Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

115

словарь очень напоминал ленинский и был наполнен военной образностью и силовыми глаголами. Также,

как и Ленин, он торопился продвинуть историю вперед - velocizzare /Yta/ia", как выражались футуристы

типа Маринетти. И на самом деле он излучал нетерпение, яростно смотрел на часы, с гневом обращался к

виновным за опоздание [158].

И все же Муссолини менялся. Его тощий и голодный вид ушел в прошлое вместе с шевелюрой. На его

плешивой голове появилась огромная киста, а на выступавшем мясистом подбородке - темная овальная

родинка. Его зубы имели цвет старой слоновой кости и были редкими, что считалось в Италии несущим

удачу. Он был красивым, сильным, настроенным на сексуальные подвиги, которые обеспечили ему 169

любовниц [159]. Муссолини был тщеславным и честолюбивым. Он жаждал власти, причем немедленно.

Успех д'Аннунцио убедил его, что радикализма и даже радикального национализма уже недостаточно.

Чтобы фашизм победил, ему было требовалось привлечь поэзию,, драматургию, таинства. Итальянские

марксисты всегда были недовольны Марксом за его недостаточное понимание человеческой сущности. Он

пренебрегал силой мифа, особенно национального мифа. Теперь, когда Фрейд показал, причем научно,

мощь темных скрытых сил, движущих индивидом, то не настало ли время проверить их влияние на

массового человека? Д'Аннунцио писал об «ужасающих энергиях, о чувстве власти, об инстинкте борьбы и

господстве, изобилии продуктивных и плодотворных сил, о всех добродетелях Дионисиевого человека -

победителя, разрушителя, созидателя» [160]. Италия всегда имела достаточно поэтичных мифов.

Существовал очень популярный националистический миф девятнадцатого века о Гарибальди и Мадзини,

реалполитический миф о Макиавелли (еще один автор, любимый Муссолини) и еще более старый миф о

Риме и его империи, джидающий пробуждения от долгого сна и отправления в поход с новыми легионами.

Над все*м этим стоял новый футуристический миф, который вдохновлял у Муссолини мечту о

социалистической Италии, не столь уж отличавшуюся от ленинской электрифицированной России, в

которой «жизнь будет более интенсивной и неистовой, управляемой ритмом машины». Муссолини смешал

имеете все эти взрывоопасные элементы, чтобы получить свое густое фашистское варево, приправив все

возбуждающей каплей насилия: «Нет жизни без пролития крови», - говорил он [161].

Но чьей крови? Муссолини был сложной и во многих отношениях противоречивой фигурой. В отличии от

Ленина он редко причинял зло по собственной инициативе, его почти всегда приходилось соблазнять на это

до тех пор, пока долгие годы властвования и ласкательства поч-

ускорить Италию (ит.)

116

СОВРЕМЕННОСТЬ

ти полностью атрофировали его моральные чувства. Он был неспособен преднамеренно пойти по пути

ничем не мотивированного насилия. В 1919-1920 г.г. Муссолини отчаянно искал вдохновления для

борьбы. О фашизме он без надежды говорил, как об «убежище всех еретиков, церкви для любой ереси»

[162]. И тогда, прибегнув к насилию, социалисты дали ему то, чего он хотел. Их наставником был

молодой худощавый марксист, Антонио Грамши, происходивший из той же интеллектуальной

традиции, что и Муссолини: марксизм, Сорель, синдикализм, отрицание исторического детерминизма,

акцент на волюнтаризм, необходимость подталкивания истории с ударением на борьбе, насилии и

мифах, а также прагматизм Макиавелли [163]. Однако у Грамши, который" был гораздо оригинальнее

Муссолини, отсутствовали его апломб и самоуверенность. Грамши родился в Сардинии, в безнадежно

бедной семье. Его отец попал в тюрьму, и Грамши, уже больной костным туберкулезом, начал работать

по десять часов в день с одиннадцатилетнего возраста. Он был потрясен, когда его будущая жена

влюбилась в него и написал-ей несколько изумительных любовных писем. Он не видел себя в роли

вождя, поэтому взял у Макиавелли не идею об единоличном правителе, каким был Муссолини, а о

коллективном: «Современный правитель, принц-миф, не может быть реальной личностью, конкретным

лицом: это может быть только организация».

Так Грамши придерживался сииндикализма, в то время, как Муссолини обратился к романтизму и

драме. Грамши проповедовал и захват фабрик. В 1920 г, социалисты начали следовать его совету и

вскоре красное знамя развевалось над цехами и канцеляриями, разбросанными по всей стране. Не было

определенной попытки захвата государства. В сущности, социалисты были разделены по вопросу о

тактике и в январе 1921 г. они раскололись, при этом Коммунистическая партия (ИКП) постепенно

уходила влево. Захватом они не добились ничего, кроме испуга среднего класса. Энрико Малатеста

предупреждал умеренных: «Если мы не пойдем до конца, то заплатим кровавыми слезами за страх,

который мы сейчас наводим на буржуазию» [164]. Особого насилия не было, но его было достаточно,

чтобы дать Муссолини оправдание самому его использовать [165]. Как и в Германии, социалисты

сделали роковую ошибку вообще прибегая к нему. Муссолини хвастался, что фашистский леопард

легко мох расправиться с «ленивой скотиной» социалистических масс [166].

Фашистские «отряды действия» формировались в основном из запасных, но в них непрерывно

вступали и студенты, и учащиеся, ушедшие из школ. Они были гораздо дисциплинированнее и

последовательнее социалистов, а свои акции координировали по телефону. Они часто пользовались

пассивной и даже активной поддержкой местных властей и кара-

Первые деспотические утопии

117

бинеров, практикой которых было сначала обыскать какой-нибудь социалистический casa del popolcf

на предмет оружия, а потом пустить туда отряды для его поджога. Социалисты утверждали, что

фашисты были классовой партией, а их террор - Jacguerie borghese*

. Но это не так; имелось тысячи

фашистов из рабочего класса, особенно в таких районах, как Триест, где присовокуплялся расовый

элемент (социалистами там были в основном словенцы). Сначала фашизм получил массовую поддер-

жку именно в таких периферийных областях, а после этого распространился и во внутрь к Болонье,

долине По и в районе Венеции. Муссолини, всегда чувствительный по отношению к людям, рано

понял, что Италия была суммой совершенно различных городов и что к каждому надо подбирать

ключи. При продвижении вглубь стали преобладать элементы среднего класса. Фашизм начинал

сильно привлекать зажиточную молодежь. Одним из важнейших и опаснейших пополнений был Итало

Балбо, который в двадцатипятилетнем возрасте преподнес Муссолини свой родной город Феррару и

вскоре стал шефом фашистской милиции и наиболее жестоким и исполнительным из кондотьеров

[167]. В 1921 г. он, подобно какому-то Борджия, прошел через Центральную Италию, оставляя после

себя дымящиеся руины профсоюзных центров и дороги, усеянные труппами. Именно Балбо первым

напугал bien-pensanf-

Италию до такой степени, что она поверила, в непреодолимую силу фашистов.

Он испугал даже Муссолини, который всегда ненавидел насилие в больших масштабах, особенно

насилие ради самого насилия, и писал и высказывался против него [168]. Но распространение

фашизма, помогшее ему попасть в,мае 1921 г. в парламент, поставило его и других бывших

социалистов в положение меньшинства внутри самого движения. На Римском съезде фашистов в том

же году он был вынужден, пойти на компромисс. Чтобы стать Дуче, OF согласился с насилием и 1922 г.

стал годом фашистского террора. В сущности, власти закрывали глаза на то, что частная партийная

армия начала захват страны изнутри. Город за городом они захватывали муниципалитеты,

социалистические советы свергали силой, а местных префектов, пытавшихся использовать полицию

для оказания сопротивления фашистскому беззаконию, увольняли. Парламента-ристы не смогли

достигнуть согласия об образовании сильного правительства во главе с Джолитти, которое могло бы

вышвырнуть Муссолини - Дуче не стал бы бороться с государством, так как Ватикан помешал партиям,

подверженным влиянию церкви, составить коалицию с умерен-

" народный дом (иг.)

°буржуазной Жакериец (ит.)

condottieri - полководцы (ит.)

* здравомыслящую (фр.)

118

СОВРЕМЕННОСТЬ

ными социалистами. Новая коммунистическая партия (как позднее и в Германии), в сущности,

надеялась на фашистский режим, который, по ее представлениям, вызовет марксистскую

революцию [169]. Когда Балбо в июле 1922 г. захватил Равенну, социалисты ответили призывом к

генеральной стачке, которая оказалась катастрофическим провалом.

Италия не была удовлетворенной и хорошо управляемой страной. В ней существовала ужасная

бедность, рождаемость была самой высокой в Европе, а темпы инфляции были одними из

наиболее высоких после Германии. Рисорджименто

принесло разочарование вместо

обетованной земли. Война и победа в ней скорее разъединили, чем объединили Италию.

Парламентарный режим был невероятно коррумпирован. Монархию не любили. Государство было

на ножах с церковью с 1871 г. и его обличали со всех амвонов в воскресные дни. Государственные

службы распадались. Существовал настоящий страх красного террора, так как католические

газеты были полны описаниями жестокостей Ленина и голода в России. Имя Муссолини не

связывалось непосредственно с насилием. Как раз наоборот, именно в нем видели человека, ко-

торый его остановит. Он стал чудесным публичным оратором. Он научился у д'Аннунцио умению

вести опереточный диалог с толпой («A chi I'ltalia?» «A noif»)

. Но Муссолини не был просто

демагогом. Его речи были специализированы на широкоохватывающих философских размы-

шлениях, которые нрзвьг-ись итальянцам. Либералы от Бенедетто Кро-че и ниже посещали его

митинги. К началу осени 1922 г. его риторика приобрела доверительное и государственное

звучание. Теперь у него имелись тайные контакты с дворцом, Ватиканом, армией, полицией и

большим бизнесом. Все они хотели понять, чего он добивается. В Удине, в последней из

произносимых по всей стране речей он сказал им: «Наша программа проста: мы XOIHM управлять

Италией» [170]. И он будет так управлять Италией, как ею не управляли со времен Рима: твердо,

беспристрастно, справедливо, честно и прежде всего эффективно.

Шестнадцатого октября 1922 г. Муссолини решил ускорить события, считая, что если будет

ждать, то Джолитти, единственный кого он боялся, украдет его роль. Он назначил на конец месяца

поход на Рим четырьмя дивизиями, общей численностью в 40 000 чернорубашечников. Многие

армейские и полицейские начальники согласились не стрелять в них, и его газета Иль Попполо

д'Италия подняла лозунг: / grigioverdi fraternizzano con le Camicie Nere! ". До конца своей жизни

"Risorgimento - восстание итальянцев против австрийского господства и процесса национального объединения (1815-

1870)

*«Кто за Италию?» «Тот с- нами!» (иг.)

Серозеленые братаются с Черными рубашками! (ит.)

Первые деспотические утопии

119

Муссолини сохранил способность неуклюже колебаться между величием и фарсом. Но тогда,

вечером 28 октября, его плохо вооруженная, плохо одетая и голодная армия остановилась

недалеко от Рима под проливным дождем и представляла собой довольно жалкое зрелища.

Правительство, хотя и слабое, имело в Риме 28-тысячный гарнизон с надежным командиром и

пошло на объявление чрезвычайного положения. Но Рим был полон слухов и неверной

информации. Юному королю Виктору-Эммануилу, скрывающемуся во дворце Квиринале,

сказали, что против шести тысяч плохо обученных солдат стоит орда из 100 000 готовых на все

фашистов. Он впал в панику и отказался подписать указ, который пришлось сорвать со стен, где

только что был расклеен. В этот момент правительство лало, духом.

Муссолини разыграл свои карты достаточно умело для нетерпеливого человека. Когда адъютант

короля генерал Читтадини позвонил ему по телефону в Милан и предложил ему место в одном из

новых министерств, то он просто положил трубку. На следующий день, 29 октября, он

снисходительно согласился образовать свое правительство при условии, что телефонное

приглашение будет подтверждено телеграммой. Телеграмма пришла вовремя и в тот же'вечер он

отправился на Миланский вокзал парадно одетый, в черной рубашке, чтобы сесть в спальный

вагон на Рим. Получилось так, что супруга британского посла, леди Сибил Грэм, тоже находилась

в поезде. Она увидела Муссолини, который в окружении чиновников, нетерпеливо смотря часы,

гневно обратился к начальнику вокзала. «Я хочу, чтобы поезд отошел вовремя, - сказал он. - С

этого момента все должно работать идеально» [171]. Так родились режим и легенда.

В последнее десятилетие своей жизни Муссолини становился все более трагической и даже

гротескной фигурой. Оглядываясь, трудно понять, как с конца 1922 до середины 30-х годов он

казался значительной фигурой на европейской шахматной доске. Придя к власти, он не повторил

ни одной из явных ошибок Ленина. Он не создал тайной полиции и не разогнал парламент. Печать

осталась свободной, а оппозиционные лидеры - на воле, Произошло несколько убийств, но

меньше, чем до переворота. Государственным органом стал Великий совет фашистов, а

чернорубашечники получили легальность, придавая устрашающую атмосферу выборам в апреле

1924 г., когда фашисты получили большинство, Но Муссолини надо рассматривать, скорее, как

национального, а не партийного" вождя. Он говорил, что управляет как путем .согласия, так и

силой [172]. Вероятно, у него была не столько воля к власти, сколько воля к высокому посту. Он

хотел остаться на нем и приобрести респектабельность, хотел, чтобы его любили.

120

СОВРЕМЕННОСТЬ

В 1924г. убийство Джакомо Матеотти - самого энергичного из оппозиционных депутатов, положило конец

этим иллюзиям. Все считали, что Муссолини несет за это ответственность [173]. Депутатов убивали и

раньше, но было странным, что именно это преступление пробудило такой гнев в Италии и возмущение

заграницей. Оно нанесло Муссолини много вреда, подчас с длительными последствиями, и стало для него

своего рода Рубиконом, отрезав все связи с социалистами и либералами и бросив его в руки собственных

экстремистов. С очень характерной смесью грубости и фатального отчаяния он объявил о начале фашизма в

своей пресловутой речи 3 января 1925 г. Были запрещены оппозиционные газеты. Оппозиционные лидеры -

заточены на одном острове. Как выражался Муссолини, оппозиция против монолитной нации становится

излишней, так как он может найти любую оппозицию, какая ему нужна, внутри самого себя и в

сопротивлении объективных сил -пример словесной софистики, которой даже Ленин мог бы позавидовать

[174]. Он высказал звонкую тоталитарную формулу, часто цитируемую, почитаемую и критикуемую и тогда

и в будущем: «Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства». Была разработана

целая серия «фашистских законов», некоторые были конституционными, некоторые - наказательными,

некоторые - позитивными, а последними были Leggi di Riforma Social^, претендовавшими на создание

корпоративного государства.

Однако, около итальянского фашизма всегда витал некид туман. Его институции, такие, как Трудовая

хартия, Национальный совет корпораций и Палата фашей и корпораций, кажется, никогда не получали

достаточно власти над настоящей Италией. Муссолини хвастался: «Мы контролируем политические силы,

мы контролируем моральные силы, мы контролируем экономические силы. Таким образом мы находимся в

центре корпоративного фашистского государства» [175]. Но это было государство, построенное скорее на

словах, чем на деле. В конце концов, если тоталитарная дефиниция Муссолини отражала действительность,

то как получилось, что он смог прийти к согласию с церковью, которая была наверняка «вне государства», и

даже подписать конкордат с Ватиканом - то, чего не смог добиться никто из его парламентарных

предшественников? Как-то он дал фашизму следующее определение: «организованная, концентрированная,

авторитарная демократия на национальной основе» [176]. Да, но на что вся эта власть? Чувствуется, что

Муссолини был фашистом по неволе, так как внутри себя он оставался марксистом, хотя и еретическим; для

него «революция» без широкомасштабной экспроприации была бессмысленной - но этого не же-

' Законы о социальной реформе (ит.)

Первые деспотические утопии

121

лали большинство его последователей и коллег. Так фашистская Утопия норовила скрыться за углом,

оставляя только деспотизм. Только п 1943 г., непосредственно перед разгромом, в статье Критика фашичма

молодой воинствующий Вшо Панунцио заявил, что режим все еще может победить при условии, что

наконец будет осуществлена «фашистская революция» [177]. К этому времени Муссолини как бы играл

роль диктатора более двух десятилетий.

Но если Муссолини не практиковал фашизм и даже не мог его определить с достаточной точностью, то и

для его оппонентов, особенно марксистов, фашизм был в не меньшей степени загадочным. Утонченные

англо-саксонские либералы могли бы исчерпывающе ответить на этот вопрос, назвав фашизм новым видом

балаганной диктатуры, менее кровожадной, чем ленинизм, и более безопасной для собственности. Но для

марксистов вопрос стоял гораздо_ серьезнее. К середине 2и-х годов фашистские движения существовали п'о

всей Европе, Л общим для всех был антикоммунизм самого активною толки. Они боролись с революцией

революционными средствами и встречали коммунистов на улицах их собственным оружием. Еще в 1У23 г.

болгарский сельский режим Александра Стамболийского, который следовал «земледельческому

коммунизму» был свершут фашистским путчем. Коминтерн - повое международное бюро, созданное

советским правительством, чюбы распространять и координировать коммунистические действия, призвал

«рабочих всего мира» протестовать 1фотив «победившей фашистской клики», таким образом «первые

признавая фашизм как международное явление. Но чем точно он был? У Маркса о нем нет ничего

конкретного. Он развился слишком поздно, чтобы Ленин мог описать его в ходе своей истории. Немыслимо,

чтобы его признали тем, чем он был в действительности - марксисткой ересью 'Л лаже модификацией самой

ленинской ереси. Вместо этого необходимо было считаться с марксистско-ленинской историографией и пот

тому он должен был быть показан ие как знамение будущего, а как порочное отродье умирающей буржуа-

зной эры. Так, после долгих размышлений, в 1933 г. было дано официальное советское определение:

фашизм - это «неприкрытая террористическая диктатура самых реакционных, шовинистических и

империалистических элементов финансового капитала» [178]. Эта явная глупость была необходимой так как

«научный» марксизм оказался не в состоянии предвидеть наиболее примечательное политическое явление

между двумя войнами.

В то время Италия Муссолини уже была эмпирическим фактом, так же, как и Россия Ленина,

приглашая мир изучать его с целью подражания, а скорее для того, чтобы избежать его. Историк

современности постоянно открывает все более ускоренное взаимодействие политичсс-

122

СОВРЕМЕННОСТЬ

ких событий, разделенных большими расстояниями. Как будто развитие радио, международных телефонных

сообщений, массовой печати и быстрых средств передвижения создали новое понятие социального и

политического холизма", отвечающего новым научным представлениям о Вселенной и материи. Согласно

принципу Маха, сформулированному еще на рубеже веков, а впоследствии переформулированном как часть

космологии Энштейна, не только Вселенная как единое целое влияет на местные земные события, но и

местные события оказывают, может быть, совсем незначительное влияние на всю Вселенную. Квантовая ме-

ханика, развившаяся в 20-е годы показала, что тот же принцип действителен и на уровне микровеличин. Не

существует независимых единиц, живущих обособлено от остальной Вселенной [179]. «Блестящая изоля-

ция» уже не может быть использована в качестве принципа государственной политики, что негласно

признали даже Соединенные штаты в 1917 г. Многие приветствовали такое развитие и видели в Лиге наций

ответ на то, что они ощущали как желанный новый фактор жизни. Но последствия глобального

политического холизма внушают страх и, в то же время, вдохновляют. Тут уместно сравнение с болезнью.

Черная смерть

" в середине четырнадцатого века ходила по миру в продолжении более пятидесяти лет, но

существовали такие места, где она вообще не появлялась. Эпидемия гриппа 1918 г. охватила весь мир всею

ча неделю и проникла повсюду. Вирус насилия, террора и тоталитаризма мог оказаться таким же быстрым и

вездесущим. Он крепко внедрился н России. Теперь он появился в Италии.

Если Линкольн Стеффенс сумел открыть работающее будущее даже в ленинской Москве, то что же тогда

можно было обнаружить в тоталитарном Риме? Муссолини не мог или не хотел придумывать новую

фашистскую цивилизацию из туманных словесных формул. Но то, что он любил делать, чувствовал, что

способен делать, и, действительно, что ему удавалось - это крупные строительные проекты. Он занялся

малярией, бывшей тогда абсолютно истощительной напастью в Центральной и Южной Италии [180].

Осушение болот реки По стало значительным практическим достижением, а также символом фашистской

энергии. Муссолини помог Балбо, страстному авиатору, создать крупную авиационную промышленность,

которая завоевала много международных наград. Другой фашистский босс, венецианский финансист Джу-

зеппе Вольпи, создал грандиозную индустриальную зону на материке в Мугеррс и Местре. Он же, как

министр финансов ревалоризовал лиру,

?<!

Философское учение, рассматривающее природу как иерархию дискретных и неделимых целое!ей

'Эпидемия чумы в Европе

Первые деспотические утопии

123

ставшую относительно сильной валютой [181]. Железные дороги, почтовые и телефонные службы

значительно улучшили свою деятельность. Стачки прекратились. Коррупция, однако, оставалась,

а, может быть, и усиливалась. Но она не была настолько явной и заметной. Мафия в Сицилии не

была уничтожена, но, практически, была заставлена уйти в подполье. И самое важное - на улицах

не было больше насилия. Некоторые из этих достижении имели чисто внешний эффект, а другие

были вредными в перспективе. Но взятые вместе, они выглядели для иностранцев, туристов, а

также для многих итальянцев внушительными. В Италии не родилось никакой Утопии, но

контраст с голодной, терроризированной Россией был поразительным. Всем, находившимся

севернее Альп и отрицавшим одновременно и большевизм Востока и либерализм Запада, казалось,

что итальянское возрождение предлагает третий путь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ожидании Гитлера

10 ноября 1918 г. лютеранский капеллан военного госпиталя в Па-севальке, Померания, собрал

пациентов, чтобы сообщить им о падении династии Гогенцоллернов: Германия стала республикой. На

раненых солдат новость свалилась словно гром среди ясного неба. Одного из них,

двадцатидевятилетнего младшего сержанта, звали Адольф Гитлер. Всю войну он был на Западном

фронте, два раза отличался в боях и в начале года получил чрезвычайно высокую награду - Железный

крест первой степени. Месяцем раньше, 10 октября, южнее р. Ипр он временно ослеп во время

британской газовой атаки. Поэтому он не мог читать газеты и не верил слухам о разгроме и революции,

воспринимая ее как «местную заваруху», созданную «группой еврейских юнцов», которые «не были на

фронте», а «валялись в венерической больнице». И вот теперь пожилой пастор со слезами на глазах

сообщил им, что Кайзер бежал, война проиграна и Рейх безоговорочно сдался на милость своих врагов.

Известие о капитуляции было, как позднее писал Гитлер, «самым ужасным фактом в моей жизни. У

меня потемнело в глазах и, шатаясь, наощупь, я с трудом нашел путь обратно в палату, бросился на

койку и зарылся головой в одеяло и подушку. Я не плакал с того дня, когда стоял у могилы своей

матери... Но сейчас не мог сдержаться.» [1]

Шок от поражения для большинства немцев, особенно солдат, был велик. Это поражение не было

понятно никому на Западе. Немцы знали, что они отступают на западном фронте. Однако они

отступали в полном порядке. Армия не была разбита. И не на Запад всегда были обращены заботы и

честолюбивые замыслы Германии. Она вела войну, в основном, из-за страха перед растущей

индустриальной и военной мощью России - огромного, надменного, тиранического и варварского

соседа, стоящего у самого порога Германии и грозившего ее растоптать. До середины 1918 г.

Германии, несмотря на отчаянные сражения на западном фронте, все-таки удалось избавиться от

самого страшного для нее кошмара. Царская Россия была побеждена и уничтожена. Ее наследник

подписал продиктованный ему мир. Брест-Литовский договор гарантировал Германии всю

безопасность, которая ей была необходима. Он лишал Россию на 70 процентов ее производства железа

и стали, на

В ожидании Гитлера

125

40 процентов всей промышленности. Договор передавал в руки Германии все, что она считала ценным

в европейской части России. Как злорадно заметил один из членов-германского правительства:

«Именно на Востоке мы соберем проценты наших военных облигаций» [2]. В сущности, он дал ей еще

больше, потому что заново открывал перспективы для создания огромной экономической империи в

Восточной Европе, для колонизации необъятных просторов, что еще со средних веков было, целью

разрастающейся германской цивилизации. «Экспансия на Восток» всегда означала куда больше для

среднего немца, чем запоздавшие усилия колонизации Африки или даже призыв Кайзера к торговому и

морскому господству. Именно царская Великая Россия мешала германскому «явному

предначертанию» на Востоке. Теперь эта чудовищная деспотия наконец-то была разрушена. Планы

тевтонских рыцарей могли быть подхвачены вновь.

1 марта 1918 г. Киев пал, и Людендорф, оккупируя Украину, установил «Землевладельческую»

республику под германским надзором и тем самым создал основу колонии-сателлита Рейха. Кайзер

стал герцогом Курляндии, в состав которой были включены Литва и Эстония, yri-равляемые местным

немецким меньшинством и тесно связанные с германской экономикой. В апреле немецкие войска

заняли Финляндию, следующий потенциальный сателлит. А 7 мая Германия продиктовала Румынии

условия мирного договора, и здесь экономическая колонизация продвигалась быстрыми темпами.

Людендорф ввел войска на Крымский полуостров, который давно был запланирован для германского

заселения, и в сентябре его войска добрались до Бакинских нефтяных скважин, готовясь сделать рывок

в Закавказье, чтобы занять стратегические позиции на границе с Центральной Азией. Даже слухи о

падении Габсбургов и капитуляции Турции рассматривались немецкими геополитиками как

дополнительные возможности для ограбления и экономической экспансии в Восточную Европу и на

Ближний Восток. В начале осени 1918 г. им казалось, что война не проиграна, а в основных направ-

лениях, даже выиграна, и выиграна с большим перевесом. Более того, казалось что Германия могла

выйти из послевоенного перераспределения мира равной по экономическому и военному потенциалу

Соединенным Штатам и Британской Империи.

Некоторые иллюзии пережили даже первый убийственный шок поражения. Оставляя в стороне тот

факт, что Вильсон и полковник Хауз уже тайно приняли англо-французское толкование

«Четырнадцати пунктов», оптимистические планы, которые немцы строили на их основе, были

абсолютно беспочвенны. Один южногерманский город приветствовал демобилизованных солдат с

плакатом: «Добро пожаловать, храбрые воины, вы выполнили свой долг, Бог и Вильсон продолжат

ваше

126

СОВРЕМЕННОСТЬ

дело» [3]. Истина, в конце концов, была осознана в Германии, лишь когда условия Версальского

Договора были опубликованы в мае 1919 г. В сущности, Версаль для Германии не был настоящим

«Карфагенским миром». Кейнс вовсе не был прав в этом отношении. Австрия и Венгрия пострадали

гораздо сильнее. Версаль позволил Германии сохранить, в основном, все созданное усилиями

Бисмарка. Если бы Германия выбрала мирный путь развития, то в следующие два десятилетия

неизбежно стала бы господствующей экономической силой во всей Центральной и Восточной Европе.

Но потери Германии, видимо, необходимо рассматривать в перспективе тех огромных завоеваний,

которые она считала, что уже получила в ходе воины. Мысль о том, что царская Россия навязала бы

куда более тяжелые условия для Германии (очевидно, подобные условиям в 1945 г.), не приходила в

голову немцам. В конце концов, царская Россия была уничтожена при помощи германского оружия!

Почему же тогда Германию вынуждали отдавать целые немецкие общины варварским славянам на

Востоке - земли в Польском коридоре, в Восточной Пруссии и, особенно, богатую углем и железом и с

развитой промышленностью Силезию? Именно эти потери вызывают у немцев сильную горечь и

негодование, потому что были тяжелым ударом по их национальной гордости: для них было

противоестественным жигь под славянским игом. Даже плебисцит, проведенный на территории

Силсзии, шлв-ший уступкой Германии, благодаря усилиям Ллойд Джорджа, Lщл новым источником

недовольства немцев, потому что правительство так и не объяснило германской общественности, что

по Версальскому договору разделение провинции было разрешено в соответствие с местными

результатами голосования. На плебисците, проведенном 21 марта 1921 г., Германия получила 60

процентов голосов, однако Лига наций отдала Польше 40 процентов территории, населенной, в

основном, поляками, а в нее входили наиболее развитые промышленные зоны. Немцы снова

почувствовали себя обманутыми; на этот раз их недовольство было направлено против Лиги наций. [4].

В некотором смысле немцев обманывали много лет и это, главным образом, делало их же собственное

правительство, которое никогда не оглашало истинные цели и методы своей внешней политики.

Полная истина стала пробиваться на свет, только в 1961 г., когда крупный немецкий историк Фриц

Фишер опубликовал свою книгу К мировому господству

, в которой он проследил агрессивную

традицию в экспансионистской внешней и военной политике Германии [5]. За этим последовала долгая

и острая полемика между немецкими историками, которая

Griff nach der Weltmacht

В ожидании Гитлера

127

достигла своего апогея на Берлинском собрании Германской исторической ассоциации в 1964 г. [6] В

ходе полемики основные аспекты случаев, когда Германия являлась виновником разжигания войн,

были установлены бесспорно и с течением времени приняты многими критически настроенными

историками. Они заслуживают быть представленными здесь коротко заново.

Во второй половине девятнадцатого века Германия стала огромной и успешно развивающейся

индустриальной силой. Это привело к появлению многочисленного пролетариата, которым нельзя

было управлять теми же методами, что и крестьянством, и с которым управляющий класс юнкеров и

военных не желал делить власть. Бисмарку удалось найти двустороннее решение проблемы. С одной

стороны, в течение 1880-х годов он расширил традиционную систему социального страхования и

Прусская монархия стала первым социальным государством в мире [7]. С другой стороны, после

окончания захватнических войн, он преднамеренно, пытаясь сохранить внутреннее единство, создавал

искусственно образ внешнего врага, в результате чего, страна постоянно находилась в состоянии

осадного положения. Бисмарк знал как манипулировать этим искусственным кошмаром. Его

наследники не знали. Более того, они сами поверили в него и стали жертвами иррационализма и страха.

Уже к 1911 г. правящая верхушка в Германии раздула новый этнический национализм: «Его целью

являлось упрочение позиций управляющих классов, путем проведения успешной внешней политики; в

сущности, они надеялись, что война ослабит растущее социальное напряжение. Вовлечение масс в

большую битву привело бы к интегрированию в монархическое государство тех частей нации, которые

до сих пор стояли в стороне» [8], Целью войны 1914 г. была попытка создать новый европейский

порядок, при котором 5ы Германия доминировала. Вот как Рицлер, секретарь Бетман-Гольвега,

описывает предлагаемый европейский союз: он был бы не чем иным, как «европейская маска нашей

воли к власти» [9]. Бетман-Гольвег прекрасно понимал, что Великобритания не могла согласится с

тотальным германским господством в Европе. Поэтому Великобритания, (как Франция и Россия)

должна быть разбита, а это означало, что Германии предстояло играть роль мировой сверхсилы. По

словам Рицлера, отражавшего мысли Бетман-Гольвега, гот считал: «Трагическая ошибка Англии

возможно состоит в том, что она вынудила нас собрать все свои силы и использовать весь свой по-

тенциал и не только вовлекла нас в мировые проблемы, но и буквально заставила нас, против нашей

воли, пожелать мирового господства» [10]. Последняя фраза была особенно характерна для немцев -

желание переложить на других моральную ответственность за агрессию.

Если ответственность за начало войны несли вместе, как военное,

128

СОВРЕМЕННОСТЬ

В ожидании Гитлера

129

•;ак гражданское крыло управляющей верхушки, то масштаб поражения был провалом генералов и

адмиралов. Германия фактически перестала быть гражданским государством 9 января 1917 г., когда Бетман-

Гольвег подчинился требованию военных о ведении неограниченной подводной войны, которому

противился три года, С этого момента вся ответственность ложилась на адмиралов и Людендорфа. Теперь

это была их война. Они поднимали ставки в азартной игре, гарантируя этим, что при неизт бежном крахе

Германия не будет просто побеждена, а будет разгромлена, разорена, опозорена и унижена. Как писал

Рицлер: «Мы практически должны будем принять диктат. Столетнее рабство. Конец мечте о покорении

мира. К^пец всему нашему высокомерию. Немцы раскиданы по всему миру. Судьба евреев.» [11].

Жаль, ч| о Юейн-с не мог быть посвящен в тти столь безнадежные мысли человека, который находился в

самом центре германского механизма принятия решений. Тогда бы он мог оценить, что так называемый

«Карфагенский мир», в сущности, был гораздо более щедрым, чем тайно ожидали германские политики. Не,

разумеется, подавляющая масса немцев была еще менее осведомлена, чем Кейнс. Их так научили и они

верили, что война вызвана русским экспансионизмом и британской коммерческой завистью. Для Германии

это была оборояительная война на выживание. Трагедия состояла в том, что когда в 1918 г. крах нас'унг i,

возможность сказать истину германскому народу была упущена. Дач, .• среди немецких социалистов

единственными, которые счи!а.'и i"Vp-\i,!-нию виновной за развязывание войны, были Курт Эйзнер -

убитый п 1919 г., Карл Каутский - в его служебные обязанности входила работа с предвоенными

дипломатическими документами, и Эдуард Давид, который во время стюей службы заместителем секретаря

в министерстве иностранных дел сразу после падения монархии имел доступ к ключевым документам (12].

Но ни один из действительно разоблачающих документов не был опубликован или открыт для доступа.

Немецкие историки, одни из лучших в мире, предали свою профессию и погрузились в самообман. Кроме

того, все главные действующие ляпа и трагедии лгали и скрывали факты. Бетман-Гольвег мог бы открыть

истину о характере начала войны и-о роли военных ь поражении. Он не сделал этого, несмотря на

брошенный ему вызов, И Тирпиц, и Людендорф яростно нападали на него в своих мемуарах. Но в

изложении Бетман-Гольвега написано совсем немного, он боялся усугубить все более увеличивающийся

раскол в германском обществе [1?].

Истина не только не вышла на свет, но напротив, умышленно была скрыта за мифом о том, чю германской

военной машине был забит «нож » спину» [ражданским пораженчеством и тр-усосгыо. Глядя в прошлое,

кажется странным, что и эют миф мопи поверить. Никакая сила в Гер-

мании Вильгельма не была способна противостоять военным, не говоря уже о том, чтобы забить нож им в

спину. Во многих отношениях, Германия была самой милитаризированной страной в мире. Даже новые

индуе-1риальные объекты были организованы по военному образцу. Заводы-кварталы вырастали около

казарм-городов королей-воинов Гогепцол-лернов. Длительная военная муштра сказывалась на деловых

кругах и лаже на первых лапах на профсоюзных и социал-демократических движениях с их сильным

акцентом па дисциплину. Форменная одежда была везде, Кайзер отзывался о министрах, политиках,

дипломатах, пренебрежительно, называя их «тупыми штатскими». Для поднятия своего престижа, члены

правительства предпочитали носить военную форму, Бисмарк щеголял в форме кавалерийского генерала.

Когда Бетман-Гольвег первый раз появился в качестве канцлера в Рейхстаге, он был одет в форму майора.

Сам Кайзер сидел за письменным столом на седле вместо сту-;т [14]. Мысль о том, что гражданские -каким

то образом смогли опроки-нуп. эту чудовищную вездесущую военную структуру, к тому же, во время самой

большой в истории войны, звучит абсурдом.

На самом деле, все произошло как раз наоборот. Именно Людендорф, неожиданно поняв, что игра окончена,

решил сохранить армию, пока позволяло время и настоял на перемирии. Именно его наследник, генерал

Вильгельм Гре'нер, передавая Кайзеру приказы о передвижении войск, сказал, что армия возвращается

домой в нормальном порядке, «но уже не под командованием Вашего Величества, потому что она больше не

стоит за Вашим Величеством» [15]. И именно армия, после того, как помогла разжечь войну, после того, как

повысила ставки и сделала поражение катастрофическим, теперь незаметно ушла от ответственности и

пернула власть гражданским. На гражданских были оставлены нелегкая задача и позор по улаживанию

перемирия и подписанию мирного договори, в то время, как генерилы готовили свои оправдания о «ноже в

спину».

Так, в этом любопытном случае национальной близорукости с иемснтами самообмана, немцы освободили от

ответственности тех, кто довел cipany до тою ужасного болота, в котором она теперь находилась. Союзники

отказались от идеи трибунала для военных преступников. Они даже решили не экстрадировать немецких

офицеров известных своими грубыми нарушениями Гаагской конвенции. Этих людей от-пуекали на

свободу, с обязательством явиться в германские суды, где им присуждали до смешного маленькие сроки, а

после они получали возможность убежать из тюрьмы и вернуться домой героями.

Вместо них ответственность и обвинения во всех невзгодах Германии несли социалисты и политики из

центра. Социалисты были самой большой партией в Рейхстаге в довоенный период, но их никогда

СОВРЕМЕННОСТЬ

не допускали в правительство, а так как парламент не имел реального влияния на финансы, го основная

слабость довоенной немецкой «демократии» состояла в том, что они не могли сделать ничего

эффективного, чтобы остановить германский империализм, хотя и голосовали против него. Они были

единственной партией - противницей германских аннексий в России в начале 1918 г. Когда война окон-

чилась, социалисты, наконец-то, ненадолго взяли власть, но лишь как законные наследники

обанкротившейся империи, чьи грехи вынуждены были принять на себя, Когда власть перешла в руки

политиков из центра, что случилось довольно скоро, го их тоже стали чернить за поражение, за

капитуляцию, за ю, что они были «ставленниками союзников».

В действительности, в большей или меньшей степени, клеймо Версаля было поставлено на всех

политиках новой республики и даже на самом понятии республика, а оттуда и на идее парламентской

демокра-1ии в целом. Впервые немцы получили возможность сами управлять страной. Все население

старше двадцати лет имело право голоса. Выборы во все государственные учреждения были равные,

тайные, прямые и с пропорциональным представительством. Цензуру отменили. Гарантировалось

право на собрания. Профсоюзы были признаны работодателями. Восьмичасовой рабочий день стал

обязательным [16]. На первых выборах, проведенных в январе 1919г., три четверти из 80-ти процентов

участвовавших проголосовало за республику.

Новая Веймарская конституция разрабатывалась под руководс!вом крупного социолога Макса Вебера.

Она впервые дала парламенту полный финансовый суверенитет Ожидалось, что она воплотит в себе

все лучшие черты американской конституции. Но у нее имелась одна серьезная слабость. Президент,

избираемый сроком на семь лет, не являлся главой правительства, им был канцлер - фигура партийная

и ответственная перед парламентом. Однако, согласно статье 48, президент получал чрезвычайные

полномочия в период, когда парламент не был в сессии. Начиная с 1923 г, этой статьей злоупотребляли

всегда в тех случаях, когда парламент заходил в тупик. А парламент часто попадал в мертвую точку,

потому что система пропорционального представительства мешала развитию двухпартийной системы

и формированию абсолютного большинства. Для многих немцев, воспитанных на идее, что Германия и

германцы представляют собой некое метафизическое, органическое единство, видеть разделенный и

блокированный парламент было противоестественным. Довод, что парламент - это форум, в котором

совсем реальны и неизбежны столкновения интересов, которые решаются мирным путем был для них

чужд и неприемлем. Рейхстаг казался немцам обыкновенной театральной сценой, на которой

узаконива-

В ожидании Гитлера

131

лась «партийная игра», а истинная, вечная, органичная и достойная Германия олицетворялась

президентом и статьей 48. Эта трещина в конституции дала себя знать еще при первом президенте -

социалисте Фридрихе Эберте, который предпочитал использовать свои полномочия вместо того, чтобы

заставлять членов парламента привыкать улаживать свои разногласия. Положение усугубилось, когда

его сменил фельдмаршал Гинденбург.

Хотя война велась Людендорфом, Гинденбург являлся номинальным главнокомандующим и

национальным героем. В 1916г. ему поставили огромную деревянную статую, которая

символизировала германскую решимость к победе. Каждый, кто купил военную облигацию, получал

право забить гвоздь в статую. Около 100 000 гвоздей были забиты в колосса по этому поводу. Сразу

после окончания войны статуя была распилена на дрова, как бы символизируя тем самым уход

военных и воцарение гражданских. Веймар и, особенно, парламент отождествлялись со всеми

послевоенными трудностями и позором. В то же время, когда деревянный колосс возвратился в

качестве президента, он олицетворял собой не только военный героизм и германское единство в

противовес партийному расколу, но и антиреспубликанский контрпринцип, заложенный в самой

Веймарской конституции. При Гинденбурге использование президентских полномочий для назначения

и увольнения канцлеров и роспуска Рейхстага привело, в последние годы, к практическому

^суспензированию парламентского управления. Гитлер достиг вершины в эксплуатации этой статьи,

закладывая основы своей диктатуры еще до того, как парламент прекра-гил свое существование в

апреле 1933 г.

Трещина в конституции могла не иметь такого большого значения, если бы не отражала собой

глубокое разделение в обществе и особенно в умах немцев. Я [Пол Джонсон] называю это разделение

Восток-Запад и оно является одной из центральных тем нашей современности в той степени, в которой

на ней отразилась судьба Германии, Основной чертой довоенного германского режима принцев,

генералов, землевладельцев, профессоров по праву, которые придавали ему академическую

законность, и лютеранских пасторов, которые создавали ему моральный авторитет, был

антилиберализм. Эта управляющая каста ненавидела Запад лютой ненавистью, как за его либеральные

идеи, так и за его грубый материализм и бездуховность, которые (по ях мнению) воплощали эти идеи.

Они желали сохранить Германию в «чистоте» от западного влияния и это был один из мотивов

возобновления средневековых планов нашествия и заселения Востока,.с целью создания

континентальной Германской империи, которая бы позволила Германки стать независимой от

англосаксонской мировой системы. «Восточники»

проводили фунда-

132

СОВРЕМЕННОСТЬ

ментальный водораздел между «цивилизацией», которую они считали беспочвенной,

космополитической, аморальной, антигерманской, западной, материалистической и расово

нечистой, и «культурой», которая по своей сути чиста, национальна, духовна, автентична и

типично германская [17]. Цивилизация как бы тянула Германию на Запад, а культура - на Восток.

По их мнению, истинная Германия не являлась частью международной цивилизации, а была

национально-расовой культурой в себе. Когда Германия следовала притяжению с Запада, ее

постигала беда, а когда следовала своей судьбе на Востоке, она реализовывала себя.

На самом деле, именно «восточники» все время управляли Германией, именно они создавали

военную лихорадку, доводили Германию до войны, а затем ее проигрывали. В сознании

большинства германцев, однако, мифология о «ноже в спину» вытеснила этот правдивый анализ,

относя поражение в войне за счет пораженчества и предательства «западников», которые затем

подписали перемирие, приняв катастрофический мир, ввели республику и позволили воцариться

«власти партий». Таким образом, «западники « оказались виновны во всех несчастьях Германии в

послевоенный период, что было вполне логично, поскольку что они были марионетками и

платными агентами политиков Запада из Парижа, Лондона и международной финансовой

олигархии с Уоллстрит и лондонского Сити. Их форпост в Германии был Веймарский парламент.

Но автентичная германская культура все еще имела свою цитадель в республике в лице

президента Гинденбурга, par exellence

«восточника» и обладающего властью, согласно статье 48.

Когда же наступит момент, этот жизненно важный плацдарм мог быть расширен.

Пока что, однако, «западники»

триумфировали, потому что Веймарская Германия была

«западной» республикой. Она стояла за цивилизацию, а не за культуру: цивилизация находилась у

власти, а культура в оппозиции. Так же не было случайным то, что Германская цивилизация

достигла своего наибольшего расцвета в 20-е годы, когда в Германия на небольшой период стала

мировым центром идеи и искусства. Этот триумф подготавливался давно. Германия была одной из

самых образованных стран в мире - еще в конце восемнадцатого века она перешла рубеж 50-

процентной грамотности. В девятнадцатом веке она последовательно создавала систему высшего

образования, которой не было равной в мире по глубине и разнообразию знаний. Университеты с

ми-

В дальнейшем будем употреблять эту форму для понятий Easterners и Westerners, используемую автором для обозначения

приверженцев восточного и соответственно западного направлений развития Германии

пар эксэланс (фр.) - по преимуществу, преимущественно

См. замечание 2

В ожидании Гитлера

133

ровой славой работали в Мюнхене, Берлине, Гамбурге, Гёттингене, Марбурге, Фрейбурге,

Гейдельберге и Франкфурте. Германская либеральная интеллигенция отошла от общественной и

политической жизни в 60-е годы, оставив ее Бисмарку и его наследникам. Но она не эмигрировала, а

была раскидана по всей Германии и, когда перед войной опять появилась на поверхности, чтобы взять

власть в 1918 г., самым поразительным в ней была полицентрализация ее силы.

Разумеется, Берлин со своим 4-х миллионным населением занимал первое место. Но в отличие от

Парижа, он не концентрировал в себе всей интеллектуальной и артистической энергии страны. В то

время, как Берлин имел свои Александерплац и Курфюрстендам, существовали и другие культурные

магниты: Брюль в Дрездене, Юнгфернштег в Гамбурге, Швайдницерштрассе в Бреслау, или

Кайзерштрассе во Франкфурте. Центр архитектурного эксперимента знаменитый Баухауз находился в

Веймаре, а позднее переместился в Дессау. Важнейший центр художественных исследований,

Институт Варбург, находился в Гамбурге. Дрезден имел одну из самых прекрасных художественных

галерей в мире, а также ведущий европейский оперный театр> возглавляемый Фрицем Бушем, в

котором состоялись премьеры двух опер Рихарда Штрауса. Мюнхен имел около двадцати театров и

еще большую художественную галерею, там издавался ведущий сатирический журнал Симплыци-

симус и работал крупный романист Томас Манн. Франкфурте^ Цай-тунг была лучшей газетой в

Германии, а сам Франкфурт - ведущим театральным и оперным центром (так же как и Мюнхен), а

другие города, такие как Нюрнберг, Дармштадт. Лейпциг и Дюссельдорф, в 20-е годы становились

свидетелями премьер некоторых наиболее известных постановок [18].

То, чем особенно выделялся Берлин, был его театр - лучший в мире в 20-е годы, он имел сильную

политическую окраску. Она начала доминировать еще до войны с воцарением Макса Рейнгардта в

Дойче Театре, но в 1918г. республиканизм победил полностью. Некоторые драматурги были заклятыми

революционерами, такие как Фридрих Вольф и Эрнст Толлер, они работали для «Пролетарского

театра» Эр вина Пискатора, где декорации создавал Георг Гросс. Бертальд Врсхт, чья пьеса Барабаный

бой в ночи была впервые поставлена в Берлине в 1922 г., когда ему было двадцать четыре года, писал

политические аллегории. Коммунизм и американский гангстеризм привлекали его своим насилием, а

его приятеля, Арнольта Броннена, привлекал фашизм. Брехт спроектировал собственную «форму»,

первую «левую « жипировку - кожаная шапка, очки в железной оправе, кожаное пальто. Когда в 1928 г.

была поставлена Трехгрошовая опера, написанная им совместно с композитором Куртом Вейлем, она

достигла рекорд всех

134

СОВРЕМЕННОСТЬ

времен для оперы - более 4000 представлений по всей Европе только за один год [19]. Но большинство

берлинских аншлагов были созданы утонченными либералами, более отличающимися «смелостью», песси-

мизмом, проблемностью и особенно «беспокойством», чем прямой политичностью. Это были Георг Кайзер,

Карл Штернхейм, Артур Шниц-лер, Вальтер Газенклевер, Фердинанд Брукнер и Ференц Мольнар [20].

Иногда «культурные правые» нападали на отдельные пьесы, например, они пытались провалить премьеру

Веселого виноградника, пьесы Карла Цукмайера (написавшего сценарий для фильма Голубой ангел"

). Но

германские консерваторы, по сути дела, были против театра вообще, потому что в Берлине не ставились

«правые» или националистические пьесы. После просмотра пьесы Герхарда Гауптмана, германский поли-

цейский префект обобщил реакцию £н//иг-Германии: «Весь этот уклон необходимо ликвидировать» [21].

Берлин был также мировой столицей оперного искусства и кино. Он был буквально переполнен

первоклассными режиссерами, импресарио, дирижерами и продюсерами: Релнгардт, Леопольд Иесснер,

Макс Офульс, Виктор Барновски, Отто Клемперер, Бруно Вебер, Лео Блех, Иозеф фон Штернберг (Голубой

ангел), Эрнст Любич, Билли Уайлдер (Эмиль и детективы), Фриц Ланг (Метрополис). В проектировании и

изготовлении декораций и костюмов, в световых эффектах, ь стандартах оркестрового исполнения и

хорового пения, в пристальном внимании к деталям Берлин ке имел себе равных. Когда Воииек, новая опера

написанная Альбаном Бергом, талантливым учеником Арнольда Шёнберга, была поставлена в Берлинской

государственной опере в 1925 г., дирижер Эрих Клейбер настоял на проведении не менее 130-ти репетиций

[22]. На Берлинском музыкальном фестивале в 1929г. были представлены Рихард Штраус, Бруно Вальтер,

Фуртвенглер, Георг Шелл, Клемперер, Тосканини, Джилли, Казальс, Корто и Тибо [23]. На фоне этих

талантов, мастерства и опыта Германии удалось создать ведущую в мире киноиндустрию, которая в 20-е

годы выпускала фильмов больше, чем вся остальная Европа - 646 только за 1922 г. [24].

Еще более выдающимися были успехи Германии в изобразительном искусстве, В 1918 г. Валтер Гропиус