» [118]. Год спустя
он побывал в Китае. Изучая там весь административный и политический хаос, он писал своему
приятелю: «Представь себе.,. Литтона- (Сгрейчи -прим, пер.), назначенного управлять Империей, и ты
получишь известное представление о том, как 2000 лет управляли Китаем» [119].
Очень странно, что именно деятельность Рассела и его якобы подрывные замечания Форин оффис
находил угрожающими. Никто из властвующих и не подумал проявить интерес к «апостолам», которые
уже создали таких экстремистов, как ментора Э.М.Форстера Натаниеля Уэдда, доцента колледжа
Кинге, описанного Лайонелом Триллингом как «циничная, агрессивная, мефистофельская фигура,
которой нравятся красные галстуки и богохульство» [120]. В тридцатые годы «апостолы» создадут но
крайней мере троих советских агентов: Гая Берджеса, Энтони Бланта и Лео Лонга. Однако, в то
наивное время именно публичная строптивость Рассела, достойная Оксфорда по своей открытости,
зачаровывает Уайтхолл. Следили даже за его разговорами на борту корабля, а однажды обсуждался
вопрос об использовании Закона о военных полномочиях
49
(еще не отмененного), чтобы арестовать его
и депортировать из Шанхая [121].
48
Edith (1887-1964), Oshert (1892-1969) и Sacheverell (1897-) Sitwell, сестра и братья - английские писатели, пиэты, критики и
эстеты
44
War Powers Order-in-Council
202
СОВРЕМЕННОСТЬ
Упадок законности
203
Эти симптомы паранойи в Форин оффисе отражали совершенно неподдельную тревогу в среде тех, которые
были знакомы с фактами и серьезно думали о будущей безопасности Британии. Необходимо было защищать
очень большую империю и имелось очень мало средств для ее защиты. Это было одной из причин, из-за
которых Форин оффис ненавидел Лигу наций с ее последовавшими всемирными обязательствами. Нес-
колько последовательных министров иностранных дел из партии тори отказали в кабинете в Форин оффис
Роберту Сесилу, министру по делам Лиги, а когда этот вопрос был в 1924 г. решен лейбористским
правительством, то чиновники не давали ему читать важные телеграммы [122]. Высшие британские
политики с тревогой осознавали, что сохранение единства Империи как огромного целого, в сущности, было
блефом и требовало ловкого балансирования. И верили, что еще успеют это сделать - они еще не были
пораженцами, но принимали близко к сердцу любой «саботаж» среди «своих». Отсюда и шло их
негодование против таких людей, как Рассел и Сесил, которые происходили из старинных управляющих
родов (первый был внуком, а второй - сыном министра-председателя) и поэтому должны были понимать что
к чему [123].
То, что особенно тревожило британских стратегов, был абсолютный, а еще более - относительный упадок
силы Королевского флота по сравнению с его сокрушительным превосходством в конце 1918 г. Кри-тания
всегда жалела денег на свою армию, однако со времен королевы Анны она любой ценой поддерживала
самый большой в мире поенный флот как залог сохранения своей империи. В течение большей части де-
вятнадцатого века она настаивала на «стандарте двух сил*, т.е. на флоте, равном или превосходящем флот
любых двух других сил вместе взятых. В конце концов это оказалось ей не по средствам, но она стремилась
компенсировать любой отход от стандарта двух сил с помощью дипломатических договоренностей. Так, в
1902 г. Британия все же отказалась от своей «блестящей изоляции», подписав союзнический договор с Япо-
нией с основной целью позволить себе более значительную концентрацию военноморских сил в
европейских водах. Японский военный флот в значительной степени был создан с британской помощью и
советами. Для Британии, с ее огромными азиатскими владениями и интересами и ограниченными
средствами для их защиты, Япония являлась очень важным союзником. Во время войны ее большой флот
эскортировал австралийские и новозеландские силы до театра военных действий, а австралийский министр-
председатель В.М.Хьюз предполагал, что если Япония «решила бы сражаться на стороне Германии, то мы,
вероятнее всего, были бы разбиты» [124].
Однако, вступление Америки в войну вызвало ужасные осложнения. Америка и Япония смотрели друг на
друга с нарастающей враждеб-
ностью. В Калифорнии действовали расовые законы, направленные против японских иммигрантов
и с 1906-1908 г.г. массовая иммиграция из Японии была остановлена. Вот почему японцы
обратили свое внимание на Китай и в 1915г. попытались сделать его протекторатом. Американцы
старались остановить и это: они считали себя истинными покровителями Китая. В Версале
Вильсон разгневал японцев, отказав вписать осуждение расизма в учредительный документ Лиги
наций [125]. С тех пор Америка была склонна предоставлять району Тихого океана приоритет в
своей военноморской политике. В результате она остро поставила перед Британией вопрос: кого
вы хотите иметь в качестве друзей, нас или японцев?
Эта дилемма была для Британии болезненной: Америка являлась ненадежным союзником. Строго
говоря, она вообще не была союзником. Разумеется, кровные связи имелись. Но еще в 1900г. доля
белых американцев англосаксонского происхождения снизилась до одной трети; германо-
американцы со своими 18,4 миллионов из 67 были почти столь же многочисленными. [126].
Первоначальное намерение Америки построить большой океанский флот казалось направленным
в большей степени против Британии, чем против какой-либо другой силы. В сущности, до 1931 г.
Соединенные Штаты имели военный план действий против Британской империи Navy Basic Plan
Red (WPL-22)c датой 15 февраля 1931 года» [127]. С другой стороны, существовала целая сеть
институций по обе стороны Атлантики, связывающая два государства, а также совпадение
взглядов и интересов, что представляло фундаментальный факт в их внешней политике.
Срок продления британско-японского договора подошел в 1922 г. Американцы желали его
прекращения. Британское правительство было раздвоенным. Керзон считал, что Япония была
«неспокойной и агрессивной силой... с менталитетом германцев», «ни в коем случае не альт-
руистической силой». Ллойд Джордж считал, что у японцев «не было совести». Но все же и обоим
было ясно, что союз должен быть продлен; так считали Форин оффис и начальники штабов. Так
считали и голландцы и французы, думая о собственных колониях. На конференции Британского
сообщества в 1921 г. австралийцы и новозеландцы твердо высказались в пользу продления союза.
Одним словом, все затронутые силы в районе - кроме Америки - и все замешанные в
формировании британской внешней и военной политики были тверды в убеждении, что англо-
японский союз являлся стабилизирующим, «укрощающим» фактором и было необходимо его
поддерживать [128].
Но Сматс из Южной Африки был против по расовым причинам. Такого же мнения придерживался
и Маккензи Кинг из Канады, либерал, зависящий от антибританских голосов в Квебеке и
принимавший советы
204
СОВРЕМЕННОСТЬ
англофоба О.Д.Скелтона, постоянного шефа канадского Министерства иностранных дел [129]. Это,
вероятно, и наклонило чашу весов. Вместо продления договора было принято американское предложение о
созыве в Вашингтоне конференции об ограничении военных флотов. Хьюз из Австралии был разъярен: «Вы
предлагаете заменить англо-японский союз и преобладающую мощь британского флота Вашингтонской
конференцией?» Оказалось, еще хуже. На самой конференции в 1922 г. американцы предложили «выходной
день» для флотов, массовую переплавку, никаких крупных боевых кораблей более 35 000 тонн (что означало
конец британским суперкораблям) и соотношение крупных боевых кораблей 5:5:3 между Британией, США
и Японией. Когда адмирал Бити, командующий воен-номорскими силами, в первый раз услышал
подробности, то, по словам одного очевидца, ткнулся вперед в своем кресле, «как бульдог, спящий на
солнечном пороге, которого пнула в живот нахальная нога уличного торговца мылом» [130].. Японцы тоже
были против этих предложений и рассматривали их как заключение англосаксонского союза против них. Но
все же план прошел. Стремление к разоружению любой ценой и связанный с ним страх не оттолкнуть
Америку еще дальше от Европы оказались гораздо сильнее. Япония, в свою очередь, требовала и получила
уступки, которые ухудшили положение. Она настаивала на том, чтобы Британия и Америка согласились не
строить крупные морские базы севернее Сингапура и западнее Гаваев. Это делало практически
невозможной немедленную помощь со стороны американского флота британским, французским или
голландским владениям, в случае нападения. Но важнее был тот факт, что Япония считала необходимым
требовать этих уступок, и это символизировало, поскольку речь шла о Британии, ее превращение из
активного партнера в потенциального врага.
В свое время этого не осознавали. Одним из тех, кто этого не сделал, был Уинстон Черчилль: он, хотя и был
начеку к опасности в Индии, оставался слепым к угрозам, исходившим с востока. В августе 1919 г., будучи
военным министром, он помог разработке «Правила десяти лет», согласно которому планирование обороны
происходило при предположении, что в ближайшие десять лет не будет большой войны. В двадцатые годы
оно стало «скользящим» указанием и, в сущности, не было отменено до 1932 г. В качестве министра
финансов он настаивал на сокращении расходов на флот и, особенно, на распространении соотношения 5:5:3
на крейсеры - основной жизненноважной военноморской системы империи: «Мы не можем иметь
множество глупых мелких крейсеров, - сказал он помощнику министра Тому Джонсу, - от которых и без
того нет никакой пользы» [131]. Впрочем, на военноморской конференции в 1927г. Адмиралтейство отбило
эту атаку. Но в 1930г. лейбористы снова пришли к власти и позиция была сдана, а
Упадок законности
205
принцип - распространен и на эскадренные миноносцы и подводные лодки. В начале 30-х годов Британия
бьгла в относительном смысле более слабой морской силой, чем в какое-либо другое время после мрачных
дней Чарльза II. И она не могла ждать помощи от своей империи. Индия была источником не силы, а
слабости, отвлекая 60 000 солдат регулярных войск из небольшой британской армии. Богатые доминионы
были даже более скупыми, чем Британия под строгим надзором Черчилля. Их силы были незначительными
и безнадежно плохо вооруженными. Белая книга оо'ороны в 1925-1926 г.г. показывала, что в то время, как
Британия тратила в год на вооруженные силы только 51 шиллинг на душу населения, Австралия тратила
наполовину - 25 шиллингов; Новая Зеландия - 12 шиллингов и 11 пенсов, а Канада - только 5 шиллингов и
10 пенсов. К началу 30-х годов эти три «имущие» государства, обладающие многим, что надо было охранять
от истощенных и голодных людей, осуществили программу практически полного одностороннего ра-
зоружения. Австралия имела только три крейсера, три эскадренных миноносца и военно-воздушные силы из
семидесяти самолетов. Новая Зеландия имела два крейсера и практически не имела военно-воздушных сил.
Канада имела четыре эскадренных миноносца и армию из 3600 человек. Она имела всего один военный
самолет, взятый взаймы у Королевских воздушных сил [132]. По отношению к Дальнему Востоку Британия
также не была более предусмотрительной. Строительство современной морской базы в Сингапуре
откладывалось по настоянию Черчилля на пять лет.
История показывает нам ту действительно поразительную степень, в которой интеллигентные, хорошо
осведомленные и решительные люди в поисках экономии или в альтруистическом порыве к разоружению
могут самозаблуждаться в отношении реальности. 15 декабря 1924г. Черчилль написал примечательное
письмо премьер-министру, в котором отбрасывал всякую возможность угрозы со стороны Японии. Стра-
ница за страницей, используя все приемы статистики и риторики, он пытался убедить Болдуина - и без того
достаточно миролюбивого и уступчивого по натуре - в крайней невозможности войны с Японией: «Не верю,
что существует малейший шанс на это в рамках нашей жизни. Японцы - наши союзники. На Тихом океане
господствует Вашингтонское соглашение... Япония находится на другом конце света. Она никоим образом
не может угрожать нашей жизненной безопасности. У нее вообще нет никакой причины столкнуться с
нами». Напасть на Австралию? «Этого, я уверен, никогда и ни в какое время не случится, даже в самое
отдаленное, которое мы или наши дети должны предвидеть... война с Японией не является возможностью,
которую должно учитывать любое разумное правительство» [133].
ГЛАВА ПЯТАЯ
Теократия в преисподней, хаос в небесах
Пока Уинстон Черчилль убеждал флегматичного Болдуина в том, что у Японии нет плохих намерений,
ее экономика росла темпами, более быстрыми, чем в любом другом государстве; ее население каждый
год увеличивалось на один миллион, а ее правителем был король-бог, который, кроме всего прочего,
был и душевнобольным. Старый император Мэйдзи, во время правления которого Япония вошла в
современный мир, выбирал своих жен внимательно, в соответствии с их красотой и здоровьем, и
каждый вече^ ронял шелковый носовой платок перед той, которая должна была разделить с ним
брачное ложе. Но вопреки всему большинство детей, зачатых подобным образом, были болезненными,
а ни одному врачу не разрешалось прикасаться к их божественным персонам. Его наследник
Иошихито, которьш на тфии царствовал до 1926г., был явно неуравновешенным. Хотя его царское имя
Таишо означало «Великая справедливость», он метался между приступами гнева, во время которых
бил окружающих своим жокейским хлыстом, и спазмами ужаса, боясь покушения на свою жизнь. Он
хвастался своими свирепыми навощенными усами, имитирующими его идола - кайзера Вильгельма II,
но однажды на параде упал с коня, а когда инспектировал своих солдат, иногда бил их, иногда -
обнимал. Во время своего последнего появления в парламенте он свернул в рулон текст своей речи и,
держа ее как подзорную трубу, таращился совой на поднимающихся с места и кланяющихся
парламентариев. После этого он был отстранен в пользу своего сына Хирохито, известного как Шова
(«Просвещенный мир»), спокойного существа, интересующегося морской биологией. Он также боялся
убийц, как и все выдающиеся мужи семейства. Опытный государственный деятель принц Ито
предусмотрительно женился на энергичной официантке из чайной, которая спасла его от убийц-
самураев, пряча в мусорной яме его дома и садясь сверху (в конце концов они добрались до него) [1].
Ни один западный ученый, который исследовал современную Японию, не мог устоять перед чувством,
что она являлась жертвой холистического принципа, в соответствии с которым политические события
и моральные тенденции отражаются на весь мир. Япония заразилась
Переломный год
207
релятивизмом Запада, который воспроизводил зловещую гипертрофию собственных поведенческих
слабостей, и, таким образом, окунулсь в самые бездны ужасов двадцатого века. В начале
современности Япония была очень отдаленной страной, в некоторых аспектах более близкой
древнеегипетскому' обществу, чем к послеренессансовой Европе. Вера в императора Тэнно ^окоилась
на том, что он ара-хито-гами, «человек, личность из настоящего, которая царствует над землей и
своим народом и, в то же время, является богом» [2]. Первый из Династии Тэнно начал свое
царствование в 660 г. до н.э., во времена Двадцать пятой династии в Египте, и эту линию продолжали,
иногда путем усыновления, два с половиной тысячелетия. Это испокон веков был древнейший царс-
твующий род в мире, несущий в себе запечатанные в династический янтарь странные архаичные
традиции. В шестнадцатом веке Франсис Ксавьер, «апостол Индий», считал японцев, с которыми
знакомился, идеальными новообращенными христианами в силу их выдержки и твердости. Но
внутренние усобицы миссионеров заставили Японию отвергнуть христианство. Во второй четверти
семнадцатого века она замкнулась в себе от европейского мира. Она вообще не восприняла понятия об
индивидуальной моральной ответственности, насаждавшегося иудейской и христианской традициями,
и сохраняла сильные рудименты коллективной ответственности, столь характерные для античного
мира. В 1850-е годы Запад насильно вторгся в этот замкнутый мир. Спустя десятилетие значительная
часть японского управляющего класса, боясь колонизации или судьбы Китая, приняла коллективное
решение совершить революцию сверху, воспользоваться западными приемами, необходимыми для ее
независимого существования, и превратить Японию в могучее «современное» государство». Так
называемое Возрождение Мэйдзи 3 января 1868 г., которое упразднило Шогунат или управление
дворцового майордома и сделало Императора действительным сувереном, было осуществлено с целью
превратить Японию в фукоку-киохей - «богатая страна, сильная армия».
Важно было осознать, что решение Японии войти в современный мир содержало в себе с самого
начала элемент угрозы и было продиктовано как ксенофобией, так и восхищением (иностранцами).
Японцы всегда были склонны к имитационному восприятию, но на чиста, утилитарном уровне, что с
точки зрения культуры являлось поверхностным. У своего большого новаторского соседа, Китая,
Япония переняла церемониал, музыку, конфуцианскую классику, даосистские пословицы, образцы
буддистких размышлений, тантрические таинства, живопись Сун, китайское стихосложение и
производство календарей. С Запада Япония начала перенимать технику, медицину, административные
и деловые процедуры, плюс одежду, которая считалась удобной для этих новых обычаев. Но
208
СОВРЕМЕННОСТЬ
социальная структура и этическая рамка китайской цивилизации в большей степени отбрасывались;
Япония демонстрировала прагматическую ненасытность в поглощении западных методов, но в то же
время проявляла минимальный интерес к целям Запада: идеалы классической античности или
ренессансового гуманизма оказывали слабее влияние [3].
Примечательным являлось то, что Япония была привлечена современной новинкой, а не древней
истиной. В известном смысле японцы всегда были современно мыслящим народом: «современны еще с
предыстории» [4]. Они прибирали к рукам технические и чисто внешние рекламные трюки и
побрякушки подобно светской женщине, следующей переходящей моде. Но их культурная канва
осталась нетронутой: самые характерные культурные достижения Японии не имели китайских
предшественников. Точно также, с середины девятнадцатого века и далее, заимствования с Запада
оставили социальную структуру Японии почти незатронутой [5].
Но продолжительная изоляция Японии не означала спокойствие. Как раз наоборот. В Японии не
осталось и следа от пассивности и фата-листского разложения Китая. Они были очень разными
странами; с совсем различными народами. Часто подчеркивалось, что китайцы живут в мире
пространства, а японцы - в мире времени. Китай развил на великой северной равнине, где были корни
его цивилизации, величественную, упорядоченную космологию, и довольствовался ожиданием ее
медленной эволюции. Она воспринимала мир в виде повторяющихся циклов, как большинство
восточных культур, Япония, как паутина или скелет из островов, скорее похожая на Древнюю Грецию,
и почти западная по своему чувству линейной эволюции, торопилась из пункта в пункт с обдуманной
скоростью. Япония имела понятие о времени и его недолговечности, почти уникальное для незападных
культур, совмещенное с динамическим социальным напряжением [6], Было и что-то неспокойное в
климате Японии, таком же изменчивом и непредсказуемом как британский, но еще более яростном.
Острова распростерлись от субтропиков до суб-Арктики; они одновременно подвергались восточным
муссонам и западным циклонам. Как говорил немецкий ученый Курт Зингер, «Этот архипелаг
сотрясается от безмилостных сейсмических ударов, в него врываются бури, дожди льются и наводняют
его, окружают тучи и туманы... Не пространство управляет этой формой существования, а время,
продолжительность, спонтанное изменение, непрерывность движения». Быстрое чередование
климатических крайностей, но мнению некоторых японцев, помогает объяснить бурные колебания в
поведении нации [7].
Эти национальные черты и тот факт, что индустриализация Японии была навязана сверху как
результат осмысленного решения ее элиты.
Переломный год
209
помогает объяснить неожиданный скачок японского прогресса. Движение не являлось спонтанной
реакцией рыночных сил, а исключительным национальным консенсусом, принятым без явного
несогласия. Таким образом, оно имело больше общего с государственным капитализмом России
до 1914 г., чем с либеральным капитализмом Запада, хотя классовые конфликты, разрывающие
царскую Россию, отсутствовали. Во времена Тэнно и его двора гумба^у, т.е. военноначалъники, и
дзайбацу, бизнесмены, работали в тесной гармонии в соответствии с программой «богатая страна -
сильная армия». $а два поколения появились огромные индустриальные группы: Мицуи,
Мицубиси, Ясуда, Сумитомо; все они были тесно связаны с правительством Мэйдзи и
вооруженными силами посредством субсидий и заказов. Война 1914-1918 г.г., которая лишила
Японию традиционных европейских поставщиков и открыла для нее новые рынки, ускорила ее
развитие к самообеспечению и индустриальной зрелости. Тоннаж пароходов возрос от 1,5 до
свыше 3 миллионов тонн. Показатель промышленного производства от 160 в среднем в 1915-1919
г.г. подскочил до 313 в 1925-1929 г.г., а во внешней торговле показатель (100 в 1913 г.) поднялся
на 126 в 1919 г. и на 199 в 1929 г.; импорт возрос со 127 до 205 в 20-е годы. В 1930 г. Япония
имела население 64 миллиона, ровно в два раза больше, чем в начале революция «сверху» в 1868
г., и уже успела стать большой индустриальной силой [8],
Сравнивая революционное развитие Японии, скажем, с Турцией -оно также было навязано сверху
в 1908 г. - можно легко увидеть преимущества быть островным королевством с естественными
границами, однородным этническим, религиозным и языковым составом и, не на последнем месте,
с наличием сильной и древней традиции объединения перед внешними силами, ни одним из
которых не обладала Турция [9]. Япония имела и другое важное экономическое преимущество,
которое часто упускалось из виду (и поныне): высокоразвитая промежуточная технология с
сотнями тысяч квалифицированных ремесленников и традицией цеховой дисциплины с
многовековой историей.
Но все же Япония имела и некоторые фундаментальные слабости, отражающие ее архаизм. До
1945 г. она не имела системы писаных законов. У нее были максимы, кодексы поведения, понятия
о справедливости, выраженные в идеограммах - точно также, как в древнем Египте Однако не
было обычного наказательного кодекса: никакой системы государственных законов; ни кодекса
обычного права под судейским надзором. Отношения между властью и ее подчиненными были
скрытыми, часто в самых важных лунктах. Сама конституция была нестабильной. Она не
накладывала определенную систему прав и обязанностей. Принц Ито, который разработал
конституцию Мэйдои, написал комментарий о ее предназначении. Но эта книга стала предметом
споров и за-
210
СОВРЕМЕННОСТЬ
частую не нравилась властям. Закон - не высшая власть/ А как могло бы быть при теократии? Но
являлась ли Япония теократией? Ито считал, что она была таковой в прошлом, но в настоящем,- нет;
некоторые же придерживались другого мнения. Вопрос оставалсй неоднозначным, как и много других
правовых и конституционных вопросов в Японии, вплоть до 1946 г., когда Император публично
заявил, что он не бог, Было что-то неясное и запутанное во всей системе порядка в Японии. Например,
честь была важнее иерархии. Может бь^ть иногда было и правильным пренебречь законом (каковым
он был] и не подчиниться вышестоящему. Но никто не мог утверждать этого суверенностью, пока не
появлялся случай. После этого приходило согласие и коллективная совесть принимала решение. Так,
активные меньшинства, особенно в вооруженных силах, часто могли воспротивиться своим
командирам, даже и Императору, и получить поддержку общественного мнения [10].
Отсутствие абсолютной границы между справедливостью и несправедливостью, законностью и
беззаконием, порядком и беспорядком делали Японию особо уязвимой для релятивизма, развившегося