Драч Г.В. Учебный курс по культурологии

Подождите немного. Документ загружается.

ки. Кричащая противоречивость свойственна как всей сис-

теме, так и составляющим ее элементам. Духовное, чело-

вечески живое и заветное в ней всегда странным образом

сочеталось с мертвящей своей бездуховностью админис-

тративно-командной системой власти, тоталитаризмом, а

кровная связь с многовековой историей народа — с офи-

циальным прославлением все той же системы: горы фаль-

шивых произведений в самых разных жанрах, дифирам-

бов в различном исполнении... Так что сегодня глубоко

закономерно то, что далеко не все сделанное в советской

культуре выдержало строгую проверку временем, испы-

танием «на разрыв».

В культуре советского периода нельзя не заметить офи-

циально признанную, «разрешенную», и выпадающую из

традиционно

догматических схем культуру инакомыслия

и оппозиционности, «запрещенную» и «выдворенную» по

идейно-политическим мотивам за рубеж, и даже культу-

ру «подполья». Сходство и несходство их неоднозначных

судеб в том, что они должны были стать послушным при-

датком тоталитарного государства,

административно-ко-

мандно-партийной системы. Истинная духовность, трепет-

ное обращение к национальным живительным истокам,

общечеловеческие ценности — вот что служило мерой и

критериями настоящей культуры, которая с кровью и по-

том, трагедийно и сложно прорывалась через канонизи-

рованную классовость, безудержную политизацию, вре-

менные непонимание и забвение, тиранию. В советском

прошлом присутствует качественно иной

духовный

стержень, иная линия: не только «применительно к

подлости», но действительно связующая начало нашего

пути с сегодняшним и завтрашним днем. В этом культура

советской эпохи продолжает российский менталитет сто-

летий. Отчетливо проявляются и невероятно настойчивое

стремление к идеалу, и безоглядно неистовая вера в «рай

на земле», и напористая нацеленность на «мировую рево-

люцию», на «светлое и радостное будущее»... Со всем этим

нередко сочетается поиск общественной организации жиз-

ни, во многом философски звучащий, пытливый и мно-

гоплановый у разных творческих индивидуальностей, и

возвышенная самоотреченная жертвенность во имя все того

же «будущего» на путях создания казарменного социализ-

ма, многотрудные думы о мучительной доле советского

крестьянства и многомиллионном вкладе граждан бывшего

СССР в Победу (несомненно, цифра людских потерь бу-

дет постоянно расти!), в спасение от фашизма мировой

цивилизации.

Вместе с тем культура советской эпохи есть особое яв-

ление социокультурного мышления, массовой психологии,

связанной с российским (русским) менталитетом, с

тради-

цией беспримерной политизации и игнорирования запро-

сов и прав отдельной личности, с одержимым стремлени-

ем масс веровать даже на официально атеистической поч-

ве, с постоянной ориентацией на культ Государства, Оте-

чества и недалекого лидера-пророка... Как верно отмечают

многие современные исследователи, для рассматриваемой

эпохи, в частности для ее рядового «колесика и винтика»,

типично извечно российское состояние «зажатости» между

прошлым и будущим, абсолютной концентрации на

«дво-

ичности» (революция — контрреволюция, белые — красные,

мы — они, наши — не наши и т.

п.)>

при заявленной одер-

жимой устремленности вперед соседствует полное равно-

душие к сиюминутному настоящему, к его важной роли в

жизни современного конкретного человека. Думается, амо-

ральной и ненаучной выглядит позиция тех скоропалитель-

ных критиков, кто видит в культуре советской эпохи толь-

ко мифологизированную утопию, игнорируя ее многознач-

ность и определенные связи с духовными поисками в бли-

жайшей

русской истории. Суждения Н. Бердяева, Г. Федо-

това, И. Ильина и других известных философов культуры

убеждают нас в этом. Первый из названных утверждал,

давая серьезную информацию к размышлению: «Больше-

визм гораздо более традиционен, чем это принято думать,

он согласен со своеобразием русского исторического про-

цесса»...

Обозревая сложную и драматическую историю совет-

ской эпохи, следует выделить несколько социокультурных

десятилетий,

отличаюшихся

друг от друга принципиаль-

ным содержанием. Обоснованно назовем двадцатые, шес-

тидесятые и восьмидесятые годы как основные этапы раз-

вития культуры некоторого плюрализма и инакомыслия по

отношению к партийно-государственной идеологии, как

стойкую опору пробуждающегося нового социокультурно-

го мышления и сопротивления тоталитаризму («О, как я

все

угадал!*

у М. Булгакова, исповедально-потрясенная

мысль А.

Н.

Радищева как нельзя лучше выражала граж-

данское и эстетическое кредо А. Платонова, «жить не по

лжи!»

как завет в этике А. Солженицына, «что с нами про-

исходит?»

— тревожный нравственный вопрос В. Шукши-

на современникам и потомкам), как мощные прорывы к

общечеловеческим ценностям.

Двадцатые годы были, пожалуй, самыми многообе-

щающими в истории советской культуры. Хронологичес-

ки почти целое десятилетие оказалось такой стадией раз-

вития общества, которая существенно отличалась как от

предыдущей (Серебряный век), так и последующей (уси-

ление партийно-государственной деспотии). Специфика

двадцатых состояла прежде всего в возможности творчес-

кого плюрализма, в многообразии форм социально-эко-

номического развития, в известной динамичности и еще

открытости политической жизни, в небывалом для пос-

ледующих времен духовном богатстве. Они выделяются

активной деятельностью блестящей плеяды исторических

личностей, выдающихся ученых и художников слова, по-

разному воспринимавших мир, но активно участвовавших

в его преобразовании (И. Павлов, Н. Вавилов, К. Циол-

ковский, А. Чаянов, М. Булгаков, А. Платонов, М. Шо-

лохов и др.). Поэтому не случайно те памятные годы при

всей своей противоречивости явились временем альтерна-

тив,

возможностей

диалога культур и инакомыслия, вре-

менем борьбы за то или иное будущее нашей страны.

Выделение рождавших надежды двадцатых годов в

осо-

бый этап советского общества связано еще и с нэпом (но-

вой экономической политикой). Он дает пока уникальный

случай из истории послеоктябрьского периода, позволяю-

щий осмыслить целостный процесс в его многообразных

проявлениях.

Прежде всего нельзя забывать, что на содержательность

и глубину исканий двадцатых в культуре падал благотвор-

ный отсвет блистатательного Серебряного века (многие де-

ятели его продолжали творить в разных сферах духовно-

го — К. Станиславский, В.

Немирович-Данченко,

А. Ахма-

това, О. Мандельштам, И. Павлов и др.), который «закон-

чился», надо полагать, в

1921—1922

гг.: расстрел Н. Гуми-

лева, смерть А. Блока, забытого властью, высылка веду-

щих русских философов, историков, профессоров,

социо-

логов на пресловутом «философском пароходе», активная

эмиграция творческой интеллигенции. Ощущения послед-

ней хорошо передает писатель М. Осоргин в книге воспо-

минаний

«Времена»:

«От революции пострадав, революцию

не проклинали и о ней не жалели; мало было людей, кото-

рые мечтали бы о возврате прежнего. Вызывали ненависть

новые властители, но не дело, которому они взялись слу-

жить и которое оказалось им не по плечу, — дело обновле-

ния России. В них видели перерядившихся старых деспо-

тов, врагов свободы, способных только искажать и тормо-

зить огромную работу, которая могла бы быть — так нам

казалось — дружной, плодотворной и радостной. Смотря

вперед, верили и хотели верить, что все это выправится, и

потому так мечтали о прекращении гражданской бойни, ме-

шавшей успокоению и питавшей

террор»...

Совсем недаром тонкий знаток отечественной культу-

ры академик Д. Лихачев не без горечи однажды заметил:

.«Мы

подарили Западу начало нашего века». И как оказа-

лось, не только начало. В стихотворении «Век» (1922)

О. Мандельштам передал трагическое ощущение времени,

характерное для части интеллигенции:

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?...

Все же бросается в глаза

общий

тонус духовных поис-

ков, прослеживается многообразие литературных группи-

ровок и художественных оъединений, богатство стилевых

и жанровых исканий в искусстве (А, Платонов, В. Кан-

динский, Е. Замятин, М. Булгаков, П. Филонов, М. Шо-

лохов, К. Петров-Водкин и др.). Рождающийся новый

метод, еще не названный социалистическим реализмом и

не загруженный партийными догмами, резко увеличил для

художника «зону контакта с изображаемым миром», тре-

бовал от него постоянно «соприкасаться» со стихией неза-

вершенного настоящего» (М. Бахтин). Живая душа ново-

го метода, вызвавшего сильнейший резонанс в художес-

твенном мире планеты — в движении познающей мысли,

в превращениях, изменениях форм и стиля... Если совре-

менные писатели Запада и Востока имеют сегодня горь-

кое право на вакуум, на свою ненужность, на нереализо-

ванность, на «свободу и одиночество», то М. Шолохов в

«Тихом Доне», этом эпическом «самопознании истории и

самого себя, оказался в счастливом теснейшем отноше-

нии с изображаемым миром, с соавтором-историей»

(В. Чалмаев). Не случайно первым немецким откликом

на роман века была необычайно содержательная рецензия

писателя

Ф.

Вайскопфа:

«Тихий Дон» кажется мне испол-

нением того обещания, которое молодая советская лите-

ратура дала начавшему внимать ей Западу

«Разгромом»

Фадеева, «Брусками» Панферова, новеллами и романами

Бабеля и Иванова; идет новая литература, сильная своей

самобытностью... То, что в известных уже произведениях

молодых русских прозаиков часто только намечалось, было

еще зародышем — новый угол зрения, подход к проблеме

с совершенно неожиданной, новой стороны, сила худо-

жественного отображения, — все это в романе Шолохова

получило уже свое полное развитие. Величием своего за-

мысла, многообразием жизни и проникновенностью

во-

площения этот роман напоминает «Войну и мир»

Льва

Толстого»

(1929).

Певец Тихого Дона мог, как и А. Плато-

нов в романе-предупреждении «Чевенгур» (1929), как

М. Булгаков в «Белой гвардии» (1925) и «Мастере и Мар-

гарите», «с тревогой и мукой сказать всему миру: путь ре-

волюции сложен, противоречив, это буря, которая выбра-

сывает наверх, к вершинам власти не только идеалистов,

бескорыстных романтиков, подвижников, но и людей со-

циального дна, люмпенов, ограниченных доктринеров, фа-

натиков казарменного «рая» (В. Чалмаев). В сатирических

повестях «Собачье сердце» (1925),

«Дьяволиада»

(1924), «Ро-

ковые

яйца*

(1924) М. Булгакова, в пьесе А. Платонова

«Шарманка» (1928), в стихах С. Есенина, О. Мандельшта-

ма и других во весь голос звучал сигнал тревоги в связи с

абсолютизацией насилия, которое начинало искать жерт-

вы везде...

Тревога рождалась от разрушительного воздействия ад-

министративно-командных методов руководства экономи-

кой и культурой, от усиливающегося духовного диктата

партии-государства над творческой интеллигенции, отме-

ны нэпа, разрушительной деятельности Пролеткульта,

РАППа и других объединений, от отделения школы и граж-

дан от церкви как отторжения народа от своей богатой на-

циональной истории, культуры и нравственности, траги-

чески преступной тайной распродажи за бесценок художес-

твенных сокровищ Эрмитажа, Русского музея, Русской пра-

вославной церкви и дома Романовых, принявшей в тридца-

тые годы еще больший размах, — вот далеко не полный

перечень серьезных духовных утрат в жизни общества, на-

стоящий «культурный

террор»...

Вместе с тем двадцатые все-таки не отказались от куль-

турной полифонии, сохраняя определенные намерения к

диалогу культур и эпох, когда не были еще полностью за-

ангажированы

политикой (публиковались произведения ми-

ровой литературы, мемуары и воспоминания белых гене-

ралов, проводились выставки художников-передвижников

и авангардистов, и т. д.), давали себя знать традиции хрис-

тианской философии и культуры (П. Флоренский, С. Бул-

гаков и др.)...

Разрушительная деятельность сталинского тоталитариз-

ма начала усиливаться во второй половине двадцатых, осо-

бенно с развертыванием коллективизации (проводимой под

лозунгом «раскулачивания», как в годы гражданской вой-

ны — «расказачивания») — великого преступления системы

перед своим народом, получившего глубокое художествен-

ное воплощение в «Котловане» А. Платонова и «Поднятой

целине» М. Шолохова. Последствия этого эксперимента над

людьми и землей постоянно отзывались на судьбах рос-

сийской деревни вплоть до наших дней.

Тридцатые-сороковые годы — время еще большего уп-

рочения административно-командной системы, благополуч-

но существующей до сегодняшнего дня под благозвучной

вывеской так называемой «демократии». Политический то-

талитаризм тех десятилетий, преступно выразившийся в

целом ряде судебных «показательных» процессов — траге-

дии инакомыслия в стране — тесно взаимодействовал с

культурным: трагедию ученого, честного художника вне это-

го унизительного и страшного сопряжения до

конца

понять

просто нельзя... Вспомним человеческие судьбы А. Плато-

нова, М. Булгакова, М. Цветаевой, О. Мандельштама,

А. Ахматовой. Их творческое и гражданское подвижничес-

тво помогает осмыслить как прошлое, так и наши дни, свя-

занные с «социалистическим» наследием России. В их твор-

честве — сплошь «болевые точки», конфликтные узлы на-

шей жизни, нашей истории — и социальной, и политичес- .

кой, и духовной. Их произведения, вернувшиеся к своему

читателю-народу через много лет, не просто устраняют «бе-

лью пятна», не только увеличивают количество литератур-

ной информации, но меняют прежде всего качество нашего

отношения к литературе и к самим себе.

«Сокровенные» произведения А. Платонова, рассматри-

вающие судьбоносные проблемы России, — роман «Чевен-

гур»

(1929),

повести «Котлован» (1930) и «Ювенильное море»

(1934) — были изданы на языке оригинала только во вто-

рой половине

80-х

гг., неожиданно для всех представив

автора в ином качественном измерении — великий худож-

ник. Платонов — один из первых литераторов советской

эпохи, так пронзительно понявший трагическую судьбу идей

социализма, коллективизации, «социалистического строи-

тельства», которые оказались в руках

политических

аван-

тюристов.

В трагическом ироничном стихотворении О. Мандельшта-

ма передана духовная суть тридцатых-пятидесятых годов:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на

полразговорца,

Там припомнят кремлевского

горца.

< •• >

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подковы, кует за указом указ —

. Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь,

кому в

глаз:

Что ни казнь у него, то малина

И широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933

«Культурная революция» понималась в те годы как со-

ставной элемент известной триады — индустриализация,

коллективизация, культурная революция. Главным в ней

были не те или иные духовного плана мероприятия, а ко-

ренное изменение личности. Происходило

намеренное

огра-

ничение культурной работы на уровне ее «первого

этажа»,

то есть расширения элементарных форм (ликвидация не-

грамотности, первоначальное школьное обучение, растянув-

шееся как обязательное на многие десятилетия), необходи-

мых для создания массовых производственных кадров, и

одновременное отторжение этой же массы от усвоения вы-

сших культурных ценностей. Партийно-номенклатурному

режиму требовалась культура исполнительская, а не под-

линно творческая, немыслимая вне самостоятельного мыш-

ления: «отец народов» боялся ее всегда. Процесс нивели-

ровки личности и ее принижения (вспомните булгаковско-

го Шарикова!) — своеобразный исторический «феномен» на-

шей многострадальной Родины. «Опасность извне» заняла

особое место в советской идеологии, которая десятилетия-

ми навязывалась народу. Тоталитарная власть, отбросив-

шая нормальные цели человеческого общежития, обеспе-

чивающего каждому индивиду возможность строить свое

счастье своими руками и по собственному разумению, долж-

на была искать оправдания для постоянного подавления

здоровых человеческих стремлений. Оправдание в таких

случаях находилось одно: образ врага и лучше всего — внеш-

него, неведомого и потому особенно страшного (вспомни-

те, как блестяще передал это ощущение на образах Берлио-

за и Бездомного М. Булгаков в романе «Мастер и Маргари-

та»!). Заношенный жупел периодически вытаскивали из

нафталина на протяжении многих десятилетий, вплоть до

своего позорного краха в 1991 г.

Шестидесятые, о которых так много говорят и пишут

сегодня (а также о гражданско-духовной сути шестидесят-

ников), выросли на гребне хрущевской «оттепели» (по од-

ноименному названию повести И. Эренбурга). В обществе

появилась идиллическая надежда на реальные перемены

после критики культа личности. Глава партии и государст-

ва не решился сказать всю правду о сталинизме на закры-

том заседании XX съезда (1956), а текст доклада был

опуб-

ликован спустя 33 года! Крах великого начинания

Н.

Хру-

щева был предопределен не тем, что он не решился сказать

всю правду о Сталине, и не ошибками в отдельных практи-

ческих вопросах, в том числе и в области культуры. Его

политическим самоубийством стал новочеркасский расст-

рел рабочих... Поколение

партруководителей

времен XX

съезда встало вровень с поколением вождей X съезда (1921),

расстрелявших восставших матросов Кронштадта...

Выход в свет рассказов А. Солженицына «Один день

Ивана Денисовича» и

«Матренин

двор» вызвал сильнейший

резонанс в нашем обществе. Произведения высокохудожес-

твенные и потрясающе горько-правдивые, они буквально

всколыхнули всю читающую и думающую Россию. Вряд

ли найдется иная человеческая и творческая судьба, отра-

жающая эпоху так, что история вне ее — полуправда, если

не меньше. Романист, публицист и драматург, Солжени-

цын оказался теснейшим образом связанным со всем тем,

что произошло с нашей страной и с нами за последние де-

сятилетия. Его мужественное и победное по результату

единоборство правдивым Словом с тоталитарной системой

дает нам веское основание видеть в нем не только великого

писателя, но и Гражданина. Именно он во многом открыл

нам глаза на ход новейшей истории России и ее культурно-

го развития. Именно он в открытом письме Съезду писате-

лей, еще до своего позорящего режим изгнания с Родины

(1974), требовал «честной и полной гласности» как «перво-

го условия здоровья всякого общества, нашего тоже», ког-

да уже основательно был искривлен путь России, ее мно-

гострадальной деревни (не случайно предтечей «деревен-

ской прозы» станет «Матренин двор»). Возвращение книг

писателя в Отечество, а потом и его самого в мае 1994 г.

стало крупнейшим культурным и общественным событи-

ем, дополненным сегодня активной позицией в постановке

острейших социально-политических вопросов. Правда, сей-

час не до конца ясно, в какую страну все мы прибыли после

более чем семидесятилетнего «путешествия в никуда»...