Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

«MODERN TIMES: THE WORLD FROM THE TWENTIES TO THE NINETIES»

Originally published under the title «A History of the Modern World»

Translated and published by arrangement with George Weidenfeld

and Nicolson Limited, London, England.

Пол Джонсон

СОВРЕМЕННОСТЬ

Мир

с двадцатых по девяностые

годы

Издательство »Анубис<

TOO «ВИЛАД»

Москва, 1995

Пол Джонсон (Paul Johnson) получил образование в Стонихёрст Колледже, Ланкашир, и в Магдален

Колледже, Оксфорд. Работал помощником редактора Медлите, после чего (с 1955 до 1970г.)вЯью

Стейтсман, последние 6 лет - редактором. В 1980 г. я 1981 г. по совместительству занимал должность

профессора по повышению квалификации в Американ Энтерпрайз Институт в Вашингтоне. Обладатель

премии Фрэнсиса Бойера за общественную политику и премии «Круг» за литературное отличие. Среди его

книг История христианства, Враги общества, Возвращение свободы, История евреев, История

английского народ а, Интеллекту алы ^Рождение современности: мировое общество в 1815—1830 гг.

Создал более 40 телевизионных фильмов и писал для лондонской Тайме, Нью-Йорк тайме, Уолл-стрит

джорнал, Вашингтон пост, Тайм, Л'экспресс, Ди вельт я других газет и журналов.

ISBN 954-426-084-6

® АНУБИС

® Издательство «Анубис»

® ТОО «ВИЛАД»

Эта книга посвящается

памяти моего отца У.А.Джонсона, художника, педагога и

энтузиаста

Оглавление

Благодарности

Благодарности................................. 7

1. Этот относительный мир................................9

2. Первые деспотические утопии..........................63

3. В ожидании Гитлера...................................124

4. Упадок законности...................................162

5. Теократия в преисподней, хаос в небесах...............206

6. Последняя Аркадия....................................236

7. По наклонной плоскости...............................267

8. Бесы.........•.........................................303

9. Накал агрессии........................................356

10.Конец Старой Европы.................................392

11. Переломный год........................................427

12.Сверхсила и геноцид........... ........................455

Заметки к источникам . ,.......................494

Среди многих институций и личностей, которым я очень обязан, хотелось бы специально

поблагодарить American Enterprise Institute for Public Policy Researche Вашингтоне, который оказал

мне гостеприимство как постоянному сотруднику; д-ра Нормана Стоуна, который прочитал

рукопись и поправил много ошибок; моего редактора в Уайдэн-фельде Линду Озбанд; редактора

рукописи Салли Мапстоун; и моего старшего сына Даниэля Джонсона, также работавшего над

рукописью.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Этот относительный мир

«Ты сразишь их железным жезлом; ты разобьешь их на части, как глиняный сосуд.

Поэтому будьте мудры,.о Вы, короли; будьте бдительны, Вы, судьи на Земле.»

Псалмы, 2:9-10

Современный мир начал свое летосчисление 29 мая 1919 года, после того как фотографии солнечного

затмения, сделанные на острове Принсипи близ Западной Африки и в Собрале, Бразилия, подтвердили

правильность новой теории о Вселенной. Уже полвека являлось очевидным, что космология Ньютона,

основанная на прямых линиях геометрии Эвклида и понятиях Галилея об абсолютном времени,

нуждается в серьезном изменении. Она просуществовала более двухсот лет и была тем пространством,

в котором развивалось европейское Просвещение, индустриальная революция и огромный рост

человеческого познания, свободы и процветания, характеризующие девятнадцатый век. Однако, все

более мощные телескопы открывали аномалии. В частности, движение планеты Меркурий каждый век

отклоняется на 43 угловые секунды по сравнению с ньютоновскими законами физики. Почему?

В 1905 г. двадцатишестилетний немецкий еврей Алъбе-рт Эйнштейн, работавший тогда в швейцарском

патентном бюро в Берне, опубликовал статью «Об электродинамике движущихся тел», которая стала

известна как Специальная теория относительности. Наблюдения Эйнштейна за тем, как при

определенных условиях длина кажется укороченной, а часы отстают, аналогичны эффекту

перспективы в живописи. В сущности, открытие того, что пространство и время являются от-

носительными, а не абсолютными измерениями, сравнимо по своему воздействию на наше восприятие

мира с первым использованием перспективы в искусстве, произошедшим в Греции в период двух

десятилетий 500-480 г.г. до н.э.

Оригинальность Эйнштейна, граничащая с гениальностью, и причудливая элегантность хода

доказательства, которую его коллеги приравнивали к искусству, пробуждала растущий интерес во всем

мире. В 1907 г. он опубликовал доказательство того, что вся масса обладает энергией, заключенной в

уравнении Е-mc

, а чуть позднее это стало отправной точкой в гонке за создание атомной бомбы. Даже

начало войны в Европе не остановило ученых в поисках его всеобъемлющей Общей теории

относительности, которая смогла бы объяснить гравитационные поля и обеспечить полный пересмотр

физики Ньютона. В 1915г. до

СОВРЕМЕННОСТЬ

Лондона дошла новость о том, что Эйнштейн сделал открытие. С наступлением весны, когда англичане

готовили свое крупнейшее военное наступление на Соме, закончившееся для них катастрофой,

ключевая статья попала через Нидерланды в Кембридж, где ее получил сэр Артур Эддингтон,

профессор астрономии и секретарь Королевского астрономического общества,

Эддингтон опубликовал открытие Эйнштейна в одном из сборников докладов Физического общества в

1918 г. под заголовком «Гравитация и принцип относительности». Одним из основных требований

методологии Эйнштейна было подтверждение уравнений путем наблюдений и опытов, и с этой целью

он придумывает три отдельные проверки. Ключевая проверка состоит в том, что луч света, который

едва касается поверхности Солнца, должен отклониться на -1,745 угловой секунды - в два раза больше

гравитационного отклонения, предсказанного классической теорией Ньютона. В эксперимент входило

фотографирование солнечного затмения, а ближайшее ожидалось 29 мая 1919 г. Еще перед окончанием

войны королевский астроном сэр Франк Дайсон выгянул из обессилевшего правительства обещание

обеспечить 1000 фунтов финансовой помощи для организации экспедиций на остров Принсипи и в

Собрал.

В начале марта 1919 г., накануне отправления экспедиции, астрономы до поздней ночи беседовали в

кабинете Дайсона в Гринвиче, в Королевской обсерватории, спроектированной Реном в 1675-3676 г т ,

в то время, когда Ньютон все еще работал над своей общей теорией ; P;J-витации. Э.Т.Коттингем,

ассистент Эддингтона, который должен пьь: его сопровождать, задал ужасный вопрос: «Что будет,

если измерения затмения на фотографиях покажут не ньютоновское или эйнштейновское отклонение, а

дважды эйнштейновское?» Дайсон ответил: «Тогда Эддингтон сойдет с ума и Вам прядется вернуться

домой одному.» В дневнике Эддинпона было запясано, что утром 29 мая на Принсипи поднялась

ужасная буря. Тучи разошлись как раз ЕО время затмения, в 1:30 дня. У Эддингтона остались лишь 8

минут для работы. «Я не видел затмения, потому что был занят сменой фотопластинок... Мы сделали

шестнадцать фотографий.» После этого целых шесть ночей он проявлял пластинки - по две за ночь.

Вечером 3 июня, после дня, проведенного в измерениях проявленных отпечатков, он обратился к

своему коллеге: «Коттингем, тебе не придется одному возвращаться домой». Эйнштейн оказался прав.

Экспедиция подтвердила две из проверок Эйнштейна, которые еще раз были подтверждены

У.У.Кемпбелом во время затмения в сентябре 1922 г. Мерой научной принципиальности Эйнштейна

явился его отказ принять правильность своей теории до прохождения третьей проверки «красного

смещения». «Если будет доказано, что такой эффект не

Ето относительный мир

существует, - писал он Эддингтону 15 декабря 1919 г., - тогда надо будет отказаться от всей теории.»

Фактически, «красное смещение» было подтверждено в обсерватории Маунт Вильсон в 1923 г. и с тех

пор эмпирические подтверждения теории относительности поступают постоянно, а одним из самых

впечатляющих примеров является гравитационная фокусирующая система квазаров, открытая в 1979-

1980 г.г. В то время профессиональный героизм Эйнштейна не остался неоцененным. Для молодого

философа Карла Поппера и его друзей из Венского университета «это было большим переживанием,

оказавшим продолжительное влияние на... интеллектуальное развитие». «На меня самое большое

впечатление произвело то, - писал позднее Поппер, - что сам Эйнштейн считал свою теорию

незащитимой в случае провала какой-либо из проверок... Здесь было отношение, коренным образом

отличающееся от догматизма Маркса, Фрейда, Адлера и еще больше от их последователей.» Эйнштейн

искал решающие эксперименты, чтобы их соответствие его расчетам недвусмысленно смогло бы

подтвердить его теорию; тогда как одно несоответствие, как он сам всегда подчеркивал, показало бы,

что его теория нежизнеспособна. Я чувствовал, что это было подлинно научным отношением.»

Теория Эйнштейна и широко разрекламированная экспедиция для ее проверки вызвали в 1919 г.

огромный интерес во всем мире. Ни одна попытка научной верификации, перед этим и после этого, не

вызывала появления стольких заголовков в печати и тем общих разговоров. Напряжение постоянно

росло с июня до сентября, когда перед переполненным собранием Лондонского королевского общества

было официально сообщено, что теория подтвердилась. Для А.Н.Уайтхеда, который там

присутствовал, это было похоже на древнегреческую драму: «Мы были хором, который

комментировал приговор судьбы, раскрывающейся в развитии верховного события. Сама постановка

напоминала драму: традиционный церемониал, а на заднем плане - портрет Ньютона, напоминающий

нам, что величайшее научное обобщение должно сейчас, более двух веков спустя, претерпеть свое

первое изменение... Большое приключение мысли наконец-то вернулось к своему родному берегу.»

С этого момента Эйнштейн стал всемирно известным героем, которого хотели видеть в любом крупном

университете мира; его окружала толпа, куда бы он ни шел; его задумчивые черты, как олицетворение

абстрактного естествоиспытателя, узнавали сотни миллионов людей. Воздействие его теории

неотразимо,'а кумулятивные последствия - неизмеримы. Это лишь иллюстрирует то, что позднее Карл

Поппер назвал «законом непреднамеренного следствия». Бесчисленные книги стараются объяснить,

как Общая теория изменила ньютоновское представление о

СОВРЕМЕННОСТЬ

мире, которое формировало понимание, окружающего мира и его функционирование у простых

мужчин и женщин. Сам Эйнштейн сделал следующее обобщение: «Принцип относительности в

самом широком смысле содержится в утверждении: Совокупность физических явлений имеет

такой характер, что не дает никакого основания для введения понятия «абсолютное движение»,

или короче, но менее точно: абсолютного движения нет.» Спустя годы Р.Бакминстер Фуллер

отправит японскому художнику Исаму Ногучи знаменитую телеграмму, объясняющую ключевое

уравнение Эйнштейна ровно 249 словами - шедевр лаконизма.

Однако для большинства людей, которым физика Ньютона с ее прямыми линиями и углами

полностью понятна, относительность никогда не становилась более чем смутным источником

беспокойства. Все понимали, что абсолютное время и абсолютная длина отжили свое, что

движение - криволинейно. И вдруг в движении сфер все началось казаться ненадежным.

«Распалась связь времен», как грустно отмечал Гамлет. Как будто вертящийся глобус был снят со

своей оси и заброшен во Вселенную, которая уже не подчинялась привычным стандартам и

измерениям. В начале Двадцатых на бытовом уровне начала утверждаться истина, что нет ничего

абсолютного: ни времени и пространства, ни добра и зла, ни познания

ни даже ценностей.

Ошибочно, а может быть и неизбежно, относительность начали путать с релятивизмом.

Не было человека, который был бы огорчен больше Эйнштейна этим непониманием общества. Его

злили неизбежный отзвук и замешательство, видимо вызываемые его трудами. Он писал своему

коллеге Максу Берну 9 сентября 1920 г.: «Как и у героя сказки, который превращал все, до чего

дотронется, в золото, так и у меня все превращается в газетную суету».[9] Эйнштейн не был

религиозным евреем, но он принимал существование Бога. Он страстно верил в абсолютные

стандарты праведного и грешного. Его профессиональная жизнь была посвящена поискам не

только истины, но и уверенности. Он настаивал на том, что мир может быть разделен на

субъективную и объективную сферы, и что человек должен уметь высказывать точные

утверждения, касающиеся его объективной части. В научном (нефилософском) смысле он был де-

терминистом. В 20-е годы он считал принцип неопределенности в квантовой механике не только

неприемлемым, но и отталкивающим. На протяжении всей своей оставшейся жизни, вплоть до

смерти в 1955 г., он старался опровергнуть его, пытаясь удержать физику в единой теории поля.

Он пишет Борну: «Ты веришь в Бога, играющего в кости, а я - в полный закон и порядок

объективно существующего мира, который я неистово пытаюсь уловить умозрительным образом.

Я твердо верю и надеюсь, что кто-нибудь найдет более реальный способ или, вернее, более

осязаемую основу» чем та, которую мне было дано найти.» [10] Но

Ето относительный мир

Эйнштейн не был в состоянии создать единую теорию ни в 20-е годы, ни позднее. Он дожил до

момента, когда болезненный для него моральный релятивизм стал общественной пандемией и

когда его фатальное уравнение выпустило на белый свет ядерную войну. В конце своей жизни он

говорил, что бывали моменты, когда жалел, что не стал обыкновенным часовщиком.

Появление Эйнштейна в 1919 г., как фигуры с мировым именем, явилось впечатляющей

иллюстрацией двоякого воздействия великих ученых-новаторов на человечество. Они меняют

наше восприятие физического мира и увеличивают нашу власть над ним. Но они также меняют

наши идеи. Второй эффект часто бывает радикальнее первого. Научный гений, плохо это или

хорошо, оставляет на человечестве намного более глубокий след, чем какой-либо

государственный деятель или полководец. Эмпиризм Галилея создал в семнадцатом веке фермент

натуральной философии, которая предвосхитила возникновение научной и индустриальной

революции. В восемнадцатом веке физика Ньютона образовала рамку Просвещения и, таким

образом, помогла рождению современного национализма и революционной политики. Идея

Дарвина о выживании самых приспособленных явилась ключевым элементом как в концепции

классовой борьбы Маркса, так и в расистских философских теориях, сформировавших гитлеризм.

Действительно, политическим и социальным последствиям идей Дарвина все еще предстояло

пробить себе дорогу, как будет видно далее в этой книге. Таким же образом общественный отзвук

Теории относительности явился одним из главных факторов, формирующих- ход истории

двадцатого века. Она стала острием, непреднамеренно использованным ее автором, которое

помогло обществу оторваться от его традиционного упования на веру и мораль иудейско-

христианской культуры.

Влияние Теории относительности было особенно мощным, так как оно фактически совпало с

общественным признанием фрейдизма. В то время, когда Эддингтон проверял Общую теорию

Эйнштейна, Зигмунд Фрейд уже перешагнул середину шестого десятилетия своей жизни. Большая

часть его действительно оригинальных трудов была написана на границе, двух веков. Книга

Толкование сновидений была издана еще в 1900 г. Фрейд был хорошо известной и противоречивой

фигурой в специализированных медицинских и'психиатрических кругах; пзред началом Большой

войны он уже основал собственную школу и провел зрелищный теологический диспут со своим

лучшим учеником Карлом Юнгом. Но только к концу войны его идеи начали циркулировать в ка-

честве разменной монеты.

Причиной этому послужило внимание, которое продолжительная окопная война сфокусировала на

случаях душевного расстройства, выз-

СОВРЕМЕННОСТЬ

Ето относительный мир

ванного стрессом; в обиходе это называли «бомбовым шоком». Потомки военных династий

благородного происхождения, ушедшие добровольцами на фронт, сражались исключительно

смело, получали по несколько наград и вдруг «ломались», Они не могли быть трусами, они не

были сумасшедшими. Фрейд давно уже предложил психоанализ, который выглядел как

утонченная альтернатива «героическим» методам лечения душевных болезней - лекарствам,

усмирению или обработке электрическим шоком. Такие методы использовались широко, в увели-

чивающихся дозах, в условиях продолжающейся войны и все более укорачивающейся жизни

«больных». Когда увеличивали дозу электрического тока, люди умирали во время процедур или

кончали свою жизнь самоубийством, чтобы не терпеть больше мучений, подобно жертвам

Инквизиции. Послевоенный гнев родственников, направленный против жестокости, проявленной

в военных больницах, особенно в психиатрическом отделении Венской общей больницы, заставил

австрийское правительство в 1920 г. назначить следственную комиссию, в которую пригласили и

Фрейда [И]. Последовавшая за этим полемика, хотя и не привела к окончательному решению,

принесла Фрейду всемирную известность, которая была ему необходима. С профессиональной

точки зрения 1920 год для него явился годом больших событий - тогда в Берлине открылась

первая психиатрическая поликлиника, а его ученик и будущий биограф Эрнст Джонс начал

издавать Международный журнал по психоанализу.

Но еще более зрелищным, а в конечном итоге и iораздо бочее важным, было неожиданное

открытие интеллектуалами и художниками трудов и идей Фрейда. Как в свое время сказал

Хавелок Эллис и этим возмутил Учителя, Фрейд не ученый, а великий художник [12]. После

восьмидесяти лет опытов его терапевтические методы оказались в целом дорогостоящими

провалами, годными больше для того, чтобы побаловать несчастных, нежели излечить

страждущих [13]. Сегодня мы знаем, что многие из фундаментальных идей психоанализа не

имеют никакого биологического основания. Действительно, они были сформулированы Фрейдом

до открытия законов Менделя, хромосомной теории наследственности, врожденных

метаболических дефектов, существования гормонов и механизма нервного импульса, которые

вместе взятые опровергают эти идеи. Как обобщил сэр Питер Медоар, психоанализ сродни

мессмеризму и френологии: он содержит отдельные самородные куски истины, но общая теория

ошибочна [14]. Более того, как в свое время правильно отметил молодой Карл Поппер, отношение

Фрейда к научному доказательству очень отличается от эйнштейновского и гораздо ближе к

отношению Маркса. Фрейд вообще не высказывал свои теории с такой высокой степенью

конкретного содержания, кото-

рая поддавалась бы эмпирической проверке и опровержению, а делал их всеобъемлющими и

трудными для какой бы то ни было проверки. Как и последователи Маркса, когда появлялось

доказательство, похожее на опровержение, он изменял теорию, приспосабливая ее к себе. Таким

образом фрейдистская система взглядов непрерывно расширялась и расплывалась как религиозная

система в период формирования. Как можно было ожидать, свои критики вроде Юнга были

третированы как еретики, а чужие вроде Хавелока Эллиса - как неправоверные. В сущности,

Фрейд демонстрировал худшие черты мессианского идеолога двадцатого века - то есть упрямую

склонность рассматривать несогласных как психически нестабильных и нуждающихся в лечении.

Так, пренебрежение Эллиса к научным качествам Фрейда было отвергнуто им как «высоко

сублимированная форма сопротивления» [15]. «Я склонен, -писал он Юнгу как раз перед их

разрывом, - относиться к коллегам, оказывающим сопротивление, в точности, как мы относимся к

пациентам в том же положении» [16]. Два десятка лет спустя, идея рассматривать инакомыслие в

качестве формы психического заболевания, требующего обязательной госпитализации, расцвела в

Советском Союзе как новая форма политической репрессии.

Но если в трудах Фрейда и было немного действительно научного содержания, они обладали

литературно-художественными достоинствами высокой пробы, Его стиль на немецком языке был

магнетическим и принес ему высочайшее национальное литературное отличие - премию Гете

города Франкфурта. Он переводил хорошо. Англизирование существующих фрейдовских текстов

в 20-х годах стало целой отраслью. Росла также и новая литературная продукция, по мере того, как

Фрейд охватывал своими идеями все более широкое поле человеческой деятельности и опыта. Он

верил в существование скрытой системы знаний, которая может быть распознана под оболочкой

вещей при применении придуманных им методов. Сновидение было его отправным пунктом.

«Оно, -писал Фрейд, - не отличается по строению от невротического симптома. Как и последний,

оно может казаться странным и бессмысленным, но если исследовать его методом, мало

отличающимся от применяемого в психиатрии метода свободной ассоциации, от видимого

содержания мы приходим к его скрытому значению или к латентным мыслям.» [17]

Гностицизм всегда был привлекателен для интеллектуалов. А Фрейд предлагал особо сочную его

разновидность. У Фрейда был яркий дар классической аллюзии и образности как раз в то время,

когда все образованные люди гордились своими познаниями по древнегреческому и латыни. Он

быстро осознал то значение, которое придает мифу новое поколение социальных антропологов

вроде сэра Джеймса Фрейзера, чей альманах Золотая ветка начал выходить в 1890 г. Значение

сновиде-

СОВРЕМЕННОСТЬ

ний, функция мифа - в это крутое варево Фрейд подмешал дозу всепроникающего секса, который он

видел в корне почти всех форм поведения человека. Война развязала языки в отношении пола; сразу

после войны обычай обсуждать сексуалные вопросы перекочевал в печать. Наступило время Фрейда.

Кроме своего литературного дарования, он обладал*и ловкостью сенсационного журналиста. Он был

приверженцем неологизмов, он мог выковать меткое слово. Почти так же часто, как и его младший

современник Редьярд Киплинг, он обогащал язык словами и фразами: «подсознательное», «детская

сексуальность», «Эдипов комплекс», «комплекс неполноценности», «комплекс вины», Я, Оно и сверх-

Я, «сублимация», «психология подсознательного». Некоторые из его самых ярких идей, таких как

сексуальное толкование сновидений или так называемое «фрейдистское вытеснение», обладали

привлекательностью новых интеллектуальных салонных игр. Фрейд знал цену актуальности. В 1920г.,

по следам случаев самоубийства в Европе, он опубликовал Вне принципа удовольствия, где ввел

понятие «инстинкта смерти», которое скоро было сведено к вульгарному «желанию смерти». Большую

часть Двадцатых, ставших свидетелем дальнейшего крутого спада религиозной веры, особенно среди

образованных людей, Фрейд был занят анатомией религии, которую он рассматривал как чисто

человеческое творение, В книге Будущее одной иллюзии (1927) он рассматривает неосознанные

попытки человека облегчить свое несчастье. «Попытки обзавестись защитой против страданий, - писал

он, - путем иллюзорной перестройки действительности предпринимаются всюду значительным ко-

личеством людей. Мировые религии находятся в одном ряду с массовыми заблуждениями этого толка.

Кет нужды говорить, что тот, кто разделяет заблуждение, никогда не признает его таковым.» [18]

Это звучало как голос новой эпохи. Не в первый раз пятидесятилетний пророк, долго скрывавшийся в

пустыне, неожиданно находил восхищенную публику среди золотой молодежи. Что было таким заме-

чательным во фрейдизме, так это его изменчивость и вездесущность -как будто всему вокруг он

предлагал новое и волнующее объяснение. Благодаря умению Фрейда схватывать возникающие

тенденции в широком спектре научных дисциплин, казалось, что фрейдизм выдвигает с блестящим

размахом и уверенностью мастера идеи, уже наполовину сформировавшиеся в умах элиты. «Это то, что

я всегда думал!» - отмечал с восхищением Андре Жид в своем дневнике. В начале 20-х годов многие

интеллектуалы открыли, что они с давних лет были фрейдистами, не зная этого. Эта тяга была

чрезвычайно сильной среди беллетристов, начиная с молодого Олдоса Хаксли, чей блестящий роман

Желтый Кром был написан в 1921 г., до угрюмо консервативного Томаса Манна, для которого Фрейд

был «оракулом».

Кто относительный мир

Воздействие Эйнштейна и Фрейда на интеллигенцию и художественных творцов тем более сильно, что

во всей сфере культуры, как показало наступление послевоенного мира, началась и еще продолжалась

фундаментальная революция, в которой идеи относительности и фрейдизма являлись, по-видимому,

одновременно предзнаменованиями и отголосками, У этой революции были глубокие довоенные

корни. В 1905 г. она уже началась, будучи достаточно ясно провозглашенной в публичном

высказывании Сергея Дягилева, руководителя Русского балета:

«Мы являемся свидетелями величайших моментов подведения итогов в истории во имя новой и незнакомой культуры,

которая будет создана нами, но которая также сметет нас. Поэтому, без страха и без оглядки я поднимаю бокал за

рухнувшие стены прекрасных дворцов, а также за новые законы новой эстетики. Единственное желание, которое я,

неисправимый сенсуалист, хотел бы высказать, это чтобы грядущая борьба не уничтожила прелести жизни и чтобы

смерть была столь же красивой и просветляющей, как и воскресение.» [19]

Когда Дягилев говорил это, в Париже можно было увидеть первую выставку фовистов. В 1913 г. он

поставил тшВесну священную Стравинского; Шенберг уже опубликовал свои атональные Три

произведения для клавира, а Альбан Берг - свой Струнный квартет (опус 3); Матисс придумал термин

«кубизм». Еще в 1909 г. футуристы выпустили свой манифест, а Курт Хилер создал свой Нойе Клуб в

Берлине - гнездо художественного течения, которое только в 1911 г. было названо «экспрессионизмом»

[20]. Почти все главные творческие фигуры 20-х годов уже публиковались, выступали или играли до

1914 года и в этом смысле движение модернизма было довоенным явлением. Были, однако,

необходимыми отчаянные судороги великой битвы и падение режимов, которое она вызвала, чтобы

модернизм приобрел то радикальное политическое измерение, которого до тех пор ему не хватало, и то

ощущение разрушенного мира, на котором он собирался построить новый. Элегический, даже тре-

вожный ключ, в котором говорил Дягилев в 1905 году, оказался замечательным предвосхищением.

Невозможно было разделить культурные и политические дороги перемен - так же, как это было

невозможно в вихре революции и романтизма 1790-1830-х годов. Примечательно, что все трое -

Джеймс Джойс, Тристан Цара и Ленин - жили в ссылке в Цюрихе в 1916 г., ожидая наступления своего

часа [21].

Когда пришел конец войны, модернизм с рекламным блеском выскочил на сцену, выглядевшую тогда

пустой. Накануне 9 ноября 1918 г. в берлинском здании Рейхстага собрался Совет интеллектуалов-

экспрессионистов и потребовал национализации театров, государственного финансирования

художественных профессий и упразднения всех академий. Сюрреализм, который мог бы быть

придуман с целью придания видимого выражения фрейдистским идеям, -- хотя у него совершен-

СОВРЕМЕННОСТЬ

но независимое происхождение, - имел свою программу действий, также как и футуризм и дадаизм. Но это

была пена на поверхности. Глубже скрывались потеря ориентировки во времени и пространстве, внушенная

релятивизмом, и сексуальный гностицизм Фрейда, которые зримо воплощались в новых творческих

концепциях. 23 июня 1919 г, Марсель Пруст опубликовал роман Под сенью девушек в цвету - начало

широкого экспериментирования в разъединенном времени и в скрытых сексуальных эмоциях, - который

обобщал новые увлечения. Шесть месяцев спустя, 10-го декабря, он получил Гонкуровскую премию и центр

тяжести французской литературы решительно сместился в сторону от великих наследников девятнадцатого

века [22]. Разумеется, тогда эти произведения имели обращение только среди немногих влиятельных

избранных. Пруст был вынужден издать свою первую книгу за собственный счет и продавать ее за треть

себестоимости (даже в 1956 г. от полного издания В поисках утраченного времени продавалось не более 10

тысяч комплектов в год) [23]. Джеймса Джойса, также работавшего в Париже, вообще не удалось издать на

Британских островах..Его роман Улисс, завершенный в 1922 году, пришлось выпустить в частном изда-

тельстве и тайно перевозить через ^раницы. Но он не остался незамеченным. Как никакой другой роман, он

отчетливо показывает степень, в которой идеи Фрейда проникли в язык литературы. В том же 1922 году

поэт Т.С.Элиот, один из новообъявившихся пророков эпохи, писал, что Улисс «разрушил весь

девятнадцатый век» [24]. Пруст и Джойс, диа великих провозвестника, два законодателя литературы, не

оставляли друг другу места в мировоззрении, которое они ненароком разделяли. Они встретились в Париже

18 мая 1922 г. после премьеры Лиса Стравинского, на приеме в честь Дягилева и группы, где

присутствовали композитор и его художник Пабло Пикассо Пруст, который уже обидел Стравинского,

опрометчиво взял Джойса в свое такси, чтобы подвезти его. Пьяный ирландец заверил Пруста, что не читал

и строчки из его книг, и тот, взбешенный, вернул ему комплимент, а потом укатил в «Риц», где у него был

заказан стол на любое время ночи [25]. Шесть месяцев спустя он умер, будучи уже произведенным в ранг

литературного интерпретатора Эйнштейна в статье известного математика Камня Веттара [26]. Джойс отпел

его в Поминках по Финнегану каламбуром «Prost bitte»

Представление о том, что писатели вроде Пруста и Джойса могут «разрушать» девятнадцатый век так

основательно, как Эйнштейн и Фрейд своими идеями, не настолько вычурно, насколько кажется. Де-

вятнадцатый век был свидетелем пика философии личной ответственности - идеи о том, что каждый из нас

сам отвечает за свои поступки, -

На здоровье (нем.)

Ето относительный мир

которая является общим наследством иудео-христианства и классического мира. Как отметил

Лайонел Триллинг, анализируя приговор Элиота над Улиссом, в девятнадцатом веке такой

ведущий эстет, как Уолтер Пейтер, мог в книге Ренессанс определить способность «гореть твер-

дым как самоцвет пламенем» как «успех в жизни». «В девятнадцатом веке, - писал Триллинг, -

даже такой утонченный и независимый ум как Пейтер не сомневался, что над жизнью отдельной

личности возможно вынести приговор об успехе или провале.» [27] Роман девятнадцатого века по

сути дела занимался моральным и духовным успехом личности. Произведения В поисках... и Улисс

ознаменовали не только приход антигероя, но и устранение индивидуального героизма как

центрального элемента художественного творчества и надменное пренебрежение к моральным

итогам и приговорам. Упражнение личной свободной воли перестало быть самой интересной

чертой человеческого поведения.

Это было в полном согласии с новыми силами, формирующими облик времени. Марксизм,

который тогда впервые забрался на трон власти, был еще одной формой гностицизма,

претендовавшей на проникновение сквозь эмпирически воспринимаемую оболочку вещей к

скрытой внутри сущности. Словами, которые поразительным образом предвосхищали

цитированный выше пассаж Фрейда, Маркс изрек: «Конечная картина экономических отношений,

как она видна на поверхности.,, очень отличается и по сути дела является противоположной их

внутренней, но скрытой сущности.» [28] На первый взгляд кажется, что люди упражняют свою

свободную волю, принимая решения и определяя ход событий. В действительности, для тех, кто

знаком с методом диалектического материализма, эти индивиды, как -бы много власти у них ни

было, кажутся обыкновенной пеной, бросаемой туда-сюда непреодолимыми волнами

экономических сил. Видимое поведение индивидов просто скрывает классовую структуру, о

которой они почти не имеют представления, но которую они бессильны одолеть.

Таким же образом в фрейдистском анализе личная совесть, находящаяся в самом ядре иудейско-

христианской этики и являющаяся главным двигателем личных завоеваний, сводится к роли

простого предохранителя, созданного коллективно для защиты цивилизованного порядка от

ужасной агрессивности человека. У фрейдизма много ипостасей, но если у него есть суть, то она

находится в описании вины. ^Напряжение между бесчувственным сверх-Я и Я, которое подчинено

ему, - писал Фрейд в 1920 г., - мы называем чувством вины... Цивилизация приобретает власть над

опасным стремлением индивида к агрессии, ослабляя и обезоруживая его и устраивая в нем

агентство по надсмотру, подобное гарнизону во взятом городе.» Таким образом, чувство вины

стало признаком не порока, а добродетели. Сверх—Я или совесть - вот та дорогая

СОВРЕМЕННОСТЬ

цена, которую платит индивид за сохранение цивилизации, и эта цена страданий будет неумолимо

возрастать с прогрессом цивилизации: «Грозящее внешнее страдание... замещается постоянным

внутренним страданием, напряжением от чувства вины.» Фрейд говорил, что он желает показать,

что чувство вины, немотивированное какой-либо человеческой слабостью, является «важнейшей

проблемой развития цивилизации» [29]. Может случиться, как социологи уже полагали, что

общество было бы коллективно виновным в создании условий для неизбежных преступлений и

пороков. Однако чувство личной вины - это иллюзия, от которой надо отделаться. Никто из нас не

виноват в отдельности; виноваты мы все.

И Маркс, и Фрейд, и Эйнштейн несли в Двадцатые годы одно послание: мир не такой, каким он

выглядит. Нельзя доверять чувствам, эмпирическому восприятию понятий о времени и

расстоянии, о добре и зле, о законе и справедливости, о природе поведения человека в обществе.

Более того, марксистский и фрейдистский анализы вместе взятые и каждый в отдельности

подрывали высокоразвитое чувство личной ответственности и долга к устоявшемуся и объективно

правильному моральному кодексу, который стоял в центре европейской цивилизации с

девятнадцатого века. Впечатление о Вселенной, в которой все ценност-ны.е измерения являются

относительными, - теория, которую люди связывали с Эйнштейном, - подтверждало

представление о моральной анархии - возбуждающей и угрожающей одновременно.

А разве не была в 1916 году, но выражению Йитса, «чистая анархия, пущена на волю по миру?»

Для многих война была самым большим бедствием после падения Рима. Германия и Австрия

желали этой войны по причинам, отличавшимся от остальных воевавших государств: первая - от

страха и амбиций, вторая - от покорности и отчаяния. Эта война стала кульминацией пессимизма

немецкой философии, который был ее ярчайшей характеристикой предвоенного периода.

Германский пессимизм, резко контрастировавший с оптимизмом, основанным на политических

изменениях и реформах в Соединенных Штатах, Великобритании, Франции и даже России в

десятилетии до 1914 года, не являлся чертой, присущей только интеллигенции. Он присутствовал

во всех слоях немецкого общества и особенно в верхах. За несколько недель до того как разверзся

Армагеддон, секретарь и доверенный Бетман-Гольвега Курт Рицлер отметил мрачное

удовольствие, с которым его шеф подталкивал Германию и Европу к пропасти. 7 июля 1914 г:

«Канцлер считает, что война, каким бы ни был ее исход, закончится искоренением всего сущего.

Сегодняшний мир слишком одряхлел и без идей.» 27 июля: «Проклятие, сильнее человеческой

власти, висит над Европой и нашим народом.» [30] Бетман-Гольвег был одного года рождения с

Фрейдом, но, кажется, уже тогда

Ето относительный мир

олицетворял «инстинкт к смерти», к которому Фрейд пришел лишь в конце ужасного десятилетия.

Как и большинство образованных немцев, он читал Дегенерацию Макса Нордау, изданную в 1895

г., и был знаком с «дегенеративными» теориями Чезаре Ломброзо. Есть война или нет войны,

закат человека неизбежен; цивилизация идет к уничтожению. Подобные идеи были банальностью

для Центральной Европы, они подготовили вздох одобрения, с которым приветствовали книгу

Закат Запада Освальда Шпенглера, случайно назначенную к изданию в 1918 году, когда

предсказанное самоубийство совершилось.

Еще дальше на западе, в Великобритании, Джозеф Конрад (сам он - с Востока) был единственным

большим писателем, отразившим этот пессимизм, вплетая его в целую серию поразительных

романов: Ност-ромо(\904), Тайный агент (1907), Перед глазами Запада (1911), Победа (1915). Эти

[020] угрюмые политические поучения под гримом беллетристики проповедовали то послание,

которое сам Манн отправит Центральной Европе в своей Волшебной горе только в 1924 г. (об этом

Манн признался в предисловии к немецкому переводу Тайного агента, написанном им два года

спустя). Для Конрада война лишь подтвердила непоправимую сущность рода человеческого.

Глядя с расстояния прошедших шестидесяти лет, нужно сказать, что Конрад был единственным

значительным писателем своего времени, чьи предсказания ока-шлись ясными и верными во всех

подробностях. Он отрицал марксизм как злонамеренную бессмыслицу, способную породить

чудовищную тиранию; идеи Фрейда считал «каким-то волшебным театром». Война лишь

доказывает слабость человека, но ничего не решает а не создает. Гигантские планы реформ,

панацеи, все «решения» - иллюзорны. В письме Бертрану Расселу от 23 октября 1922 г. (Рассел

только что предложил «решение» в своей последней книге Китайский вопрос) Конрад настаивает:

«Я никогда не мог найти в книге или речи какого-нибудь человека нечто убедительное, что могло

бы устоять, хотя бы на миг, против моего глубоко угнездившегося чувства фатальности, которое

управляет этим миром, населенным людьми... Единственное; лечение для китайцев и всех нас - это

смена сердец. Но, если мы посмотрим на историю последних 2000 лет, то не найдем особых

оснований ожидать нечто подобное, даже если человек начнет летать... Человек не летает как орел,

он летает как жук.» [31]

В начале войны конрадовский скептицизм редко встречался в англо-саксонском мире. Некоторые

видели в войне форму прогресса; Г.Дж.Уэллс отметил ее объявление привлекательным томиком,

озаглавленным Война, которая покончит с войнами

. Но когда наступило пе-

The War That Will End War

СОВРЕМЕННОСТЬ

ремирие, прогресс в том смысле, в каком его понимали викторианцы -как что—то непрерывное и

почти неизбежное - был мертв. В 1920г. крупный классический ученый Дж.Б.Бари издал книгу

Шея прогресса, возвещающую его (прогресса) кончину. «Новая идея займет его место в качестве

ведущей идеи человечества... Неужели само понятие «прогресс» не предполагает, что его ценность

как доктрина относительна, и отвечает определенному, не очень развитому этапу цивилизации?»

[32] То, что убило идею организованного (в отличие от анархического) прогресса, была

абсолютная чудовищность деяний, совершенных цивилизованной Европой за последние четыре

года. В том, что наступила невообразимая, беспрецедентная моральная деградация, нельзя было

сомневаться, если смотреть на факты. В бытность свою военным министром (1919-1921), Уинстон

Черчилль набросал на министерском бланке следующий пассаж:

Все ужасы всех ьеков были собраны воедино, и не только армии, а целые народы были брошены в их бездну.

Могучие, образованные державы спохватились, и не без основания, что на карту поставлено само их

существование. Ни народы, ни их правители не остановились перед каким-либо деянием, лишь бы оно могло

помочь их победе. Германия, выпустившая ад на свободу, прочно стояла во главе террора; но за ней по пятам

следовали отчаянные и жаждущие мести, растоптанные ею страны. На каждое преступление против человечества

или международных законов отвечали репрессиями часто больших масштабов и большей продолжительности.

Никакие переговоры или перемирия не сглаживали вражду между армиями. Раненые умирали в окопах, мертвые

разлагались в земле. Торговые суда, нейтральные (гуда, госпитальные суда топили в море, а людей на борту

бросали на произвол судьбы или расстреливали в воде. Прилагались всевозможные усилия подчинить голодом

целые народы, не взирай на возраст и пол. Артиллерия разрушала города и памятники. Бомбы сыпались с воздуха

без ограничений. Отравляющие газы и зажигательные вещества различных видов душили или испепеляли солдат.

Жидкий огонь лился на их тела. Люди падали с неба в пламени или тонули в темных морских глубинах. Живая

сила армий ограничивалась лишь количеством мужского населения в их странах. Европа и большие части Азии и

Африки стали одним огромным полем боя, с которого после стольких лет борьбы бежали не только армии, но и

целые народы. Когда все кончилось, мучения и каннибализм оставались единственными средствами, от которых

цивилизованные, ученые, христианские государства сумели отказаться, но польза от них была бы сомнительной.

[33]

Как правильно отметил Черчилль, перечисленные им ужасы были совершены «могучими

образованными государствами». Действительно, они находились вне власти индивида, каким бы злым

он ни был. Общим местом является то, что люди становятся слишком безжалостными и жестокими не

от отъявленной злобы,, а от праведного гнева. Это тем более справедливо для законно

конституированных государств, обла-

Ето относительный мир

ченных в мнимый моральный авторитет парламентов, конгрессов и судов! Разрушительная сила

самого злонамеренного индивида мала, а сила державы, какой бы добронамеренной она ни была,

почти безгранична. С ростом государства разрастается по необходимости и эта разрушительная

сила, pari passu*. Как язвительно отметил американский пацифист Рандольф Бурн накануне

[американского] вмешательства в 1917 г., «Война это здоровье государства». [34] Кроме того,

история болезненно доказывает, что коллективная жажда справедливости более неуправляема, чем

любое индивидуальное желание мести. Этот момент был хорошо понят Вудро Вильсоном,

который, будучи переизбранным в 1916 г. с мирной платформой, предупреждал: «Брось хоть раз

народ в войну и он забудет, что когда-то -существовало понятие терпимости... Дух безжалостной