Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

Воздействие же ее на Америку было непосредственным. Как уже было отмечено, идея Лиги наций

не принадлежала Вильсону. Она вышла из Британии. Или, скорее, она была плодом ума двух

эксцентричных английских джентльменов, чье добронамерен-ное, но пагубное воздействие на

мирские дела подтверждает правило, что религиозная вера - плохой советчик в политике. Уолтер

Филлимор, в семьдесят два года возглавивший комитет Форин офиса, доклад которого выдвинул

это предложение (20 марта 1918 г.), был международным юристом и автором книги Три века

мирных договоров™(\9П). Он также был широко известным церковным юристом, троллоповским

героем

The Economic Consequences of the Peace

Three Centuries of Treaties of Peace

Anthony Trollope (1815-1882) - английский писатель, известный своим описанием викторианской эпохи

СОВРЕМЕННОСТЬ

был известным в Церковном собрании, экспертом по законности, ритуалу, одежде и церковной утвари,

а также мэром зеленого Кенсингтона. Как судью, его много критиковали за излишнюю строгость в

делах о сексуальных преступлениях, хотя он и не проявлял ее по другим поводам. Трудно было

придумать человека более неподходящего для разработки законов по улаживанию глобальной

реалполитик, если бы не было его политического союзника Роберта Сесила, члена парламента от тори

и заместителя министра иностранных дел. Сесил выступал против политического цинизма и

скептицизма своего отца, премьер-министра лорда Солсбери, которому приходилось бороться с

Бисмарком, и подходил к иностранным делам с большой долей религиозности. С детских лег он играл

в-правосудие; его мать говорила, что для него всегда существовали «две жалобы и одна

справедливость». Он пытался организовать сопротивление против истязания младших школьников в

Итоне. Как министр, ответственный за блокаду, он ненавидел попытки заставить Германию сдаться от

голода, и поэтому с .энтузиазмом ухватился за идею Лиги наций. Он даже писал своей жене в августе

1918 г.: «Если бы не было надежды на то, что Лига наций утвердит более совершенную

международную систему, я бы стал пацифистом.» [99] Важно осознать, что оба человека, несущие

самую большую ответственность за оформление Лиги наций, были квази-пацифистами, которые

видели и ней не средство борьбы с агрессией путем применения коллективной силы, а заместителя

такой силы, действующего в основном через «моральный авторитет».

Британские военные и дипломатические эксперты не одобряли идею еще в. самом начале. Полковник

Морис Ханки, секретарь кабинета и самый опытный военный координатор, писал: «...любая подобная

СХУ-ма опасна для нас, так как создает абсолютно фальшивое чувство безопасности... Она приведет

только к провалу и чем'дольше будет, откладываться этот провал, тем вероятнее, что страна будет

усыплена. Она даст мощный рычаг в руки добронамеренных идеалистов, которых можно найти в

любом правительстве, неодобряющем расходы на вооружение, и с течением времени она может стать

причиной того, что наша страна будет захвачена врасплох.» Эйр Кроу язвительно отметил, что и

«торжественный союз», и учредителные клаузулы будут как любой другой договор: «Чем мы можем

гарантировать, что он, как и другие договоры, не будет нарушен?» Естественно, единственный ответ -

силой. Но Филлимор не консультировался с Вооруженными силами, и когда в Адмиралтействе

услышали о такой схеме, заявили, что для ее эффективности нужно будет иметь большее количество

боевых кораблей. [100] Все эти предупреждения, сделанные в момент зарождения Лиги.наций, получат

богатое подтверждение в ее мрачной истории.

Ето относительный мир

К сожалению, после того как президент Вильсон, уставший от переговоров о мирном договоре с их

неизбежным духом аморальной реа-лполитик, взялся за Лигу наций и сделал ее предметом своей

собственной плодовитой религиозной страсти, все сомнения были отброшены. Его поддержка схеме

только лишила ее некоторых полезных практических черт, которые она могла приобрести. Существует

исторический миф, что европейские силы отчаянно старались создать Лигу наций как средство

привязать Соединенные Штаты к постоянному обязательству о сохранении мира; что Вильсон разделял

этот взгляд и что он провалился из—за изоляционизма республиканцев. Но это не так. Клемансо и Фош

желали союза ради взаимной безопасности, с собственным штабом планирования, из которого, в конце

концов, после бесконечных мучений и откладываний в последний год войны оформилась

Союзническая штаб-квартира. Короче говоря, они хотели некоторую разновидность конструкции,

которая наконец появилась в 1948-1949 г.г. в виде Организации североатлантического договора

(НАТО). Они признавали, что универсальная система, к которой принадлежали бы все силы (включая и

Германию), независимо от своего прошлого, и которая давала бы все гарантии, независимо от их

достоинств, является бессмыслицей. Они были информированы о мнении Конгресса лучше Вильсона и

знали, что вряд ли он примет подобную нелепость. Их цели были ограничены, они стремились вовлечь

Америку шаг за шагом, как раньше Франция вовлекла Британию. То, чего хотели от Америки в первую

очередь, это гарантии Договора, а не членство в какой-то Лиге наций [101].

Такой приблизительно была позиция сенатора Кабота Лоджа, лидера республиканцев в Сенате. Он

разделял скептицизм как британских экспертов, так и французов. Далекий от изоляционизма, он в

большей степени был европейцем и верил во взаимную безопасность. Но он считал, что великие силы

на практике не примут обязательств прибегать к войне, чтобы проводить решения Лиги, так как

государства избегают войн, если это не касается их жизненных интересов. Как кто-то или что-то могло

безусловно гарантировать границы? Они отражают реальные и переменчивые силы. Пошли бы США

на войну, чтобы защищать британские границы в Индии или японские в Шантунге? Конечно, нет. Лю-

бое соглашение, подписанное США с Британией и Францией, должно было строиться на взаимном

удовлетворении жизненных интересов. Тогда оно что-то бы значило. К сентябрю 1919 г. Лодж и его

сторонники, известные как «бчень резервированные»

, уточнили свою позицию: они ратифицировали

бы Договор, за исключением пунктов о Лиге наций; и они бы даже приняли членство США в Лиге, при

условии, что

«Strong Reservationists»

СОВРЕМЕННОСТЬ

Конгресс будет иметь право давать оценку любому кризису, связанному с использованием американских

сил [102].

Именно при этих обстоятельствах недостатки характера Вильсона и его рассудка, и даже его душевного

здоровья, приобрели критическое значение. В 1918 г. он проиграл промежуточные выборы, а с ними потерял

и контроль над Конгрессом и Сенатом. Это могло послужить дополнительным поводом, чтобы не являться

лично в Париж, а предложить отправить туда двухпартийную делегацию, или, если и являться, то брать с

собой Лоджа и других республиканцев. Вместо этого, он решил поехать один. При встутт тении Америки в

войну, в своем обращении к Конгрессу 2 апреля 1917 г. он сказал: «Мир нужно сделать безопасным для

демократии.» Его популярная История Американского народа^ представляла демократию почти как

религиозную силу, vox populi, vox del. Перед Конгрессом он сказал, что Старый свет страдает «безответс-

твенным отвержением» демократии, ее «чистоты и духовной силы». Именно из—за этого вмешалась

Америка: «Без сомнений, очевидное предопределение Соединенных Штатов - вести к победе этого духа.»

[103] В этой работе Лига наций была орудием, а он сам - уполномоченным, воплощением Всеобщей Воли.

Не ясно, как Вильсон, ультрадемократ, дошел до того, что считал себя носителем руссоистской volcnte

generate^, идеи, которая вскоре Гг. дет ненасытно эксплуатироваться новым поколением диктаторов в

Рвронс Может быть из—за состояния здоровья. В апреле 1919 г.. в Париже, он п<» лучил первый удар. Этот

факт был скрыт. В самом деле, казалось, что ую-сающее здоровье усиливало веру Вильсона в правоту своего

курса и его решительность не уступать своим критикам республиканцам. В сентябре 1919 г. он вынес вопрос

о Лиге наций из Конгресса в провинцию, проехав за три недели на поезде 8 тысяч миль. Его усилия

обернулись вторым ударом, происшедшим 25 сентября в поезде [104]. И это опять скрыли. 10 октября

произошел третий, тяжелый удар, который парализовал всю левую сторону. Его терапевт, адмирал Гари

Грейсон, признал, спустя несколько месяцев: «Физически он постоянно плох, постепенно слабеет умственно

и не может восстановиться.» [105] Но Грейсон отказался объявить президента недееспособным.

Вицепрезидент Томас Маршалл, безнадежно неуверенный человек, известный в истории своей репликой

«Стране не нужно ничего, кроме хорошей пятицентовой сигары», избегал уточнений по этому вопросу.

Личный секретарь президента Джозеф Тумулти сговорился с Вильсоном и его женой Эдит, с целью сделать

ее президентом, кем она практически была в течении семнадцати месяцев.

History of the American People •'-'Всеобщая воля (фр.)

Ето относительный мир

Во время этого эксцентричного эпизода американской истории, когда витали слухи, что у Вильсона третья

стадия сифилиса и он бредит взаперти в зарешеченной комнате, г-жа Вильсон, имевшая всего двухклассное

образование, своим крупным детским почерком выводила приказы министрам («Президент сказал...»),

увольняла и назначала их, подделывала подпись Вильсона под законопроектами. Она, как и сам Вильсон,

несла ответственность за увольнение государственного секретаря Лансинга («Ненавижу Лансинга», -

заявляла она) и за назначение на его место совсем неопытного и неуверенного адвоката Бейнбриджа Колби.

Вильсон мог сконцентрировать свой ум и мысли не более чем на 5-10 минут, но все-таки ухитрился ввести в

заблуждение сенатора Альберта Фолла, своего главного критика в Конгрессе, который жаловался: «У нас

женское царство! Госпожа Вильсон - президент!» Однажды, вызванный в Белый дом, Фолл застал Вильсона

с длинной, белой бородой, на вид бодрым (Фолл пробыл у него всего две минуты). Когда Фолл сказал: «Мы,

г-н Президент, мы все молимся за Вас», Вильсон вдруг отрезал: «В какую сторону, сенатор?», что было

истолковано как свидетельство о сохранившейся остроте ума [106].

Так, в свой критический час, Америкой управлял больной, с поврежденным умом титан, стоящий на пороге

вечности (так, как случится с Германией в 1923-1933 г.г.). Если бы Вильсона объявили недееспособным,

почти нет сомнений в том, что Договор, с некоторыми поправками, прошел бы через Сенат. В

действительности, с болезненным или старческим упорством, он настаивал, чтобы Сенат принял все или ни-

чего. «Или мы войдем в Лигу наций без страха, - говорилось в его последнем послании на эту тему, - взяв на

себя ответственность и не боясь ведущей роли, которой сейчас радуемся... или мы уйдем как можно

элегантнее из великого согласия сил, которые спасли мир.» [107]

В этой деликатной внутренней борьбе, где шансы уже были против Вильсона, книга Кейнса появилась с

опустошительной точностью. Книга подтвердила все предрассудки непримиримых и усилила сомнения

«резервированных»; она преисполнила некоторых сторонников Вильсона предчувствием краха.

Появившийся в Сенате в марте Версальский договор требовал для ратификации две трети голосов. Собст-

венный проект Вильсона буквально провалился, набрав 38 голосов против 53. Все еще был шанс провести

через Сенат поправленный проект Лоджа, который мог бы стать солидной основой для внешней политики

следующих трех республиканских администраций. Но Вильсон с разрушительным пылом, дрожащей рукой

и нечетким почерком писал своим приверженцам, умоляя их голосовать против проекта. Проект Лоджа

прошел с 49 голосами против 35, на семь голосов меньше необходимых двух третей. Из тридцати пяти

«против», двадцать три принадлежали

СОВРЕМЕННОСТЬ

демократам, игравшим по указке Вильсона. Так Вильсон убил своего первенца и, таким образом,-

ослабил связи с Европой и даже с доброжелательными республиканцами. Возмущенный, Лодж

объявил Лигу наций «мертвой, как призрак Марли»

. «Мертва, как Гектор», - определил сенатор

Джеймс Рид. Уоррен Гардинг, кандидат-президент от республиканцев, имея в виду прошлое

демократов, язвительно добавил: «Мертва как рабство». Когда демократы потерпели ошеломляющее

поражение [в президентских выборах] осенью 1920 г., приговор был встречен как отрицание

европейской политики Вильсона в целом. Юджин Дебс писал из тюрьмы в Атлантике, куда его

посадил Вильсон: «Ни один человек в американской истории не покидал общественную жизнь

настолько дискредитированным, под такой безжалостной критикой, с такими ошеломляющими

обвинениями и таким отверженным, как Вудро Вильсон.» [108] Таким образом, Британия и Франция

остались с Лигой наций в той форме, которой они не желали, а человек, который придал ей такую

форму, был дезавуирован своей собственной страной. Они получили худшее из зол. Членство Америки

в Лиге на условиях, предложенных Лоджем, превратило бы Лигу в принципиально более реалисти-

ческую организацию. А в частном случае с Германией, оно имело бы решающее преимущество. Лодж

и республиканцы-интернационалисты считали, что договор несправедлив, и, рано или поздно,

потребуется его пересмотр. В сущности, учредительная клаузула Лиги конкретно предвидела эту

возможность. Статья 19, часто пропускаемая, и, наконец, полностью забытая, позволяла Лиге «время от

времени» обсуждать пересмотр «договоров, которые стали неприменимыми», и продолжение действия

которых могло бы представлять угрозу всеобщему миру [109]. Американское присутствие в Лиге

наций могло бы, вероятно, дать возможность Германии в 20-е годы обеспечить себе надлежащим

процессом международного права те поправки, которые в ?0-е годы она потребовала силой и получила

от малодушия,

Решение Вильсона искать международно-правовое, а не экономическое разрешение послевоенных

проблем в Европе, а потом и полный крах его политики, оставили континент под ужасающей властью

инфляции, долгов и противоречивых финансовых притязаний, Девятнадцатый век в целом был

периодом высокой стабильности цен, несмотря на огромный промышленный рост во всех развитых

странах. Розничные цены фактически падали многие годы, потому что растущая производительность с

лихвой покрывала растущий спрос. Но к 1908 г. инфляция снова набрала темп, а война неимоверно его

ускорила. В период подписания мира оптовые цены при индексе 100 за 1913 г., были 212 в США,

Персонаж из Рождественских песен Ч.Диккенса

Ето относительный мир

242 в Британии, 257 во Франции и 364 в Италии. До следующего 1920 года, они стали в два с

половиной раза выше средних довоенных цен в США, в три раза в Британии, в пять раз во

Франции и в шесть раз в Италии; в Германии индекс возрос до 1965 - почти в двадцать раз [ПО].

Цивилизованный мир не переживал такой гиперинфляции с шестнадцатого века, а в таком

угнетающем масштабе - с третьего века н.э. [111]

Все, кроме Соединенных Штатов, были в долгах. Проблема заключалась именно в этом. В 1923 г.

задолженность к США вместе с процентами составила 11,8 миллиардов долларов. Из них только

Британия задолжала США 4,66 миллиардов. Но и Британии, в свою очередь, были должны 6,5

миллиардов, в основном, Франция, Италия и Россия. Россия была вне игры, и единственный шанс,

который имели Франция и Италия, вернуть долги Британии или Соединенным Штатам был

собрать деньги у Германии. Почему Соединенные Штаты настаивали на сборе этих

межгосударственных долгов? Президент Кулидж позже ответил лаконично: «Они взяли деньги в

долг, не правда ли?» Более сложного объяснения так и не было дано. В статье

«Междусоюзнические долги», вышедшей в 1924 г., Бернард Барух, заправила Совета военной

промышленности, а позже - экономический советник американской делегации на мирной

конференции, утверждал: «США отказываются обсуждать аннулирование каких бы то ни было

долгов, чувствуя, что иначе, не говоря о других причинах, главные расходы на эту и все будущие

войны падут на них и, таким образом, заставят их субсидировать все войны, после того как

субсидировали одну.» [112] Барух, очевидно, и сам не верил в этот абсурдный довод. Истина

состояла в том, что в настаивании на выплате военных долгов не было никакого экономического

смысла, но это было частью политической цены, уплаченной за провал вильсониз-ма, от которого

осталось пустое место. На Вашингтонской конференции (1923) Британия неохотно согласилась

выплачивать США 24 миллиона лир в год в течение десяти лет и 40 миллионов в год после того.

До тех пор, пока долги официально не были аннулированы после Большой депрессии, Британия

выплатила США немного больше, чем получила от более слабых финансово союзников, а они, в

свою очередь, получили около 1000 миллионов лир от Германии [113]. Но большая часть этой

суммы в сущности была собрана в кредитах США, которые при рецессии пропали. Таким образом,

круг замкнулся, и ни одно государство, не говоря уже. об индивиде, не выиграло ни гроша.

Однако, за это время пронзительный хор из претензий и контрпретензий разрушил то малое, что

оставалось от союзнического духа военного времени, А попытки заставить Германию уравнять

счета всех остальных просто довели ее валюту до падения. Репарации, наложенные Германией на

Францию в 1871 г., были эквивалентны 4 миллиардам зо-

СОВРЕМЕННОСТЬ

лотых марок. Это была сумма, которую Комиссия по репарациям взыскала с Германии только за

военные убытки Бельгии и, кроме того, она вычислила германский долг на 132 миллиарда

германских марок (ГМ), из которых Франция должна была получить 52 процента/Были еще дос-

тавки в натуре, включая 2 миллиона тонн угля в месяц. Германия должна была платить по счетам

20 миллиардов ГМ до 21 мая 1921 г. Что именно фактически выплатила Германия, осталось под

вопросом, так как, в основном, платежи были в виде имущества, а не деньгами. Немцы

утверждали, что выплатили 45 миллиардов ГМ. Джон Фостер Даллес, член Комиссии по

репарациям от США, говорил, что сумма была 20-25 миллиардов ГМ [114]. Во всяком случае,

после многократных сокращений и перерывов Германия была объявлена (26 декабря 1922 г.)

неплатежеспособной по статьям 17 и 18 Приложения к Версальскому договору, который

предусматривал неуточненные санкции. 11 января 1923 г., вопреки британским протестам,

французские и бельгийские войска пересекли Рейн и оккупировали Рур. Тогда немцы вообще

прекратили работу. Французы ввели в области военное положение и прервали ее почтовые,

телеграфные и телефонные связи. Индекс розничных цен в Германии (1913 - 100) вырос до 16,17

миллиардов. Политические последствия для Германии, а, в конечном итоге, и для Франции, были

крайне плачевными.

Неужели, в таком случае, Версальский договор был полным провалом? Многие интеллектуалы в

свое время думали именно так; большинство восприняли эту точку зрения позже. Но выходит, что

именно интсл -дектуалы стояли в корне проблемы - бешеного этнического национализма, который

с одной стороны диктовал характер Версальского урегулирования, а с другой стороны

обеспечивал условия для его неработоспособности. Все европейские националистические

движения, каких имелось десятки к 1919г., были созданы, ведомы и побуждаемы академическими

учеными и писателями, которые подчеркивали языковые и культурные различия между народами

за счет традиционных связей и долгосрочных экономических интересов, заставлявших их жить

вместе. К 1919г. практически все европейские интеллектуалы молодого поколения, не говоря уж о

более старых, придерживались мнения, что право на самоопределение является основным

моральным принципом. Существовало несколько исключений, и одним из них был Карл Поппер

[115]. Эти «несколько» утверждали, что самоопределение - это принцип саморазрушения, потому

что «освобождение» народов и меньшинств просто создает больше меньшинств. Но, как

правило, самоопределение принималось безоговорочно в Европе, как в 50-е и 60-е годы будет

принято в Африке.

И на самом деле, к 1919г. не могло быть и речи о сохранении старых порядков в Центральной и

Восточной Европе. Националисты

Ето относительный мир

уже разрушили их. С дистанции в семьдесят лет последние годы Австро-Венгрии могут

показаться спокойным упражнением по многонацио-нальности. В действительности же они были

кошмаром растущей меж-дуэтначеской вражды. Всякая реформа создавала больше проблем, чем

разрешала. Венгрия получила статус отдельного государства в империи в 1867г. Она сразу же

начала угнетать свои меньшинства, в основном словаков и румын, с большей яростью и

изобретательностью, чем самих венгров прижимала Австрия. Результаты выборов не

признавались, железные дороги, банковые системы и принципы свободной международной

торговли варварски нарушались в преследовании национальных привилегий, как только какая-

нибудь реформа позволяла подобные действия. Чехи и другие славянские группы следовали

примеру венгров. Ни одна этническая группа не вела себя последовательно. То, что требовали

немцы, а чехи отказывали им s Богемии - немцы отказывали, а итальянцы и южные словенцы

требовали в Южном Тироле и Штирии. Все разнородные парламенты и собрания - в Будапеште,

Праге, Граце и Инсбруке - стали ареной безмилостной этнической вражды. В Галиции

западиоукрайнское меньшинство боролось с польским большинством. В Далматии итальянское

меньшинство боролось с большинством южных славян. В результате этого было невозможно

образовать, работающее парламентское управление. Все двенадцать центральных правительств в

период 1900-1918 г.г. пришлось составлять почти целиком из государственных служащих. Каждое

местное правительство, из которого исключались меньшинства, защищало свое внутреннее

производство, насколько имело законную власть это делать, а если не имело, организовывало

бойкоты на товары, произведенные другими национальными группами. В старой империи ничего

не происходило нормально.

Но имелось, по крайней мере, хотя бы какое-то уважение к закону. В имперской России время от

времени происходили антиеврейские погромы и другие случаи насильственных межнациональных

и этнических конфликтов. Обе германские империи были исключительно законопослушны до

1914г.; там даже жаловались, что их народы чересчур" покорны. Война вывернула все это

наизнанку. Есть доля истины в замечании историка Фрица Штерна, что Большая война открыла

период беспрецедентного насилия и практически начала Тридцатилетнюю войну, в которой 1919

год означал лишь продолжение войны другими средствами [116]. Разумеется, в известном смысле

бедствия эпохи были скорее глобальными, нежели континентальными. Гриппный вирус 1918-1919

г.г. - пандемия, которая убила сорок миллионов человек в Европе, Азии и Америке, не

ограничилась районами военных действий, хотя поразила их тяжелее всего. [117]. Взрывы

насилий в новом стиле можно обнаружить почти везде после официального прекращения боев. С

27 июля до

СОВРЕМЕННОСТЬ

1 августа в Чикаго США столкнулись с первыми действительно большими расовыми

беспорядками на Севере - тридцать шесть убитых и 536 раненых. Они последовали и в других

местах: в Тулсе, Оклахома, 30 мая 1921 г. были убиты пятьдесят белых и двести чернокожих [118].

В Канаде 17 июня 1919 г. лидеры генеральной стачки в Виннипеге былн обвинены, а позже

осуждены за заговор с целью насильственного свержения конституционной власти и учреждения

Советов [119]. В Британии, Глазго, 31 января 1919г. произошло нечто подобное революции, а

между 1919г. и концом 1921 г. периодически всплывала угроза гражданской или классовой войны,

как свидетельствовали уцелевшие записи наэлектризованных правительственных заседаний,

дословно застенографированные Томасом Джонсом. Так, 4 апреля 1921 г. кабинет обсуждал воз-

вращение четырех батальонов из Силезии, где они стояли между фанатичными поляками и

германцами, чтобы «удержать Лондон», и Лорд-канцлер

отметил стоически: «Нужно решить без

отлагательства около какой силы могут собраться верноподданные. Во всяком случае нас не

должны застрелить без боя.» [120]

Даже если все так и было, именно в Центральной и Восточной Европе насилие и этнический

антагонизм, который его провоцировал, были самыми острыми, широко распространенными и

продолжительными. С 1919 г. до 1922 г. там велось двадцать или более малых, войн. Они были

слабо освещены в западной историографии, но оставили ужасные следы, которые были

болезненными в некоторых случаях вплоть до 60-х годов, и непосредственно способствовали

хронической нестабильности в междувоенной Европе. Версальский договор, преследуя

осуществление принципов самоопределения, фактически создал больше, а не меньше меньшинств,

причем более яростных (многие из них были немецкие или венгерские), вооруженных куда более

вескими поводами для недовольства. Новые националистические режимы считали, что могут

позволить себ.е быть намного нетолерантнее старых империй. И вследствие того, что перемены

повредили экономическую инфраструктуру (особенно в Силезии, южной Польше, Австрии,

Венгрии и северной Югославии), каждый стал еще беднее, чем раньше.

Каждая страна была отягощена либо мучительным недовольством, либо неодолимой внутренней

проблемой. Германия, с расчлененной Пруссией, потеряв Силезию, вопила до небес об отмщении.

Австрия осталась почти однородной, - она даже получила немецкий Бурген-ланд от Венгрии, - но

была лишена всех своих старых владений, а почти треть ее голодающего населения была собрана

в Вене. Более того, Версальский договор запрещал ей вступать в союз с Германией, из-за

Верховный судья и председатель Палаты лордов в Англии

Ето относительный мир

чего аншлюс казался еще более привлекательным, чем на самом деле. Население Венгрии

сократилось с 20 до 8 миллионов, ее заботливо интегрированная индустриальная экономика была

разрушена и 3 миллиона венгров остались в Чехии и Румынии [121].

Среди нажившихся на Версале, Польша была самой ненасытной и самой воинственной. В 1921 г.,

после трех лет войны, она оказалась вдвое большей, чем предусматривала мирная конференция.

Она напала на Украину, отобрав восточную Галицию с ее столицей Львовом. Она подралась с

чехами из-за Тешина, но не смогла взять его - одна из причин, по которой Польша не

сочувствовала Чехословакии в 1938 г. и фактически помогла России вторгнуться туда в 1968 г.,

хотя в обоих случаях в ее долговременных интересах было подкрепить независимость чехос-

ловаков. Польша силой осуществила свои «права» в отношении Германии на Балтике и в Силезии.

Она напала на нов оосво водившуюся Литву, оккупировав Вильно, и присоединила ее к себе после

«плебисцита». Она вела настоящую захватническую войну против России и в 1923 г. убедила

западные-силы ратифицировать ее новые границы. В процессе этой силовой экспансии Польша

умело играла на страхе Британии перед большевизмом и на желании Франции вновь приобрести

могучего союзника на востоке после смерти своего старого царского союзника. Но, конечно, когда

наступил час, Британия и Франция оказались бессильными прийти ей на помощь, а между тем

Польша непростительно обидела всех своих соседей, которые сами бы напали на нее при первой

возможности.

В то же время Польша оказалась перед самой большой проблемой с меньшинствами в Европе

после России. Из ее 27-миллионного населения, одна треть состояла из меньшинств: западных

украинцев, белорус-сов, немцев, литовцев - все в компактных группах, плюс 3 миллиона евреев.

Евреи сочувствовали немцам и украинцам, имели блок из тридцати и более депутатов в Сейме, а в

некоторых восточных городах были большинством, фактически обладавшим монополией на

торговлю. В Версале Польша была обязана подписать специальный договор, гарантирующий

права ее меньшинств. Но она не соблюдала его даже в двадцатые годы, а еще меньше - в

тридцатые, когда при военной диктатуре ее политика в отношении меньшинств ужесточилась.

Относясь к одной трети своего населения практически как к иностранцам, Польша поддерживала

огромные полицейские силы и многочисленную, но плохо вооруженную регулярную армию для

охраны своих протяженных границ. Прозрением оказалось замечание одного польского шляхтича

к германскому послу в 1918г.: «Я бы дал половину своего состояния за то, чтобы Польша могла

стать свободной. Но на другую половину я бы эмигрировал,» [122]

СОВРЕМЕННОСТЬ

Чехословакия была еще более искусственным созданием, поскольку она являлась фактически

совокупностью меньшинств, управляемых чехами. Перепись 1921 г. выявила 8 760 000 чехословахов, 3

123 448 немцев, 747 000 мадьяр и 461 000 западноукраинцев. Но Германия утверждала, что перепись

была преднамеренно неточной, и что на самом деле управляющая группа гораздо более малочисленна.

Во всяком случае, даже словаки чувствовали себя притесненными чехами, и для этого нового

«государства» было характерно, что новая столица Словакии -Братислава была населена главным

образом не словаками, а немцами и мадьярами [123]. В двадцатые годы чехи, в отличие от поляков,

прилагали серьезные усилия вести честную политику в отношении меньшинств. Но Большая

депрессия, случайно или нет, ударила по немцам гораздо сильнее, чем по чехам, после чего отношения

безнадежно ужесточились.

Югославия напоминала Чехословакию тем, что была миниатюрной империей под управлением сербов,

которые, однако, управляли'с гораздо большей жестокостью, чем чехи. В некоторых ее частях с 1912 г.

непрерывно велись бои, а границы не были улажены (если это то слово) вплоть до 1926 г.

Православные сербы управляли армией и администрацией, но католики хорваты и словенцы,

обладавшие гораздо более высокими культурными и экономическими стандартами, поговарвали о

своей обязанности «европеизировать Балканы» (т.е. сербов) и о своих опасениях, как бы их самих не

«балканизировали». Р.У.Сетон-Уотсон. помогавший при создании нового государства, скоро был

разочарован способом, которым сербы управляли: «Положение в Югославии, - писал он в 1921 г., -

ввергает меня в отчаяние... Я не испытываю никакого доверия к новой конституций с ее абсурдным

централизмом.» Он жаловался, что сербские чиновники хуже габсбургских, а сербское иго - более

жестоко, чем германское. «Я лично склоняюсь к мысли, - писал он в 1928 г., - ...оставить сербов и

хорватов вариться в собственном соку! Думаю, что и те, и другие сошли с ума и дальше своего носа не

видят.» [124] Действительно, именно в то время депутаты затеяли перестрелку револьверами в

парламенте, в которой был убит лидер Хорватской сельской партии Степан Радич. Страна еле

держалась в целости, причем не столько благодаря сербской политической полиции, сколько из-за

тлеющей ненависти в соседних Италии, Венгрии, Румынии, Болгарии и Албании - у всех были счеты с

Югославией [125].

Центральная и Восточная Европа в то время пожинали зловещий урожай непримиримого

национализма, который засевался в течении всего девятнадцатого века. Или, чтобы разнообразить

метафору, Версаль снял крышку с кипящего зловонного котла, и смрад от отвара в нем начал

расползаться по Европе до тех пор, пока сначала Гитлер, а

Ето относительный мир

затем Сталин опять не захлопнули его силой. Без сомнения, когда это начало происходить, мужчины и

женщины постарше стали сожалеть об ушедших беззаботных династических империях. Конечно, в

1919г. представление о монархе, царящем над множеством коренным образом различающихся

европейских народов по божественному праву и древней традиции, уже выглядело абсурдным. Но если

империализм внутри Европы был анахронизмом, то сколько еще времени он мог казаться оправданным

вне ее? Самоопределение не было принципом одного континента; оно было, или в ближайшем времени

стало бы, глобальным. Упрек Эйра Кроу Геральду Никольсону на Парижской конференции отразился в

замечании, которое Морис Ханки отправил лорду Роберту Сесилю, когда последний работал над

зарождающейся схемой Лиги наций. Ханки просил его не настаивать на генеральном приложении

принципа самоопределения. «Я указал ему на то, - отмечал он в своем дневнике, - что это логически

приведет к самоопределению Гибралтара для Испании, Мальты для мальтийцев, Кипра для греков,

Египта для египтян, Адена для арабов или сомалийцев, Индии к хаосу, Гонконга для китайцев, Южной

Африки для кафиров

, Западные Индии" для чернокожих и т.д. А где же будет Британская империя?»

[126]

В сущности, принцип был нарушен еще в то время, когда писал Ханки. В отчаянные дни войны

Союзники подписали чеки задним числом не только арабам, евреям, румынам, итальянцам, японцам и

славянам, но и собственным и подвластным им народам. С увеличением числа жертв живая

колониальная сила все больше заполняла бреши. Именно французские марокканские батальоны спасли

собор в Реймсе. Французы весело называли их la force noire

*, и это так и было, но не только в

единственном смысле, Англичане завербовали во время войны 1 440 437 солдат в Индии; 877 068

участвовали в боях; 221 224 офицеров и солдат служили за границей [127]. Чувствовалось, что каким-

то образом Индию надо вознаградить, а для этой цели дешевле всего было выдумать политическую

реформу.

Крыша британской власти в Индии была поставлена, когда в 1876 г. Дизраэли сделал Викторию

императрицей. Цепочка команд была автократической: она шла от областного чиновника к комиссару

провинции, к губернатору, к генерал-губернатору, к вице-королю. Этот принцип соблюдался в

предвоенных реформах Морлея-Минто, потому что лорд Морлей, хотя и был прогрессивным

либералом, не верил, что демократия будет работать в Индии: но заместитель министра Эдвин

'"Южноафриканское племя

Еагамские и Антильские о-ва "Черная сила (фр.)

СОВРЕМЕННОСТЬ

Монтегю думал иначе. Монтегю был еще одним из евреев стремящихся к Востоку, хотя и с весьма

различным стремлением: быть любимым. Он страдал разъедающим пороком цивилизованных,

который встречается во множестве форм: чувством вины. Его дед был мастером-ювелиром, его

отец нажил миллионы, будучи международным валютным банкиром и, таким образом, мог

позволить себе роскошь быть филантропом. Монтегю унаследовал все это и чувство, что должен

что-то обществу. Он был очень эмоциональным человеком; некоторые использовали слово

«девичий», говоря о его подходе к государственным делам. Когда в 1916 г., он отказался стать

министром по делам Ирландии, он писал: «Съеживаюсь от ужаса, что могу стать ответственным за

чье-то наказание.» Когда он умер, один из его друзей писал в Тайме: «Он никогда не уставал

жалеть людей.» [128]

Ллойд Джордж должно быть имел ввиду что-то другое, когда давал Индию Монтегю в июне 1917

г. Целью Монтегю было побудить Индию необратимо двинуться по пути к независимости. Он

сразу же взялся составлять проект декларации послевоенных намерений Британии. Проект

поступил в правительство 14 августа, в один из самых мрачных моментов войны. На повестке дня

стоял вопрос о быстром распаде русского фронта, а также первые, действительно большие

воздушные налеты германцев на Британию; умы отчаявшихся мужчин собравшихся возле

круглого стол? были измучены страшными потерями в Пашен-дельском наступлении, которое

тогда переживало свою вторую кровавую и безуспешную нспелю. Элгар написал заключительные

ряды своего концерта для виолончели, его последнее большое произведение, которое передавало

лучше всяких слов неутешимую печаль тех дней. Монтегю протащил свою политическую

декларацию, которая содержала одну роковую фразу: «постепенное развитие свободных

институций, с самоуправлением как конечная перспектива» [129]. Но лорд Керзон держал ухо

востро. Он был образцом империалиста серебряного века, бывшим вице-королем

, известным

своим высказыванием: «Пока мы владеем Индией, мы самая великая сила на свете. Если мы ее

потеряем, то скатимся прямо в третьестепенные силы.» [130] Он подчеркивал, что для

государственных мужей около этого круглого стола фраза «самоуправление как конечная

перспектива» может означать 500 лет, но для эмоциональных индусов она означает одно

поколение. Уверенный в волшебной силе своего дипломатического пера, он настаивал на измене-

нии этого выражения на «постепенное развитие самоуправленческой институции, с перспективой

последовательного создания ответственного управления в Индии, как неотъемлемой части

Британской империи». В

Титул губернатора Индии в Британской империи

Ето относительный мир

сущности смена фразы не имела значения: Монтегю имел ввиду самоуправление, и именно так его

и поняли в Индии.

Именно в этот период, месяцы ноябрь и декабрь, когда Ленин пришел к власти в России, Монтегю

отправился в Индию для изучения «индийского мнения». В последнем докладе он писал: «Если

говорить об «индийском мнении», нужно понимать, что в самом широком смысле мы

подразумеваем под этим большинство тех, кто имеют или способны выработать мнение по

вопросу, которым мы занимаемся.» [131] Иными словами, он интересовался только «политической

нацией», такой как Джинна

, Ганди и г-жа Безант

, названные им «истинными великанами

индийского .политического мира», которые разделяли его манеры ведения политических

разговоров. Так же, как Ленин не потрудился проконсультироваться с русскими крестьянами, во

имя которых в свое время перевернул огромную страну вверх ногами, Монтегью считал 400

миллионов обыкновенных индусов, «истинную нацию», не более чем объектом его

филантропического эксперимента. Монтегю писал, что его «предумышленное нарушение», как он

выразился, «кроткого, трогательного довольства масс будет работать на высшее благо [Индии]»

[132]. Он провел свой доклад через кабинет 24 мая и 7 июня

1918 г., когда внимание министров было настолько сфокусировано на неистовых усилиях

остановить германский прорыв во Франции, что почти исключало что-либо другое. Итак,

реформа была опубликована (1918), проголосована (1919) и приведена в действие (1921).

Созданием провинциальных законодательных органов, разумеется, избранных и составленных

«политической нацией», Монтегю нашел лазейку в старой автократической цепи управления.

После этого пути назад уже не было.

Все-таки, не следует считать, даже предположительно, что последовательный распад Британской

империи был предначертан еще в

1919 г. В истории нет неизбежностей [133]. Это и будет, в сущности, одной из центральных тем

этой книги. В 1919 г. Британская империя казалась большинству людей не только самой

обширной, но и самой солидной в мире. Британия была сверхсилой по всем стандартам. Она обла-

дала самым большим военным флотом, который включал в себя шестьдесят один линейный

корабль - больше, чем американский и французский флоты, вместе взятые, вдвое больше

японского с итальянским (германский флот был уже на дне в Скапа Флоу), плюс 120 крейсеров,

466 эскадренных миноносцев [134]. Она к тому же имела самые большие

Али Мухаммед Джинна (1876-1948) - индийский мусульманский политический деятель

Анна Бепант (1837-1933) - британская общественная деятельница, радетель-ница за самоуправление Индии

СОВРЕМЕННОСТЬ

воздушные силы в мире и, что удивительно для ее истории, третью по величине армию в мире.

По крайней мере теоретически, Британская империя выиграла бесконечно много от войны. И это

не было случайным. Б декабре 1916 г. падение хрупкого правительства Асквита и формирование

коалиции во главе с Ллойд Джорджем привело к власти «империалистов из Баллио-ла»

: лорда

Керзона и особенно лор'да Милнера и членов «детского сада»

, основанного им в Южной

Африке. Имперское военное правительство немедля организовало группу во главе с Керзоном и

секретарем Лео Эмори (из «детского сада»), названную Комитетом «Территориальные желания»

чьей функцией было планирование долей трофеев, полагавшихся не только Британии, но и другим

составным частям империи. В то же самое время, когда Монтегю занялся освобождением Индии,

эта группа и вправду показала себя очень сильной и достигла большинства своих целей. Генерал

Смуте из Южной Африки наметил для себя Юго-западную Африку, Вильям Масси из Новой

Зеландии -большой кусок Тихого океана для доминионов-антиподов. Британия получила

несколько значительных наград, включая Танганьику, Палестину и, что было важнее всего,

Иорданию и Ирак (с нефтяными месторождениями Киркука и Мосула), которые сделали ее

господствующей силой на всем арабском Ближнем востоке. Правда, по настоянию Вильсона эти

приобретения не стали колониями, а были подмандатны Лиге наций. Но, как оказалось, в то время

практически разница была невелика.

Добыча Британии, которая привела к самому большому расширению империи - больше четверти

земной суши, - та*же предполагала ее экономическое и стратегическое укрепление. Смуте,

обладавший самым богатым воображением среди империалистов серебряного века, играл

центральную роль в создании и современного Британского сообщества, и Лиги наций. Он видел в

последней, как и в Сообществе, не двигатель самоопределения, а средство, с помощью которого

белая раса сможет продолжить свою цивилизаторскую миссию во всем мире. Для него присое-

динение Юго-Западной Африки и Танганьики не было произвольным, а являлось шагом в

процессе, который должен был закончиться покупкой или поглощением португальского

Мозамбика, чтобы в конце концов получилось то, что он называл Британским африканским

доминионом. Этот огромный территориальный конгломерат, простиравшийся от Виндхука до

самого Найроби и хорошо закругленный по стратегическим соображе-

*- Элитный колледж в Оксфорде

Группа молодых дипломатов из Оксфорда, которых лорд Милнер собрал для осуществления имперских планов в Британской

Южной Африке

«Teritorial Desiderata» Commitee

Etna относительный мир

ниям, охватил бы почти все ископаемые богатства Африки, исключая Конго, и около трех

четвертей лучших ее земледельческих площадей, включая все подходящие для заселения белыми

области. Само создание большого доминиона вверх по восточному берегу Африки было частью

более широкого геополитического плана, в котором установление британского господства на

Ближнем востоке было краеугольным камнем, предназначенным превратить весь Индийский

океан в «Британское озеро». Его ожерелье из взаимно поддерживающихся морских и воздушных

баз от Суэца до Перта, от Саймонстауна до Сингапура, от Момбасы до Адена, Бахрейна,

Тринкомале и до Рангуна, с надежным доступом к неограниченным нефтяным запасам

Персидского залива и неистощимой человеческой силе Индии, решила бы, наконец, те вопросы

безопасности, которые мучили умы Чатама и его сына Каслрея, Каннинга, Палмерсто-на и

Солсбери. Это была большая и долговечная награда, которую война принесла Британии и ее

империи. На карте видно, что все это очень даже заслуживало положенных усилий.

Но была ли еще жива воля Британии поддерживать функции этой сложной конструкции с

эффективностью, безжалостностью и, более того, с убеждением, которое требовалось, чтобы

удержать ее в целости? Кто был более типичен для эпохи: Смуте и Милнер или Монтегю? Хорошо

было замечено, что «с тех пор как Британская империя стала всемирной, солнце никогда не

заходит над ее проблемами.» [135] Когда налетят неприятности, и не единичными разведчиками, а

батальонами, будут ли они встречены с необходимой твердостью? Если 1919 год был точкой, в

которой новая Тридцатилетняя война в Европе переключилась с конфликтов между великими

силами на региональное насилие, то дальше к востоку он стал свидетелем начала того, что

некоторые историки сегодня называют «общий кризис Азии» - периодом основного смещения

пластов, подобный которому пережила Европа в первой половине семнадцатого века.

В феврале 1919 г., пока государственные деятели занимались в Париже больным вопросом

определения границ, политика «преднамеренного нарушения трогательного довольства»

индийских масс начала давать свои сомнительные плоды - первая кампания Махатмы Ганди за

сатияграха (пассивное сопротивление) привела к весьма активным беспорядкам. 10 марта

поднялось антибританское восстание в Египте. 9 апреля начались первые серьезные мятежи в

Пенджабе. 3 мая велись сражения между Британской Индией и афганскими бунтовщиками. На

следующий день студенты в Пекине организовали демонстрацию против Японии и ее западных

союзников, которые только что отдали ей китайский Шантунг. Позже, в том же месяце, Кемаль

Ататюрк в Анадо-ле и Реза Пехлеви в Персии показали силу антизападных чувств на ог-

СОВРЕМЕННОСТЬ

ромном пространстве Ближнего востока. В июле вспыхнуло антибри-ганское восстание в Ираке. Эти

события не были напрямую связаны между собой, но все они говорили о ширящемся национализме,

все они затрагивали британские интересы и подвергали испытанию британскую мощь и волю их

защитить. Пока страна разоружалась с максимально возможной быстротой, начальник имперского

Генерального штаба сэр Генри Вильсон жаловался в своем дневнике: «...ни на одном отдельном

военном театре мы не достаточно сильны, ни в Ирландии, ни в Англии, ни на Рейне, ни в

Константинополе, ни в Батуми, ни в Египте, ни в Палестине, ни в Месопотамии, ни в Персии, ни в

Индии.» [136]

Индия: там было трудно. В 1919 г. британские войска на всем субконтиненте насчитывали только 77

000 человек, и Ллойд Джордж считал даже это количество «ужасающим»: ему требовалось больше

солдат дома, чтобы потушить волнения в угледобывающих районах [137]. В Индии офицеры всегда

обучались быстро думать и ловко действовать малыми силами, которые имели. Любое колебание перед

лицом толпы привело бы к массовой резне. Их всегда поддерживали, даже если они ошибались [138].

Как и можно было предвидеть, реформы Монтегю и кампания Ганди побудили каждого, а не только

«политическую нацию», предъявить свои права. В Индии было слишком много людей и очень мало

прав для всех. Мусульманские, индуистские и сикхские фундаменталисты включились в агитацию.

Одним из результатов стал чпизод в Амритсаре 9-10 апреля 1919 г. В Амритсаре, Пенджаб, было сю

невооруженных полицейских и семьдесят пять вооруженных резервистов. Этого должно было хватать

для поддержания порядка. Но полицейские были использованы малодушным образом, а некоторые

вообще не были использованы, что было характерно для того времени. В результате, толпа вышла из-

под контроля. Были совершены нападения на два банка, управляющих и одного помощника избили до

смерти, убили одного британского электротехника и сторожа с железной дороги, а одну миссионерку-

учительницу оставили в живых, сочтя ее мертвой. Генерал Дайер, командующий армейсксгй бригадой,

получил приказ вмешаться и через три дня открыл огонь по толпе в одном огороженном месте под

названием Джалянвала Баг. Накануне, днем он обошел весь город с барабанным боем, чтобы

предупредить, что будет стрелять по любой толпе. В том же месяце в провинции было издано тридцать

шесть приказов об открытии огня. В случае с Дайером стрельба продолжалась десять минут, потому

что приказ о прекращении огня не был услышан из-за шума. Это тоже не было особенно удивительным

ни тогда, ни сейчас. Двадцатого сентября 1981 г., снова в Амритсаре, индийская правительственная -

полиция стреляла двадцать минут по банде вооруженных .саблями сикхов [139]. Ошибкой Дайера,

привыкшего к пограничным сражени-

Ето относительный мир

ям, было то, что он позволил своим пятидесяти солдатам зарядить ружья и взять запасные обоймы. В

результате этого они расстреляли 1650 патронов и убили 379 человек. Дайер усугубил свою ошибку,

когда распорядился высечь розгами шесть человек и по его приказу все местные жители, проходя через

место нападения на миссионерку, должны были ползти по земле [140]. Некоторые восхваляли Дайера;

сикхи, для которых Амритсар был национальной святыней и которые боялись, что она может быть

разграблена уличной толпой, провозгласили его почетным сикхом. Британские власти в Индии вернули

его служить на границу (Третья афганская война вспыхнула в следующем месяце) и про себя

поклялись не подпускать его близко к толпе. Это был традиционный подход к действиям в таких

случаях. Индийские националисты подняли шум, и Монтегю приказал провести следствие под

руководством британского судьи лорда Хантера. В этом заключалась первая ошибка. Когда по ходу

дела Дайера допрашивали в лахорском суде, его постоянно заглушали индусской руганью, которую

судья не мог понять и пресечь, а у Дайера вырвалось несколько крепких выражений. Хантер порицал

его поведение, и, в результате, Дайера вышвырнули из армии. Это была вторая ошибка. Она разгневала

британскую общину и армию, которые считали, что Дайера без адвокатской защиты судили неправиль-

но. Она оставила и националистов неудовлетворенными, потому что они считали такое наказание за

развязанную резню слишком легким. Правая газета Морнинг Пост собрала 26 тысяч лир через

публичную подписку для Дайера. Националисты ответили своей собственной подпиской, с помощью

которой выкупили Баг и превратили его в публичный алтарь расовой ненависти.

Сэр Эдуард Карсон, лидер твердоголовых из Ольстера, организовал движение за осуждение Монтегю,

который защищал наказание Дайера в истерической речи: «Вы намерены удерживать Индию посредст-

вом террора, расового унижения, угнетения и запугивания, или намерены опереться на добрую волю,