Драч Г.В. Учебный курс по культурологии

Подождите немного. Документ загружается.

просто память о бескорыстном враче, о гуманном судье,

о благородном человеке. Это они не давали России за-

стыть и замерзнуть, когда сверху старались превратить

ее в холодильник, а снизу в костер. Если москвич дер-

жал на своем хребте Россию, то русский европеец ее стро-

ил. Но, в сущности, как мы сказали, творческий или тру-

довой тип европейца вырастал сам на московском кор-

ню. Пусть в жизни ему приходилось всего больше бо-

роться с косностью и ленью москвичей, у него с ними

была общность нравственного идеала, была общая лю-

бовь к родной стране и к ее «душе». История Ключевско-

го и русская музыка были его связью с Москвой. Там,

где это выветривалось, европеец превращался в перека-

ти-поле, теряя способность к созидательной работе. При

иных условиях он мог превратиться в интеллигента, —

это верхний, дворянский исток интеллигенции, весьма

отличный от демократического. Но пока он стоял на тру-

довом посту, он был верен России и ее московскому за-

вету служения. Как раз в начале XX века — с особой си-

лой после первой революции 1905 года — русский евро-

пеец, человек культуры начал стремительно разрастать-

ся за счет интеллигенции. Могло казаться, что ему при-

надлежит будущее. Судьба сулила иное...

Что в русском человеке отнести на долю «удельно-

вечевой» Руси? Сознавая всю произвольность и даже фан-

тастичность дальнейшего анализа, решимся все-таки ска-

зать: ту сторону русской натуры, которую мы называем

ее «широтой», ее вольность, ее бунтарство — не идейное

или сектантское бунтарство, а органическая нелюбовь ко

всякой законченности формы. Русское сердце и поныне

откликается на древнюю русскую летопись, на «Слово о

полку Игореве». Можно смело сказать, что не суровые

строители земли, не государственные люди, а князья-ви-

тязи, Мстиславы Удалые, викинг Святослав, новгород-

ская вольница говорят всего непосредственнее русскому

национальному чувству. Москве не удалось, как извест-

но, до конца дисциплинировать славянскую вольницу.

Она вылилась в казачестве, в бунтах, в XIX веке она на-

ходит себе исход в кутежах и разгуле, фантастическом

прожигании жизни, безалаберности и артистизме русской

натуры. В цыганской песне и пляске эта сторона русской

души получает наиболее адекватное выражение. Если

порою русский разгул бывает тяжел и мрачен — тут ска-

зались и татарская кровь и московский гнет, — то часто

он весел, щедр, великодушен. Таков разгул Пушкина,

соединявшего европеизм с русской вольной волей. Мно-

го талантливых русских людей стало жертвой своей на-

туры

(Ап.

Григорьев), но до сих пор эта черта» если она

хоть сколько-нибудь умерена дисциплиной и культурой,

неотъемлема от русского гения. «Люблю пьяных», как-

то против воли вырвалось у Толстого.

Мрачность и детскость и здесь

поляризируют

русскую

вольность. И в детской резвости, в юношеской щедрос-

ти, в искрящемся веселье — русская душа, быть может,

всего привлекательнее. Нельзя забывать лишь одного —

эта веселость мимолетна, безотчетная радость не способна

удовлетворить русского человека надолго. Кончает он

всегда серьезно, трагически. Если не остепенится вовре-

мя (по-московски), кончает гибелью — или клобуком...

Возможно ли заглянуть еще глубже в русскую душу,

за Киев и Новгород, за грани истории? Снимая, как с

луковицы, слой за слоем культурно-исторические плас-

ты, найдем ли мы в русском человеке основное, нераз-

ложимое ядро? Может быть, вопрос поставлен неправиль-

но. Национальная душа не дана в

истории.

Этническая

психея служит лишь сырым материалом для нее, да и

психей этих множество: славяне, финны, тюрки — все

отложились в русской душе. Нация не дерево и не жи-

вотное,

которое в семени несет все свои возможности.

Нацию лучше сравнить с музыкальным или поэтическим

произведением, в котором первые такты или строки во-

все не обязательно выражают главную тему. Эта тема

иногда раскрывается лишь в конце. Может быть, XIX век

более национален в этом смысле (как откровение слова),

чем Киев или Москва. Нисколько не предполагая, чтобы

в славянском язычестве была заложена идея русскости

(где здесь отличие восточных славян от южных, т.

е.

рус-

ских от болгар и сербов?), стоит все же всматриваться в

эту таинственную глубь. Мы лучше всех культурных на-

родов сохранили природные, дохристианские основы

народной души. На дне величайших созданий русского

слова открывается нечто общее с примитивом народного

фольклора. Тютчев, Толстой и Розанов как бы дистил-

лируют, перегоняя в приборах высокого духовного на-

пряжения, первобытную материю русского язычества.

Где искать ключ к нему? В этой статье мы не можем

идти дальше намеков, первых ступеней, ведущих в под-

земные галереи русской души. Недавно В. В. Вейдле

(«Совр.

Зап.»

№

64)* пытался нащупать — правильно, по-

моему, — эту русскую стихию в родном начале. Русский

славянин и в XIX веке еще не оторвался вполне от мате-

ри-земли. Его срощенность с природой делает трудным

и странным личное существование. Природа для него не

пейзаж, не обстановка быта и, уж конечно, не объект за-

воевания. Он погружен в нее, как в материнское лоно,

ощущает ее всем

своим

существом, без нее засыхает, не

может жить. Он не осознал еще ужаса ее безжалостной

красоты, ужаса смерти, потому что в нем нечему уми-

рать. Все то, что в человеке есть ценного и высокого, —

это общее, родное,

неистребимое,

А личное не стоит

бес-

* Ср. также мой опыт «Стихи духовные».

YMCA-Press,

1935.

смертия. Моральный закон личности, ее право на свою

совесть, на свое самоопределение просто не существует

перед законом жизни. В нравственной сфере это создает

этику мира,

коллектива,

круговой поруки. В искусстве

громадную чувственную силу восприятия и внушения (от,

Геи-земли) при большой слабости формы, личного твор-

ческого замысла. В познании, разумеется, — иррациона-

лизм и вера в интуицию. В труде и общественной жиз-

ни — недоверие к плану, системе, организации и т. д. и

т. д. Славянофильский идеал — при всем своем созна-

тельном христианстве — весьма сильно пропитан этими

языческими переживаниями славянской психеи. Зато и в

народном быте она нам дана уже в оцерковленном виде,

так что для многих она кажется даже сущностью право-

славия. На самом деле она ничего общего с христианст-

вом не имеет и уводит нас скорее далеко на Восток. Еще

шаг, и мы уже в Индии с ее окончательным провалом

личности.

Но можно спросить себя: где же в этой

исторически-

слоевой схеме русской души ее христианский, право-

славный слой? Но все дело в том, что и этот слой не

один, и есть столько же типов русского христианства,

сколько исторических типов русского человека, а может

быть, и еще больше. Если каждый народ по-своему пе-

реживает христианство, то и каждый культурный

слой

народа имеет свой ключ к христианству или по крайней

мере свои оттенки. Впрочем, в русской душе не прихо-

дится говорить об оттенках: все противоречия ее встают

в необычайной обостренности. Попробуйте выразить од-

ной формулой религиозность преп. Сергия или прот.

Аввакума, митр. Филарета и Достоевского. А что, если

прибавить сюда православный фольклор и религию Тол-

стого?

Есть мнение, широко распространенное, что русский

народ отличается от других народов Европы особой си-

лой своей религиозности. На самом деле это впечатле-

ние объясняется тем, что XIX век застает Россию и Евро-

пу на разных актах религиозно-исторической драмы. В

России — в народных слоях ее — средневековье удержа-

лось до середины XIX века. Европа

XIV—XV

столетий

представляла бы более близкую аналогию императорской

России. Но зато и крушение русского средневековья осо-

бенно бурно и разрушительно. В отношении к религии

масс и интеллигенции сейчас уже нет заметной разницы

между Россией и Европой.

Такова наша схема. Грубая и недостаточная, как и все

схемы вообще. Ее можно усовершенствовать, развивая в

деталях. Но тогда, пожалуй, лес исчезнет за деревьями.

Думается, что для поставленной нами цели — для опре-

деления предпосылок пореволюционной культуры — ис-

торическая схема русского человека плодотворнее, эко-

номичнее «онтологических» или «феноменологических»

схем. Ее достоинство по крайней мере в том, что она не

грешит всегда соблазнительным монизмом.

Теперь мы можем подойти к ответу на основной во-

прос: что, какие исторические пласты в русском челове-

ке разрушены революцией, какие переживут ее? Ответ, в

сущности, ясен из предыдущего. Истребление старого,

культурного слоя, и уничтожение источников, его питав-

ших, должно было снять в духовном строении русского

общества два самых верхних его слоя. Имперский чело-

век и интеллигент погибли вместе с «буржуазией», т. е. с

верхним этажом старого общества. Что касается импер-

ского типа, человека универсальной культуры, то остат-

ки его еще сохраняются в рядах «спецов». С некоторого

времени власть спохватилась, что истребление высшего

культурного слоя наносит непоправимый урон технике.

За оставшимися стариками стали ухаживать. Но в них

ценили именно узких специалистов: как выразился один

неглупый человек, заколачивали гвозди золотыми часа-

ми. Их широкая культура, никому не нужная, даже ос-

корбительная для нового правящего слоя, доживает в

пределах чрезвычайно малых кружков и даже семейств

Новый образованный класс дает исключительно спецов,:

лишенных часто самых элементарных основ общей куль-

туры (даже грамотности). С другой стороны, никогда со

времен Московского царства Россия не была отгорожена

от Европы такой высокой стеной. Эта стена создана не

только цензурой и запретом свободного выезда, но и не-

обычайным национальным самомнением, прямым пре-

зрением к буржуазной, «догнивающей» Европе. В этом

существенная разница между полуграмотной, техничес-

кой интеллигенцией Петра и такой же интеллигенцией

Сталина... Сталинская повернулась спиной к Европе и,

следовательно, добровольно пресекла линию русского

«универсального» человека.

Сложнее была судьба интеллигенции в узком смыс-

ле слова. Прежде всего этот класс, во всей яркости свое-

го необычайного типа, не дожил до революции. После

1905 года он быстро разлагался, сливаясь с «культурным»

слоем. Он не мог пережить крушения политической мис-

тики, профанированной жалким русским конституцио-

нализмом; новая блестящая религиозно-философская

культура русского Ренессанса XX века, лишенная всяко-

го этического пафоса, деморализовала его своими соблаз-

нами. Война вовлекла его в поток нового для него наци-

онального сознания. В

1917

году революционный энту-

зиазм интеллигенции был подогретым блюдом. Его кор-

ни были неглубоки, и объем этой социальной группы —

единственной, на которую могло вполне опереться Вре-

менное правительство, — очень сжался. Октябрьский

переворот ударил по ней всей своей тяжестью. Принци-

пиальные, непримиримые — они никак не могли при-

нять торжествующего насилия. Неудивительно, что в

борьбе с ним они истекли кровью Уцелевшие были вы-

брошены в эмиграцию, заполнили советские тюрьмы и

концлагеря. Не многие сумели приспособиться к услови-

ям советской службы и, превратившись в спецов, утра-

тили постепенно всякое орденское обличье. Мельница

звериного быта молола неумолимо. С волками жить —

по-волчьи выть. Кто не мог приспособиться, выбрасы-

вался из жизни. Новая интеллигенция, приходящая на

смену, органически предана советскому строю, чувству-

ет свою кровную связь с народом и с правящим классом,

а потому даже в оппозиционности своей — скажем даже,

предвосхищая будущее, даже в революционной борьбе с

властью — не может переродиться в тот беспочвенно-

идейный, максималистический и эсхатологический тип —

не говоря уже об ордене, — который мы называем рус-

ской интеллигенцией.

Однако этот погибший русский тип не остался вовсе

без преемника. Сектантство и духовное странничество не

умерли в народе, как об этом свидетельствует настойчи-

во безбожная пресса. Революция вызвала к жизни даже

новые сектантские — почти всегда эсхатологические —

образования. С другой стороны, часть старой интелли-

генции нашла свою духовную почву в Церкви. Здесь по-

следние остатки разбитого ордена могли утолить свою

духовную жажду из того источника, который тайно и по-

родил ее. В Церкви они сохранили, конечно, свои психо-

логические черты: беспокойство и максимализм, жажду

целостной, святой жизни. Здесь они оказались на одной

почве с народным странничеством. Нужно помнить, что

духовные границы между Церковью и сектантством пос-

ле революции пролегают иначе, чем прежде. Гонения

сблизили, психологически, разные исповедания. То, что

осталось от старого ордена, есть фермент для брожения

всей религиозной массы. Но пока эта сила совершенно

выброшена из культурного строительства или доброволь-

но ушла из него. Для сегодняшнего дня русской культу-

ры можно считать интеллигентский тип совершенно вы-

мершим.

Остается московский человек с его непреодоленны-

ми, в нем живущими

предками.

Народные массы, из

которых продуцируется в советской школе новый чело-

век, до самого последнего времени жили в московском

быте и сознании. Самая радикальная идеологическая ка-

тастрофа не в силах пересоздать душевного склада. В ин-

тернационалисте, марксисте и т. д. — кто бы он ни был —

не трудно узнать деревенского и рабочего парня, каким

мы помним его в начале века. Как ни парадоксально это

звучит, но homo Europaeo-Americanus оказывается ближе

к старой Москве, чем к недавнему Петербургу. Парадокс

разрешается очень

просто.

Homo Europaeo-Americanus

менее всего является наследником великого богатства

европейской культуры. Придя в Европу в период ее вар-

варизации, он усвоил последнее, чрезвычайно суженное

содержание ее цивилизации — спортивно-технически-

военный быт. Технический и спортивный дикарь нашего

времени — продукт распада очень старых культур и в то

же время приобщения к цивилизации новых варваров.

Москвичу, благополучно отсидевшемуся в русской дерев-

не от двухвековой имперской культуры, не нужно делать

над собой никакого нравственного насилия, чтобы идти

в ногу с европейцами, проклявшими как раз последние

века своей культуры. Удивительнее может показаться

легкость религиозного отречения. Но это особая, очень

трудная тема. В остальном московского парня нужно

было только размять, встряхнуть хорошенько, погонять

на корде, чтобы сбить с него старую лень и мешкова-

тость. То, что делала с новобранцами царская казарма,

то делают теперь партия и комсомол: тренируют уваль-

ней и превращают их в дисциплинированных солдат. Для

дисциплины, особенно военной, московский человек дает

необыкновенно пригодный материал. Из него строилась

старая, императорская армия, лучшая в мире, быть

мо-

жет, по качеству своей «живой силы». Вековая привычка

повиновению, слабое развитие личного сознания, по-

требности к свободе и легкость жизни в коллективе, «в

службе и в тягле» — вот что роднит советского человека

со старой Москвой. Москва была не бедна социальными

энергиями — скорее наоборот, они заглушали в ней все

личное: недаром государственное хозяйство Москвы но-

сило полусоциалистический характер. Теперь Сталин и

сознательно строит свою власть на преемстве от русских

царей и атаманов. Царь Пугачев... Перенесение столицы

назад в Москву есть акт символический. Революция не

погубила русского национального типа, но страшно обед-

нила и искалечила

его.

Русская вольница, конечно, неистребима. Жила она

в царской Москве, живет и в сталинской. Она прошуме-

ла бунтом первых лет революции, она кричит о себе раз-

гулом, все время подрывающим основы коммунисти-

ческой дисциплины, она живет в беззаветной удали рус-

ских летчиков, полярных исследователей. Все то, чем

красна сейчас русская жизнь и русское искусство, напо-

минает о героических веках русского прошлого. Русская

вольность не то, что свобода, но она спасает лицо со-

временной России от всеобщего и однообразного клей-

ма рабства. Натуры сильные ищут и находят выход сво-

им силам. Наличие этих сил может давать надежду —

сейчас еще далекую — на освобождение.

Но сохранились ли самые глубокие — славянско-язы-

ческие пласты русской души? Этого мы не знаем. Мо-

гучий процесс рационализации

убивает

безжалостно все

подсознательно-стихийное, засыпает все глубокие ко-

лодцы, делает русского человека поверхностным и про-

зрачным. Но до конца ли? Нет ли таких медвежьих уг-

лов. где еще живут старые поверья, не порвалась древ-

няя связь с землей? Ведь сохранилось же знахарство и

шаманство, о чем нам время от времени сообщает со-

ветская этнография. Почему же не сохраниться более

смутным и тонким комплексам родовой пантеистичес-

кой душевности? Знаем, что кое-что сохранилось, что

недаром пишет Пришвин, кто-то должен сочувственно

читать его. Но не знаем, достаточно ли это сохранив-

шееся, чтобы по-прежнему питать большую русскую

литературу. Ибо в этом вся значительность этого тем-

ного русского пятна. Исчезнет оно, и русская литерату-

ра, может быть, навсегда утратит свои подземные клю-

чи, свою глубину. Лишенная чувства формы, она ни-

когда не сможет стать чем-либо подобным латинскому

и французскому гению — культурой законченного со-

вершенства. Ее путь другой. Даже духовная глубина

Достоевского приоткрывает карамазовскую и шатовскую

глубину— земли...

К сожалению, наш вопрос остается без ответа. И на

этом безответном вопросе мы должны поставить точку —

или многоточие — в предварительных поисках порево-

люционного человека как основы будущей русской куль-

туры.