Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

администрацией .как диктатор, игнорируя или шантажируя Конгресс. Пренебрегал законами хак

диккенсовский герой. Любил говорить своим подчиненным: «Когда вы меня узнаете лучше, то

поймете, что если я сказал о чем-либо, что это так, то оно так и есть» [50].

Когда в марте 1929 г. Гувер стал президентом, механизм, который породил депрессию уже был

запущен. Единственное полезное действие, которое он был в состоянии совершить, это позволить

искусственно заниженным годовым процентам подняться до их естественного уровня -высокого

при этих обстоятельствах, что могло бы намного раньше остановить бум на фондовой бирже и

избежать злосчастной драмы осени 1929 г. Но он не сделал этого: снижение стоимости кредита

государственными методами было сущностью его политики. Когда кризис достиг очевидных

размеров, Эндрю Меллон, министр финансов, в конце концов отбросил его интервенционистскую

философию и вернулся к строгой laissez-faire. Он сказал Гуверу, что политика администрации

должна заключаться в «ликвидации рабочих мест, ликвидации акций, ликвидации ферм,

ликвидации ипотек» и, таким образом, необходимо «очистить экономику от гнилья» [51]. Это был

единственный разумный совет, который Гувер получил за все время своего президенства. Если бы

депрессию оставили развиваться саму по себе, то нездоровые фирмы быстро бы обанкротились, а

здоровые бы уцелели. Зарплаты бы упали до их естественного уровня, а это не нравилось Гуверу.

Он верил, что высокие зарплаты являются основным критерием процветания и что их сохранение

было самым важным элементом в политики сдерживания и преодоления депрессии [52].

Поэтому, еще с самого начала, Гувер решил взяться за экономическую цикличность и набросился

на нее всеми средствами государственного управления. «Ни один президент до этого не считал,

что в подобных случаях правительство несет ответственность, - писал он, -...здесь мы должны

овладеть новой областью» [53]. Он возобновил кредит-инфляцию, при которой Банк федерального

резерва только в последнюю неделю октября 1929 г. добавил почтя 300 миллионов долларов к

кредитам, В ноябре он созвал серию конференций с лидерами промышленности, где заставил их

торжественно пообещать не урезать зарплаты; даже при возможности их повышать - обещания

выполнялись до 1932 г. Журнал Американской федерации труда трубил об этой политике: никогда

раньше американские работодатели не призывались к совместным действиям, а решение якобы

знаменовало собой «эпоху прогресса цивилизации - высокие зарплаты» [54]. Кеннс, в памятной

записке к британскому премьер-министру, лейбористу Рамсею Макдональду,

284

СОВРЕМЕННОСТЬ

восхвалял постижения Гувера в поддержании уровня зарплат и считал, что действия Федерального

банка по расширению кредита были «вполне удовлетворительными» [55].

В сущности, во всех своих основных чертах, действия Гувера олицетворяли то, что позднее было

названо политикой «кейнсианства». Он сильно урезал налоги. Налоги семейного человека с

доходом в 4000 долларов упали на две трети [56]. Он увеличил государственные расходы тем, что

нарочно влез в огромный государственный дефицит в размере 2,2 миллиарда долларов в 1931 г.,

так что доля государства в валовом национальном продукте выросла с 16,4 процента в 1930 г. до

21,5 процентов в 1931 г. Этот скачок в государственных расходах, достигший 1,3 миллиарда в

1931 г., несомненно, был самым большим за всю американскую историю в мирное время, и в

большей части (1 миллиард) был за счет увеличения трансферных платежей [57]. Верно, что Гувер

исключил непосредственную помощь и, где было возможно, направлял государственные средства

через банки, а не напрямую к фирмам и частным лицам. Но то, что он пытался использовать

государственные средства для реинфляции, было вне всякого сомнения. Совет Кулиджа делегации

разгневанных фермеров был беспардонен: «Займитесь религией.» А новый закон Гувера о

земледельческом рынке давал им 500 миллионов долларов из Федерального банка, которые были

увеличены еще на 100 миллионов в начале 1930г. В 1931 г. он начал применять этот подход ко

всей экономике в целом, его Финансовая корпорация по реконструкции (ФКР) стала частью

правительственной программы интервенции в экономику в девяти пунктах, которую он разработал

в декабре. За четырехлетний срок управления Гувера было начато больше крупных общественных

строек, чем за предыдущие тридцать лет, в их числе мост через залив в Сан-Франциско, акведук в

Лос-Анжелесе и водохранилище «Гувер»; проект судоходного канала стал жертвой Конгресса, а

не Белого дома. В июле 1932 г. капитал ФКР почти удвоился до 3,8 миллиардов долларов и новый

Чрезвычайный закон о помощи и строительстве расширил его положительную роль: только в 1932

г. по нему было выдано 2,3 миллиарда кредитов и 1,6 миллиарда наличных денег. К сожалению,

поскольку уже существовало единодушное согласие, что бюджет необходимо сбалансировать

заново после двух лет дефицита, Закон о доходах в 1932 г. привел к самому большому росту на-

логов во всей историй США в мирное время; обложение высоких доходов подскочило с одной

четверти до 63 процентов. Это обессмыслило предыдущее снижение налогов, но Гувер уже

потерял контроль над Конгрессом и был не в состоянии проводить последовательную фискальную

политику.

Интервенционизм Гувера сопровождался непрестанной «активист-

По наклонной плоскости

285

ской» риторикой. Он, возможно, был первым из появившейся позднее многочисленной армии

политиков демократической партии, которые употребляли военные метафоры в контексте

положительной экономической политики: «Битва за пуск нашей экономической машины в этих

чрезвычайных условиях принимает новые формы и временно требует от нас новой тактики. Мы

использовали подобные чрезвычайные полномочия, чтобы выиграть войну; можем их

использовать и для борьбы с депрессией...» (май 1932). «Если не допустить отступления, если

продолжить уже организированную атаку, значит эта битва выиграна...» (август 1932). «Мы могли

бы ничего не делать. Это стало бы окончательным провалом. Вместо этого мы встречаем

положение предложением для частного бизнеса и Конгресса о самой мощной экономической

обороне и контратаке, которая когда-либо была разработана в истории республики... Впервые в

истории депрессий, дивиденды, прибыли и стоимость жизни снижены до того, как пострадали

зарплаты... Они поддерживались, пока.,, прибыль практически не исчезла. Они и сейчас самые

высокие реальные зарплаты в мире... Некоторые реакционные экономисты настаивали на том,

чтобы позволить ликвидации идти вперед, пока не почувствуем дно... Мы решили не следовать

советам крайних ликвидаторов и не доводить всех должников США до банкротства, а сбережения

нашего народа - до уничтожения...» (октябрь 1932) [58].

Гувер как активный инженер размышлял категориями инструментов и орудий. Инструменты и

орудия были созданы для использования. Он их использовал. Его непрестанные атаки против

фондовых бирж, которые он ненавидел как паразитов, и его требования о проведении рас-

следований над ними еще больше понижали курс акций и отталкивали частного инвестора. Его

политика государственных инвестиций мешала необходимым ликвидациям. Фирмы и компании,

которые он надеялся спасти таким способом-, или в конце концов становились банкротами после

страшной агонии, или были обременены до конца 30-х годов непосильными долгами. Гувер

подкопал права собственности путем ослабления законов о банкротстве и подталкивал штаты к

приостановке торгов по распродажам за долги, к запрещению объявления просроченных ипотек,

или к мораториуму на долги. Это само по себе мешало банкам спастись и сохранить доверие.

Гувер преднамеренно перенес федеральные кредиты в банки и шантажировал их, чтобы они

увеличивали инфляцию, тем самым ухудшая их нестабильное положение.

Последний кризис наступил в момент, когда протекционистская политика Америки вернулась, как

бумеранг. Жестокие тарифы Смута-Хоули 1930г., которые резко подняли таможенные налоги на

импорт, более чем любое другое положительное политическое действие перенесли депрессию в

Европу. Летом 1931 г. крах «Кредит Анштальт», ве-

286

СОВРЕМЕННОСТЬ

дущего банка Австрии, задействовал принцип домино в Европе, принудив Британию и другие

страны отказаться от золотого стандарта и началась вереница отказов выплаты долгов. Исчезло и

то, что осталось от американского экспорта в Европу, и политика иностранных кредитов США как

заместителя свободной торговли рухнула. Иностранцы потеряли доверие в доллар и так как США

все еще придерживались золотого стандарта, начали изымать свое золото - мода, которая

распространилась и в среде американских клиентов. За один «нормальный» год обанкротилось

около 700 американских банков. В 1931-1932 г„г. произошло 5096 банкротств с общим депозитом

значительно выше 3 миллиардов долларов, а кульминация процесса наступила в начале 1933,г.,

когда в последние недели президента Гувера банковская система США практически перестала

работать, увенчав этим памятник президентского провала [59].

В это время интервенционизм Гувера продлил депрессию на четвертый год. Общий банковский

кризис наверняка принес дефляционный эффект, который Гувер так усиленно и глупо старался

предотвратить; таким образом, до конца 1932г. самый тяжелый этап депрессии кончился. Но

катастрофическая глубина, на которую затонула экономика, означала, что восстановление будет

медленным и слабым. Ущерб был огромным, хотя и неравномерным и зачастую противоречивым.

Промышленное производство, которое составляло 114 пунктов в августе 1929 г., в марте 1933

стало 54. Хозяйственное строительство, в цел<-м составлявшее 8,7 миллиардов долларов в 1929 г.,

упало до 1,4 миллиардов в 1933 г. За тот же период производство изделий продолжительного

употребления снизилось на 77 процентов. Благодаря Гуьеру, средние реальные зарплаты в период

депрессии практически выросли; жертвами, разумеется, оказались те, у кого вообще не было

никаких зарплат [60]. Безработица, которая составляла только 3,2 процента всей рабочей силы в

1929 г., выросла на 24,9 процентов в 1933 г. и 26,7 процентов в 1934 г. [61]. По оценке, данной в

тот период, около 34 миллионов мужчин, женщин и детей (за исключением фермерских семей)

вообще не имели доходов - 28 процентов населения [62]. Собственники не могли собрать

квартплату и поэтому не были в состоянии заплатить налоги; города остались без доходов,

провалив тем самым систему помощи (какая имелась) и услуг. Чикаго задолжал учителям 20

миллионов долларов. В некоторых районах школы были закрыты в течение большей части года. В

Нью-Йорке в 1932г. более, чем 300000 детей, не могли учиться, потому что не было средств, а

среди тех, которые ходили в школы, по данным Министерства здравоохранения, 20 процентов

недоедали [63]. В 1933 г. по оценке Министерства образования США обанкротились или

закрылись 1500 колледжей для высшего образования, а пос-

По наклонной плоскости

287

тупивших в университеты было на четверть миллиона меньше [64]. Мало людей покупали книги.

Ни одна из общественных библиотек в Чикаго не была в состоянии купить ни одной новой книги в

продолжении двенадцати месяцев. Общая продажа книг упала на 50 процентов, а Литтл-Браун из

Бостона отметили 1932-1933 г.г., как самый плохой год от начала книгоиздательства в 1837 г. [65].

Джон Стейнбек жаловался: «Когда люди разорены, первое от чего они отказываются, это книги»

[66].

Интеллигенция горько возмущалась собственным тяжелым положением и царящим вокруг

страданием, которое оно отражало. Но реагировала она по-разному. Некоторые просто описывали

то, что видели вокруг. В одной из лучших статей о депрессии «Нью-Йорк третьей зимы», Джеймс

Турбер отмечал контрасты и парадоксы. Из восьмидесяти шести официальных театров в городе

только в двадцати восьми шли представления, но на спектакли по пьесе О'Нила Траур - участь

Электры были распроданы даже места по 6 долларов. Около 1600 автомобилей такси из 20 тысяч

«отпали», но оставшиеся, в результате сильной конкуренции, работали более бойко и точно. И

«Риц», и «Пьер» снизили цены на свои самые дешевые номера До унизительных 6 долларов, но

новый «Вальдорф»

был полон, хотя брал столько же, как и всегда. Новый Эмпайер стейт

[билдинг], последний продукт большого строительного бума двадцатых годов, сдал в наем только

одну треть своих помещений - «Многие этажи вообще не были закончены, а представляли собой

только огромные оштукатуренные пространства», - но 555 000 человек уже заплатили по одному

доллару, чтобы подняться на его крышу. Большие трансатлантические лайнеры снизили цены на

каюты-люкс на одну треть; в то же время «ура-путешествия» вне зоны запрещенной для азарта

имели огромный успех. Так же было с бриджем, где Эли Калбертсон

продавал по 400 000

экземпляров книг в год, а отрасль делала оборот в 100 миллионов долларов; и с ноиыми стриптиз-

шоу, где танцовщицы получали по 475 долларов в неделю. Турбер особенно отмечал распродажи в

больших магазинах, которые снижали цены и, соответственно, поддерживали торговлю. В

сущности, важен тот факт, что розничная торговля, реагируя непосредственно тта условия рынка,

была наименее депрессированным сектором экономики; промышленность, скованная железным

законом Гувера была, словно ошарашенной [67]. Репортажи Турбера подчеркивали, что для

любого, кто способен на практике зарабатывать деньги, депрессия оказалась лучшим временем.

Ritz, Pierre, Waldorf - отели люкс в Нью-Йорке

Ely Culbertson - создатель и популяризатор современного бриджа

288

СОВРЕМЕННОСТЬ

Большая часть интеллигенции резко полевела или, скорее, впервые повернулась лицом к

политике, представляя новую для себя область в грубых идеологических тонах. Томас Вульф,

барокковый писатель-феномен 30-х годов, описывал общественные туалеты около нью-йоркского

Сити-Холла (городского совета), где собиралась неожиданно большая часть из двух миллионов

американских бездомных:

...сбитые в одну общую кучу покоя, тепла и немного отдыха от своего отчаяния... Картина была отталкивающей,

отвратительной, достаточной, чтобы только от жалости у человека навсегда отнялась речь. [Вблизи находились] ги-

гантские зубы Манхаттана, холодно светившиеся в жестоком блеске зимней ночи. До Вульворт-билдинга не было и

пятидесяти ярдов, а немного дальше виднелись серебристые верхушки и иглы Уолл-стрита, больших крепостей из желе-

за и бетона, приютивших огромные банки... в холодном лунном свете, всего лишь в нескольких шагах от этой бездны

людского отчаяния и нищеты, сияли вершины власти, где большая часть богатств мира лежала под замком в массивных

подземельях [68].

Эдмонд Вильсон, статьи которого о депрессии вышли отдельным сборником Американские

неврозы

(i932), избегал красноречия, но мощно отражал растущие настроения против частной

инициативы, которые залили страну. Книги может и не покупались, но гораздо больше людей, чем

когда-либо прежде начало читать серьезные книги. Он скромно признавал, что пришли лучшие

времена, или скорее, время влияния интеллигенции: особенно более молодой ее части, «которая

выросла в >ру Большого Бизнеса и всегда осуждала его варварство, подавление BCCI о, что ей

было свято». Для нее «эти годы не были депрессирующими, а стимулирующими. Нельзя было не

воодушевиться перед поразительным, неожиданным крахом огромной, глупой лжи. Он принес

нам новое чувство свободы; дал нам новое чувство могущества» [69].

Интересен тот факт, что писатели, столь мало организованные в своей личной жизни,

инстинктивно поддерживали планирование общественной жизни. А в начале тридцатых

планирование стало новым Weltanschauung*. В 1932г. оно господствовало в книжных каталогах:

Стюард Чейз, который так неловко ошибся относительно «продолжающегося бума» в октябре

1929 г., теперь издал Новую сделку

, - заглавие, ставшее столь же своевременным, как и Третий

Рейх Бр^ка. Джордж Соул в своей книге Планированное общество™ требовал программ работ в

духе Гувера. Корпоративное планирование достигло свое-

По наклонной плоскости

289

The American Jitters "мировоззрением (нем.)

A New Deal - Нью-Дил стало именем новой •экономической политики США в 30-х годах

"A Planned Society

го апофеоза в книге Адольфа Берле и Гардинера Минса Современная корпорация и частная

собственность

, выдержавшей двадцать изданий в период депрессии и предсказавшей, что

«закон корпораций» будет «могучим конституционным законом» в новых экономических

условиях.

Все жаждали планирования. Самый широко известный американский историк Чарльз Бирд

защищал «Пятилетний американский план» [70], Бизнесмены типа Джерарда Суопа, шефа

«Дженерал Электрик», разрабатывали собственные планы. Генри Гарриман, председатель

Энергетической компании Нью Инглэнд, объявлял: «Период крайнего индивидуализма в

прошлом... Расцвет бизнеса и занятости будет поддерживаться лучше всего, благодаря

интеллигентному планированию хозяйственных структур.» С несогласными капиталистами будут

поступать, как со скотом... привязывать, клеймить и гнать вместе со всем стадом». Чарльз Эббот

из Американского института металлоконструкций заявлял, что страна больше не может позволить

себе «безответственного, упрямого и нежелающего сотрудничать индивидуализма». Бизнес Уик,

под саркастическим заглавием «Верите ли еще в ленивых фей?», спрашивал: «Планировать или не

планировать, вопрос не в этом. Вопрос в том: кто должен это делать?» [71].

Кто другой по логике и по праву, если не Великий инженер, Чудо-удалец? Неужели, по логике и

по праву, не пришло, наконец-то, его время? Но в истории не бывает ни логики, ни права. Все

является вопросом времени. Времена Гувера пришли и ушли. Он был у власти четыре года,

.работал как бешеный и планировал, а каков результат? В 1932 г. его советники уговаривали его

«держаться подальше от первой страницы», потому что его публичные выступления

дискредитировали идею о том, что правительство в состоянии вмешиваться эффективно [72]. Сам

он в 1929 г. предупреждал: «Если какое-либо беспрецедентное бедствие постигнет нашу страну, я

/ду пожертвован перед нерассуждающим разочарованием народа, который ожидал слишком

многого.» Эти опасения, самоуверенно отброшенные в свое время, оказались подтвержденными в

изобилии. В 1907 г. Теодор Рузвельт заметил, что «когда средний человек теряет свои деньги, он

уподобляется раненной змее и наносит удары направо и налево, невзирая,кто прав, а кто виноват,

или но тому, что первое бросится в глаза» [73]. Эта максима теперь тоже подтверждалась с

избытком, а Гувер был ее беспомощной жертвой, словно загипнотизированный кролик в

накрахмаленной рубашке. Он всегда был несколько мрачным человеком, теперь незаметно стал

Великим депрессированным. Самый способный из его коллег в правительстве, Генри Стимсон,

говорил, что Г'увер избегал Белый дом, чтобы

Modern Corporation and Private Prorerty

10 Зак. 174

290

СОВРЕМЕННОСТЬ

По наклонной плоскости

291

отделагься от «вездесущего чувства меланхолии, которым пропиталось все связанное с этой

администрацией». Он добавлял: «Не могу вспомнить, был ли вообще рассказан хоть один анекдот

на совещаниях за последние полтора года.» Когда его партийные и правительственные коллеги

начали сторониться его заколдованной фигуры, Гувер завел «черный список» изменников

[74]/Зайдя к человеку в осаде, Г.Дж.Уэллс нашел его «больным, переутомленным и сокрушенным»

[75].

И, как обыкновенно бывает в подобных ситуациях, удача покинула стан побежденных, став

источником новых мифов. В 1924 г. Указ о премиях

давал ветеранам войны ценные сертификаты

за службу и право на получение займов вплоть до 22,5 процентов от их платежной стоимости. В

1931 г., несмотря на вето Гувера, Конгресс поднял это право до 50 процентов. Некоторые

ветераны остались недовольны, и левые, выйдя из летаргии впервые с 1919г., организовали

«Экспедиционный корпус за премиями» из 20 000 ветеранов, которые в 1932 г. построили

палаточный лагерь посреди Вашингтона. Но Конгресс отказался пойти на уступки и Гувер,

политика которого была подобной политике Рузвельта в 1936 г., когда вопрос встал снова,

распорядился разогнать лагерь. После того, как полиция не справилась, использовали войсковые

части под командованием майора кавалерии (позднее генерала) США Паттона. И генерал

Макартур, бывший тогда начальником штаба армии, и его помощник майор Эйзенхауэр играли

второстепенную роль в последовавшей грязной операции.

Ни один эпизод в американской истории не порождал ббльших фальсификаций, бывших в

основном преднамеренной ложью. Коммунисты не играли ведущей роли в построении лагеря, но с

большим умением организовали последовавшую за тем пропаганду. Рассказывали небылицы о

кавалерийской атаке; о применении танков и отравляющих газов; о заколотом штыком мальчонке,

пытавшемся спасти своего кролика; о палатках я шалашах подожженных вместе с людьми. Они

опубликованы в таких трудах, как: УУУолтерс: ВЕР: Полная история армии за премиями™ (1933)

и Джек Дуглас: Ветеран в походе™ (1934) -оба почти полностью были выдумками. Вышла в свет

книга Баллады ВЕР, включавшая такие избранные названия, как «Пища Гувера - газ» и «Я видел

блеск сабель, отсекающих уши ветеранам». Характерный коммунистический трактат Жирные

года, тощие гооа™ Брюса Минтона и Джона Стюарта в 1940 г. делал выводы: «Ветераны начали

покидать столицу. Но президент Гувер не пожелал отпустить их с миром,.. Без

Bonus bill

"BEF: the Whole Story of the Bonus Army

Veteran on the March,

The Fat Years and the Lean

предупреждения, он приказал армии силой выдворить ВЕР из Вашингтона. Солдаты наступали со

штыками наперевес, стреляя в толпу невооруженных мужчин, женщин и детей.» Пока горел

лагерь, вещали они, Гувер и его супруга, которые имели самый лучший стол в истории Белого

дома, спокойно ужинали в официальных вечерних туалетах с меню из семи бдюд. Некоторые из

этих выдумок все еще повторялись в солидных исторических трудах вплоть до 70-х годов [76].

Для того времени более весомое значение, приобрело неуклюже проведенное расследование,

вызвавшее во время заключительных этапов избирательной кампании острые публичные споры

между министром правосудия и начальником вашингтонской полиции. Гувер, который лояльно

поддержал своего коллегу по кабинету, был представлен лжецом и чудовищем: «Нет никакого

сомнения, что президент безнадежно разбит», писал один из его сотрудников [77]. Было не только

подорвано доверие к нему, но инцидент лишил его поддержки многих церквей, кр-торые до этого

были против «мокрого» Рузвельта, потому что Сухой закон являлся другой значительной темой, а

для большинства избирателей может быть - самой важной темой кампании.

Так, сочетание мифа и алкоголя, плюс его собственное предчувствие и образ провала, бросили

Чудо-удальца в забвение после переломных выборов. Обратив в свою пользу перевес

республиканцев на выборах в 1920 г., Рузвельт собрал 22 833 000 голосов против 15 762 000 по-

данных за Гувера, при большинстве в избирательной коллегии - 472 к 59, выиграв во всех штатах,

кроме шести. В новой избирательной картине в 1932 г. возникла «коалиция меньшинств»

Демократической партии, опиравшаяся на промышленный северо-восток, которая сохранилась

почти полвека и превратила Конгресс в почти однопартийного законодателя. Картину можно было

предвидеть после сильного выступления Ала Смита, кандидата демократов, на президентских

выборах в 1928 г., а особенно, после промежуточных выборов в Конгресс в 1930 г. Но лишь в 1932

г. республиканцы окончательно потеряли свой прогрессивный облик, который имели еще со

времен Линкольна и наблюдали, как его триумфально прибирают к рукам их враги, плюс все то,

что теряется при подобном переломе: поддержку со стороны масс-медий, одобрение

академических кругов, покровительство интеллигенции, и, не на последнем месте, выработка

исторических канонов.

Парадоксально, что в мнениях по центральному вопросу - как Америке выйти из депрессии,

между партиями до того момента практически не было существенных расхождений. И Гувер, и

Рузвельт были интервенционистами. Оба были одной разновидностью плановиков. И оба -

приверженцы инфляции. Верно, что Рузвельт был склонен в некоторой степени поощрять прямую

помощь, которой Гувер все еще не

292

СОВРЕМЕННОСТЬ

доверял; с другой стороны, он настаивал (на этом этапе) даже больше чем Гувер на противоречащей

необходимости в строго сбалансированном бюджете. Фактически, предвыборная платформа

демократов была строго ортодоксальной. На самого Рузвельта смотрели, как на нестабильного

спортсмена легкой категории в экономических вопросах. Он, действительно, выглядел легкой

категорией по сравнению со своим родственником в пятом колене - Теодором. Он был аристократом,

единственным ребенком мирового судьи из Гудзон-Ривер, голландского происхождения (семнадцатого

века) и «наилучшей» англо-саксонской породы; гордый собственник огромного имения Хайд-Парк,

расположенного на полпути между Нью-Йорком и столицей штата Олбани. До четырнадцатилетнего

возраста он воспитывался гувернанткой, затем в Гротоне - американском Итоне, где приобрел легкий

английский акцент и выучил латинский, греческий и европейскую историю. Четыре года он учился в

Гарварде, «на Золотом берегу» (дорогие пансионы и клубы), развивая мировоззрение, которое по

словам его самого лучшего биографа представляло собой «смесь почитического консерватизма, эконо-

мической ортодоксальности и антиимпериализма, пропитанную туманным альтруизмом и широким

невежеством» - коктейль, от которой он так никогда и не смог отвыкнуть полностью [78].

В 1932 г. Рузвельт был опытным администратором с семилетним стажем работы в военно-морском

министерстве и умеренно успешным губернаторством в Нью-Йорке. Никто, однако, не считал его

Чудо-удальцом. В начале 1932 г. Липман описывал его как «сильно поддающийся влиянию человек без

здравого понимания общественных дел и без особо стабильных убеждений... ни для кого не опасен. Он

слишком сильно желает угождать..., не крестоносец..., не народный трибун... не враг окопавшейся

привилегированности. Он просто приятный человек, который, без каких-либо специальных качеств для

службы, сильно желает стать президентом» [79]. Тайм называла его «энергичный, добро-намеренный

джентльмен прекрасного происхождения и воспитания».

Ни под каким видом Рузвельт не был символом левой интеллигенции. Коммон Сене

, один из ее

любимых журналов, считал выборы отсутствием выбора между «смеющимся мальчиком из Хайд-

Парка» и «большим насупленным инженером из Пало-Альто». Теодор Драйзер, Шервуд Андерсон

Эрскин Колдуэлл, Эдмунд Вильсон, Джон Дос Пассос, Линкольн Стеффенс, Малькольм Коули, Сидни

Гук, Клифтон Фейдеман и Эптон Синклер поддерживали коммунистического кандидата Вильяма

З.Фостера. Они подписали коллективное письмо, настаивая, что «Именно капитализм - разрушитель

всей культуры, а коммунизм желает спасти

common sense (англ.) - здравый смысл

По наклонной плоскости

293

цивилизацию и ее культурное наследство от пропасти, в которую ее толкает мировой кризис.» Другие

интеллектуалы такие, как Рейнхольд Ней-бур, Стюарт Чейз, Ван Вик Брукс, Александер Вулкотт, Эдна

Сент-Винсент Миллей и Пол Дуглас отдали свои голоса социалисту Норману Томасу [80]. Даже после

того, как Рузвельт твердо установился в Белом доме, некоторые из них продолжали отмечать у него

отсутствие солидности, которое он никогда не преодолел полностью. «Вашингтон выглядел намного

более интеллигентным и веселым, чем при всех предыдущих администрациях - писал Эдмунд Вильсон,

- но, как мне сказала одна дама, это «чистейший Чехов». Там, где Огайская банда играла в покер,

теперь собирается мозговой трест власти. В сущности, ничто не имеет особенного значения, потому

что у Рузвельта нет настоящей политики» [81].

В этом замечании был элемент истины. В сущности, именно риторика кампании Гувера открыла

идеологическую пропасть между ними. Гувер никогда не отвечал на восхищение Рузвельта, а его

самого считал легкомысленным типом, который легко может стать опасным. Во время кампании,

почувствовав что проигрывает, Гувер завелся и начал придираться к небольшим ^зличиям между

прямой помощью (которую Рузвельт применял в Нью-Йорке) и предлагаемым вмешательством в

коммунальные услуги. «Соотечественники мои,- гремел он, - предложения наших оппонентов

представляют собой глубокие изменения в американской жизни... радикальное отклонение от

стопятидесятилетних устоев, которые сделали нашу страну самой великой в мире. Эти выборы не

просто смена партии у власти. Они означают выбор направления, в котором наша страна будет дви-

гаться вперед целый век.» «Эта кампания, - предупреждал он, - гораздо больше, чем просто

соревнование между двумя мужчинами. Она гораздо больше, чем просто соревнование между двумя

партиями. Она - состязание между двумя философиями управлений.» [82]. Рузвельт, довольный до-

бавкой немного приправы к его программе, о которой Нью-Йорк Тайме писала, что не содержит «ни

одной дикой идеи или обеспокоительного предложения во всем списке» и которую Нью-Рипаблик

отбросила как «жалкий ответ вызову времени», подхватил ту же воинственную линию: «Никогда до

сих пор в современной истории основные различия между двумя главными партиями Америки не

выступали с таким поразительным контрастом, как сегодня.» [83]. Все это было пусканием мыльных

пузырей. Оно показывало ту степень, в которой красноречие порождает мифы, а мифы, в свою очередь,

плодят реальность.

И не только красноречие: личности тоже. Гувер, который заработал свои деньги честным трудом, в тот

период стал мрачным, сначала презирая, а затем ненавидя улыбчивого и поверхностного вига

, ко-

'Виги - английская либеральная партия

294

СОВРЕМЕННОСТЬ

торый просто получил в наследство свои богатства и использовал их как платформу для атак на

трудолюбивых. В 1928 г. он пришел в бешенство от одного замечания Рузвельта, которое

запомнил навсегда, что он (Гувер) якобы был «окружен материалистами и корыстными советника-

ми» [84]. Рузвельт тоже имел на него зуб. Он был инвалидом в результате полиомиелита,

перенесенного в начале 20-х годов; во время приема губернаторов в Белом доме весной 1932г. он

был вынужден ждать Гувера полчаса. Он отказался попросить стул, усматривая в инциденте пробу

сил и полагая (удивительно какая паранойя охватывает политиков в годы выборов), что Гувер это

спланировал специально. В сущности, успешная борьба Рузвельта с физической немочью была

той стороной его характера, которой Гувер всегда восхищался и немыслимо, чтобы он пытался

воспользоваться ею [85]. Но Рузвельт и его супруга вспоминали эти полчаса с ненавистью.

Взаимная антипатия имела большое историческое значение. Рузвельту, по-видимому, не было

ясно, что Гувер считает его общественной опасностью; сам он не воспринимал слишком серьезно

политику и смотрел на кассандровые вопли Гувера как на партизанские действия, к которым и он

сам мог при желании прибегнуть. Так образовалась огромная пустота между выборами и

передачей власти с начала ноября до марта. Оба были согласны, что необходимы немедленные

действия; за исключением подробностей, они были единодушны и в том, какими должны быть эти

действия - все те же, но более активные. Рузвелы лелеял фантастическую идею, что Гувер должен

сразу назначить его государственным секретарем с тем, чтебы он и вицепрезидент могли бы по-

дать отставки и Рузвельт сразу бы законно попал в Белый дом. Гувер, подобно ему, столь же

оптимистически полагал, что Рузвельт должен отказаться от некоторых своих предвыборных

замечаний и обещаний, которые (он считал) сделали бы положение еще более тяжелым и скромно

одобрил бы перед общественностью меры, предложенные президентом, таким образом

восстанавливая доверие и осуществляя преемственность политики (Гувера). Принимая во

внимания эти нелепые надежды, не удивительно, что их контакты в период длительного междув-

ластия ограничивались холодными записками и одним визитом вежливости Рузвельта 3 марта

1933 г., накануне смены. Он закончился ледяным обменом любезностями, который согрел бы

сердце Генри Джеймсу. Когда Рузвельт, живший в Мейфлауере, сказал, что Гувер очевидно

слишком занят, чтобы ответить на его визит, уязвленный Юпитер послал свою последнюю

молнию: «Г-н Рузвельт, когда поживете в Вашингтоне столько же, сколько и я, тогда поймете, что

Президент Соединенных Штатов не посещает никого» [86]. Рузвельт отомстил ему тем, что

отказал дать отъезжающему президенту, жизнь которого нахо-

По наклонной плоскости

295

дилась в постоянной опасности, телохранителя из тайных служб для сопровождения президента

назад в Палто-Алто [87].

Публичный отказ от взаимного сотрудничества в долгий период междувластия решительно

работал в пользу Рузвельта тем, что создал глубокий, хотя и полностью фальшивый, водораздел

между двумя режимами. Рузвельт был новым лицом, появившемся точно в нужный момент, и

причем лицом улыбающимся. Поэтому он получил всеобщее признание, когда восстановление,

начавшееся в период последних полгода Гувера, весной стало так называемым «рынком

Рузвельта». Историку неприятно признавать это, но удача - весьма важный фактор. Гувер

попросил Руди Вали в 1932г. написать песню против депрессии; несчастный написал «Браток,

подкинь мне грош». Песня кампании Рузвельта, написанная фактически для фильма Метро

Голдуин-Мейер Следом за радугой

* накануне большого краха фондового рынка, нажала на

правильную кнопку: «Опять с нами счастливые дни» Он обладал многим от интуитивного таланта

Ллойд Джорджа - политика, которого Рузвельт сильно напоминал. Он был способен выковать

афоризм, или заставить других придумать его, как показала его речь при вступлении в

президентские права («Позвольте мне подчеркнуть свое твердое убеждение, что единственное

чего необходимо бояться, это сама боязнь.») [88], К концу первой недели у власти, Рузвельт

показал владение новым средством массовой информации - радио, тем что начал свои «беседы у

камина». В области политического шоу-бизнеса ему не было равных; он мог с завидным

мастерством превращать проблемы в их решения. Так, столкнувшись с закрытыми банками, он

объявил их законно закрытыми (используя старый закон от 1917 г.), назвав это «Выходным днем

банкиров». Но он также имел солидное преимущество в лице необыкновенно угодливого

Конгпесса, в котором доминировали демократы. Его первый законопроект, Чрезвычайный закон о

банках, прошел через Конгресс менее чем за день, после всего лишь сорокаминутных дебатов,

прерванных выкриками «Голосуйте, голосуйте!» В полночь 6 апреля, всего лишь через месяц

после его прихода к власти Америка снова могла законно пить спиртные напитки - огромная

поддержка общественной морали. Его программа'была принята Конгрессом в рекордное время, но

именно политический шоубизнес назвал ее «Сто дйей». Кроме впечатления, производимого в

результате бешеного движения, которое его министр финансов Вильям Вудин называл «быстрые

действия в стаккато», за его программой не было никакой действительной экономической

политики [89]. Реймонд Моули, интеллектуал, который помогал Рузвельту сформировать кабинет,

говорил, что буду-

*Chasing Rainbows

296

СОВРЕМЕННОСТЬ

щие историки возможно найдут в его выборе какой-то принцип, но сам он не мог [90]. Это

отсутствие реальных замыслов отражалось и на предпринимаемых мерах. На своих увлекательных

прессконференциях Рузвельт хвастался, что импровизирует в зависимости от ситуации и

сравнивал себя с футбольным защитником, который «сигнализирует новую подачу, после того как

увидел, что получилось в результате предыдущей»

[91]. В то время, как он увеличивал в

некоторых направлениях федеральные расходы, в других он их сворачивал, как, например, урезал

пенсии полным инвалидам войны с 40 до 20 долларов в месяц и оказывал давление на штаты,

чтобы они урезали зарплаты учителям, называя их «слишком высокими». Он остался предан идее

о балансировании бюджета; первое его послание Конгрессу призывало к большим сокращениям

расходов, а один из его первых законопроектов был мерой балансирования бюджета,

озаглавленный «О сохранении доверия к Правительству Соединенных Штатов». Он был далек от

кейнсианства и ничто не выводило его из себя больше, чем предположения журналистов о

нестабильности его финансовой политики [92]. Представление о том, что Рузвельт был первый,

кто нарочно- практиковал дефицитный бюджет, для реинфлирования экономики, было неверным.

Кейнс, действительно, подталкивал его к подобному курсу в своем известном письме в Нью-Йорк

Тайме в конце 1933 г.: «Я ставл*р особенно сильный акцент на увеличении национальной

покупательной способности, опирающейся на государственные расходы, финансированные зай-

мами.» [93] Но, практически, это не было политикой Рузвельта, кроме как по совпадению. Когда

они встретились следующим летом, между ними не возникло взаимопонимания, да и не

существует никаких доказательств, что Рузвельт вообще читал труды Кейнса, {«Весь период вре-

мени, пока я был связан с ним,- писал Моули, - я не видел его читающим серьезную книгу») или

был, хотя бы в небольшой степени под влиянием идей Кейнса [94]. Банк федерального резерва при

Рузвельте, несомненно, был инфляционным; но он был таким в течение всего предыдущего

десятилетия.

Законодательство Рузвельта, в значительной степени, продолжало или латало политику Гувера.

Чрезвычайный закон о банках и Закон о кредитовании промышленности в июне 1934г. продолжал

гуверовскую ФКР. Закон о займах домовладельцам (1-932) был продолжением подобного закона

предыдущего года. Закон о продаже ценных бумаг (1933), Законы о банках (1933, 1935) и Закон о ценных

бумагах и обмене (1934), просто продолжали попытки Гувера реформировать хозяйственные методы.

Национальный закон о трудовых отношениях 1935 г. (Закон Ваг-

'Сравнение относится к американскому футболу

По наклонной плоскости

297

нера), который упрощал процесс создания профсоюзов и тем самым, привлек на сторону демократов

организованных рабочих на целое поколение вперед, был просто расширением и усилением Закона Нориса-

Лагуардии, принятого еще при Гувере. Первый закон о регулировании сельского хозяйства (1933)

фактически подорвал реинфляциошше стороны правительственной политики, сокращая производство

продуктов питания и платя фермерам, за то, чтобы они выводили земли из производства. Он, более того,

вступал в прямое противоречие с другими правительственными мерами по борьбе с сушей и пыльными

бурями в 1934-1935 г.г., такими как Служба почвенной 'эрозии, Закон о почвенной эрозии (1935) и Закон о

защите почвы и распределении земли [95], Сельскохозяйственная политика Рузвельта, в той мере в которой

она существовала, была этатистикой, направленной на привлечение избирателей путем поднятия

фермерских доходов. Но она также повышала потребительские цены на продукты питания и, таким образом,

замедляла общее восстановление. Закон о восстановлении национальной промышленности (1933), по

которому было создано корпоративное агентство во главе с генералом Хью Джонсоном, по существу, был

попыткой «индикативного планирования» гуверовского типа. Но будучи заимствованной из опыта

Рузвельта времен Большой войны - единственного источника его новаторских идей - она имела привкус

принуждения; Джонсон предупреждал, что если бизнесмены откажутся подписать его «добровольные»

правила, «они получат кулаком по морде». Именно это заставило Гувера осудить ее как «тоталитарную»

[96]. Шантаж Джонсона сделал всю схему непродуктивной и, когда Верховный суд объявил ее ггро-

тивоконституционной, никто по настоящему не сожалел [97].

То, в чем Рузвельт действительно отличался от гуверизма, было оживление и расширение проекта Вильсона

времен Большой войны, которым государство собиралось обеспечить дещевой электроэнергией Теннесси-

Вэли. Но это было изолированным случаем, импровизацией, «подаянием», для сохранения единства Юга.

Когда его спросили, как он объяснит свой замысел Конгрессу, Рузвельт ответил характерным для него

способом: «Скажу им, что это ни рыба, ни рак, но страшно вкусно для народа в Теннесси Вэли» [98].

Рузвельт, также тратил много денег на общественное строительство: 10,5 миллиардов долларов, плюс 2,7

миллиарда для спонсорирования проектов, наняв в общей сложности 8,5 миллионов человек; он построил

122000 общественных зданий, 77 000 новых мостов, 285 аэродромов, 664 000 миль дорог, 24 000 миль

осушительных каналов, плюс парки, игровые поля и водохранилища [99]. Но все это опять была старая

политика Гувера, только лишь в несколько большем масштабе. Во всем существенном Нью-Дил продолжала

новаторский корпоративизм Гувера. Именно это зимой 1935 г.

298

СОВРЕМЕННОСТЬ

Уолтер Липман назвал «постоянным Нью-Дилом». «Политика, начатая осенью 1929 г., является в

высшей степени чем-то беспрецедентным в американской истории», - писал он. «Правительство

решило заставить весь экономический порядок работать для благоденствия... меры Рузвельта

являются непрерывным развитием мер Гувера» [100].

Следовательно, интервенционизм Гувера-Рузвельта был преемственным. Работал ли он?

Прорузвельтовские историки утверждают, что именно дополнительные элементы в Нью-Дил

привели к восстановлению. Прогуверовские историки утверждают, что законы Рузвельта за-

медлили то, что законы Гувера уже успели сделать [101]. Если посмотреть с перспективы 80-х

годов то, по-видимому, оба мешали естественному процессу восстановления, вызванному

дефляцией, Восстановление бесспорно было медленным и слабым. 1937г. был единственным срав-

нительно хорошим годом, когда безработица с 14,3 процентов фактически упала ниже 8

миллионов человек; но уже к концу года экономика опять находилась в свободном падении -

произошел самый быстрый спад, до того момента, а безработица в оледующем году достигла 19

процентов. В 1937 г. производство ненадолго превзошло уровень 1929 г., но затем быстро упало

вновь. Действительное восстановление до уровня атмосферы бума 20-х годов, наступило только в

понедельник, после выходных в День труда в сентябре 1939 г., когда новость о войне в Европе

бросила нью-йоркскую фондовую биржу в радостное смятение, окончательно стерев

воспоминания об октябре 1929 г. Через два года стой* мость промышленного производства в

долларах окончательно превзошла уровень 1929 г. [102]. Сам Кейнс Б своем обращении к

американцам в 1940 г. признавал, что война стала решающим фактором для экономического

восстановления: «Ваша подготовка к войне, даже не требуя от вас особенных жертв, будет

стимулом, какой ни победа, ни поражение Нью-Дила не могли дать вам, для расширения личного

потребления и повышения жизненного стандарта» [103]. Если интервенционизм действовал на

самом деле, значит, ему понадобились девять лет и мировая война, чтобы доказать это.

Своим политическим успехом Рузвельт обязан факторам, совершенно отличающимся от его

экономических мер, которые в большой степени были витриной, превращенной временем в

золотой миф. Он продемонстрировал чудесную способность аристократического рантье-либерала

(в противовес плебеям Гардингу, Кулиджу и Гуверу, пробивших себе путь собственными

усилиями) заслужить лояльность и даже любовь интеллигенции. Собственники газет были против

Рузвельта, но их журналисты обожали его, прощали ему откровенную ложь, скрывали, что он

обыгрывал их в покер (Гардинг проклинал покер), слушались его злобных науськиваний «задать

жару» его коллегам в правительст-

По наклонной плоскости

299

ве [104]. В Белом доме Рузвельта были и другие «темные углы»: его собственная неверность,

страстная привязанность его супруги к другой женщине, бессовестный, иногда даже порочный

способ использования им исполнительной власти [105]. Но в его время, а также длительный

период потом ничто не было раскрыто. Его привлекательность для интеллектуалов значительно

возросла, после того, как стало известно, что он создал «мозговой трест» [106]. В сущности, из

антуража Рузвельта только Гарри Гопкинс, бывший социальным работником, но не чистым

интеллектуалом, Рексфорд Тугвелл и Феликс Франкфуртер были радикальными и влиятельными;

двое последних находились в острых разногласиях: Тугвелл был приверженником

крупномасштабного государственного планирования сталинского типа, а Франкфуртер -

противником крупного бизнеса и уничтожителем трестов. Они, каждый в свою очередь,

символизировали собой Первый Нью-Дил (1933-1936) и Второй Нью-Дил (1937-1938), в корне

противоречащих друг другу [107]. В администрации Рузвельта не было интеллектуального

согласия, но зато она, по-видимому, была местом, где интеллигенция чувствовала себя, как у себя

дома. Из способных молодых людей, которые перебрались в Вашингтон были: Дин Ачесон,

Губерт Хэмфри, Линдон Джонсон, Эдлай Стивенсон, Вильям Фулбрайт, Эйб Фортас, Генри

Фаулер и, не на последнем месте, Элджер Хисс, который встречался с другими четырьмя членами

Нью-Дила из одной коммунистической организации в музыкальной студии на Коннектикут-авеню

[108].'

Нападки против Рузвельта только усилили его привлекательность для интеллигенции. В этом

отношении любопытный случай произошел с Менкеном. В 1926 г. Нью-Йорк Тайме писал о нем,

как о «самом могучем частном гражданине в Америке». Уолтер Липман называл его «самое

мощное личное влияние на все наше поколение образованных людей» [109]. Большая часть его

привлекательности основывалась на яростных нападках против президентов. Теодор Рузвельт был

«нахальным, неотесанным, слишком доверчивым, нечестным, тираничным, славолюбивым, а

иногда совсем впадавшим в детство». Характеристикой Тафта была «врожденная лень и

неспособность». Вильсон был «идеальным образцом прирожденного дурака», который хотел

навязать «казаческий деспотизм». Гардинг был «деревянной башкой», Кулидж -«мелкий, гадкий и

тупой... низкопробный и бесполезный тип... лишенный почти полностью какого-либо понятия о

чести... ужасный маленький мерзавец». Гувер имел «врожденный инстинкт к низким, лукавым

обманщикам-манипуляторам» [НО]. Эти залпы очаровывали интеллигенцию и давали свой вклад в

подрыв репутации людей, против которых они были направлены. Менкен превзошел себя в

нападках против Рузвельта, который своим духом фальшивого коллективизма довел

300

СОВРЕМЕННОСТЬ

его до подлинной ярости. Он был «фюрер», «шарлатан», окруженный «невероятной накипью

нахальных ничтожеств», «бандой полуобразованных учителишек, противоконституционных

адвокатов, энтусиазиро-ванных фантазеров и тому подобных горе-мудрецов», а Нью-Дил Руз-

вельта был «политическим рэкетом», «вереницей изумляющих фальшивых чудес» с

«постоянными призывами к классовой зависти и ненависти», использующий правительство как

«дойную корову с 125 миллионами сосков» и замеченный в «частом отречении от категорических

обещаний»

Единственным последствием всех этих филиппик было то, что Менкен потерял свое

влияние на всех моложе тридцати лет.

Интеллектуалам, действительно, доставляла удовольствие паранойя богачей и традиционалистов,