Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 1
Подождите немного. Документ загружается.
выражали с некоторыми оговорками одобрение фашизма в его различных формах, были Бенедстто Кроче,
Жан Кокто, Луиджи Пиранделло, Джовянни Джентиле, Джеймс Кернам, У.В.Йитс, Т.С.Элиот и Филиппе
Маринетти, как и действик-льно профашистские интеллектуалы типа Шарля Морра, Луи-Фердинанда
Селена, Эзры Паунда, Освальда Шпенг-лера и Мартина Хейдеггера [153].
Преобладающее Гюдынинп^о интеллектуалов, однако, тяготело левым. Они видели в нанизме намного
большую опасность, как для своего собственного сословия, гак и для всех форм свободы. В середине
Тридцатых многие интеллигентные люди считали вполне вероятным, что фашизм станет господствующей
системой управления в Европе, а быть может, и в целом мире. Режимы фашистского типа существовали в
Германии, Италии, Испании, Португалии, Польше, Венгрии, Австрии, Турции. Греции. Румынии, Японии и
многих других государствах; а процветающие фашистские партии имелись практически во всех остальных
местах. Для них Советский соке ка.чапия единственной большой силой, полностью посвятившей себя
противостоянию, а если нужно, и войне с фашизмом. Поэтому многие из них были готовы не только за-
щищать очевидные добродетели, но и оправдывать явную жестокость сталинского режима. Тогда еще не
было известно, что он отправил в лагеря более 600 писателей, многих из них (включительно Исака Бабеля и
Осипа Мандельштама) на верную смерть; что почти наверняка он уморил Максима Горького; и что он, как,
Гитлер изъял миллионы книг из обращения и сжег их, хотя и не публично [154].
Все-таки западные интеллектуалы знали достаточно о советской жестокости, что вынуждало их применять
двойные стандарты, защищая ее. Лииколт.н Стеффенс задал тон: «.Измена царю не была грехом, измена
коммунизму - это трех.» [155] Шоу писал: «Не можем позволить себе позу моралистов, когда наш наиболее
предприимчивый сосед... гуманно л разумно ли-квидирует щепотку эксплуататоров и спекулянтов, чтобы
Lives of a Bengal Lancer.
354
СОВРЕМЕННОСТЬ
Бесы
сделать мир безопаснее для честных людей.» [156] Андре Мальро утверждал, что «точно так же,
как Инквизиция не помешала фундаментальному величию христианства, так и московские
процессы не уменьшили фундаментальное величие коммунизма.» [157] Многие интеллектуалы,
включительно и такие, которые знали, что представляет собой тоталитарное правосудие,
оправдывали процессы. Брехт писал: «Даже по мнению самых лютых врагов Советского союза и
его правительства, процессы ясно показали наличие активных, заговоров против власти»,
«трясину позорных преступлений», совершенных «всеми этими подонками, внутренними и
внешними, всем этим сборищем, рецидивистами и доносчиками... этим сбродом... Я убежден, что
такова истина.» [158] Фейхтвангер присутствовал на процессе против Пятакова в 1937 г. (который
повлек за собой процессы против Бухарина и другие) и сразу же написал книгу о нем, Москва
1937, в которой заявил: «не имеем никакого оправдания воображать себе, что есть что-то
сфабрикованное или искусственное около людей на процессе.» Сталин сразу распорядился пе-
ревести ее и издать в Москве (ноябрь 1937 г.); один ее экземпляр был вручен несчастному
Бухарину накануне его судебного процесса, чтобы увеличить его отчаяние [159].
НКВД действительно часто использовало просталинские писания западных интеллектуалов,
чтобы сломить сопротивление своих заключенных. Этому содействовали и просталинские
элементы из западных посольств и печати в Москве. Посол Дэвис сообщал своему правительству,
что процессы были совсем правдивые и повторял свои взгляды в одной лживой книге, Миссия в
Москве, изданной в 1941 г. Геральд Дени из Нью Йорк Тайме писал о процессах: «В самом
широком смысле, они не фальшивы» (14 март 1938). Его коллега Уолтер Дюранти, постоянный
корреспондент газеты в Москве, был одним из наипоследовательных апологетов Сталина. Как
писал Малькольм Маггеридж: «Было что-то бурное, живое, нелепое в его бесстыдстве, что делало
его постоянное вранье каким-то увлекательным.» Его любимое выражение было «Я делаю ставку
на Сталина» [160]. О процессе Пятакова он писал: «Невозможно, чтобы Сталин, Ворошилов,
Буденный и военный суд осудили своих товарищей на смерть, если доказательства их вины не
были бы сокрушительными.» [161] Предположить, что доказательства были фальшивыми,
подпевал ему посол Дэвис, «означало бы приписывать творческий гений Шекспира» [162].
Опыты западных интеллектуалов защитить сталинизм вовлекли их в процесс саморазвращения,
который заразил их самих, а оттуда и страны, на которые влияли их произведения, частью
морального разложения самого тоталитаризма, особенно с его непризнанием личной от-
355
ветственности за добро и зло. Лайонел Триллинг проницательно отмечал о сталинистах на Западе,
что они отказались от политики или по крайней мере от политики «бдительности и усилия»:
В навязанной им монолитной власти они видели обещание избавиться от конкретных волевых актов, которые
были необходимы, чтобы отвечать на многочисленные, часто конфликтные требования демократического
общества... они лелеяли идею о революции как о финальном, всеобхватном волевом акте, который навсегда
положит край напряжению наших индивидуальных волей (163].
Для Америки такое развитие событий было особенно серьезным, потому что тогда сталинисты
составляли заметную часть нового радикального движения; и как опять отмечал Триллинг:
При любом взгляде на культурное положение в Америке значение радикального движения в тридцатые годы
трудно может быть переоценено. Можно сказать, что оно создало класс американских интеллектуалов, каким мы
знаем, его сегодня при его огромном росте и влиянии. Оно определило характер этого класса, при всех мутациях
мнений, как преобладающе левый [164].
Это был класс, который оформил мышление либерально-демократической
17
политической
верхушки, которая будет у власти в самом могучем государстве на земле практически почти до
конца 70-х годов.
Таким образом, разветвляющееся влияние тоталитарного террора тридцатых годов оказалось
необъятным во времени и пространстве. Но в то время отдаленные последствия деятельности
Гитлера и Сталина выглядели маловажными. Важно было то, что сделают их режимы в не-
посредственном будущем не только со своими беспомощными подданными, а со своими соседями
- близкими и далекици. Восход Сталина и Гитлера к абсолютной власти нанес решающий удар по
мировому устройству, которое уже было неустойчиво и хрупко. Оба имели безграничные
территориальные цели постольку, поскольку оба верили в предстоящую эсхатологическую
18
развязку, один в классовом, другой в расовом аспекте, в результате которой их соперничающие
системы власти станут всемирными. Поэтому появление этих двоих на сцене стало введением в
нечто, что можно назвать вершиной агрессии.
17
Имеется в виду Демократическая партия США.
11
Религиозное учение о конце света.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Накал агрессии
В 20-е годы цивилизованные западные демократии с помощью Лиги наций и англо-американской
финансовой дипломатии поддерживали в мире шаткое равновесие. В начале 30-х годов система
(если ее можно так называть) рухнула окончательно, открывая эру международного бандитизма,
когда тоталитарные государства разбойничали насколько им позволяли военные возможности.
Силы, уважающие закон, были экономически разгромлены и односторонне разоружены. В 1929 г.
экономика Франции прошла через свой максимум и вступила в период устойчивого упадка; она не
смогла восстановить уровень 1929 г. вплоть до начала 50-х годов. Цифры, характеризующие
безработицу, оставались сравнительно низкими только потому, что уволенные рабочие возвра-
щались в свои родные сельские хозяйства, а мигрантов из них выпроваживали. Франция ушла в
изоляцию и начала строить линию Мажино, которая сама по себе была символом пораженчества.
Американцы и англичане были поглощены экономикой. В начале 30-х годов американская армия
со своими 132 069 офицерами и солдатами была едва шестнадцатой по величине в мире - меньше,
чем армии Чехословакии, Польши, Турции, Испании или Румынии [1]. Единственный в армии ли-
музин был у начальника Генерального штаба Макартура. Рамсей Мак-дональд, лейбористский
премьер-министр Британии, который не имел ни собственной, ни государственной машины, был
вынужден ходить пешком до Даунинг стрит и садиться на автобус или такси, отправляясь по
государственным делам [2], В 1930 г. американцы убедили полупацифистское лейбористское
правительство подписать Лондонский морской договор, который привел Королевский флот в
такое беспомощное состояние, которое он не знавал с семнадцатого века. Министр иностранных
дел Артур Гендерсон, методистский утопист, говоривший о «мобилизации демократической
дипломатии», защищал решение о прекращении работ по постройке базы в Сингапуре и
сокращении британских крейсеров до пятидесяти единиц под предлогом, что Япония «твердо
обещала решать свои споры мирными средствами» [3].
По иронии судьбы, именно Лондонский морской договор от 1930 г., который она подписала с
неохотой, в конце концов убедил Япо-
Вершина агрессии
357
нию порвать с Западом и начать преследовать только свои собственные интересы. Тарифы Смута-
Хоули от 1930 г., разрушившие ее торговлю с Америкой (15 процентов всего японского экспорта),
и другие пошлины, которые были приняты в качестве ответных мер, являлись достаточной
моральной причиной возвращения Японии к законам джунглей. 10 сентября 1931 г. моряки
британской военно-морской базы в Инвергордоне, рассерженные 10-процентным снижением
зарплаты, взбунтовались и вывели из строя несколько главных морских единиц Британского
флота. Восемь дней спустя Верховное командование японской армии спровоцировало кризис в
Маньчжурии и начало наступление, вопреки категорическим приказам гражданского
правительства в Токио [4]. Кабинет сдался и узаконил заговор армии, объявив о создании нового
марионеточного государства Маньчжоу-го.
Британия не была в состоянии что-либо сделать и ничего не сделала. Ее посол в Токио, сэр
Фрэнсис Линдли, докладывал, что попал «в неприятное положение требуя гарантий со стороны
правительства, у которого нет власти их соблюдать» [5]. Британия добилась расследования в Лиге
наций, рглавляемого лордом Литтоном, в результате которого был составлен доклад, осуждающий
Японию. Единственным его последствием было то, что 27 марта 1933 г. Япония вышла из Лиги.
Такие апологеты Лиги наций, как Роберт Сесил, настаивали на «действиях» против Японии. Но
они же в свое время настаивали и на разоружении. 29 февраля 1932 г. сэр Фредерик Фильд,
командующий флотом Великобритании, сказал, что на Дальнем востоке Британия бессильна, а
Сингапур беззащитен. Правило десяти лет было тихо похоронено, но слишком поздно [6]. Как
выражался Стэнли Болдуин: «Если мы наложим экономический бойкот, то Япония объявит нам
войну и захватит Сингапур и Гонконг, а наше расположение таково, что не сможем ее остановить.
Со стороны Вашингтона мы не получим ничего, кроме слов -громких слов, но не более того.» [7]
В сущности, даже своими наличными силами Британия и Америка вместе могли бы остановить и
сдерживать Японию. Перл Харбор мог быть защищен только морскими силами. Американский
Тихоокеанский флот, усиленный британскими единицами, мог бы надежно оборонять эту базу.
Сингапурский порт можно было защищать с помощью только соответствующих воздушных сил.
При наличии и американской воздушной поддержки его оборона тоже стала бы возможной [8].
Таким образом, была бы оправдана более твердая политика в отношении Японии. Но совместное
планирование было исключено растущим изоляционизмом Америки, гораздо более характерным
для 30-х годов, чем для 20-х. Америка двигалась к своему Закону о нейтралитете от 1935 г. Когда
Рузвельт получил власть от Гувера, он только ухудшил положение. Гувер
358
СОВРЕМЕННОСТЬ
помогал организовать Всемирную экономическую конференцию, которая должна была состояться
в Лондоне в июне-июле 1933 г. Она могла бы убедить «неимущие» силы в том, что существует
альтернатива войнам за жизненное пространство. Третьего .июля Рузвельт похоронил эту идею. С
тех пор не предпринималось никаких реальных усилий для создания стабильных финансовых
рамок, в которых разногласия могли бы решаться дипломатическим путем. В 20-е годы мир
управлялся властью денег. В 30-е он был оставлен на произвол оружия.
Внимательное изучение хронологии этого периода раскрывает ту степень, в которой тоталитарные
силы, хотя и действующие по отношению друг к другу независимо и только иногда открыто
враждебно, использовали свою численность и растущую мощь, чтобы спровоцировать и
растоптать разбросанные, к сожалению, демократические силы. Италия, Япония, Россия и
Германия играли в общую геополитическую игру, единственной целью которой была замена
международного права и договоренностей новой «реалполитик», при которой, как считала каждая
из них, ее тысячелетняя мечта была >;обречена» на реализацию. Ни одно из этих озверевших
государств не доверяло другим; каждое обманывало при первой же возможности; но каждое
норовило воспользоваться награбленным другими, чтобы увеличить свою добычу и усилить свою
позицию. Таким образом, существовал преступный заговор: нестабильный и изменчивый, иногда
открытый, но чаще всего скрытный. В преступлении также была и конкуренция: процесс, с
помощью которого одно тоталитарное государство разлагает изнутри другое, теперь распростерся
на международные дела, Закон Грешема заработал и в них, вытесняя дипломатию и заменяя ее
политикой силы.
Эти государства-хищники практиковали «реалполитик» различным образом и.с различной
скоростью. Сталинская Россия была самой «бис-марковской», она довольствовалась
использованием предоставленной возможности и была достаточно терпеливой, чтобы
продвигаться в геологических масштабах времени, но была убеждена, что в конце концов все
будет принадлежать ей. Германия была наиболее динамичной, с мыслью о предстоящей
эсхатологической развязке, которая, как считал Гитлер, должна была произойти именно в его
время. Италия Муссолини была шакалом, который крался по следам крупных зверей и воровал
каждый кусок, оставленный без присмотра. Япония была наиболее нестабильной; ее преследовала
угроза настоящего массового голода. Всемирная рецессия снизила цену ее главного экспортного
товара шелка-сырца на 50 процентов и теперь ей не хватало валюты на покупку риса. И все же в
1934 г. она потратила 937 миллионов иен из своего бюджета в 2 112 миллионов (почти половину)
на армию и флот [9]. Все эти тоталитарные государства страдали и от внутреннего
самоистребления, от
Накал агрессии
359
хобсоновской «войны каждого против каждого». Но в Германии, Италии и России, по крайней
мере, имелись бандитские диктатуры. В Японии же никто не хотел принимать на себя
ответственность.
Маньчжурский заговор 1931 г. показал, что военные могли узурпировать принятие решений и
остаться при этом безнаказанными. Убийства премьер-министра, министра финансов и крупных
индустриальцев в 1932 г. показали фактический конец управления парламентарными средствами.
В декабре 1933 г. чуть не был убит сам Тэнно, и с того времени он непрерывно жил в страхе.
Наиболее влиятельной личностью в Японии в период 1931-1934 г.г. был военный министр генерал
Садао Араки - кровожадный бушидо-идеолог, руководивший гитлероподосдым молодежным
движением и один из ведущих выразителей нового тоталитарного синто
1
. В какой-нибудь
европейской стране он, наверняка, стал бы диктатором и таким образом создал бы ответственный
центр для принятия решений. Но в стране, теоретически управлявшейся живым богочеловеком,
лидерство порицалось и каралось смертью. Даже самые авторитарные японцы, в сущности,
именно самые авторитарные, подчинялись закону клана или группы, согласно которому
малочисленные олигархии тайно собирались и совещались, принимая коллективные решения,
скрывающие личную ответственность [10]. Это была система, поощрявшая одновременно
физическую жестокость и моральную трусость, которая душила индивидуальную совесть. Она
сделала японские управляющие элиты особенно восприимчивыми к коллективизму, который с
различными акцентами проповедовали Сталин, Муссолини и Гитлер, и, особенно, к его
центральному принципу, о котором все трое были одного мнения - права личности поглощаются
правами государства, которые, в свою очередь, всеобъемлющи и неограничены. С 60-х годов XIX
века англичане и американцы приложили много усилий, чтобы привить другую традицию,
добившись некоторого успеха. Она поддерживалась и олицетворялась профессором Тацукичи
Минобе, бывшим с 1902 г. авторитетом по конституционному праву в Императорском
университете и пэром Японии, номинированным самим императором. Три больших труда по
конституции Японии сделали его наставником японского парламентарного либерализма и были
объектами особой ненависти для devots
1
тоталитарного Синто. Атаки против .старого профессора,
который утверждал, что право существует для того, чтобы защищать личность в обществе, и что
оно стоит над государст-
1
синто (яп.) - путь (учение) богов; синтоизм - религия, в основе которой лежит культ божеств природы и предков. В
1868-1945 г.г. официальная религия в Японии
2
приверженников (фр.)
360
СОВРЕМЕННОСТЬ
Накал агрессии
361
вом, постоянно усиливались, в то время когда беззаконие в Японии оставалось безнаказанным и,
еще больше когда Гитлер триумфально начал управлять в Германии без конституции и
растаптывать международные соглашения. 19 декабря 1934г. Япония денонсировала Лондонский
морской договор и пошла вслед за Гитлером по пути неограниченного перевооружения. 16 марта
1935 г, Гитлер отрекся от Версальского договора. 25 апреля лидеры японских вооруженных сил
отнесли книги Тацу-кичи на крышу токийского Военного клуба и публично их сожгли.
Это символическое отречение власти закона вскоре было после-довано воцарением своеобразной
незрелой японской формы гегельянства, ставшей руководящей доктриной и насаждаемой в
государственных учреждениях- и школах. Официально она была обобщена Министерством
юстиции:
Для японского ума не существует мысли об индивиде, противопоставленном государству... В основе идей западного
типа заложен индивидуалистический взгляд на жизнь, который рассматривает индивидов как абсолютных, независимых
сущностей.... как меру всег ценностей, а их самих - как наивысшую ценность. [Но] человеческие существа, хотя и имеют
свое независимое су-щсспшвание и жизнь, в более глубоком смысле зависят от целого и живут в координированной
связи между собой. Они порождаются государством, поддерживаются государством и воспитываются историей и
традициями государства. Личности могут существовать только как звенья огромной и бескрайней кепи жизни,
называемой государством; они являются звеньями, через которые наследство предков передается грядущим
поколениям... Индивиды приобретают самую высокую и великую ценность, служа государству как его часть [11].
Такое утверждение было лживым, потому что эта форма философии была перенесена из Европы, и
заблуждающим, поскольку те, кто страстно поддерживали ее, были первыми, которые не подчинялись и
критиковали государство, если его политика выходила из под их контроля. Во всяком случае, государство не
было единым целым, а сбором воюющих фракций, которые использовали убийство в качестве арбитра,
Назначение военных на министерские посты не решило ни одной проблемы: их убивали таким же образом,
как и гражданских. Коллективное принятие решений тоже не было защитой - наемные убийцы создали
методы коллективных убийств. Кроме того, военные были настолько же разъединены, как и гражданские
партии. Флот стоял за «южную» политику - экспансию к дальневосточным колониям и островам, принадле-
жащим Голландии, Франции и Британии, богатым сырьем, особенно нефтью, которой так не хватало
Японии. Армейские военные требовали экспансии в сторону азиатского материка. Но и они были разделены
на «северных», которые хотели укрепиться в Маньчжурии и напасть на Россию, и «южных», желавших
завоевать китайские города и продви-
нуться по огромным речным долинам Китая. Никто из этих людей или из гражданских политиков, стоявших
на их стороне, не задумывался о конечных последствиях своих планов. Все были блестящими тактиками, но
никто из них не был стратегом. Каждый имел поразительные идеи о том, как начать войну, но с начала и до
конца, с 1931 г. до момента трагического разгрома в 1945 г., ни один японец, цивильный или поенный, не
разрабатывал реалистического плана об окончании войны. Как же это получилось? Дать понять, что в
определенных обстоятельствах ты считаешь поражение возможным, означало подвергнуть себя смертель-
ному риску. Когда любой спор сковывался физическим страхом, а политический курс менялся с помощью
убийств, то хладнокровный расчет -сущность «реалполитик» -- становился невозможным. Истина состояла в
том, что в течение 30-х годов Япония управлялась и ее политика определялась не какой-то действительной
системой управления, а просто анархией террора.
Перелом произошел в 1935-1936 годах. 12 августа 1935 г. фракционная война перекинулась в вооруженные
силы, когда генерал Тсцузан Нагата, начальник Бюро по военным вопросам, был зарублен радикальным
полковником Сабуро Анзава. На процессе Айзава сказал: «Я не смог ликвидировать Нагата одним уларом
сабли и мне как инструктору по фехтованию очень стыдно за это.» [12] Вму ни за что больше не было
стыдно, а затянувшийся процесс он использовал для яростной антиправительственной военной пропаганды.
Процесс еще продолжался, когда выборы от 20 февраля 1936 г. привели к возрождению парламентарного
либерализма, или того, что от него осталось. Пять дней спустя в доме американского посла Джозефа Грю
собралось вечернее парти. Грю был глухим, и одной из трудностей во время его работы в Японии было то,
что ои не мог слышать переводчика, так как в присутствии императора можно было говорить только
шепотом [13]. Но супруга Грю, внучка известного капитана Перри
1
, владела японским в совершенстве и их
дом превратился в резиденцию японского конституционализма. В гот вечер среди гостей были адмирал
Макого Сайто, хранитель государственной печати, и адмирал Кантаро Сузуки, камергер. После ужина Грю
показал им фильм Капризная Мариэтта с Нельсоном Эдди и Джиннет Макдо-нальд, доставивший гостям
много удовольствия; жены японцев расчувствовались и пролили много слез [14].
На следующий день рано утром 1500 солдат токийского гарнизона, включая гвардию, два элитных пехотных
полка и артиллерийские части подняли'путч. Они захватили суд, здания парламента и армейских шта-
3
М.Perry (1794-1858) - командующий военной экспедицией, которая Р 1854г. открыла Японию для торгонли с Западом
362
СОВРЕМЕННОСТЬ
Накал агрессии
363
бов, флота и полиции; окружили императорский дворец. Наказательные взводы, вооруженные
саблями (для парадности) и автоматами «Томсон» (для большей эффективности), были разосланы
по домам ведущих членов правительства. Сайто был убит. То же случилось с начальником во-
енного образования и министром финансов. Сузуки, хотя и был ранен, спасся в результате
отважного поступка своей жены. Премьер-министр, адмирал Окада, ставший первой мишенью,
как только он объявил, что выборы означают возвращение к конституционному управлению, был
также спасен своей женой, спрятавшей его в буфете, а ударный взвод по ошибке расстрелял его
брата. Крайней целью заговора было убийство и свержение императора; однако он уцелел, и флот
вместе с императорской гвардией четыре дня спустя заставил бунтовщиков сдаться. Тринадцать
вожаков восстания были наскоро осуждены и тайно казнены -только двое из них сделали себе
харакири, хотя всем была предоставлена такая возможность. Примечательно, что во время этого
зловещего эпизода никто из участников: жертвы, их коллеги, император, высшие армейские и
морские офицеры, полиция, телохранители и более всего сами убийцы не блеснули ничем, кроме
трусости и малодушия. Единственным исключением был презренный женский пол, супруги и
служанки министров, которые проявили исключительную смелость и находчивость [15].
Попытка путча широко толковалась как пронацистская, но, вероятнее всего, его исполнители
были, иногда сознательно, иногда - ист, с ту-гами советской политики, Их манифест осуждал
«многих людей, чьим главным стремлением и целью было накопление личного материального
богатства в ущерб общему благосостоянию и процветанию японского народа... Генро* высшие
государственные служащие, военные клики, плутократы, бюрократы и политические партии - все
они были предателями, разрушавшими национальную духовную сущность.» [16] Участвующие в
путче молодые офицеры были вполне готовы ввести- некую форму коммунизма в Японии, путем
смешения марксизма и Кодо («Путь Империи»), с коммунистическим марионеточным
императором. Таковым было мнение советскою агента Рихарда Зорге, работавшего в нацистском
посольстве. Он сделал вывод и информировал своих хозяев в Москве о том, что бунт помог бы
советской политике, так как означал бы отход от «северной» тактики конфронтации с Россией по
границе с Маньчжоу-го в сторону дальнейшего проникновения в Китай. Это было вдвойне хорошо
для Сталина, так как широкомасштабная война между Китаем и Японией не только бы исключила
нападение на его уязвимые восточные базы, но, по всей вероятности, заставила бы Чан Кайши и
Гоминьдан оставить свои противоречия с китайскими коммунистами, чтобы образовать Народный
фронт и таким образом приблизить мо-
мент присоединения Китая к советскому блоку [17].
Именно это произошло в действительности. Бунтовщики требовали более активной японской
военной политики с приоритетом ее «северного» направления. Японская военная верхушка,
повесив бунтовщиков, проворно и малодушно восприняла их волюнтаризм, но, как догадывался
Зорге, придала ему «южную» ориентацию. Нет, однако, никаких доказательств того, что Япония
стремилась к широкомасштабной войне с Китаем. Скорее наоборот. Ее политика состояла в том,
чтобы представить себя в качестве дружелюбного восточного «защитника» и «брата» Китая и
достичь своих целей путем торговли, дипломатии, нажима и пропаганды. Единственной великой
силой, заинтересованной в китайско-японской войне, была Советская Россия; а единственным эле-
ментом внутри Китая, который выиграл бы от этого, была КПК.
Хронология событий показательна. Летом 1934 г. коммунистические армии Китая с политическим
комиссаром Чжоу Эньлаем были близки к разгрому от рук гоминьдановских сил Чана и его
германских советников фон Зеекта и фон Фалькенхаузена. Осенью коммунистические
военачальники решили начать акцию ставшую позднее известной как «Великий поход», якобы для
борьбы с японцами на севере, а на самом деле - чтобы избежать окружения пулеметными гнездами
и колючей проволокой Чан Кайши. Подробности похода, начавшегося в октябре 1934 г. и
закончившегося в Янане в декабре 1936, стали маоистской легендой, которой можно и верить, и не
верить [18]. Примечательным было то, что во время похода Мао впервые взял в свои руки
контроль над основными коммунистическими силами. Формальный командир Чан Годао
отделился и увел своих солдат в Синьцзян; его заклеймили как беглеца. С этого момента в
качестве верховного коммунистического военачальника (с Чжоу в качестве своего политического
Мерлина
4
) Мао мог обвинять любого коммунистического конкурента в «военном диктаторстве» и
сосредоточить в своих руках всю военную и политическую власть [19].
Когда этот процесс коммунистической централизации заканчивался и Поход уже был завершен, в
конце 1936 г. Сталин выдвинул свою политику «Народного фронта», заставляя КПК и Гоминьдан
действовать в войне с Японией сообща. Сначала у Мао не было такого желания: он считал, что
Чана необходимо расстрелять. Но во время посещения западного фронта в конце 1936 г. Чан был
арестован в результате мисте-риозного эпизода, известного как «Сианьский инцидент»; у него
изъяли документы, и Чжоу Эньлай получил доступ к дневникам, раскрывшим пламенные
антияпонские чувства Чана [20]. В результате, Мао позволил
* Легендарный пророк и волшебник, советник короля Артура
364
СОВРЕМЕННОСТЬ
Накал агрессии
365
убедить себя - 1 марта 1937 г. он вернулся к своему старому национализму, сказав об этом своей
гостье Агнес Смедли: «Коммунисты отнюдь не связывают свою точку зрения с интересами
отдельного класса в определенный момент, а самым страстным образом озабочены судьбой
китайской нации.» [21]
Чтобы успешно следовать националистической линии была необходима широкомасштабная
«патриотическая война». 5 июля 1937 г. китайские коммунисты и Гоминьдан подписали рабочее
соглашение. Два дня спустя, в ночь на 7 июля, произошел первый «инцидент» между Го-
миньданом и японскими силами у моста Марко Поло около Пекина, причем первые выстрелы
были даны китайской стороной. Именно этот воспламенивший обстановку эпизод привел к началу
широкомасштабной войны. Важно указать, что противостоящие друг другу командиры: Сунь
Чиюань, главнокомандующий Гоминьданом в Северном Китае, и японский главнокомандующий,
генерал Ган Хашимото, были в дружеских отношениях и сделали все, что было в их силах, чтобы
потушить инцидент. Но повторяющиеся и необъяснимые акты насилия давали понять, что кто-то
умышленно хотел широкомасштабного столкновения. Генерал Ху Иньцинь, гоминьдановский
военный министр в 1937 г., до самой своей смерти верил, что это было делом японских военных
радикалов - той же группы, которая взбунтовалась в Токио годом раньше. Но японские офицеры,
присутствовавшие на инциденте у моста, в то время считали, что насилие было делом подрывных
злеменюв из китайских вооруженных сил, а после триумфа Мао после войны были убеждены, что
именно его агенты, действовавшие по советскому распоряжению, спровоцировали войну.
Японский специалист по Советскому Союзу, генерал Акио Дои, говорил в 1967 г.: «Тогда все мы
были слишком наивными, чтобы понять, что это был советский заговор.» Однако, было
совершенно очевидным, что инцидент у Марко Поло не был повторением Маньчжурского
инцидента от 1931 г. В японской армии заговора не существовало. После инцидента китайцы
стали вести себя с большей непримиримостью и самонадеянностью, чем японцы, и взяли на себя
инициативу по расширению войны [22].
Также было совершенно ясно, что в результате китайско-японской войны Россия выиграла больше
всех. Японцы были последними, кто перестал пытаться силой сломить большевистский режим.
Положение на их границе с Советским Союзом оставалось напряженным, а в конце 30-х годов
произошли несколько серьезных вооруженных столкновений: в 1937 г. - на реке Амур; в 1938 г. - у
Чанькуфына, в семидесяти милях от Владивостока; и в мае—июне 1939 г. на границе Монголии и
Маньчжоу-го произошел бронетанковый бой большого масштаба, предвещавший огромные
танковые сражения Второй мировой войны. Без китайской
войны Япония, без сомнения, смогла бы развязать крупномасштабный конфликт с Россией и
изгнать ее с Дальнего востока. Но потому, как развивались события, ей не удалось выделить на это
достаточно сил, а битва в 1939 г., в которой генерал Жуков сделал свое имя легендарным, была
победой Советского Союза и первым поражением, которое японские силы потерпели в новое
время [23].
Мао тоже был в выигрыше. Осенью 1937 г., когда война разрасталась бесконтрольно, от сказал
своим генералам:
Китайско-японская война дает нам, китайским коммунистам, отличную возможность расширить свое влияние.
Наша политика состоит в том, чтобы посвятить этой цели 70 процентов своих усилий, 20 процентов отдать на
борьбу с правительством и 10 - на борьбу с японцами. Эту политику необходимо проводить в три этапа. На
первом этапе нужно работать с Гоминьданом, чтобы обеспечить наше существование и рост. На втором этапе мы
должны достичь паритета сил с Гоминьданом. На третьем мы должны глубоко проникнуть в различные части
Китая, чтобы создать базы для контратаки против Гоминьдана [24].
Эта политика проводилась очень последовательно. Чан выехал в Чуньцинь, в глубину страны. Мао
остался на северо-востоке, избегая серьезных столкновений с японцами, ведя мелкую
партизанскую войну и создавая военную и политическую империю в крестьянской среде.
Для Японии война была моральным, политическим и в конце концов военным и экономическим
бедствием. В глубине души американцы всегда были настроены прокитайски. Уже тогда
существовало «китайское лобби». Рузвельт был яростно антияпонски настроен. 5 октября 1937 г. в
своей речи в Чикаго он приравнял Японию к нацистам и фашистам и предрек ее моральную
изоляцию: «Когда эпидемия какой-то болезни начинает распространяться, то сообщество
объединяется для изоляции больных.» [25] Военные были в тот момент у руля японской политики;
цивильных министров уже ни о чем не спрашивали и даже не информировали о решениях. А само
военное управление было достаточно шатким, так как выродившаяся доктрина тоталитарного
синто и бушидо завладела армией. Китайская столица Нанкин пала в декабре 1937 г. Японский
командир, генерал Иване Марсуи, вступил в Китай с Декларацией: «Я иду на фронт не для того,
чтобы драться с врагом, а как человек, идущий успокоить своего брата»; он приказал своим солда-
там «защищать и покровительствовать китайским чиновникам и гражданам насколько это
возможно». В действительности, как только армия
в
ошла в Нанкин, радикальные офицеры взяли
верх. На четыре недели Улицы города стали сценой одной из самых массовых резней в истории.
У^УЖЧИН, женщин и детей, говорил очевидец, «преследуют, как зайцев. Убивают каждого, кто
шевелится.» Около 20 000 китайских граждан,
366
СОВРЕМЕННОСТЬ
мужчин призывного возраста, были выведены в поле и убиты штыками и пулеметами - это было
предтечей советского уничтожения поляков в 1941 г. в Катыни и в других местах. Убийства
продолжались до 6 февраля 1938 г. и за это время от 200 до 300 тысяч китайцев были умерщвлены.
Даже в одном официальном докладе нацистского посольства эти сцены описывались как «работа
дьявольской машины». Зверства нашли широкое отражение в мировой печати. Император и
цивильные в его кабинете позднее утверждали, что узнали об этих событиях едва после окончания
войны [26].
В то время в Японии была наложена тотальная цензура. В марте 1938 г. парламент снял с себя
полномочия, приняв Военный закон, отдававший всю власть в руки генералов и адмиралов.
Однако большого полицейского террора не замечалось - он просто не был необходим. Казалось,
что японцы сплотились около политики войны. Во всяком случае не было открытой оппозиции.
Британский посол сэр Джордж Сэн-сом докладывал: «Различие между экстремистами и
умеренными не в крайней цели, а в отношении пути, по которому можно достичь этой цели, а
также в скорости, с которой его надо пройти.» [21] В начале 1938 г. Япония уже имела экономику,
целиком ориентированную на войну, включая и контроль над рабочей силой, ценами и
зарплатами, а также и над всеми серьезными решениями в промышленности. Мпомте фирмы
фактически управлялись государственными советами, чясчо щ,д руководством военных. Когда
японская армия оккупировал.') крупные китайские города и начала продвигаться вверх по
течениям рек, быстро поглощая весь индустриальный Китай, для управления китайской эконо-
микой был образован совет, состоящий, в основном, из армейских офицеров. Но эти люци просто
не знали, как окончить войну или просто выиграть ее; в сущности, они ке знали за что ведется
война. Должна ли была она принести процветание Японии? Произошло совершенно обратное.
Корреспондент Нью Йорк Тайме в Токио. Хью Байес 31 июля 1938 г. писал: «Япония дошла до
такой точгьи, когда длина спички и крысиная шкурка представляют собой важные экономические
факторы для продолжения войны с Китаем.» Нормирование и нехватка сейчас, -говорил он, -
жестче, чем в Германии в 1918 г. Крысиные шкурки обрабатываются в качестве заместителей
настоящей кожи. Основные товары, как хлопок-сырец, ткани, химикаты, кожа, металлы, нефть,
шерсть и сталь исчезли с рынка. Нельзя купить зубную пасту, шоколад, жевательную резинку,
мячи для гольфа, сковородку. Все, сделанное из железа, стало «дефицитнее золота» [28]. Задолго
до развязывания европейской войны, Япония была напряженным, полуголодным, все более отча-
янным тоталитарным государством, которое оттолкнуло от себя всех соседей, упразднило свою
демократическую и конституционную систе-
Накал агрессии
367
му, отвернулось от власти закона, не имело никакой осмысленной долгосрочной стратегии и восприняло
необходимость использования силы, чтобы найти выход из трудностей, которые оно само продолжало
создавать. Япония конца 30-х годов являлась примером релятивистской морали в действии.
Еще одним примером была Италия. И здесь наблюдался на практике процесс взаимного развращения. Путч
Муссолини был вдохновлен действиями Ленина. С самых ранних своих дней в качестве политического
волюнтариста Гитлер обращался к примеру Муссолини. В его кабинете в мюнхенском Браунхаузе стоял
большой бюст Муссолини, а в одной статье, опубликованной а 1935 г., Геббельс во всех подробностях
признавал нацистский долг к итальянскому фашизму [29]. В начале эти комплименты не были взаимными.
Муссолини, который с известным правом считал себя образованным и цивилизованным человеком, смотрел
на Гитлера, как на вульгарного шарлатана и опасного бандита. Италия имела небольшую, но крепко
сплоченную и очень уважаемую еврейскую общность. Муссолини был в долгу перед многими евреями,
особенно перед одной из своих социалистических наставниц Ангеликой Балабановой, перед Энрико Рока -
основателем итальянского фашизма, и перед Джино Ариасом - теоретиком итальянского корпоративизма
[30]. Поэтому расизм Гитлера сначала отталкивал Муссолини, и он ощутил потенциальную опасность
нацистского режима даже раньше французов, не говоря об англичанах. В 1934г. он описывал его как
«...стопроцентный расизм. Против всего и против всех: вчера - против христианской цивилизации, сегодня -
против латинской цивилизации, завтра, может быть, - против цивилизации во всем мире.» Он считал, что
режим был «одурманен упорной воинственностью» [31]. Италия всегда боялась наступления тевтонского
Севера. Ее историческим врагом была Австрия, а гитлеровская политика аншлюса должна была
унаследовать попытки Австрии вернуть себе то, что было получено Италией в Версале. Италия потеряла бы
не меньше других от пересмотра договора. И когда Гитлер 16 марта 1935 г. отверг Версальский договор,
Муссолини согласился встретиться с Британией и Францией в Стрезе (11-14 апреля), чтобы создать «фронт»
против нацистской агрессии.
Но в тот момент Муссолини уже находился в процессе разложения. Безоглядность чистки против Рема и
отсутствие реакций на это государственное преступление от кого бы то ни было повлияли на него также, как
и явный успех Гитлера в увеличении рождаемости в Германии. Он заметил, что захват японцами
Маньчжурии остался безнаказанным и что отказ Японии от Лондонского морского договора, означавший,
что она будет строить сколько захочет линейных кораблей и авианосцев, не вызвал никакой немедленной
реакции со стороны Вели-
36«
СОВРЕМЕННОСТЬ
кобритании. Он не знал, ко, может быть, догадывался, что 19 марта 1934 г. британский кабинет решил, что
Германию необходимо рассматривать как «конечного потенциального врага, против которого должна быть
направлена наша долгосрочная оборонная политика». В результате этого, отчаянно рассматривались
возможности снова улучшить отношения с Японией, но эту идею отбросили как безнадежную из-за неп-
реклонной враждебности американцев [32]. Муссолини об этом не знал. Но он мог посмотреть на карту, мог
подсчитать. Он знал, что Британия не могла поддерживать достаточно морских и воздушных сил у себя до-
ма, чтобы сдерживать Германию, на Дальнем востоке - чтобы сдерживать Японию, а также и на
Средиземном море. Он ощущал, что Британия и Франция были склонны оплатит?., вознаградить
продолжавшуюся с ним дружбу. В духе тоталитарной «реалполитик» он хотел развязать свои руки, чтобы
расправиться с Абиссинией, где 5 декабря 1934 г. произошли инциденты на границе с Эритреей и
Итальянской Сомалией. За два месяца перед открытием Фронта в Стрезе он развернул свои войска. У него
имелся повод; сама Абиссиния была империей, которая управляла своими подданными, часто номадскими
племенами, силой и террором в рамках подвижных или немаркированных границ. Большинство местных
проблем появились снова в ностколониальный период, в конце 70-х годов, хотя в то время Абиссиния нашла
себе более решительного, если и не более зловещего союзника - Советский Союз, и таким образом
сохранила свою имперскую независимость. В 1935г. Kpir^u, охватывал не только местные проблемы, а
касался доверия к .чип: нации, членом которой являлась Абиссиния и к которой она громогласно
апеллировала, когда 3 октября J935 г. Италия напала на нее. Пять дней спустя Лига объявила Италию
агрессором и 19 октября наложила на нее «санкции»,
Решение абиссинского кризиса, за которое фактически отвечала Британия, было поразительным примером
выбора самою неудачного решения. Абиссиния был;) примитивной африканской монархией, в которой
существовало рабство; она вообще не была современным государством. Ей не было места в Лиге напий.
Мысль о том, что Лига должна была гарантировать ее границы, были отличной иллюстрацией абсурдности
учредительного документа, которая заставила сенатора Ли-джа и его приятелей отвергнуть его. Лигу надо
было бы похоронить после ее фиаско с Маньчжурией в 1*31 г. Но все же, если бы чувствовалась
необходимость в ее сохранении, либо целостность Абиссинии была вопросом «или-или», то тогда Британия
и Франция должны были пыть готовы к войне; в таком случае Италия отступила бы. Обе западные силы
могли потерять ее дружбу (в сущности, вызвать ее враждебное п,), но Лига показала бы, что у нее есть зубы
и она может их ис-
Накал агрессии
369
пользовать. Эффект этого ощутили бы всюду, особенно в Центральной Евр те. Но накладывать санкции
было сумасшествием. Санкции редко выполняют свое предназначение: они приносят убытки, раздражают и
озлобляют, но не останавливают и не срывают агрессивный акт. В данном случае они были бессмысленны,
так как Франция не согласилась бы на нефтяные санкции (единственный вид, который имел некоторый шанс
повлиять на события), а Америка - крупнейший в мире производитель нефти, вообще бы не наложила
санкций. Британия не согласилась бы закрыть Суэцкий канал или наложить морскую блокаду: главно-
командующий флотом Чатфильд докладывал, что в его распоряжении имелось только семь линейных
кораблей [33]. Пока кабинет спорил о предпринятой нефтяных санкций, 7 марта Гитлер ремилитаризовал
Рейнланд, обессмыслив Версальский и Локарнский договоры. К этой дате Британия имела только три
линейных корабля в своих водах, едва хватавших для нейтрализации «карманных» линейных кораблей
5
Германии. Муссолини взял Аддис-Абебу 5 мая и пять дней спустя аннексировал всю страну. 10 июня
министр финансов Невиль Чемберлен определил политику санкций как «полное сумасшествие в летнюю
ночь» и через неделю кабинет отказался от них [34].
Единственным эффектом политики санкций было превращение Муссолини во врага. С середины 1936 г,
германцы начали заигрывать с ним. Рим посетили Франк, Геринг и Бальдур фон Ширах. Первого ноября
Муссолини высказался об «оси Рим—Берлин». 22 февраля 1937 г. в докладе Британского совета
начальников штабов отмечалось: «Прошли те дни, ко!да мы могли автоматически рассчитывать на
дружескую и послушную Италию» [35]. Это означало, что существовавшие планы усиления
дальневосточного флота в случае конфликта с Японией путем проводки судов через Средиземное море и
Суэцкий канал уже нельзя использовать. Британия теперь имела уже трех потенциальных морских
противников: в своих водах, в Средиземноморье и в районе Индийско-Тихоокеанского театра действий,
Существовала и возможность их согласованных действий. Три недели спустя, после того как Муссолини за-
говорил об Оси, Япония и Германия подписали Антикоминтерновский пакт, направленный против России,
но демонстрировавший возможность тоталитарных сил действовать хищной волчьей стаей. 27 сентября
1937 г. Муссолини посетил Берлин. Он не мог сопротивляться восхищению Гитлера, который назвал его
«ведущим государственным деятелем, с которым никто даже приблизительно не может быть сравнен» [36]:
Муссолини уже было мало Абиссинии; он начал подражать
5
Версальский договор разрешал Германии строить крейсеры водоизмещением до 1001.10 т, но ина вооружала их 280мм
орудиями, как большие линейные корабли
370
СОВРЕМЕННОСТЬ
Гитлеру, ища мишени для экспансии и фабрикуя свои претензии в отношении Ниццы, Корсики, Туниса
и Албании. Он пересмотрел свои предыдущие возражения против расовой политики и в ноябре 19J8 г.
произвел на свет собственный вариант нацистских Нюрнбергских законов [37], Муссолини уже
присоединился к антикоминтерновскому пакту (6 ноября 1937 г.) и вышел из Лиги наций (11 декабря).
В апреле 1939 г. он начал свою карьеру европейского агрессора, вторгнувшись в Албанию и
аннексировав ее, а процесс его развращения достиг своей кульминации в следующем месяце (22 мая),
когда он подписал «Стальной пакт» с человеком, которого за пять лет до этого считал потенциальным
«врагом цивилизации».
В то время Муссолини и Гитлер взаимно сотрудничали в первой идеологической войне чужими
руками. Их «противником» в этом циничном ритуале был Сталин. Театром, выбранным для их
опустошительного представления, была Испания, которая с начала девятнадцатого века практически
находилась вне системы европейских сил и теперь стала фокусом ее агонии. Это само по себе было
необычайным: Испания была обособленной, необщительной, ксенофобкой; она была европейской
страной, наиболее невосприимчивой к принципу холизма, наиболее слабо уязвимой для вирусов
иностранного тоталитаризма - левого и правого, социальной инженерии, релятивистской морали.
Именно это сделало испанскую гражданскую войну особенно трагической. Инфекция была занесена в
нее Социалистической партией (ИСРП), а потом широко распространилась. Как сказал Сальвадор де
Мадариага; «Испанская гражданская война стала неизбежной из-за гражданской войны внутри
Социалистической партии» [38], В 20-е годы испанские социалисты были разумными прагматичными
реформистами. Их крупнейшая фигура, профсоюзный лидер Франсиско Ларго Кабальеро, действовал в
рамках испанских республиканских традиций. И если его привлекало нечто вне страны, то это было
уважение к британским фабианцам. Он считал образование перього лейбористского правительства (в
Британии - прим, пер.) в 1924 г. «важнейшим событием во всей истории международного социализма»
[39]. Даже с вялой, неавантюристической диктатурой Примо де Ривера (1923-1930) он работал на
основе взаимных уступок. Он утверждал, что режимы и диктаторы приходят и уходят, но целью
социализма является улучшение материальных и моральных условий для рабочих в рамках
капитализма [40]. Социалистическая умеренность давала возможность покончить с диктатурой без
кровопролития, а на следующий год осуществить мирный переход от монархии к республике.
Сначала Кабальеро верно служил Республике. Он настаивал на том, что насилие или беззаконие со
стороны левых могло бы спровоци-
Накал агрессии
371
рошть армию и привело бы к новой военной диктатуре. Он не позволил своим последователям сжечь
дом генерала Мола - места преклонения воинствующих правых. Он помог оформлению реформистской
конституции, разрешавшей национализацию, но в строгих правовых рамках и при соответствующей
компенсации. Его большой гордостью было строительство школ. В то время, как в период 1908-1930
г.г., ежегодно открывались, в среднем, только 505 школ, то только за первый год Республики были
построены более 7000. Именно для этого и существовали министры-социалисты. Кабальеро настаивал
на подавлении политических стачек, разжигаемых анархистами и небольшой Коммунистической
партией, и насильственных сельских бунтов даже с помощью артиллерии [42]. Поэтому попытка
военных осуществить правый переворот (в августе 1932) потерпела фиаско. Был принят умеренный
закон об аграрной реформе. В какой-то краткий, обнадеживающий миг, могло показаться, что
республика в Испании стабилизируется на прочной основе постепенной гуманной модернизации.
Потом эта мечта рассыпалась на мелкие-кусочки. Кабальеро стал первой жертвой «энтризма» -
прикрытого проникновения организованных ультралевых в среду партийных и профсоюзных кадров.
Он потерял контроль над главной профсоюзной федерацией UGT* и начал клониться влево, чтобы
вернуть его себе. Аналогии с заграницей начали играть свою зловещую роль. Триумф Гитлера,
легкость, с которой были раздавлены германские социал-демократы, говорили о том, что от уме-
ренности нет пользы: в июле 1933 г. Кабальеро уже утверждал, что социалисты скорее захватят власть,
чем примут фашизм. В начале 1934 г. австрийский католический канцлер Дольфус расправился с
Социалистической партией в своей стране, расстреляв ее цитадель «Карл Маркс Хофф» полевыми
орудиями. Проводились сравнения с Испанией. Предупреждения таких центрально-европейских
социалистов, как Отто Бауэр и Юлиус Дейч, заполняй испанскую социалистическую печать [43].
Инфекция экстремизма глубоко поразила Социалистическую молодежь, которая начала собирать
уличные толпы и заниматься систематическим насилием. Они льстили Кабальеро, называя его
«испанским Лениным». Старый реформатор, расцветавший от их похвал, позволял воинствующим
элементам водить себя за нос все дальше по пути насилия. Он был заворожен именем, данным новому
течению - кабальеризм [44]. Если Муссолини был развращен правыми, то Кабальеро - левыми.
Процесс ускорялся нарастающим земельным кризисом, усиленным прекращением эмиграции (100
тысяч человек были вынуждены вернуться в 1933 г.), снижением цен и противоречиями около