Драч Г.В. Учебный курс по культурологии

Подождите немного. Документ загружается.

современников. В третьем веке по Р. X. греческая лите-

ратура (Плотин) еще бесспорно принадлежит классичес-

кой древности. В пятом веке столь же бесспорно — Визан-

тии. Перерождение произошло за одно столетие. IV век был

временем принятия христианства и острой

ориентали-

зации Империи. Этих двух чисто духовных факторов

было достаточно, чтобы породить новый народ из эле-

ментов старого, при полном сохранении государства и

языковой традиции. Явление поразительное и угрожаю-

щее для современной Европы и России. В особенности

для

России.

Россия переживает сейчас процесс, совершенно подо-

бный константиновской империи: перемену религии и ос-

трую окцидентализацию — в масштабе всенародном. Ус-

тоит ли в этом перерождении русский национальный тип

и при каких условиях? Вот вопрос, который нас мучит.

Ответ на него может дать только будущее. Сейчас ясно

лишь, что борьба за русскую душу не кончена. Может

быть, она только еще начинается. Опасность несомненна

и грозна. Но то живое, что долетает до нас из России, не

дает права хоронить ее. Русская литература, как бы ни

относиться к ней, все-таки русская, а не европейско-аме-

риканская. И совсем уже русская — песня, которую там

поют. Вот почему нельзя сплеча решать вопрос о гибели

или перерождении русской нации, а следует более при-

стально вглядываться в происходящие там глубокие из-

менения. Полный смысл этих изменений откроется в бу-

дущем. Сейчас же мы можем лишь спрашивать себя, ка-

кие черты русскости погибли, какие сохранились в гран-

диозной катастрофе старой России.

Какими словами, в каких понятиях охарактеризовать

русскость? Если бесконечно трудно уложить в схему по-

нятий живое многообразие личности, то насколько труд-

нее выразить более сложное многообразие личности кол-

лективной. Оно дано всегда в единстве далеко расходя-

щихся, часто противоречивых индивидуальностей. По-

крыть их всех общим знаком невозможно. Что общего у

Пушкина, Достоевского, Толстого? Попробуйте вынести

общее за скобку — окажется так ничтожно мало, просто

пустое место. Но не может быть определения русскости,

из которого были бы исключены Пушкин, Достоевский

и столько еще других, на них не похожих. Иностранцу

легче схватить это общее, которого мы в себе не замеча-

ем. Но зато почти все слишком общие суждения ино-

странцев отзываются нестерпимой пошлостью. Таковы

и наши собственные оценки французской, немецкой, ан-

глийской

души.

В этом затруднении — по-видимому, непреодоли-

мом — единственный выход — в отказе от ложного мо-

низма и в изображении коллективной души как единства

противоположностей. Чтобы не утонуть в многообразии,

можно свести его к полярности двух несводимых далее

типов. Схемой личности будет тогда не круг, а эллип-

сис. Его двоецентрие образует то напряжение, которое

только и делает возможным жизнь и движение непре-

рывно изменяющегося соборного организма. Все осталь-

ное может быть сведено к одному из этих двух центров.

В этом есть известное насилие над жизнью, но менее

грубое, чем в монистических построениях. При более

пристальном

рассмотрении

каждый из центров нацио-

нальной души представится сам сложным многоединст-

вом. Его, в свою очередь, можно разлагать на составные

элементы. Пусть это рабочий прием, но прием, себя

оправдывающий. Если он не удовлетворяет нашего — оче-

видно, неосуществимого — томления по духовно-нацио-

нальному монизму (который может быть явлен лишь в

последней гармонии Царства Божия), зато он хорошо

объ-

ясняет природу исторического движения, драму раско-

лов, кризисов и самую возможность развития.

Если сейчас, в эмиграции, попросить кого-нибудь из

рядовых беженцев дать характеристику русскости, я уве-

рен, что мы получим два прямо противоположных

пор-

дрета.

Стиль этих портретов нередко совпадает с полити-

ческим лагерем эмигранта. Правые и левые видят совер-

шенно иное

лицо

русского человека и лицо России.

Возьмем левый портрет. Это вечный искатель, энту-

зиаст, отдающийся всему с жертвенным порывом, но час-

то меняющий своих богов и кумиров. Беззаветно пре-

данный народу, искусству, идеям — положительно ищу-

щий, за что бы пострадать, за что бы отдать свою жизнь.

Непримиримый враг всякой неправды, всякого компро-

мисса. Максималист в служении идее, он мало замечает

землю, не связан с почвой — святой беспочвенник (как и

святой бессребреник) в полном смысл слова. Из четырех

стихий ему всего ближе огонь, всего дальше земля, ко-

торой он хочет служить, мысля свое служение в терми-

нах пламени,

расплавленности,

пожара. В терминах ре-

лигиозных это эсхатологический тип христианства, не

имеющий земного града, но взыскующий небесного.

Впрочем, именно не небесного, а

«нового

неба» и «новой

земли». Всего отвратительнее для него умеренность и

аккуратность, добродетель меры и рассудительности, фа-

рисейство самодовольной культуры. Он вообще холоден

к культуре, как к царству законченных форм, и мечтает

перелить все формы в своем

тигеле.

Для него творчество

важнее творения, искание важнее истины, героическая

смерть важнее трудовой жизни. Своим родоначальником

он чаще всего считает Белинского, высшим выражением

(теперь) — Достоевского. Нетрудно видеть, что этот пор-

трет есть автопортрет русской интеллигенции. Не всего

образованного русского класса, а

того

«ордена», который

начал складываться с 30-х годов XIX века.

Однако этот столь юный, последний в русской куль-

туре, интеллигентский слой не лишен совершенно наро-

дных корней, или, точнее, соответствий. Потому что здесь

мы имеем дело не с прямым влиянием из народной глу-

бины, а с темной, подсознательной игрой народного духа,

которая в судьбе отщепенцев и мнимых апатридов по-

вторяет черты иного, очень глубокого и вполне народно-

го лица. Отщепенцы, бегуны, искатели, странники встре-

чаются не только наверху, но и внизу народной жизни.

Их мы видим среди многочисленных сектантов, но так-

же среди еще более многочисленного слоя религиозно

обеспокоенных, ищущих, духовно требовательных рус-

ских людей. В них живет по преимуществу кенотичес-

кий и христоцентрический тип русской религиозности,

вечно противостоящий в ней бытовому и литургическо-

му ритуализму. Эти кенотические силы народной рели-

гиозности были освобождены вместе с расколом XVII

века, т. е. вместе с утратой церковной цельности. Поис-

ки духовного града начались вместе с сомнением в без-

условном православии московско-петербургского царст-

ва. Таким образом, и этот народный тип, столь ярко от-

раженный русской литературой XIX века, — сравнитель-

но позднее образование — конечно, более старое, чем

интеллигенция, но приблизительно совпадающее по вре-

мени с Империей. Это не значит, что у него не было ис-

токов в Древней Руси — они были даны в кенотическом

типе русской святости, — но в оторванности от почвы, в

скитальчестве своем эта духовная формация принадле-

жит новейшей истории.

Любопытно, что у русской интеллигенции, кроме

народной параллели, есть и другая, все отчетливее про-

являющаяся к концу XIX века. Это параллель еврейская.

Недаром, начиная с 80-х годов, когда начался еврейский

исход из гетто, обозначилось теснейшее слияние русско-

еврейской интеллигенции не только в общем революци-

онном деле, но и во всех духовных увлечениях, а глав-

ное, в основной жизненной установке: в пламенной

бес-

почвенности и эсхатологическом

профетизме.

Это была

духовная атмосфера, в своей религиозной глубине напо-

минающая первохристианство, но, конечно, лишенная

центрального стержня веры и потому способная рождать

всевозможные, порой изуверско-сектантские уклоны.

Русские реакционеры правы, когда сближают интелли-

генцию с еврейством. Они лишь извращают историчес-

кую перспективу, делая еврейство соблазнителем невин-

ных русских юношей. Нет, орден русской интеллиген-

ции давно сложился и вступил в единоборство с само-

державием, когда начался первый, сперва слабый при-

ток из гетто, притягиваемый духовным сродством. Это

именно сродство заставляет близорукого западного на-

блюдателя рисовать

«ame

slave» в типично еврейских чер-

тах. Если для многих сионистская работа в Палестине

кажется делом русской интеллигенции, то Шпенглер —

конечно, ненавистник ее — видит в кружках русской ин-

теллигенции продолжение духа традиции талмудистов.

Да, был такой «особенный еврейско-русский воздух», о

котором один еврейский поэт сказал:

«Блажен,

кто им

когда-либо дышал».

И, однако, лишь иностранцу простительно не разли-

чать в единстве интеллигентско-сектантского типа сла-

вянские и семитические черты. Белинского не примешь

за еврея, и о еврействе Достоевского Толстой, конечно,

говорил в самом метафорическом смысле. Различие тон-

кое, но ощутительное, — скорее в стиле, в эстетической

оправе, чем в этическом содержании, каковы и все почти

национальные различия, родство интеллигенции с наро-

дным сектантством — факт более первичный и сам по *

себе достаточный для того, чтобы этот интеллигентский

тип сделать одной из исторических формаций русской

души.

Я думаю, многие, и даже не из правых кругов, отка-

жутся видеть в этом интеллигентском типе самое глубо-

кое выражение русскости. И мне самому, когда я на чуж-

бине стараюсь вызвать наиболее чистый образ русского

человека, он представляется в иных чертах. Глубокое спо-

койствие, скорее молчаливость, на поверхности — даже

флегма. Органическое отвращение ко всему приподнято-

му, экзальтированному, к «нервам». Простота, даже ут-

рированная, доходящая до неприятия жеста, слова. «Мол-

чание — золото». Спокойная, уверенная в себе сила. За

молчанием чувствуется глубокий, отстоявшийся в крови

опыт Востока. Отсюда налет фатализма. Отсюда и юмор,

как усмешка над передним планом бытия, над вечно су-

етящимся, вечно озабоченным разумом. Юмор и сдер-

жанность сближают этот тип русских всего более с ан-

глосаксонским. Кстати, юмор, говорят, свойствен в на-

стоящем смысле только англичанам и нам. Толстой и

его круг — большой свет Анны Карениной — в Европе

только в англосаксонской стихии чувствуют себя дома.

Только ее они способны уважать. Но, конечно, за внеш-

ней близостью скрывается очень разный опыт. Активизм

Запада — и фатализм Востока, но и там и здесь буйство

стихийных сил, укрощенных вековой дисциплиной.

Мы должны остановиться здесь, не пытаясь утончать

нравственный облик этой русскости. Вообще, мне кажет-

ся, следует отказаться от слишком определенных нрав-

ственных характеристик национальных типов. Добрые и

злые, порочные и чистые встречаются всюду, вероятно,

в одинаковой пропорции. Все дело в оттенках доброты,

чистоты и т. д., в «как», а не

«что»,

т. е. скорее в эстети-

ческих, в широком смысле, определениях. Добр ли рус-

ский человек? Порою — да. И тогда его доброта, соеди-

ненная с особой, ему присущей, спокойной мудростью,

создает один из самых прекрасных образов Человека. Мы

так тоскуем о нем в нашей ущербленности, в одержи-

мости всяких, хотя бы духовных, страстей. Но русский

человек может быть часто жесток — мы это хорошо зна-

ем теперь, — и не только в мгновенной вспышке

ярости,

но и в спокойном бесчувствии, в жестокости эгоизма.

Чаще всего он удивляет нас каким-то восточным равно-

душием к ближнему, его страданиям, его судьбе, кото-

рое может соединяться с большой мягкостью, поверх-

ностной жалостью даже (ср. Каратаева). Есть что-то ки-

тайское в том спокойствии, с какой русский крестьянин

относится к своей или чужой смерти. Эта мудрость вы-

водит нас за пределы христианства. Толстой глубоко чув-

ствовал

дочеловеческие,

природные корни этого равно-

душия («Три смерти»). Нельзя обобщать также и воле-

вых качеств русского человека. Ленив он или деятелен?

Чаще всего мы видели его ленивым; он работает из-под

палки или встряхиваясь в последний час, и тогда уже не

щадит себя, может за несколько дней наверстать упущен-

ное за месяцы безделья. Но видим иногда людей

упор-

ного труда, которые вложили в свое дело огромную сдер-

жанную страсть: таков кулак, изобретатель, ученый, из-

редка даже администратор. Рыхлая народная масса охот-

но отдает руководить собой этому крепкому «отбору», хотя

редко его уважает. Без этого жестоко-волевого типа со-

здание империи и даже государства Московского было

бы немыслимо.

Заговорив о Московском государстве, мы даем ключ

к разгадке второго типа русскости. Это московский чело-

век, каким его выковала тяжелая историческая судьба.

Два или три века мяли суровые руки славянское тесто,

били, ломали, обламывали непокорную стихию и выко-

вали форму необычайно стойкую. Петровская империя

прикрыла сверху европейской культурой московское цар-

ство-, но держаться она могла все-таки лишь на московс-

ком человеке. К этому типу принадлежат все классы,

мало затронутые петербургской культурой. Все духовен-

ство и купечество, все хозяйственное крестьянство («Хорь»

у Тургенева), поскольку оно не подтачивается снизу ду-

хом бродяжничества или странничества. Его мы узнаем,

наконец, и в большой русской литературе, хотя здесь он

явно оттеснен новыми духовными образованиями. Всего

лучше отражает его почвенная литература — Аксаков,

Лесков, Мельников, Мамин-Сибиряк. И конечно, Толс-

той, который сам целиком не укладывается в московский

тип, но все же из него вырастает, его любит и подчас

идеализирует. Каратаев, Кутузов, Л

евин-помещик

— это

все москвичи, как и капитан Миронов и Максим Макси-

мович — пережившие Петровский переворот московские

служилые люди. Николаевский служака, которому так

не повезло в обличительной литературе, представляет

последний слой московской формации. Мы встречаем его

и на верхах культуры: Посошков, Балетов (мемуарист),

семья Аксаковых, Забелин, Ключевский и Менделеев, Су-

риков и Мусоргский — берем имена наудачу — все это

настоящие москвичи. Здесь источник русской творческой

силы, которая, однако же, как и все слишком националь-

ное («истинно русское»), не лишена узости. Узость Тол-

стого и Мусоргского может принимать даже трагические

формы.

Таковы два полярных типа

русскости,

борьба кото-

рых, главным образом, обусловила драматизм XIX века.

В них можно видеть выражение основного дуализма, при-

сущего русской душе. Но это лишь последнее во време-

ни, исторически обусловленное выражение этого дуализ-

ма. В культурных напластованиях русской души это ее

московский слой и тот последний, «интеллигентский»,

который рождается с 30-х годов прошлого века. Но этот

исторический подход к проблеме русской души сам по

себе уже указывает на необходимость выйти за пределы

установленного нами дуализма. Между Москвой и ин-

теллигенцией лежит Империя. Да и не с Москвы нача-

лась Россия. Где же среди нас русский человек Импе-

рии, русский человек

Киево-Новгородской

Руси?

Когда мы, вслед за Достоевским и ориентируясь на

Пушкина, повторяем, что русский человек универсален

и что в этом его главное национальное призвание, мы, в

сущности, говорим об Империи. Ни московскому чело-

веку, ни настоящему интеллигенту не свойственна уни-

версальность. Напротив, они отличаются узостью коснос-

ти или узостью сектантства. Но Петровская реформа дей-

ствительно вывела Россию на мировые просторы, поста-

вив ее на перекрестке всех великих культур Запада, и

создала породу русских европейцев. Их отличает прежде

всего свобода и широта духа — отличает не только от

москвичей, но и от настоящих западных европейцев. В

течение долгого времени Европа, как целое, жила более

реальной жизнью на берегах Невы или Москвы-реки, чем

на берегах Сены, Темзы или Шпрее. Легенда о том, что

русский человек необыкновенно способен к иностранным

языкам, создана именно об этой имперской, дворянской

формации. Простой русский человек — москвич, как и

интеллигент, — удивительно бездарен к иностранным

языкам, как и вообще не способен входить в чужую сре-

ду, акклиматизироваться на чужбине. Русский европеец

был дома везде.

За два века своего существования он нам знаком в

двух воплощениях — скитальца и строителя. Натуры сла-

бые легко бывали раздавлены богатством чужой культу-

ры. Противоречие между всей шкалой оценок старой рус-

ской и новой западной жизни рождает скептицизм,

поверхностность или преждевременную усталость. На-

чиная с петиметров XVIII века, «душою принадлежащих

короне французской», через Онегиных,

Рудиных

и Рай-

ских цепь лишних людей проходит через русскую лите-

ратуру. Еще недавно в них принято было видеть основ-

ное течение русской жизни. Это колоссальное недоразу-

мение, род историко-литературной аберрации. Мы зна-

ем и другой тип русского европейца — того, который не

потерял силы характера московского человека, связи с

родиной, а иногда и веры отцов. Именно эти люди стро-

или Империю, воевали и законодательствовали, насаж-

дали просвещение. Это подлинные «птенцы гнезда Пет-

рова», хотя справедливость требует признать, что роди-

лись они на свет еще до Петра. Их генеалогия начинает-

ся с боярина Матвеева, Ордина-Нащокина — быть может,

даже с Курбского. Их кульминация падает на век Алек-

сандра. Тогда они занимали почти все правительствен-

ные посты, и между властью и культурой не было раз-

рыва. Пушкин, «певец империи и свободы», был послед-

ним великим выражением этого имперского типа. Но он

не исчез вполне и после Николаевского разрыва между

монархией и культурой. В эпоху великих реформ, на ко-

роткое время, европейцы опять стали у власти. Мы еще

видели «последних могикан» в Сенате, в Государствен-

ном Совете при двух последних императорах, когда, от-

тесненные от власти и влияния, они хранили свой бога-

тый опыт, свою политическую мудрость — увы, уже не

нужную для вырождающейся династии. Но ниже, в

уп-

равлении и суде, во всех либеральных профессиях, в зем-

стве и, конечно, прежде всего в университете европейцы

выносили главным образом всю тяжесть мучительной в

России культурной работы. Почти всегда они уходили от

политики, чтобы сохранить свои силы для единственно

возможного дела. Отсюда их непопулярность в стране,

живущей в течение поколений испарениями гражданс-

кой войны. Но в каждом городе, в каждом уезде оста-

лись следы этих культурных подвижников — где школа

или научное общество, где культурное хозяйство или