Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

азартные объединения, образовав мощные цитадели преступности в гетто для чернокожих в Нью-

Йорке, Чикаго, Филадельфии и Детройте [27]. Исследования Администрации в помощь исполне-

нию закона при Министерстве правосудия

в 70-х годах показали, что начало Сухого закона в 20-

х годах оказалось стартом для большинства известных иммигрантских преступных фамилий,

которые продолжали процветать и сохранились до наших дней [28].

В действительности, Сухой закон был неуклюжей и половинчатой попыткой социальной инженерии,

предназначенной для создания одно-

Justice Department's Law Enforcement Assistance Administration

Последняя Аркадия

247

родного общества из смешанной общности при помощи силы закона. Естественно, он не

отличался невероятной жестокостью ленинской социальной инженерии в России или ее слабой

имитацией Муссолини в Италии, но он по-своему нанес подобный ущерб общественной морали и

цивилизованному сплочению общности. Вся трагедия в том, что в нем вообще не было

необходимости. Американская система свободного рыночного предпринимательства сама по себе

была эффективным гомогенизатором, который сплачивал и решал проблемы между этническими и

расовыми группами, не взирая на цвет кожи или национальное происхождение. Например, способ,

которым огромные массы немецких и польских иммигрантов интегрировались в англ о-

саксонской структуре, был потрясающим: это сделал рынок. Митчелл Пальмер ошибался, думая,

что иностранцы в своей массе были носителями радикальной политики. Напротив, они бежали от

закрытых систем, чтобы обнять свободную систему. Они голосовали ногами за экономику

предпринимательства. Действительно, именно в то время, когда Пальмер ожидал появления

революции, американский радикализм, особенно коллективистского типа, вошел в период

устойчивого упадка. Он никогда не отличался силой. Маркс не сумел объяснить почему Америка,

которая к концу его жизни стала самой мощной и изобретательной капиталистической

экономикой, не проявляла никаких признаков создания условий для пролетарской революции, про

которую он утверждал, что является неизбежной при зрелом капитализме. Энгельс пытался

разрешить это затруднение говоря, что социализм там слаб, поскольку «Америка - настолько

чисто буржуазная, лишенная феодального прошлого страна, что очень гордится своей чисто

буржуазной организацией». Ленин (1908 г.) думал, что в США - «в модели и идеале нашей

буржуазной цивилизации», социализму придется иметь дело с -^наиболее крепко установленными

демократическими системами, с которыми сталкивается пролетариат с его чисто

социалистическими задачами». Антонио Грамши обвинял «американизм», который он определял

как «чистый рационализм без единой классовой ценности, извлеченной из феодализма».

Г.Дж.Уэллс в Будущем Америки

(1906) приписывал отсутствие мощной социалистической

партии симметричному Отсутствию консервативной партии: «Все американцы, с точки зрения

англичан, являются либералами того или иного типа.» [29]

До 20-х годов, однако, имелись известные основания полагать, что американские левые, в конце

концов, могли бы сыграть важную роль в политике. До 1914 г. социалистическая партия

насчитывала 125 000 членов, в том числе руководителей шахтеров, рабочих-пивоваров, столяров

The Future of America

248

СОВРЕМЕННОСТЬ

и металлургов. Из нее избирались более 1000 представителей, в том числе мэры важных городов и

двое конгрессменов; в 1912 г. ее кандидат в президенты Юджин Дебс собрал 6 процентов всех

голосов. Но затем последовал неуклонный спад. В 20-х и начале 30-х годов в нескольких городах

Рабочая партия имела известные успехи. Но социалистические партии классического типа впали в

кризис. Провал соцпартии приписывали ее неспособности решить является ли она политической

партией, группой натиска, революционной сектой, или просто просветительским обществом, и

попытке быть всем этим одновременно [30]. Даже в отчаянном 1932 году Норман Томас получил

только 2 процента на президентских выборах. Коммунистическая партия тоже не успела стать

новым выражением американского радикализма, а стала просто американским приложением

советской политики [31]. Самый высокий результат - 1 150 000 голосов, которые она помогла

собрать в пользу кандидата прогрессистов Генри Уоллеса в 1948 г. В последующие тридцать лет

упадок продолжался. На выборах 1976 г., например,, социалисты и 5 других радикальных партий

выдвинули отдетьных кандидатов. Никто не собрал даже 100 000 голосов из 80 миллионов

голосующих; вместе взятые, они получили менее четверти процентов из всех голосов. К началу

80-х годов, США были единственной'демократической индустриализированной страной, в

которой ни один независимый социалист или представитель рабочей партии не занимал выборной

должности.

Такая картина была предсказана политикой 20-х годов. Тогда, как в Британии, Австрии, Франции,

Германии, Испании и скандинавских странах социал-демократические партии были главными

оппозиционными партиями и даже составляли и участвовали в правительствах, в Соединенных

Штатах десятилетие принадлежало республиканцам. Республиканская партия, разумеется, была

партией Линкольна, которая освободила рабов и победила в Гражданской войне. Чернокожие,

которые осели в городах Севера во время и после Первой мировой войны, продолжали голосовать

в огромной массе за республиканцев. Она также была партией Теодора Рузвельта и

прогрессивного капитала. Но в то же время она была партией социального консерватизма и

свободной рыночной экономики. В 20-е годы ее господство было неоспоримым, В период между

1920 и 1932 годом республиканцы держали в своих руках Белый дом и Сенат, за исключением

Палаты представителей в период 1930-1932 г.г. [32] Уоррен Гардинг в 1920 г. получил 60,2

процентов голосов - самое большое преимущество на всеобщих выборах, отмеченное до сих пор

(16. 152 000 против 9 147 000), победив во всех штатах кроме южных. Республиканцы заняли

Палату представителей с 303 голосами против 131 и выиграли 10 мест в Сенате, что дало им

большинство в 22 голоса [33]. В 1924 г. Кальвин Кулидж выиграл с 15 725 000

Последняя Аркадия

249

против 8 386 000 за его соперника-демократа Джона У.Дейвиса. В 1928 г. Герберт Гувер выиграл с 21

391 000 против 15 016 000 за Ала Смита, огромная победа в коллегии выборщиков с 444 против 87; он

выиграл во всех штатах, кроме двух на Севере и пяти на «Твердом Юге». Социалисты собрали менее

300 000, а коммунисты - менее 50 000 голосов [34].

Эти последовательные успехи указывали на, как его назвал Кулидж, «редко встречающееся ранее

состояние удовлетворения»: единство демократического народа, его правительства и экономической

системы, поддерживаемой и олицетворяемой управляющей партией, что очень редко в истории и

заслуживает изучения. Чтобы сделать это с пользой, необходимо заглянуть за обыкновенную

историографию периода, особенно в отношении двух ключевых фигур - Гардинга и Кулиджа.

Гардинг победил на выборах в свой 55-летний юбилей, который он отметил, что было характерно для

него, игрой в гольф. Он не считал, что политика играет очень важную роль, или что она должна вол-

новать людей или проникать слишком глубоко в их будни. Одним словом, он был полным антиподом

Ленина, Муссолини, Гитлера и профессиональных социал-демократических политиков Европы.

Гардинг был выходцем из Огайо - политической вотчины республиканцев, давшей стране шесть из

десяти президентов после 1865 г. Выходя из бедности, он создал процветающую провинциальную

газету Марион стар\ затем стал директором банка, телефонной компании, фирмы по деревообработке,

а также директором строительного общества. Гардииг олицетворял собой скромную провинциальную

Америку: он был красивым, всегда общительным и сердечным, но с чувством собственного достоинст-

ва. Он не считал неприличным лично открывать дверь в Белом доме, а по воскресеньям любил ездить

верхом. В мае 1920 г. он сказал приветствующей его толпе в Бостоне: «Сегодняшняя Америка не

нуждается в героизме, а в лечении, ей необходимы не аномалия, а нормальность, не революция, а

восстановление..., не хирургия, а спокойствие» [35]. Америка-Аркадия была для него реальностью; он

хотел как-нибудь сохранить ее. Для того чтобы его выбрали в президенты, он водрузил старый

флагшток президента Маккинли перед своим домом и вел кампанию «с переднего крыльца». Многие

известные люди приезжали в Марион, чтобы послушать его предвыборные речи «с крыльца». Среди

них были Ал Джонсон, Этель Барримор, Лилиан Гиш, Перл Уайт, а также 600 000 обыкновенных

людей, тысячи из которых были чернокожими (из-за этого демократы распустили слух, что в его жилах

течет негритянская кровь). Все любили Гардинга. Единственным недостатком была его остролицая

супруга Флосси, по кличке «Голландка», о которой Гардинг говорил (так, чтобы она не слышала):

«Госпожа Гардинг хочет быть тамбур-майором перед каждым встречным оркестром» [36].

250

СОВРЕМЕННОСТЬ

Гардинг считал, что несравнимое американское общество было плодом свободной воли, и лишь

правительство могло его испортить. Если бы я мог создать по одному клубу Ротари в каждом

населенном пункте, - говорил он, - «я бы умер уверенным в том, что наши идеалы свободы находятся в

безопасности и цивилизация продвигается вперед.» Таким было всеобщее мнение. «Есть только одна

первоклассная цивилизация на свете, - писал Лейдиз Хоум Джорнел

, - и она находится именно здесь,

в Соединенных Штатах.» Это было и мнением большинства американских интеллектуалов, если судить

не по их более поздним умозаключениям в тридцатых годах, а по тому, о чем они фактически писали в

свое время. В тот же месяц, когда Гардинг подписал Закон об иммиграции 1921 г., Скотт

Фитцджеральд писал Эдмунду Вильсону из Лондона:

К черту весь Европейский континент. Он представляет собой только антикварный интерес. Рим всего на несколько лет

позже Тира и Вавилона. Негроидный элемент ползет на север и загрязняет нордическую расу. У итальянцев уже души

чернокожих. Опустите шлагбаум иммиграции и пускайте только скандинавцев, тевтонцев, англо-саксонцев и кельтов.

Меня тошнит от Франции. Ее глупая претензия на нечто, которое мир обязан сохранить... Наконец, я поверил в бремя

белого человека. Мы настолько выше современного француза, насколько он выше негра, даже в искусстве! В Италии его

вообще пет... Итальянцы исчерпаны до конца. Может ты сказал в шутку, что Нью-Йорк -столица культуры, но через 25

лет он станет как сегодняшний Лондон. Кульгу-ра следует за деньгами... Мы будем римлянами следующих поколений,

какими являются сейчас англичане» [37].

Га

рдинг верил, что культурное превосходство неизбежно должно проявиться, если правительство

позволит крутиться колесам свободной инициативы, Не подбирая своих людей из «каштанового

штата» (в чем его обвиняли позднее), он сформировал кабинет из сильных личностей: Чарльза Эванса

Хьюза назначил государственным секретарем, Эндрю Меллона - заведовать финансами, Гувера -

торговлей. Гардинг ворвался прямо в Сенат со списком кабинета; его избранником на Министерство

внутренних дел был Альберт Фолл - сенатор от Нью-Мексико, который щеголял закрученными усами,

носил черную развевающуюся накидку и широкополую ковбойскую шляпу - сама нормальность!, - его

утвердили под бурные аплодисменты - единственный случай в американской истории, когда член

правительства получил такое широкое доверие [38]. Список кабинета представлял собой

представительную выборку преуспевающей Америки - автомобильный фабрикант, два банкира,

директор отеля, издатель фермерского журнала, юрист-международник, землевладелец, инженер и

только два профессиональных политика.

^Домашний женский журнал

Последняя Аркадия

251

Гардинг получил в наследство преждевременно оставленное президентство и одну из самых

острых рецессии в американской истории. К июлю 1921 г. она закончилась и экономика снова

начала набирать темп. Гардинг ничего не сделал, кроме того, что сократил государственные

расходы - последний раз, когда огромная индустриальная страна преодолела рецессию

классическими методами laissez-faire

*, позволив зарплатам упасть до их естественного уровня.

Бенджамин Андерсон из Чейз Манхаттан Бэнк позднее назвал это: «наше последнее естественное

восстановление до полной занятости» [39]. Но сокращения были значительными. В сущности,

Гардинга можно было назвать единственным президентом в американской истории, который на

самом деле провел огромные сокращения правительственных расходов, сэкономив почти 40 про-

центов по отношению к расходам Вильсона [40]. И это не являлось безумным броском. Это было

частью обдуманного плана, в который вошло создание Бюджетного бюро по Закону о бюджете и

отчетности 1921 г., которое должно было поставить государственные заказы под систематическое

централизованное наблюдение и контроль. Его первый директор Чарльз Доуз сказал в 1922 г., что

до управления Гардинга «каждый делал все, что ему угодно», члены кабинета были «команча-ми»,

а Конгресс был «гнездом трусов». Потом Гардинг «взмахнул топором и сказал, что снесет голову

каждому, кто будет сопротивляться»; в результате «выиграл налогоплательщик» [41].

Режим Гардинга был достаточно либеральным. Несмотря на советы кабинета и своей супруги, он

настоял, чтобы накануне Рождественских праздников 1921 г. освободили из тюрьмы лидера

социалистов Юджина Дебса, посаженного по приказу президента Вильсона: «Я хочу, чтобы он

разделил Рождественскую трапезу со своей женой.» В тот же день он освободил и 23 других

политических заключенных, отменив смертные приговоры «Уоблиз» (Индустриальные рабочие

мира) и к концу своего мандата практически очистил тюрьмы от политических заключенных [42].

Он заслужил доверие печати, называя репортеров по имени. Во время поездок он обыкновенно

окружал себя огромной «семьей» путешественников, в которую многие попадали под влиянием

момента, занимая целые десять вагонов в президентском поезде. Он жевал табак, а один из его

компаньонов в этом занятии, Томас Эдисон, отметил: «С Гардингом все в порядке. Любой

мужчина, который жует табак - в полном порядке.» Он был любителем крепких напитков, часто

приглашая людей на глоток в,спальню наверх, и было известно, что он подносил виски в Белом

доме. Два раза в неделю он приглашал своих приближенных на «закуску и бой» («бой» означал

покер). Министр тор-

Политика невмешательства государства в экономику

252

СОВРЕМЕННОСТЬ

говли Гувер, надутое ничтожество, был единственным, кто не желал играть: «Мне неприятно

видеть это в Белом доме.» [43]

Инстинкт Гувера не подвел его: предосторожность никогда не была излишней для президента, что

подтвердилось практически. Нет доказательств, что Гардинг был более чем щедрый и доверчивый

человек. Единственное обвинение в нечестности, выдвинутое против него, что продажа Марион

стар являлась якобы взяткой, было категорически опровергнуто в суде, а двум покупателям

газеты возместили убытки в размере 100 000 долларов. Но Гардинг допустил две ошибки:

назначил напыщенного сенатора Фолла, который оказался негодяем, и поверил, что руководитель

его президентской кампании в Огайо.» Гарри Дохерти, которого он сделал министром правосудия,

оградит и защитит его от искателей связей, хлынувших из. его родного штата. «Знаю, кто из них

мошенники, и хочу встать -между ними и Гардингом», - говорил Дохерти. Все это оказалось

пустым бахвальством [44].

Результатом была серия ударов, которые последовали один за другим в начале 1923 г. В феврале

Гардинг разоблачил Чарльза Форбса, директора Бюро ветеранов

, распродавшего на бесценок

доставленные государством лекарства. Он вызвал его в Белый дом, встряхнул его «как собака

крысу» и прокричал: «Грязный сукин сын!». Форбс уехал в Европу и подал в отставку 15 февраля

[45]. Четвертого марта последовала отставка Альберта Фолла. Позднее выяснилось, что в общей

сложности он получил 400 000 долларов за раздачу выгодных концессий на государственные

нефтяные промыслы в Элк-Хилзе, Калифорния, и в Солт-Крикс-(Типот Доум), Вайоминг. В конце

концов Фолл попал в тюрьму на срок один год, хотя позднее его концессии оправдали себя, так

как в них входило строительство жизненно-важных трубопроводов и сооружений в Пёрл-Харборе

[46]. Но это нельзя было выяснить в то время и отставка Фолла была несчастьем для Гардинга,

особенно после самоубийства Чарльза Креймера, советника Бюро ветеранов, несколькими днями

позже.

Под конец, 29 мая Гардинг неохотно принял у себя дружка Дохерти, Джессом Смитом, который

вместе с другими огайовцами распродавал правительственные протекции из известного «зеленого

домика (No 1625) на К-стрит»

. «Огайская банда» - как вскоре назвали группу - не имела ничего

общего с Гардингом и официально не было доказано, что Дохерти получил и куска добычи (он

был оправдан судом в 1926-1927 г., хотя и не явился на процесс). Но 29 мая Гардинг предъявил

ему обвинения и на следующий день бедняга застрелился; это второе самоубийство оказало

плачевное воздействие на дух президента. По словам Вилья-

Veterans Bureau

Часть улиц в Вашингтоне обозначена буквами

Последняя Аркадия

253

ма Аллена Уайта (не совсем надежного свидетеля), Гардинг заявил ему: «Я могу и сам хорошо

справится со своими врагами. Но мои прекрасные друзья, мои чертовски проклятые друзья, Уайт,

именно они мне не дают спать по ночам.» Если бы у Гардинга было достаточно времени, он,

наверное, успел бы укрепить свое положение и опровергнуть слухи о преступном соучастии (так

поступили многие президенты после него), потому что его собственные руки были совершенно

чистыми, как показали последние исторические исследования. Но на следующий месяц он уехал

путешествовать в Аляску и на Западное побережье и в начале августа умер от кровоизлияния в

мозг в отеле «Палас», Сан-Франциско. Его жена умерла вскоре после его смерти в ноябре 1924 г.,

уничтожив (так считалось тогда) все документы Гардинга; это приняли за решающее

доказательство его тайной вины [47].

Лживая историография, которая представляла Гардинга и его администрацию как самых

коррумпированных в американской истории, началась почти сразу с выхода серии публикаций в

Нью Рипаблик из-под пера редактора Брюса Блайвена, враждебно настроенного к американскому

бизнесу. Они создали основу мифа об «Огайской банде» под командованием Дохерти, который

якобы еще в 1912г. умышленно завербовал Гардинга для прикрытия, как часть долгосрочного

заговора с целью передачи всей страны в руки Эндрю Меллона и Большого бизнеса. С тех пор

Гардинг превратился в легкую добычу для любителей сенсаций. В 1927 г. Нан Бриттон, дочь

марионского врача, выпустила книгу Дочь президента, претендуя на то, что в 1919 г. она родила

ребенка от Гардинга. В 1928 г. Вильям Аллен повторил историю о заговоре в книге Маски на

карнавале, и еще один раз через десять лет, в биографии Ку-лиджа Пуритан в Вавилоне. В 1930 г.

один из бывших агентов ФБР, Гас-тон Мине, издал бестселлер Странная смерть президента

Гардинга, описывающий полностью вымышленные пьяные оргии с хористками в доме на К-стрит,

во главе с Гардингом. Также лживыми были мемуары дочери Теодора Рузвельта, Алисы Рузвельт

Лонгворт, Занятые часы, которые представили кабинет Гардинга в Белом доме подпольным каба-

ком: «в воздухе, хоть топор вешай от табачного дыма, повсюду стоят подносы с бутылками виски

всевозможных марок, готовые карты с жетонами для покера - общая атмосфера расстегнутых

пиджаков, ног на столе и плевательниц около крес,ел... Гардинг не был плохим человеком. Он был

просто хамом.» [48] Наконец, появился наукообразный труд под авторством Семюэля Гопкинса

Адамса, печатающегося в Нью-Йорк Сан, под названием Невероятная эпоха: Жизнь и время

Уоррена Гамалиеля Гардинга (1939), который соединил все выдумки и мифы в солидную

ортодоксальность. В это время мнение о Гардинге, как о короле преступности в эпоху «Золотого

тельца» стало общепринятой вер-

254

СОВРЕМЕННОСТЬ

Последняя

сией событий не только в популярных книгах вроде Только вчера... 1939 г. Фредерика Льюиса Аллена,

но и в стандартной академической истории. Когда в 1964 г. несожженные документы Гардинга попали

в руки ученых, ни в одном из мифов не нашлась и частица правды, хотя и подтвердилось, что Гардинг

был очень стеснительным с женщинами и до своего президентского мандата пережил грустный и

трогательный роман с женой одного из собственников марионских магазинов. Вавилонский образ был

чистой выдумкой и по сути дела Гардинг был честным и исключительно умным президентом. Но было

уже поздно. Опрос Нью-Йорк Тайме среди 75 историков в 1962 г. показал, что с небольшими

разногласиями, Гардинг был назван «полным провалом» [49].

Отношение к Гардингу заслуживает более широкого обсуждения, поскольку если взять его в связи с

подобным принижением его вице-президента и .наследника Кальвина Кулиджа - человека с совсем раз-

личным характером, получается систематическое искажение государственной политики целой эпохи.

Кулидж был самым последовательным и целенаправленным из всех американских президентов. Если

Гардинг любил Америку как Аркадию, Кулидж был лучше всех подготовлен к тому, чтобы ее

сохранить в этом виде. Он был уроженцем суровых гор Вермонта, из старого пуританского рода в

Новой Англии, рожденный в доме-магазине своего отца. Ни один из государственных мужей совре-

менности не олицетворял более полно основополагающие принципы американизма: непрестанный

груд, умеренность, свобода совести, свобода государственного управления, уважение к серьезной

культуре (он учился в Амхерсте

и был исключительно начитанным в области классической, и

зарубежной литературы и истории). У него было продолговатое лицо с острыми чертами;

«вскормленный на соленых огурцах» (Алис Лонгворт), чшедоносок, надменный гнусавый

человечишка... он никого не хлопает по плечу и никому не пожимает руку» (Вильям Ал-лен Уайт) [50].

Он женился на красивой черноволосой учительнице по имени Грейс, про которую никто никогда не

сказал плохого слова. Во время ухаживания он переводил на английский язык Ад Данте, но сразу после

брачной церемонии вручил ей мешок с 52 парами носков для штопки. Он всегда экономил деньги.

Будучи вицепрезидентом Гардинга, он жил в четырех комнатах отеля «Уиллард» и с удовольствием

исполнял роль официального участника в правительственных обедах - «Нужно же где-то кушать». Он

управлял Белым домом до последней детали (почти как Керзон, даже еще лучше), просматривая и

подписывая хозяйственные счета, обнюхивая каждый уголок кухни. Он вкладывал свое жалованье в

банк, и к 1928 г. имел на счету 250 000 долларов [51]. Ло-

' Престижный колледж в г. Амхерсте, Массачусетс

Аркадия

255

жился спать в 10 часов - черта, над которой подшучивал Граучо Маркс в фильме Расписные

пряники

: «Не пора ли ложиться спать, Кальвин?». Но выражение, распространенное Менкеном, -

«Он спит больше всех других президентов, и днем, и ночью. Нерон хоть бренчал, а Кулидж только

храпит», - было ошибочным [52], Никто из президентов не был лучше осведомлен по всем

существенным вопросам и никто не бывал так редко неподготовленным к событиям и к действиям

своей команды. В сущности, Кулиджу было удобно заблуждать людей в том, что он не так хитер и

активен, каким был на самом деле (прием, которым позднее пользовался Дуайт Эйзенхауэр).

«Настоящий церковный настоятель из деревенской церкви, - писал Гарольд Ласки, - случайно

попавший в большую политику.» [53] Именно такое впечатление хотел создать Кулидж. В

действительности, мало кому удавалось лучше подготовиться для президентского поста, пройдя

по всем ступенькам государственной лестницы: церковный советник, член штатского

законодательного собрания, мэр, представитель штата, сенатор штата, председатель штатского

сената, заместитель-губернатор, губернатор, вицепрезидент. На всех уровнях он настаивал на том,

что правительство должно делать ровно столько, сколько необходимо («По сути дела, он ничего

не делал, - отмечал политический комик Уилл Роджерс, - но именно этого хотят люди.») [54].

Позиция Кулиджа состояла в том, что если надо действовать, то правительство должно быть

абсолютно решительным. В 1919 г. он создал себе национальный авторитет, когда сумел подавить

забастовку бостонских полицейских: «Не существует права на забастовку против общественной

безопасности, ни для кого, нигде и никогда.» Его выбрали вицепрезидентом под лозунгом «Закон

и порядок», а президентом -с посланиями «Будь спокоен с Кулиджем»

, «Кулидж либо хаос» и

«Главное занятие американскою народа - это бизнес»

. Он выражал общее мнение о том, что

правительство должно прежде всего создавать климат, в котором сельское хозяйство,

производство и торговля могли бы использовать возможности, подаренные Богом и природы. В

разгар его предвыборной кампании в 1924 г. к нему в дом явилась депутация самых

преуспевающих деловых людей Америки, во главе с Генри Фордом, Харви Файерстоном и

Томасом Эдисоном. Эдисон, как самый известный изобретатель в мире, выступил в роли оратора

перед уличной толпой: «Соединенные Штаты счастливы иметь Кальвина Кулиджа.» [55] Кулидж

победил в этой борьбе со значительным превосходством, а также и в многих других состязаниях.

^Animal Crackers (1930) - фильм братьев Маркс

"Keep cool with Coolidge - игра слов

"Chief business of the American people is business - игра слов

256

СОВРЕМЕННОСТЬ

Последняя Аркадия

257

Кулидж отразил обособленность американской Аркадии 20-х годов, показав, что несмотря на

резкие опыты активных преобразований, охвативших большую часть Европы под влиянием идей

до такой степени, что политическое движение вытеснило религиозную благочести-вость под

видимой формой морального достоинства, все еще было возможным упражнять ветхую

добродетель stasis

Кулидж верил, что любая активность, особенно правительства,

непродиктованная настоятельной необходимостью, могла привести к нежелательным результаты,

а к непредвиденным - наверняка. Его минимализм распространялся даже (и особенно) на его речь,

Говорили, что со своим отцом, полковником Кулиджем, он разговаривал «на почти индейском уф-

уф» [56]. Кулиджу нравилась кличка «Тихий Кэл». «Кулиджи никогда не кривляются» -хвастал

он. Ьго напутствием Сенату Массачузетса были слова: -«Будьте кратки. Прежде всего, будьте

кратки.» Поселившись в Белом доме, он уладил скандалы с «Огайской бандой», действуя очень

быстро, назна-чив специальную группу адвокатов и говоря как можно меньше. Во время

предвыборной кампании 1924г. он сказал: «Я не помню ни одного кандидата в президенты,

который бы навредил себе молчанием.» [57] «Вещи, о которых я умалчиваю, никогда мне не

вредят», - замечал он. В своей Автобиографии он писал, что его самое главное правило «состоит в

том, чтобы не делать самому то, что может сделать вместо него другой». Девять десятых

посетителей президента в Белом доме, - подчеркивал он, - «хотят того, чего им не положено. Если

стоять как n^iy-кан, они исчезают через три-четыре минуты.» [58]

Он ладил с печатью также успешно, как и Гардинг, но по совсем другим причинам. Он не только

нр держал секретаря по печати и отказывал давать личные пресс конференции, но и возмущался,

если журналисты досаждали ему, даже с «Добрым утром». Но, если предварительно поступали

письменные вопросы через его неприступного помощника К.Баскема Слемпа, Кулидж

собственноручно писал ответы, короткие, очень сухие, но содержательные и правдивые [59].

Журналистам нравилась его пунктуальность, украшенная эксцентричными привычками: он часто

заставлял своего камердинера натирать ему волосы вазелином. Иногда звонком вызывал своих

сотрудников в Овальный кабинет, а потом скрывался под письменным столом, наблюдая за их

смятением со свойственным ему беспристрастием. Журналисты чувствовали, что он не был

развращен властью. Второго августа 1927 г. он пригласил 30 из них со словами: «Очередь слева»,

и раздал каждому по листочку бумаги размером 2 на 9 дюймов, на которых было напечатано:

«Решил не выдвигать свою кандидатуру в президенты в 1928 г.» Он покинул

'бездействие, застой (лат.)

Белый дом характерным образом. «Может быть одно из самых важных достижений моей администрации, -

огрызнулся он на газетчиков, - ли то, что она занималась своим делом.» [60]

Хотя Кулидж и был скуп на слова, все что он говорил всегда было ясным и полным смысла и показывало,

что он глубоко размышлял над историей и выдвигал обдуманную, хотя и мрачную общественную фи-

лософию. Никому еще в двадцатом веке, даже его красноречивому современнику Ф.Е.Смиту, графу

Биркенхеда, не удалось столь изысканно сформулировать ограничения правительства, а также потребность в

индивидуальных усилиях во имя человеческого счастья, по необходимости включающую в себя

неравенство. «Правительство не может освободить нас от труда», - говорил он в Массачузетском Сенате в

!914 г. «Нормальные люди должны заботиться о себе сами. Самоуправление означает самообеспечение... В

конечном итоге, имущественные права и личные права - это одно и то же... История не в состоянии дать нам

пример какого-либо цивилизованною народа, среди которого не было бы высокообразованного класса и

чрезмерной концентрации богатства. Большие прибыли означают большие заработки. Вдохновение всегда

приходит свыше.» [61] О морали в политике, утверждал он, нужно су-дить не по намерениям, а по

результатам: «Экономика - это идеализм в его самой практической форме», - такова была квинтэссенция его

речи при вступлении на пост президента в 1925 г. В обращении к Нью-Йоркской торговой палате 19 ноября

того же года он дал в ясной -и лаконической форме, наверное, последнее классическое определение филосо-

фии laissez-faire. Государственное управление и бизнес должны остаться независимыми и разделенными.

Желательно даже, чтобы одно управлялось из Вашингтона, а другое - из Нью-Йорка. Мудрые и разумные

люди всегда должны предотвращать попытки узурпации прав, совершаемые глупыми или алчными людьми

с o5e:ix сторон. Бизнес представляет собой погоню за прибылью, но он имеет и моральную цель: «чтобы

общие организованные усилия общества отвечали экономическим требованиям цивилизации... Он

заключается именно в законе служения. Его основные опоры это истина, вера и справедливость. В более

общем смысле, это одна из главных движущих сил морального и духовного прогресса расы,» Вот почему

правительство имее'1 мандат на то, чтобы помочь его успеху, обеспечив условия для конкуренции в

безопасных рамках. Его работа - подавлять привилегии, где бы они ни возникали, и шцишать законное

богатство легальными средствами от всех неправд: «Основной элемент в ценности любой собственности это

сознание того, что государство защитит возможность спокойно насладиться ею.» Без тгой юридической и

общественной зашиты «ценность ваших небоскре-Гю» съежится до иены береговой линии старого

Карфагена или угловых

9 Зак. 174

258

СОВРЕМЕННОСТЬ

участков в древнем Вавилоне». Чем больше бизнес саморегулируется, тем меньше необходимость в

действиях правительства по обеспечению конкуренции; таким образом, оно может сосредоточиться над

своей двоякой задачей: достижения экономии и улучшения государственной структуры, в рамках которой

бизнес в состоянии увеличивать прибыль и инвестиции, повышать заработную плату и предлагать лучшие

товары и услуги по наиболее низким возможным ценам [62].

По-видимому, эта общественная философия обладала такой степенью согласованности с действительностью

жизни, которая редко встречается в истории человечества. Во времена управления Гардинга, и еще больше

при Кулидже, Соединенные Штаты радовались всеобщему процветанию, что являлось исторически

уникальным в их практике, а также в опыте любого другого общества. По окончании десятилетия, когда

процветание на какой-то период полностью оказалось в тени, в ретроспективном плане оно выглядело,

особенно в глазах писателей и интеллектуалов, грубо материалистическим, лихорадочным, мещанским, и в

то же время эфемерным, незаслуженным никаким солидным человеческим достижением. Негативные

образы выступали в библейском одеянии: гротескный Вальтасаров пир накануне катастрофы. «Новое

поколение созрело - писал Скотт Фитцджеральд в 1931 г., - и нашло всех богов мертвыми, все войны

отвоеванными, все веры человека рас-шатанпыми; оно знало лишь то, что Америка закатила самое большое

и самое пышное веселье в истории.» [63] Эдмунд Уилсоп пидел.в Двадцатых годах отклонение от

фундаментальной серьезности американского сознания: «фейерверки Двадцатых годов были типичными для

пьяной фиесты» [64]. В книге Эпопея Америки

, выпущенной в 1931 г., Джеймс Траслоу Адаме обобщил:

«После того, как пожертвовали идеализмом во имя процветания, «практичные люди» провалили нас и в том,

и в другом.» [65] На самом деле некоторые интеллектуалы чувствовали, что вся эта попытка насадить

всеобщее процветание была ошибочной и наверняка приведет к разорению. Майкл Ростовцефф, который в

то время заканчивал свою монументальную историю экономики античности, спрашивал: «Возможно ли,

чтобы какая-нибудь высшая цивилизация распространилась на низшие классы не снижая своего стандарта и

не размывая свою структуру до степени исчезновения? Не обречена ли на разложение любая цивилизация с

того момента, когда она начинает проникать в массы?» [66]

Но представление о том, что 20-е годы являлись диким кутежом, разрушающим ценности цивилизации,

можно поддерживать только ценой систематического искажения или отрицания исторических фактов.

Последняя Аркадия

259

The Epic of America

Процветание распространилось довольно широко и прочно. Оно не было вездесущим: особенно

среди фермерского сословия оно было неравномерным и, в общем, оно не затронуло некоторые

старые промышленные общности, например текстильное производство в Новой Англии [67]. Но

оно было распространено гораздо шире, нежели когда-либо раньше в обществе подобных

размеров, включая приобретение элементов экономической обеспеченности миллионами людей,

которым отказывали в этом на протяжении всей предыдущей истории. Рост был впечатляющим:

при индексе 100 за 1933-1938 г.г., а 1921 г. он равнялся 58, а в 1929 г. превышал ПО. Сюда входил

рост национального дохода от 59,4 до 87,2 миллиарда долларов за восемь лет, при этом реальный

доход на голову населения увеличился от 522 до 716 долларов: не вавилонская роскошь, а

скромный комфорт, невозможный когда-либо ранее [68]. Рост выражался не только в расходах и

кредитах. Впервые миллионы и миллионы трудящихся приобрели страховые полисы (в 20-х годах

страховые полисы жизни и индустриальные страховки превысили границу 100 миллионов штук),

имели сбережения, увеличившиеся в четыре раза за десятилетие, и акции в промышленности. Так

например, анализ населения, купившего пятьдесят и более долей в одной из самых крупных

распродаж государственных акций в 20-х годах показывает, что самыми большими группами были

(по порядку): домохозяйки, чиновники, фабричные рабочие, мелкие торговцы, шоферы и

машинисты, электротехники, механики и мастера [69]. Двадцатые годы характеризовались также и

самым большим и продолжительным строительным бумом: еще в 1924 г. около 11 миллионов

семей приобрели собственные дома. Ядром потребительского взрыва стал личный транспорт,

который в такой огромной стране, где некоторые из новых городов имели диаметр в тридцать

миль, не был уже роскошью. В начале 1914 г. в США были зарегистрированы 1 258 062 маши:;, а

производство за этот год составило 569 054. В 1929 г. рост производства достиг 5 621 715, а заре-

гистрированные до тех пор в США машины составили в общей сложности 26 501 443 - пять

шестых мирового производства и по одной машине на каждые пять человек в стране. Это дает

некоторое представление о глобальном индустриальном превосходстве Америки. За 1924 г, число

машин четырех ведущих европейских производителей автомобилей составляют всего лишь 11

процентов машин, выпущенных в США. Более того, к концу десятилетия зарегистрированные в

Европе машины составляли лишь 20 процентов уровня США, а выпущенные - лишь 13 процентов

[70]. Эти цифры показывают, что рабочий класс, в целом, приобрел индивидуальную свободу

передвижения на средние и длинные расстояния, которая ранее была доступной только

определенной части среднего класса. В то время, не смотря на то, что железные дороги

260

СОВРЕМЕННОСТЬ

пришли в упадок, при чем число пассажиров уменьшилось от 1 269 миллионов в 1920 г. до 786

миллионов в 1929 г., средний класс начал передвигаться и по воздуху: авиапассажиры

увеличились от 49 713 в 1928 г. до 417 505 в 1930 г. (до 1940 г. их число стало равным 3 185 278 и

почти 8 миллионам в 1945 г.) [71]. Двадцатые годы показывают относительную скорость, с

которой производительность труда превратила люкс в необходимость и .распространила его вниз

по классовой пирамиде.

Она даже стала все сильнее разрушать классовые и другие перегородки. Вслед за автомобилями,

именно новая электротехническая промышленность подпитывала процветание Двадцатых годов.

Расходы на радиоаппараты увеличились от каких-то 10 648 000 долларов в 1920 г. до 411 637 000 в

1929 г., а общая продажа электрических приборов за десятилетие увеличилась в три раза,

достигнув 2,4 миллиарда долларов [72]. Сначала массовая радиоаудитория, охваченная осенью

1923 г. новым явлением «письма слушателей», а затем регулярные посещения кинотеатров,

особенно молодежью (с 1927 г. - звуковое кино), привели к американизации иммигрантских

общностей и к новой бесклассовостя в одежде, речи и поведении, чего правительственная

политика Вильсона была бессильна достичь, и от чего мудро воздерживались Гардинг и Кулидж.

В новом репортаже с «Мейн Стрит» (Главной улицы - прим, перев.) для Нейшн в 1924 г. Синклер

Льюис описал двух провинциальных девушек рабочего происхождения, которые были одеты в

«хорошо сшитых юбках, шелковых чулках, туфлях, которых нигде в Европе нельзя купить,

простых блузках, с короткими стрижками, в очаровательных соломенных шляпах, и с откровенно

циничным выражением лиц, которое может испугать неопытного человека». Одна из них принесла

ему еду. «Отцы обеих чехи; заклятые консерваторы, крепкие старикашки с бакенбардами, которые

не могут по-английски два слова связать. И все-таки, прошло одно поколение и посмотрите на их

детей - настоящие королевы,» [73]

Такие молодые люди идентифицировали себя с кинозвездами; для них кинокартины были

освобождающей силой: для детей - от родителей, для жен - от супругов. В одном исследовании о

кино цитировался семнадцатилетний парень: «Кино - это Божий дар, и мое мнение -пусть оно

живет долго и пусть пробудет долго на земле свободных и в доме смелых.» Другая цитата: «Начал

курить после того как увидел Долорес Костеллу.» [74] Курение рассматривалось тогда как нечто

прогрессивное и освобождающее, особенно для женщин; даже полезное для здоровья - «Протяни

руку за Лаки, а не за конфеткой»; «худейте Разумным способом». Рекламы тоже стали дорогой к

освобождению, особенно для женщин из иммигрантских семей. Они раскрывали им другие

возможности в жизни. Двадцатые годы в Америке ознаменовались

Последняя Аркадия

261

самым большим прогрессом женщин за одно десятилетие - и до, и после этого. В 1930 г.

насчитывалось 10 546 000 женщин «выгодно занятых» вне дома: самое большое число, как и

прежде, было занято в сфере домашнего и личного обслуживания (3 483 000), но было и почти 2

миллиона в канцеляриях, 1 860 000 в производстве и самым обнадеживающим было то, что 1 226

000 из них были специалистами [75]. Столь же важными и очень значимыми для культуры

явились освобожденные хозяйки, так называемые «блондинки», у которых благодаря бытовым

приборам, машинам и высоким заработкам супругов впервые появилось свободное время. В 1931

г. в «Новом статусе женщин» Мэри Росс резюмировала следующее о «блондинках, поднявшихся...

над необходимостью экономической деятельности»:

Они воспитывают своих детей - одного, двух, иногда трех или четырех -с заботой, неизвестной, наверное, ни одному из

предыдущих поколений. Именно они основывают большое движение культурных клубов... они тратят большие

американские доходы, финансируют киноиндустрию, покупают или обмениваются романами, поддерживают моду и

бизнес в сфере красоты и культуры, возвели бридж, путешествия и медицину в культ и помогают утвердить стандарт

семьи с двумя машинами. Из этого неожиданного вулкана свободного времени женщин вышло много хорошего,

например, многие из американских филантропических фондаций [76].

Прчток изобилия в семью явился одним из факторов заката радикальной политики и ее

профсоюзной базы. В одном исследовании 1929 г. цитировался некий профсоюзный лидер:

«Машина Форда нанесла ужасный ущерб профсоюзам здесь и повсюду. Пока люди имеют доста-

точно денег, чтобы купить себе старый форд из вторых рук, резину и бензин, они будут ездить

своей дорогой и не будут обращать внимания на профсоюзные собрания.» [77] В 1915, 1921 и 1922

г.г. профсоюзы проиграли три ключевых дела в Верховном гуд

» а их забастовки в 1919 г.

закончились катастрофальными провалами. Членская масса Американской федерации труда

снизилась от максимума в 4 078 740 за 1920 г. до 2 532 261 за 1932 г. [78] «Капитализм

благосостояния» обеспечивал ведомственные спортивные сооружения, оплачиваемые отпуска,

системы страхования и пенсий, так что до 1927 г. 4 700 000 рабочих были охвачены групповыми

страховками, а 1 400 000 являлись членами синдикатов в компаниях [79]. Казалось, что

американский рабочий стоял на пороге невообразимого до тех пор буржуазного существования с

собственным достатком и ответственностью, что делало коллективное действие все более

ненужным.

Это было связано, как и ожидалось, с культурным освобождением, которое опровергло обвинения

в мещанстве, отправленные (позднее, а не тогда) против эры Кулиджа. Наверное, самым важным

отдельным

262

СОВРЕМЕННОСТЬ

достижением того времени, было распространение образования. В период с 1910 по 1930 г. общие

расходы на образование возросли в четыре раза - от 426,25 миллионов до 2,3 миллиарда долларов;

расходы на высшее образование тоже увеличились четырехкратно, почти до одного миллиарда в

год. За этот период неграмотность снизилась от 7,7 до 4,3 процента. Двадцатые годы - это был

период Клуба, книги месяца и Литературной гильдии

; новые книги покупались как никогда

раньше, но постоянная тяга к классикам сохранилась. На протяжении всех Двадцатых Дэвид

Копперфильд объявлялся любимым романом Америки, а среди избранных «десяти величайших

людей, в истории», были имена Шекспира, Диккенса, Теннисона и Лонгфелло [80]. Может это и

был век джаза, но к концу десятилетия в стране насчитывалось 35 000 молодежных ансамблей.

Десятилетие было отмечено как движением за сохранение истории, которое восстановило

колониальный Вильямсберг, так и коллекцией современной живописи, которая положила начало

Музею современного искусства в 1929 г. [81]

Истина в том, что Двадцатые годы явились самым счастливым десятилетием в американской

истории, даже более счастливым, чем столь же процветающее десятилетие 50-х годов, так как в

Двадцатых годах национальное единство, вызванное относительным изобилием, неожиданная

культурная насыщенность и экспрессивная оригинальность «американизма» были новыми и

волнующими. В 1927 г. вышла книга Андре Зигфрида, французского академика, А мерика

становится совершенно-летней^, в которой он утверждал, что «в результате революционных

перемен, вызванных современными методами производства... сегодня американский народ создает

совершенно оригинальную общественную структуру в крупном масштабе». Этот вопрос мог бы

вызвать иронический ответ Генри Джеймса, умершего одиннадцать лет до того. В 1878 г. он

написал краткую биографию Готорна, которая содержала один известный и очень обидный (для

американцев) пассаж, перечисляющий все «элементы высокой цивилизованности,

существовавшие в других странах, которые отсутствуют в ткани американской жизни» и которые -

как заявлял он - предоставляли плодородную общественную почву, необходимую для развития

художественной литературы. Америка не имела, перечислял он:

Ни суверена, ни двора, ни личной преданности, ни аристократии, ни церкви, ни духовенства, ни армии, ни

дипломатической службы, ни провинциальных дворян, ни дворцов, ни крепостей, ни имений, ии старинных

деревенских домов, ни приходской обители, ни домов с соломенными крышами, ни руин,

Book of the Month Club (1926), Literary Guild (1927) - клубы кииголюбителей для продажи по подписке

^^America Comes of Age

Последняя Аркадия

263

увитых плющом; нет соборов, нет монастырей, нет норманских церквей; нет великих университетов, нет частных

школ - нет Оксфорда, нет Итона, нет Харроу; нет литературы, нет романов, нет музеев, нет картин, нет

политических обществ, нет занимающегося спортом класса - нет Эпсома, нет Аскота! [82]

К концу Двадцатых годов Америка достигла общественной глубины и сложности, отсутствие

которых оплакивал Джеймс, и, более того, достигла их способом, осужденным самим Роторном

как «банальный просперитет» американского образа жизни [83]. Но это был беспрецедентный и

монументальный просперитет, настолько значимый, что представлял собой социальное явление, и

впервые привел к созданию собственной национальной литературной вселены. Десятилетие нача-

лось с По ту сторону рая Скотта Фитцджеральда (1918) и закончилось с Прощай, оружие! (1929)

Эрнеста Хемингуэя, который оказался самым влиятельным англоязычным прозаиком между

двумя войнами. Сюда вошли Гляендя улица (1920) Синклера Льюиса, Три солдата (1921) Джона

Дос Пассоса, Американская трагедия (1926) Теодора Драйзера, Солдатская награда (1926)

Уильяма Фолкнера, Бостон (1928) Элтона Синклера и Обернись к дому, ангел (1929) Томаса

Вульфа. Появление такого созвездия романов и драматургов как Юджина О'Нила и Торнтона

Уайлдера явилось доказательством того, как говорил Лайонел Трил-линг, что «жизнь в Америке,

начиная с девятнадцатого века, все больше насыщается», акцентируя не столько на

«общественном наблюдении», которого требует Джеймс от романа, сколько на «напряженном

общественном сознании», так что «наше сегодняшнее определение серьезной книги следующее:

это та книга, которая выставляет перед нами образ общества для размышления и приговора» [84].

Эта возрастающая тенденция в американской культуре освободиться от подкармливающей ее

пуповины из Европы, в 20-х годах начала проявляться в выразительных формах sui generis

не

только в кино и радио, где специфический американский вклад присутствовал при их создании, но

и на сцене. Самым зрелищным оформлением десятилетия явился нью-йоркский мюзикл. Нет

сомнения, что он был потомком венской оперетты, французского бульварного музицирования,

английских комических опер Гильберта и Сэливана и английского мюзик-холла (его

происхождение восходит, наверное, к Босяцкой опере 1728 г.), но смесь элементов американского

эстрадного шоу, бурлески, джаза и водевиля создали из него совершенно новую форму

популярного искусства, У колыбели жанра до 1914г. стояли плодовитые композиторы, среди ко-

торых выделялись Ирвинг Берлин и Джером Керн. Но их работа тогда выглядела столь

периферийной и мимолетной, что от некоторых из

''уникальные, своеобразные (лат.)

264

СОВРЕМЕННОСТЬ

самых ранних и хороших песен Керна не осталось ни одной копии [85]. Именно в начале Двадцатых

годов новый зрелищный просперитет бродвейски* театров сочетался с новыми талантами - Джорджа

Герш-вина, Ричарда Роджерса, Говарда Дица, Коула Портера, Винсента Юманса, Оскара Хаммерстина,

Лоренца Гарта и Э.Гарбурга, - и американский мюзикл расцвел полностью. 12 февраля 1924г. оркестр

Пола Уайтмана сыграл в Эолиан Холле Рапсодию в стиле блюз Гершвина. Это стало творческим

событием-символом десятилетия. И в этот же сезон, сразу после того как Кулидж был выбран в

президенты за личные заслуги, первый зрелый американский мюзикл Леди, будьте добры! Гершвина

поднял занавес 1 декабря в Театре Либерти с Фредом Астером и его сестрой Аделью в главных ролях

[86]. Это было исключительным событием Бродвейского сезона, включавшего Ййй Сахарочек Юманса,

Нам хорошо Керна, Принца-студента Рудольфа Фримла и Зигмунда Ромберга, Мюзикбокс Ревью

Ирвинга Берлина и Шоколадных денди Сиси и Блейка - из, приблизительно, сорока мюзиклов, - а также

Зеленые пастбища Марка Конепли, Пзрвую симфонию Аарона Коплен-да и приход Сержа Кусевицкого

в Бостонский симфонический оркестр. Действительно, может быть за исключением Веймарской

Германии, Америка во времена расцвет? Кулиджа являлась ведущим театром западной культуры того

времени, местом, где местный тиорец имел самые широкие возможности: и где художник-иммигрант

вероятнее всего нашел бы свободу, средства и безопасность для самовыражения.

Беда экспансии Двадцатых годов заключалась не в том, что она была мещанской или социально

аморальной, а в том, что она была непрочной. Если бы она выстояла, ведя за собой более слабые, но