Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 2. Игры обмена

Подождите немного. Документ загружается.

различием по вертикали, какое Ленин оставляет на долю «империализма» конца XIX в.: монополии,

фактические и законодательно признанные, и конкуренцию, иначе говоря, капитализм, как я его попытался

определить, и развивавшуюся рыночную экономику.

Еслибыяобладалзомбартовымпристрастиемксистематическим и p<t; навсегда данным объяснениям, я охотно

выдвинул бы вперед в качестве главного элемента капиталистического развития игру, спекуляцию. Вы

видели, как на протяжении этой книги выявлялась такая подспудная идея игры, риска, мошенничества, а

главным правилом было создать контригру, используя обычные механизмы и инструменты рынка, заставить

этот последний функционировать по-другому, если не наоборот. Могло бы показаться занятным создать

историю капитализма как своего рода особый случай проявления теории игр. Но это означало бы вновь

обнаружить под кажущейся простотой слова «игра» различные и противоречивые конкретные реальности —

игру прогнозируемую, игру правильную, игру законную, игру навыворот, игру плутовскую... Все это не так-

то легко включить в какую-то теорию!

НОВЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ: ФЛОРЕНЦИЯ КВАТРОЧЕНТО

Сегодня при ретроспективном взгляде нельзя было бы отрицать, что западный капитализм в конце концов

создал новый образ жизни, новые типы мышления, которые то ли сопутствовали ему, то ли он, этот образ

жизни,

НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 591

сопутствовал им. Новая цивилизация? Это слишком сильно сказано. Цивилизация — это накопление на

протяжении куда более долгого времени.

Но все же, если наблюдалось изменение, то каким временем оно датируется? Макс Вебер утверждал, что это

произошло с появлением протестантизма, следовательно, не раньше XVI в. Вернер Зомбарт отсчитывал его

от Флоренции XV в. Отто Хинце

396

говорил, что один из них высказывался в пользу Реформации, другой —

в пользу Возрождения.

По-моему, не может быть никакого сомнения: в этом пункте Зомбарт прав. Флоренция с XIII в., а тем более

в XV в. была капиталистическим городом, какой бы смысл ни вкладывать в это слово

397

. Ранний, ано-

мальный характер такого зрелища поразил Зомбарта — и это естественно. Что менее естественно, так это

строить весь свой анализ на примере одного-единственного города, Флоренции (Оливер Кокс столь же

убедительно высказывался в пользу Венеции XI в., и мы к этому еще вернемся), и на одном-единственном

свидетельстве, принадлежащем, бесспорно, прославленному человеку — Леону Баггисте Альберта (1404-

1472), архитектору, скульптору, гуманисту, наследнику семейства с бурной судьбой, издавна

могущественного. Альберти экономически колонизовали Англию в XIV в, они были к тому же столь

многочисленны, что английские документы зачастую говорят об «альбертинах» (Albertynes), как если бы

последние, наподобие ганзейцев, или выходцев из Лукки, или даже флорентийцев, сами по себе

образовывали нацию. Сам Леон Баттиста долго жил в изгнании и, чтобы избежать суетности мирской

жизни, вступил в монашеский орден. В Риме около 1433—1434 гг. он написал первые три «Книги о семье»

(«Libri della Famiglia»); четвертая была завершена во Флоренции в 1441 г. Зомбарт открыл в этих книгах

новый психологический климат: похвалу деньгам, понимание ценности времени, необходимости жить

бережливо — все буржуазные принципы в их первом цветении. А то, что этот клирик принадлежал к

старинному роду потомственных купцов, уважаемых за их добросовестность, подкрепляет значение его

речей. Деньги — «корень всему»; «с деньгами [но я предпочел бы переводить con denari как «за деньги»

(avec des sous)] можно иметь городской дом, или виллу, и все ремесла, все искусники утруждаются, как

слуги, ради того, у кого есть деньги. Тот, у кого их нет, всего лишен, для всего потребны деньги». Вот оно,

новое отношение к богатству; некогда его рассматривали как род препятствия на пути к спасению. То же

самое и относительно времени: прежде его считали принадлежащим одному Богу; продавать время (в форме

процента) означало продавать не принадлежащее тебе (поп suum). Однако время снова становится одним из

измерений жизни, богатством людей, которое для них лучше не терять. И то же самое по поводу роскоши.

«Хорошенько запомните это, сыны мои, — пишет Альберти, — пусть ваши расходы никогда не превышают

ваши доходы». Это новое правило, осуж-

592 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

дающее кичливость знати. Как сказал Зомбарт, «речь идет о внедрении духа бережливости не в жалкое

домашнее хозяйство простонародья, которое едва ест досыта, но в дома богачей»

398

. Следовательно, здесь

уже как будто присутствует капиталистический дух.

Нет, отвечает Макс Вебер в остроумной и точной критической заметке

399

. Нет, Альберти лишь повторяет

наставления античных мудрецов; некоторые из фраз, подчеркиваемых Зомбартом, почти в неизменном виде

встречаются у Цицерона. И потом, как соблазнительно заявить, что дело касается одного только управления

домом, экономии в этимологическом значении этого слова, а не «хрематистики», т. е. протекания богатств

через рынок. Это означает сразу же отбросить Альберти в длинную цепочку «литературы для отцов

семейств» (Hausvdterliteratur), этой литературы о хорошем управлении домом для глав семейств, которой

будет пользоваться столько немецких советчиков, дабы расточать рекомендации, зачастую довольно

выразительные, но лишь косвенно относящиеся к торговле.

И тем не менее не прав именно Макс Вебер. Чтобы убедиться в этом, ему достаточно было бы прочитать

«Книги о семье», о которых цитаты у Зомбарта дают слишком одностороннее представление. Ему

достаточно было бы выслушать других очевидцев флорентийской жизни. Предоставим слово Паоло

Чертальдо, и пусть будут выслушаны его показания

400

. «Ежели у тебя есть деньги, не останавливайся, не

держи их мертвыми при себе, ибо лучше трудиться впустую, нежели впустую отдыхать, ибо лаже ежели ты

ничего не заработаешь, трудясь, то по крайности не утрачишь привычку к делам». Или же: «Утруждай себя

непрестанно и старайся заработать». Или еще: «Прекрасная вещь и великая наука уметь зарабатывать

деньги, но прекрасное и еще более великое качество — умение их расходовать умеренно и там, где сие

нужно». Напомним, что именно один из персонажей диалогов Альберти говорит почти буквально: «Время

— это деньги». Если капитализм опознается по «духу» и определяется весом слов, тогда Макс Вебер не

прав. Можно, однако, представить себе его ответ: здесь в конечном счете нет ничего, кроме алчности. А

ведь капитализм — это еще и другое, даже противоположное; это самообладание, «выдержка, умеренность

или по меньшей мере как бы рациональное обуздание такого иррационального импульса алчности». И вот

мы снова у исходной точки!

Сегодняшний историк подумает, что эти розыски квинтэссенции имеют свою ценность, свою

привлекательность, но ни в коем случае не могут быть достаточными и что если мы хотим ухватить истоки

капиталистической ментальное™, то следует вырваться из заколдованного мира слов. Нужно увидеть

реальности, а для этого отправиться в средневековые итальянские города и задержаться на них подольше.

Этот совет исходит от Маркса.

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 593

ДРУГОЕ ВРЕМЯ, ИНОЕ ВИДЕНИЕ МИРА

Впрочем, сегодня никому не избежать ощущения некой ирреальности, когда следишь за спором Зомбарта и

Вебера, от чувства, что дискуссия не достигает цели, что она почти пуста. Может быть, более всего мешает

нам в данном случае и побуждает нас «дистанцироваться» наш собственный опыт прожитого? Ничего нет

более естественного в том, что Макс Вебер в 1904 г. и Вернер Зомбарт в 1912 г. ощущали себя в Европе

пребывающими в самом что ни на есть центре мира науки, разума, логики. Но мы утратили такую

уверенность, такой комплекс превосходства. Почему бы одной цивилизации на вечные времена (in aeternum)

оставаться более умной, более рациональной, чем какая-то другая?

Макс Вебер задавался этим вопросом, но после некоторых колебаний остался при своем мнении. Дня него,

как и для Зомбарта, любое объяснение капитализма сводилось к некоему структурному и бесспорному

превосходству западного «духа». В то время как превосходство это тоже порождено было случайностями,

насилием истории, неверной сдачей карт в мировой игре. Бессмысленно переделывать историю мира ради

нужд какого-то дела, еще менее — ради какого-то объяснения. Но предположим на мгновение, что

китайские джонки обогнули бы мыс Доброй Надежды в 1419 г. — в разгар европейского движения вспять,

которое мы называем Столетней войной, — и что господство над миром обратилось к выгоде огромной

далекой страны, этого другого полюса густонаселенных пространств.

И другая перспектива, несущая отпечаток своей эпохи: капитализм представлялся Максу Веберу

завершением эволюции, открытием земли обетованной для экономики, завершающим этапом прогресса. И

никогда (разве что я недостаточно внимательно его читал) он не думал о нем как о порядке хрупком и, быть

может, преходящем. Ныне же гибель или, самое малое, цепные изменения, мутации капитализма отнюдь не

представляются невероятными. Они происходят на наших глазах. Во всяком случае, капитализм «более не

кажется нам последним словом исторической эволюции»

401

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ

Остальной мир, как и Европа, на протяжении веков пребывал во власти потребностей производства, нужд

обмена, ускорения оборота монеты. Не абсурдно ли разыскивать среди этих сочетаний признаки, которые

бы предвещали или олицетворяли определенный капитализм? Я охотно бы сказал, как сделали это Деле'з и

Гуаттари

402

, что «в известном смысле капитализм пронизывал все формы общества», по крайней мере такой

капитализм, каким я его себе представляю. Но признаем без околичностей, что

2()-Продсл11, п. 2

594 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ"

построение его удалось в Европе, наметилось в Японии и потерпело неудачу (при отдельных исключениях,

подтверждающих правило) почти везде в других частях мира — точнее сказать, оно там не завершилось.

Тому есть два главных о&ьяснения: одно — экономическое и пространственное, другое — политическое и

социальное. Объяснения, которые можно лишь наметить. Но сколь бы несовершенным и в целом

отрицательным ни оказалось такого порядка обследование на основании данных, плохо разведанных и

плохо собиравшихся европейскими и неевропейскими историками, такие очевидные неудачи и такие

полууспехи рисуют нам облик капитализма как проблемы обшей и в то же время специфической для

Европы.

ЧУДЕСА ТОРГОВЛИ НА ДАЛЬНИЕ РАССТОЯНИЯ

Предварительные условия для всякого капитализма зависят от обращения, можно даже сказать с первого

взгляда, что от него одного. И чем большее пространство охватывает это обращение, тем более оно плодо-

творно. Такой элементарный детерминизм действовал повсеместно. Так, недавняя работа Эвелин Сакакиды-

Павской показывает, что в Фуцзяни XVI в. и Хунани XVIII в. прибрежные местности этих двух китайских

провинций, пользовавшиеся благодеяниями моря, открытые для обмена, были густозаселенными,

передовыми, по-видимому, с зажиточным крестьянством, тогда как внутренние районы с теми же рисовыми

посадками и теми же людьми, замкнутые в себе, были скорее нищими. Оживление, с одной стороны,

неподвижность — с другой; это правило действовало в любых масштабах и во всех регионах мира.

И если этот фундаментальный контраст особенно поражает нас в Китае и в Азии тех далеких веков, то

потому, что там существовало огромное пространство, безгранично увеличивавшее те земли и морские

просторы, которые приходилось преодолевать, полумертвые зоны низкого уровня развития. Такая разница

носила там не европейские масштабы. В соотнесении с этой громадностью пространства оживленные зоны

кажутся еще более узкими, вытянутыми вдоль направлений, по которым двигались корабли, люди и товары.

Так что если Япония осталась исключением для Восточной Азии в целом, то произошло это прежде всего

потому, что Внутреннее море было японским Средиземноморьем, небольшим и очень оживленным.

Вообразите-ка себе простирающееся от Лиона до Парижа внутреннее море во Франции! Конечно же всю

Японию не объяснить единственно достоинствами соленой воды. Но без таких достоинств связи и процессы

этой своеобычной истории были бы почти немыслимы. Не так ли обстояло дело и вдоль всего южного

побережья Китая, изрезанного устьями рек, где море захватывает куски берега, глубоко в него проникая, —

от Фучжоу и Амоя до самого Кантона? Здесь путешествия, морские приключения благоприятствовали

определенному роду китайского капи-

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 595

тализма, который не мог обрести своих подлинных размеров, иначе как ускользая из контролируемого и

полного ограничений Китая. Этот оживленный внешний Китай был тем самым, что даже после 1638 г. и

полузакрытия Японии для внешней торговли сохранил доступ к рынку меди и серебра на Японском

архипелаге, в такой же мере (и даже с большим успехом), как голландцы. Тем самым, что забирал в Маниле

белый металл, доставленный талионами, приходившими из Акапулько, тем, что всегда посылал своих

людей, различные свои товары, своих не знавших себе равных ремесленников и негоциантов во все районы

Индонезии. Позднее неистовство европейской торговли в Китае сделает из Кантона расширяющийся во все

стороны требовательный рынок, приводивший в движение всю китайскую экономику в целом, а в более

высоком плане — всю ловкость его банкиров, финансистов и заимодавцев. Кохонг, группа купцов, которым

правительство в Пекине доверило противостоять европейцам в Кантоне, основанный в 1720 г. и

просуществовавший до 1771 г., был как бы Противоост-Индской компанией, орудием китайских обла-

дателей огромных состояний.

Наши замечания были бы аналогичными, если бы мы занялись другими сверхактивными торговыми

городами, вроде Малакки до 1510 г., года завоевания ее португальцами, или Ачеха на острове Суматра

около 1600 г.

403

, или Бантама — Венеции или Брюгге тропиков — перед разрушительным внедрением туда

голландцев в 1683 г., или изначально торговыми городами Индии или мусульманского мира. В данном

случае мы поистине оказываемся затруднены в выборе.

Итак, предположите, что мы выбрали в Индии Сурат на Камбейском заливе. Англичане устроили там свою

факторию в 1609 г., голландцы — в 1616 г., французы намного позже — в 1665-м, но зато роскошную

404

Если брать время близкое к этой последней дате, то Сурат достиг тогда полного своего расцвета. Крупные

суда разгружались в аванпорте Суали в устье Тапти, небольшой прибрежной речки, поднимающейся до

Сурата, но доступной лишь для легких судов. В Суали имелись поселки из покрытых тростником хибарок

для европейских и неевропейских судовых команд. Но большие корабли здесь почти не задерживались,

потому что там всегда были опасны плохие погоды; отстаиваться там во время дождливого сезона было

неудобно. На месте оставались только купцы, отправлявшиеся в суратские фактории.

По словам одного француза

405

, Сурат в 1672 г. равнялся по величине Лиону, и туда щедро набился миллион

жителей — оценка, способная вызвать у нас скепсис. На рынке царили банкиры, купцы и комиссионе-

рыбания, каждый из которых с полным правом похвалялся честностью, ловкостью и богатством. «Их можно

насчитать до тридцати таких, кои обладают богатством в две сотни тысяч экю, и более трети от сего числа

располагают двумя-тремя миллионами». Рекордные состояния принадле-

596 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

жали откупщику налогов (30 млн) и одному купцу, «каковой дает ссуды под процент купцам, маврским и

европейским» (25 млн). Сурат был тогда одним из крупных перевалочных пунктов Индийского океана

между Красным морем, Ираном и Индонезией. То был порт выезда и въезда в империю Моголов, т. е. место

сбора всей Индии, излюбленное место встреч арматоров и заимодавцев на условиях бодмереи. Туда

стекались векселя; тот, кто садился тут на корабль, был уверен, что найдет здесь деньги, утверждает

Тавернье

406

. Именно там голландцы запасались серебряными рупиями, нужными им для их торговли в

Бенгале

407

. Еще один признак крупной торговли: полнейший этнический и религиозный космополитизм.

Рядом с бания (занимавшими первое место как посредники) и многочисленными ремесленниками-

«язычниками» в городе и его окрестностях следует поместить на равных, или почти на равных, правах

мусульманскую торговую общину, деловые связи которой тоже простирались от Красного моря до Суматры

и остальной Индонезии, плюс активную колонию армян. За исключением китайцев и японцев, говорит один

путешественник, Готье Схаутен

408

, купцы со всего мира и «купцы всех наций Индии» присутствовали здесь.

«Там ведется богатейшая торговля».

Вполне очевидно, что Сурат знавал взлеты и падения. Но в 1758 г., накануне установления английского

владычества над Бенгалией, англичанин Генри Гроуз был в такой же мере поражен, как и восхищен

зрелищем Сурата. Правда, мимоходом он оспаривает преувеличенные слухи, приписывавшие «крупному

купцу Абдугафуру... торговый оборот, который почти столь же велик, как и оборот английской Ост-

Индской компании». но указывает, что этот Абдугафур тем не менее «ежегодно отправляет в море двадцать

торговых судов водоизмещением от 300 до 800 тонн, нагруженных товаром самое малое на 20 тысяч фунтов

стерлингов [каждое], а иные и на 25 тысяч». Он был несколько озадачен этими комиссионерам и-бания,

сверх всего еще и честными, которые «за полчаса... в немногих словах заключают сделку на 30 тыс. фунтов

стерлингов». Однако же лавки их неказисты на вид, но «нет такого товара, который невозможно было бы

там найти»; «купцы имеют обыкновение держать свои товары в других складах; в лавках же своих имеют

лишь то, что потребно для продажи по образцам». Индийские ткани, в особенности некоторые с цветочным

узором и некоторые с красным фоном, почти не понравились нашему англичанину, но возьмите в руки,

говорит он нам, кашемировую шаль — и вы придете в восторг от ее ткани, «мягкой... и столь поразительно

тонкой, что такую шаль можно пропустить сквозь перстень»

409

Представим себе на побережьях Индии и Индонезии десятки городов, почти столь же оживленных, как

Сурат, тысячи купцов, предпринимателей, перевозчиков, комиссионеров, банкиров, хозяев мануфактур.

Итак, капиталистов и капитализма не было? Не решишься ответить «нет». Все характерные элементы

Европы того времени налицо: капиталы, товары,

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 597

комиссионеры, негоцианты, банк, орудия крупной торговли, даже ремесленный пролетариат, даже

мастерские с обликом мануфактур в крупных текстильных центрах вроде Ахмадабада, даже надомная

работа, организованная купцами и обеспечивавшаяся специальными комиссионерами (ее механизм хорошо

описан в той или иной статье об английской торговле в Бенгалии). И даже, наконец, главное: торговля на

дальние расстояния. Но, правда, такая высокоактивная торговая деятельность присутствовала лишь в

некоторых пунктах и отсутствовала на огромных пространствах. Не была ли то картина Европы XIII-XIV

веков?

НЕКОТОРЫЕ ДОВОДЫ И ДОГАДКИ НОРМАНА ДЖЕКОБСА

Прежде чем перейти ко второму, ранее упомянутому объяснению — политическому и социальному, — мы

сделаем пространное и полезное отступление, вызванное книгой Нормана Джекобса «Происхождение

современного капитализма и Восточная Азия» («The Origin of modem capitalism and Eastern Asia»),

увидевшей свет в Гонконге в 1958 году.

Внешне цель Н. Джекобса проста. Он констатирует, что на Дальнем Востоке только Япония сегодня

является капиталистической. Утверждать, что промышленный капитализм был там простым подражанием

европейской индустриализации, — недостаточное объяснение. Ибо в таком случае почему прочие страны

Дальнего Востока оказались и остаются неспособны воспроизвести модель сами? Вероятно, ответственность

за такую способность или такую неспособность воспринять капитализм лежит на старинных структурах.

Таким образом, ответ должен дать именно предкапитализм, именно прошлое должно объяснить итог

процесса. С этой целью сопоставим старую Японию: 1) с Китаем, близким ей в культурном отношении и тем

не менее очень от нее отличавшимся; 2) с Европой, которая в культурном отношении была от Японии очень

далека, но, быть может, имела с нею и некоторые черты сходства. И если именно облик общества,

социальной организации, политического аппарата, а вовсе не культура говорит о несходстве Японии и

Китая, то сходство Японии с Европой обретает знаменательный смысл. Нам представляется возможность

сразу же получить достаточно новое освещение и капитализма вообще, и его социальных истоков.

На самом деле книга Н. Джекобса грешит тем, что предполагает заранее известными главные черты

европейского предкапитализма. Затем она ограничивается тщательным, шаг за шагом, сравнением Китая и

Японии, допуская, что случай Китая, не будучи случаем развития капитализма, с необходимыми

поправками приложим и к Индии (что конечно же спорно). Точно так же не упоминается и ислам, что

определенно представляет серьезную лакуну. Но самое большое неудобство сведения к двум

противоположным категориям, которое нам предлагают, — это, вне сомнения, чрезмерное подчеркивание

контрастов между Китаем и Японией. Мы приходим к диптиху:

598 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

то, что черно с одной стороны, оказывается белым с другой, с резкими переходами от света к тьме, как на

картине Жоржа де Латура*. Отсюда возникает риск произвольных упрощений. Тем не менее за этим

сопоставлением интересно и поучительно проследить от начала до конца.

Н. Джекобе без колебания положил на чаши весов все прошлое Китая и Японии. Это я одобряю, будучи к

тому же весьма пристрастным судьей: разве не то же самое делал я, когда речь шла о Европе, зачастую

восходя к самому повороту XI в., а то и ранее этого решающего поворотного момента? В труде Джекобса

аналогичные правила прилагаются к обсуждению как какого-нибудь решения правителей Ханьской

династии (III в. до н. э.) об индивидуальной земельной собственности в Китае или японских указов VII в.,

освобождавших от обложения земли, уступленные определенным социальным категориям — первооснову

японского феодализма, — т?к и многозначительных подробностей эпохи Асикага (1368-1573), тех деталей,

которые уже предвещали морскую ориентацию Японии и бурный расцвет ее пиратства на всех морях

Дальнего Востока. А одновременно предвещали и успехи экономики, добивавшейся своей, или, вернее,

своих вольностей, понимая под вольностями нечто сопоставимое с вольностями средневековой Европы, т. е.

привилегий и препон на пути деятельности других. Следовательно, Норман Джекобе имплицитно и

эксплицитно сводит предпосылки капитализма к многовековой эволюции длительной временной

протяженности и предоставляет решение поставленной проблемы накоплению исторических доказательств.

Со стороны социолога это означает проявить довольно редкое доверие к истории.

Следовательно, он будет касаться разных функциональных видов деятельности обществ, экономик,

правительственной политики, религиозных организаций на протяжении многих столетий. Рассмотрены

будут все обмены, собственность, политическая власть, разделение труда, социальная стратификация и

мобильность, родственные отношения, системы наследования, место религии в жизни общества; и проблема

всякий раз будет заключаться в том, чтобы проверить, что же в своей неизменности более всего схоже с

европейским прошлым и, значит, оказывалось в принципе носителем капиталистического будущего.

Результатом стала оригинальная и пространная книга, которую мы резюмируем немного на свой лад, добав-

ляя попутно наши читательские замечания и наши толкования.

В Китае на пути стояли государство, сплоченность его бюрократии, долговечность этого государства,

добавлю я, которое, конечно, через долгие промежутки рушилось, но всегда возрождалось таким же, равным

самому себе: централизующим, в не меньшей мере морализирующим, действующим в духе конфуцианской

морали, морали, которая часто пере-

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 599

* Латур Жорж де (1593-1652) — французский живописец, один из крупнейших мастеров светотени. — Примеч.

пер.

сматривалась, но в целом оставалась верна основополагающим принципам, ставившим культуру, идеологию

и традицию на службу государству и само государство, т. е. мандаринов всех рангов, — на службу общему

благу. Общественные работы, обвалование рек, строительство дорог, каналов, обеспечение безопасности и

управления в городах, борьба на границах против внешней угрозы — все это было в компетенции

государства. Так же как и борьба с голодом, что означало одновременно защиту и обеспечение

сельскохозяйственного производства, основы всей экономики. Это означало выдачу при случае денежных

ссуд крестьянам, производителям шелка, предпринимателям; наполнение государственных зернохранилищ,

чтобы создать запасы на случай беды; наконец, признание только за государством права облагать податями

подданных, что было оборотной стороной такого вездесущего участия государства. Конечно, если бы

император утратил высокоморальный облик, небо покинуло бы его; государь утратил бы всякий авторитет.

Но в обычных условиях его власть была полной и неограниченной, теоретически он был наделен любыми

правами. Индивидуальная земельная собственность восходит к Ханьской эпохе, это верно, но государство

оставалось в принципе хозяином земли. Крестьян и даже крупных земельных собственников могли

авторитарным решением переселить с одного края империи на другой, опять-таки во имя общего блага и

потребностей сельскохозяйственной колонизации. Точно так же государство, будучи великим

предпринимателем, оставляло за собой право на все крестьянские трудовые повинности. Верно, что

земельная аристократия уселась крестьянам на шею и отчуждала их труд, но делала она это без какого бы то

ни было законного права и только в той мере, в какой брала на себя функции государства, особенно

взимание в его пользу налога в деревнях, не подчиненных непосредственному надзору какого-нибудь

чиновника. Следовательно, дворянство само зависело от благоволения государства. Так же обстояло дело с

негоциантами или с владельцами мануфактур, которых всевидящая администрация всегда могла призвать к

порядку, держать в руках и ограничивать в их деятельности. В портах местные мандарины контролировали

корабли по прибытии и при отплытии. Некоторые историки полагают даже, что широкомасштабные

морские предприятия начала XV в. были будто бы для государства способом контролировать доходы

частной внешней торговли. Это возможно, но не наверняка. Подобным же образом находились под

надзором города, опутанные полицейскими сетями, разделенные на кварталы, на отдельные улицы, которые

каждый вечер перекрывались рогатками. В таких условиях ни купцы, ни ростовщики, ни менялы, ни

владельцы мануфактур, которых государство порой субсидировало, чтобы побудить действовать тем или

иным образом, не занимали в городах выигрышного положения. Государство было вправе карать и облагать

налогом, кого пожелает, во имя общего блага, осуждавшего чрезмерное богатство индивидов как

безнравственное нера-

600 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

венство и несправедливость. Преступивший норму, будучи снова приведен к ней, не мог жаловаться: удар

ему наносила именно общественная мораль. Только чиновник, мандарин или лицо, которому

покровительствовали эти всемогущие чины, были исключением из правила, но привилегии их никогда не

бывали гарантированы. Я не хочу преувеличивать значение отдельного случая, но Хэ Шень, любимый

министр императора Цяньлуна, после смерти последнего в 1799 г. был его преемником казнен, а богатство

его конфисковано. То был человек жадный, развращенный и ненавидимый, но самое главное — он владел

слишком многим: коллекцией картин старых художников, несколькими ссудными кассами,

предоставлявшими деньги под залог, огромным запасом золота и драгоценных камней; короче говоря, он

был слишком богат, а в довершение своих пороков более не состоял при должности.

У государства были и другие прерогативы: неограниченное право чеканить плохую монету (тяжелые caixas

из сплава меди и свинца), зачастую фальшивую (она тем не менее находилась в обращении), которая обес-

ценивалась, когда легенда на ней стиралась или бывала стерта; неограниченное право выпуска также и

бумажных денег, держатели которых не всегда были уверены в том, что деньги эти когда-нибудь будут им

возмещены звонкой монетой. Купцы, многочисленные ростовщики, банкиры-менялы, часто зарабатывавшие

себе на скудную жизнь сбором повинностей, подлежавших уплате государству, жили в страхе быть под-

вергнутыми конфискации при первом же признаке богатства или оказаться жертвой доноса соперника,

желавшего обратить против них уравнивающую мощь государства.

В подобной системе накопление было возможно только для государства и государственного аппарата В

конечном счете Китай будет жить при своего рода «тоталитарном» режиме (если отказаться от того

одиозного оттенка, который это слово в недавнем прошлом приобрело). И в определенном смысле пример

Китая подкрепляет наше упорное стремление решительно различать экономику и капитализм. Ибо

;

(в

противоположность тому, во что желает верить Джекобе, исходя из априорного довода: нет капитализма —

нет и рыночной экономики) Китай обладал солидной рыночной экономикой, которую мы неоднократно

описывали, с цепочками локальных рынков, с кишевшими в ней небольшими «народцами» странствующих

ремесленников и торговцев, со множеством городских лавок и мест деловых встреч. Следовательно, на

базовом уровне были оживленные и хорошо питаемые обмены, поддерживаемые правительством, для

которого главным были успехи земледелия. Но выше присутствовали вездесущая опека государственного

аппарата и его открытая враждебность к любому индивиду, аномально обогатившемуся. Так что ближние к

городам земли (в Европе бывшие источником значительных доходов и рент для горожан, покупавших эти

земли за высокую цену)

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 601

в Китае облагались тяжким налогом, дабы компенсировать преимущество, которое в сравнении с более

отдаленными полями давала им близость городских рынков. Так что капитализма не было, разве что внутри

определенных четко очерченных групп, поддерживаемых государством, бывших под его надзором и всегда

более или менее зависевших от его произвола, вроде торговцев солью в XIII в. или кантонского Кохонга. Во

времена Минов можно говорить самое большее о некой буржуазии. И о своего рода колониальном

капитализме, сохранившемся вплоть до наших дней, среди китайских эмигрантов, в особенности в

Индонезии.

Не преувеличивая объяснения Н. Джекобса, заметим, что в Японии жребий в пользу капиталистического

будущего был брошен в эпоху Асикага (1368—1573) с утверждением экономических и социальных сил,

независимых от государства (идет ли речь о ремесленных корпорациях, торговле на дальние расстояния,

вольных городах, об объединявшихся в группы купцах, которые часто никому не были обязаны отчетом).

Первые признаки такого относительного отсутствия государственной власти проявились даже еще раньше, с

того времени, как утвердилась прочная феодальная система. Но эта начальная дата сама представляет

проблему: сказать, что феодальная система, легко поддающаяся определению, возникла в 1270 г., значит,

быть слишком точным в такой области, где точность рискует оказаться обманчивой, и оставить в тени

предварительные условия такого зарождения, образование за счет императорского домена крупной

индивидуальной земельной собственности, которая еще до того, как стать наследственной по закону,

поведет к набору войск для своего увековечения и для защиты своей автономии. Все это привело к

фактическому образованию в более или менее длительные сроки могущественных, практически

независимых княжеств, защищавших свои города, своих купцов, свои ремесла, свои частные интересы.

Тем, что, может быть, спасло Китай от феодального режима в минскую эпоху (1368-1644) и даже позже,

невзирая на катастрофу маньчжурского завоевания (1644—1680), было постоянное наличие большой

людской массы, которая предполагала преемственность, возможность возврата к равновесию. В самом деле,

я склонен полагать у истоков феодальной системы некую «нулевую» ситуацию и слабую заселенность,

результат то ли стихийных бедствий, то ли катастроф, то ли сильного обезлюдения, но в случае надобности

в такой же мере и исходную точку в освоении относительно новой области. Первоначально Япония была

архипелагом, на три четверти незаселенным. По словам Мишеля Вне

410

, «определяющим фактом [было ее]

отставание от континента», от Кореи и особенно от Китая. Япония в те далекие века гналась за отблеском

китайской цивилизации, но ей не хватало плотности населения. Цепь нескончаемых войн, войн диких, в

которых небольшим группам людей с трудом удавалось подчинить себе противника или противников,

обрекала ее на хроническую

602 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

слаборазвитость, и архипелаг оставался разделен на автономные единицы, объединение которых силой

трудно было сохранить и которые при первой возможности возвращались к своему свободному

существованию. Образованные таким образом японские общества были хаотичными, разношерстными,

разобщенными. Хотя наряду с их раздробленностью существовала власть тенно (императора, чья

резиденция находилась в Киото), скорее теоретическая и сакральная, нежели светская, а также насильст-

венная и оспаривавшаяся власть сегуна, своего рода мажордома меро-вингской эпохи, опиравшаяся на

последовательно сменявшие одна другую более или менее долговечные столицы. В конечном счете именно

сёгунат создаст правительство -бакуфу и распространит его власть на всю Японию в правление Иэясу,

основателя династии сегунов Токугава (1601-1868), которая будет править до самой революции Мэйдзи.

Несколько упрощая, можно сказать, что вместе с анархией, что напоминала анархию европейского

средневековья, на разнообразной японской сцене на протяжении столетий ее медленного формирования все

вырастало разом: центральное правительство, феодалы, города, крестьяне, ремесленники, купцы. Японское

общество ощетинивалось вольностями, аналогичными тем, какие были в средневековой Европе,

вольностями, которые в такой же мере были привилегиями, которыми можно было оградить себя,

защититься, благодаря которым можно было выжить. И ничто не бывало улажено раз и навсегда, ничто не

принимало односторонних решений. Было ли и в этом нечто от плюрализма «феодальных» обществ Европы,

который порождал конфликты и движение? При Токугава, пришедших в конечном счете к власти, следует

вообразить себе равновесие, которое без конца надо было восстанавливать, равновесие, элементы которого

обязаны были приспосабливаться одни к другим, а не тоталитарно организованный порядок на китайский

манер. Победа Токугава, которую историки склонны преувеличивать, могла быть только полупобедой,

реальной, но неполной, как и победа европейских монархий.

Конечно, эта победа была победой пехотинцев и огнестрельного оружия, пришедшего из Европы (главным

образом аркебуз, так как японская артиллерия больше производила шума, чем наносила ущерба). Немного

раньше или немного позже даймё пришлось уступить, принять власть ловкого правительства, опиравшегося

на солидную армию, располагавшего большими дорогами с организованными подставами, облегчавшими

надзор и эффективное вмешательство. Им пришлось смириться с необходимостью проводить каждый

второй год в Эдо (Токио), новой, удаленной от центра страны столице сегуна, находясь там под своего рода

домашним арестом. То была обязанность санкин. Когда князья возвращались в свои владения, они оставляли

в качестве заложников жен и детей. В Эдо жил также как заложник и родственник тенно. При сравнении

позолоченное рабство французского дворянства в Лувре и Версале покажется небывалой

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 603

свободой. Следовательно, соотношение сил изменилось в пользу сегуна. Тем не менее напряженность была

очевидной и насилие оставалось в порядке дня. Вот в качестве примера инсценировка, которую сегун

Иэмицу (бывший в 1632 г., когда он наследовал своему отцу, совсем молодым человеком) счел

необходимым устроить, дабы убедить всех и каждого в своей суверенной власти. Он созвал даймё. Когда

князья прибыли во дворец и, как обычно, встретились в последней из передних, они оказались одни. Они

ждут; они страдают от сильного холода, никакой еды им не предлагают; тишина, наступает ночь. Вдруг

ширмы раздвигаются, и при свете факелов появляется сегун. И говорит он как хозяин: «Всех даймё, и даже

самых крупных, я намерен рассматривать как своих подданных. Если среди вас есть кто-то, кому такая

покорность не нравится, пусть такие уезжают, возвращаются в свои владения и готовятся к войне. Спор

между мною и ими решит оружие»

411

. Это был тот самый сегун, который в 1635 г. учредил санкин, а

немного спустя закрыл Японию для иностранной торговли, за исключением нескольких голландских

кораблей и нескольких китайских джонок. То был способ держать в руках купцов, как он держал

дворянство.

Следовательно, феодальные сеньоры были укрощены, но их фьефы остались нетронутыми. Сегун проводил

конфискации, но осуществлял и перераспределение фьефов. И таким образом феодальные семейства будут

размножаться вплоть до нашей эпохи — прекрасный тест на долговечность. Впрочем, все

благоприятствовало долговечности феодальных родов, особенно — право старшинства, тогда как в Китае

наследство родителей делилось между всеми детьми мужского пола. В тени этих могущественных фамилий

(из которых иные победоносно минуют рубеж промышленного капитализма) долгое время сохранялась

клиентела мелких дворян, самураев, которые тоже сыграют свою роль в промышленной революции, что

последует за революцией Мэйдзи.

Но самое важное, с нашей точки зрения, — это позднее, но быстро сделавшееся весьма эффективным

становление свободных рынков, вольных городов, первым из которых стал в 1573 г. порт Сакаи.

Могущественные ремесленные корпорации от города к городу расширяли сеть своих связей и своих

монополий, а купеческие товарищества, организованные как ремесленные корпорации (они существовали с

конца XVII в., а официально были признаны в 1721 г.), то тут, то там принимали вид привилегированных

торговых компаний, аналогичных таким компаниям на Западе. Наконец, последняя яркая черта: утвердились

купеческие династии, которые, несмотря на те или иные катастрофы, просуществовали (превысив все сроки,

установленные Анри Пиренном) очень долго, иногда столетия: Коноике, Сумитомо, Мицуи. Основатель

этой последней группы, сверхмощной еще сегодня, был «фабрикантом саке, обосновавшимся в 1620 г. в

провинции Исе», сыну которого предстояло стать в 1690 г. в Эдо (Токио) «финансовым агентом

одновременно и сегуна и императорского дома»

412

604 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ -МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

Итак, купцы, которые сохраняли свои предприятия длительное время, которые эксплуатировали даймё,

бакуфу, даже императора; купцы опытные, которые очень рано сумеют извлекать выгоду из манипуляций с

деньгами — деньгами приумножающими, необходимым инструментом современного накопления. Когда

правительство догадается манипулировать монетой к собственной выгоде, обесценив ее в конце XVII в., оно

встретит столь сильное противодействие, что несколько лет спустя даст задний ход. И всякий раз купцы

будут выходить сухими из воды за счет остального населения.

Однако общество не поощряло купцов систематически; оно не наделяло их никаким социальным

престижем, напротив. Первый японский экономист Кумадзава Банзан (1619-1691) вовсе их не жаловал и,

что весьма показательно, выдвигал на первый план идеал китайского общества

413

. Ранний японский

капитализм, по всей очевидности эндогенный, автохтонный, тем не менее рос сам по себе. Через закупку

риса, который им поставляли либо даймё, либо слуги даймё, купцы оказывались в самой центральной точке

японской экономики, на той решающей линии, где рис (древняя монета) понастоящему обращался в деньги.

Да, цена риса зависела от урожая, это безусловно, но равным образом и от купцов, которые таким образом

захватили в свои руки распоряжение важнейшей частью прибавочного продукта. Они также были хозяевами

главной оси, протянувшейся между Осакой, центром производства, и Эдо, центром потребления, огромной

столицей-паразитом с более чем миллионом жителей. Наконец, они были посредниками между полюсом

серебра (Осака) и полюсом золота (Эдо); оба этих металла играли один против другого, возвышаясь над

старинным обращением медной монеты, упорядоченным в 1636 г., медной монеты, бывшей монетой

бедняков на первом этаже обменов. К этому тройному потоку монеты добавлялись векселя, чеки, кредитные

билеты — ценные бумаги настоящей фондовой биржи. И наконец, из безбрежного традиционного ремесла

появились мануфактуры. Таким образом, все сливалось в движении к раннему капитализму, который не

вырастал ни из подражания загранице, ни из какого бы то ни было религиозного окружения; роль купцов

зачастую заключалась в том, чтобы устранять конкуренцию, поначалу весьма оживленную, буддийских

монастырей, которую, впрочем, старался уничтожить и сам сёгунат.

Короче говоря, все родилось в первую очередь из натиска рыночной экономики, древней, оживленной,

разраставшейся: рынков, ярмарок, плаваний, обменов (даже если то бывал лишь сбыт рыбы внутри страны).

Затем из торговли на дальние расстояния, тоже рано развившейся, в особенности торговли с Китаем,

приносившей фантастические прибыли (1100% при первых плаваниях XV в.)

414

. К тому же в 70-х годах XVI

в. купцы были очень щедры на деньги для сегуна, надеясь тогда на завоевание Филиппин. К их несчастью,

внешняя торговля — этот необходимый и решающий составной элемент капиталистической надстройки —

вскоре будет у Японии отнята. После закрытия страны в 1638 г. иностранная торговля былажест-

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 605

ко ограничена, если только не упразднена сёгунатом. Историки утверждают, будто контрабанда несколько

смягчила последствия этой меры, в особенности поток контрабанды, шедший с самого южного острова —

Кюсю, через так называемый остров Молчания в Корею. Это слишком сильно сказано, даже если имеются

доказательства активной контрабанды, которую среди прочих вели купцы из Нагасаки или владетель

Сацумы, сеньор из могущественного рода Симадзу, имевший в 1691 г. корреспондентов в Китае дня лучшей

организации своих противозаконных торговых операций

415

. Нельзя также отрицать, что стеснения и

ограничения, навязываемые на протяжении более двух столетий, с 1638 по 1868 г., задержали

экономический расцвет, который можно было бы предвидеть. Впоследствии Япония очень быстро

ликвидировала свое отставание. И произошло это по нескольким причинам, часть из которых была

конъюнктурного порядка. Но прежде всего, вне сомнения, потому, что в своем индустриальном подъеме,

воспроизводившем опыт Запада, она отталкивалась от старинного торгового капитализма, который сумела

уже давно с немалым терпением построить сама. Долгое время «пшеница росла под снегом». Я заимствую

этот образ из старой (1930) книги Такекоси

416

, который тоже находил невероятное сходство в

экономическом и социальном плане между Европой и Японией, развивавшимися каждая самостоятельно,

аналогичным образом, хоть достигнутые результаты и не были абсолютно одинаковыми.

ПОЛИТИКА, И ЕЩЕ БОЛЕЕ ОБЩЕСТВО

Закончим это долгое отступление и возвратимся к проблеме в целом. Сейчас мы вступим на почву темы

хорошо знакомой, банальной, возбуждающей страсти. Говоря в категориях марксистских, феодализм будто

бы подготавливал дорогу для капитализма — тезис, на котором Маркс, как известно, не слишком

задерживался в своем анализе. А Джекобе со своей стороны касается его только для того, чтобы, во-первых,

отрицать, что феодализм был для капитализма необходимой предварительной стадией, а во-вторых,

высказать такую идею: «В историческом плане... элементы, которые должны были способствовать развитию

капитализма», в «определенных ценностях, касавшихся прав и привилегий, установленных во времена

феодализма с иными целями», нашли благоприятный климат для «институциализации собственных своих

позиций». Вот как лично я рассматривал бы дело. За исключением городов, рано ставших развиваться

самостоятельным путем, городов независимых, таких как Венеция, или Генуя, или Аугсбург, где

вышедший из купечества патрициат занимал верхний «этаж» общества, высокопоставленные купеческие

семейства на Западе или в Японии, когда их продвижению вперед способствовал современный характер

экономики и государства, были лишь на вторых ролях. Они натыкались на некий предел подобно растению,

встретивше-

606 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

му на своем пути стену. Если преграда оказывает сопротивление, побеги и корни разрастаются вдоль стены,

до самого ее гребня. Такова была судьба буржуазных слоев. В тот день, когда преграда бывала преодолена,

для победившего семейства наступало изменение статуса. Я писал в другой книге, что буржуазия в таких

случаях предавала. Это было слишком сильно сказано. В действительности она никогда не предавала все

целиком; она перестраивалась, борясь с препятствием.

Такие придерживаемые, обставленные препонами и рвавшиеся к свету, к социальному успеху семейства

оказывались осужденными, пока держалась преграда, на бережливость, на расчетливость, благоразумие, на

добродетели, связанные с накоплением. Более того, коль скоро находившееся над ними дворянство было

расточительным, кичливым и экономически хилым, все, что это дворянство покидало или позволяло взять,

захватывалось соседствующим классом. В качестве примера беглого, но убедительного взгляните на

ростовщическую деятельность, вернее, на ростовщическую политику французского семейства Сегье. Уже в

XVI в. состояния буржуазии и дворянства мантии, этой второй буржуазии, возрастали не только за счет

покупки должностей, земель, недвижимости, пенсий, получаемых от короля, или постоянно накапливаемых

приданых, или разумного ведения хозяйства отцами семейств. Это достигалось и за счет ряда услуг

(ростовщических и прочих, но главным образом ростовщических) сильным мира сего. Президент

[Парижского парламента] Пьер Сегье (1504-1580) принимал депозиты, давал ссуды, принимал и возвращал

залоги, получал проценты. Он заключал прибыльные сделки с Марией д'Альбре, герцогиней Неверской; при

оплате счетов она однажды продала Сегье «сеньорию Сорель, возле Дрё, за 9 тыс. экю, из которых получила

только 3600, остальные же пошли на оплату долга»

417

. И это было лишь одно дело среди многих. Точно так

же президент выступал в роли ростовщика в отношении членов дома Монморанси, которые, пожалуй,

удачно от него отобьются, и разных представителей семейства Силли. В результате этих сделок

упоминаются как принадлежащие Пьеру,Сегье «рощи строевого леса» близ Мелёна, ферма в Эскюри около

Оно и т. д.

418

Здесь были налицо паразитизм, эксплуатация, пожирание слабых. Высший класс, долго

созревавший плод земельных богатств и традиционной власти, оказался излюбленной пищей, поглощаемой

с некоторым риском, но и с немалыми выгодами. Прогресс этот был таким же в Японии, где осакский купец

извлекал прибыль из несчастий и расточительства даймё. Там, говоря словами Маркса, имела место

централизация в ущерб одному классу и к выгоде другого. Господствуюший класс в тот или иной момент

становился добычей следовавшего за ним другого, подобно тому как эвпатриды*

* Эвпатриды — родовая землевладельческая аристократия в Древней Греции, главным образом в Афинах. —

Примеч. пер.

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 607

в Афинах и иных местах были пожраны городами, полисами. Конечно же, если этот класс имеет силы,

чтобы защищаться и бороться, то восхождение других к богатству и власти будет трудным, а моментами и

невозможным. Такая конъюнктура существовала даже в Европе. Но как бы то ни было, социальной

мобильности было недостаточно. В общем для того, чтобы один класс мог быть поглощен другим классом

эффективно, т. е. на долгий срок, постоянно, требовалось еще, чтобы и тот и другой имели возможность

накоплять и передавать накопленное из поколения в поколение, наращивая его, как снежный ком.

В Китае бюрократическое общество перекрывало китайское общество единым практически неразрывным

высшим слоем, который в случае необходимости восстанавливался как бы сам собой. Никакая группа, ника-

кой класс не могли приблизиться к громадному престижу получавших специальное образование

мандаринов. Эти представители порядка и общественной морали не все были совершенством. Многие

мандарины, в особенности в портах, вкладывали деньги в дела купцов, которые охотно покупали их

благосклонность. Так, записки европейского путешественника в Кантоне показывают нам местных

мандаринов погруженными как бы в естественную коррупцию, обогащающимися без зазрения совести. Но

какой смысл в накоплении богатства, если оно принадлежит лишь одному человеку? В прижизненном

накоплении, в обшем вытекавшем из должности, которая была плодом высшего образования и конкурса,

открытого для пополнения рядов мандаринов скорее демократическим путем?

419

Престиж мандаринов

нередко толкал зажиточные купеческие семьи на то, чтобы продвигать своих сыновей на эти блестящие и

возбуждавшие зависть посты — то был их способ предавать. Но сын мандарина не часто становился

мандарином же. Семейное восхождение рисковало прерваться в единый миг. Ни богатство, ни могущество

мандаринов не закреплялось без помех в потомстве господствующих семейств.

Во всех мусульманских странах ситуация была отличной в том, что касалось ее корней, но результаты

любопытным образом оказались теми же. Отличие в положении: высший класс не то чтобы без конца

менялся, это его без конца изменяли. Османский султан в Стамбуле представлял типичный пример этого: он

менял высшее общество поминутно, как рубашки. Вспомните о рекрутировании янычар из христианских

детей. Османский феодализм, о котором часто говорят, был лишь предфео-дализмом держателей

бенефициев: тимары, сипахиники* были пожизненными пожалованиями. Лишь в конце XVI в. начнет

вырисовываться настоящий османский феодализм — в плане капиталистической бонификации земель и

введения новых культур

420

. Получившая фьефы арис-

* Тимар, сипахиник — мелкие феодальные владения, обусловленные несением военной службы. — Примеч.

пер.

608 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

тократия обосновалась на своих землях, особенно на Балканском полуострове, и ей удалось удержать эти

земли и эти сеньории за своими семействами на долгое время. По мнению историка Николая Тодорова

421

борьба за овладение земельной рентой якобы завершилась полной победой господствующего слоя, который

занимал уже все высокие административные должности в государстве. Полной победой? Стоило бы пригля-

деться поближе. Что достоверно, так это то, что такой социальный переворот был причиной и следствием

крупного исторического поворота, распадения старого, воинственного и ориентированного на завоевания

военного государства, уже бывшего «больным человеком». Обычной и нормальной для мусульманской

страны была картина общества, удерживаемого в руках и при случае переворачиваемого государством, раз и

навсегда оторванного от кормилицы-земли. Зрелище повсюду было одно и то же, что в Иране, где ханы

были пожизненными сеньорами, что в Индии Великих Моголов в пору ее наивысшего расцвета.

В самом деле, в Дели не было «великих семейств», которые бы оставались таковыми в течение нескольких

поколений. Франсуа Бернье, доктор медицины университета в Монпелье и современник Кольбера, ощущав-

ший себя чужаком в военном обществе, которое окружало Великого Могола, прекрасно дает нам

почувствовать, что в этом обществе было сбившего его с толку. Омера и раджи в общем были только

наемниками, пожизненными сеньорами. Великий Могол их назначал, но не гарантировал наследование их

детям. Конечно же нет: он нуждался в большом войске и платил своим людям тем, что мы назвали бы

бенефициями. сипахиниками, если пользоваться турецким выражением, имуществом, которое жалует

суверен — а ему юридически принадлежит вся земля — и которое он заберет обратно по смерти того, кому

оно было пожаловано. Следовательно, никакое дворянство не могло пустить корни в почву, которую у него

постоянно отнимали. «Все земли королевства, — объяснял Бернье, — суть собственность его [Великого

Могола], из сего следует, что не существует ни герцогств, ни маркизатов, ни какой бы то ни было фамилии,

богатой земельными владениями, которая бы существовала за счет своих доходов и наследственных

имуществ». Это означало жить при вечном «новом курсе», с постоянной и автоматической пересдачей карт.

Так что эти воины не носили фамильных имен, сравнимых с фамильными именами Запада. «Они носят лишь

имена, достойные воинов: громовержец, метатель молнии, сокрушитель рядов, преданный сеньор,

совершенный, ученейший и такие же прочие»

422

. Значит, не было, как на Западе, этих звучных названий по

топонимам, по названиям деревень и областей. На вершине иерархии стояли только фавориты государя,

авантюристы, «случайные» люди, иноземцы, люди, «вышедшие из ничтожества», даже бывшие рабы. То,

что такая странная, временная, «воздушная» верхушка пирамиды рухнула с английскими завоеваниями,

было

КАПИТАЛИЗМ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЕВРОПЫ 609

нормально, потому что она зависела от могущества государя и должна была рухнуть вместе с ним. Что было

менее нормальным, так это то, что английское присутствие создало из разнородных элементов знатные

семейства с наследственными владениями. Англичанин, сам того не желая, привнес в Индию свои

представления, свои привычки европейца. Он проецировал их вовне, и они мешали ему понимать и

воспринимать всерьез ту небывалую социальную структуру, которая столь пленила Бернье. Ошибка

англичан, проистекавшая из некоего смешения незнания и коррупции, заключалась в том, что они приняли

заминдаров {которые были сборщиками налогов в деревнях, не имевших определенного владетеля) за

истинных собственников, сразу же выстроили из них иерархию на западный манер, преданную новому

хозяину, иерархию, семейства которой сохранились вплоть до наших дней.

Единственный класс господствовавших семейств, который знала Индия, — класс купцов, хозяев

мануфактур и банкиров, традиционно, от отца к сыну руководивший одновременно и экономикой, и

администрацией торговых городов, будь то крупные порты или оживленный текстильный центр вроде

Ахмадабада, — будет защищаться дольше и с большим успехом, используя оружие, прекрасно ему

знакомое: деньги. Он коррумпирует захватчика, позволяя ему в то же время коррумпировать себя.

Послушайте, что говорил лорд Клайв

423

в своем драматическом выступлении в Палате общин 30 марта 1772

г., защищая свою честь и жизнь от выдвигавшихся против него обвинений в злоупотреблениях, которые

несколько дней спустя вынудят его к самоубийству. Он приводит пример молодого англичанина,

приезжающего в Бенгалию писарем (мы бы сказали: мелким чиновником бюрократического аппарата):

«Один из таких новичков прогуливается пешком по улицам Калькутты, ибо доходы его не позволяют ему

ездить в экипаже. Но он видит писарей, из коих иные ненамного старше его в службе, — так вот, говорю я,

он видит таких писарей разъезжающими в великолепных экипажах, запряженных превосходными лошадьми

в роскошной сбруе, или со всеми удобствами передвигающимися в паланкине. Наш новичок приходит на

квартиру и рассказывает бенджаму [бания], у коего он живет, какой вид имеет сослуживец, «А что тебе

мешает сразняться с ним в великолепии? — говорит бания. — У меня довольно денег, тебе нужно только

взять их, и даже нет необходимости, чтобы ты утруждал себя просьбами». Молодой человек заглатывает

приманку; и вот у него есть свои лошади, своя карета, свой паланкин, свой гарем; и в стремлении составить

себе состояние он растрачивает три. Но как же тем временем возмещает свои затраты бенджам? Под

прикрытием авторитета господина писаря, который все время растет по службе и быстрыми шагами

продвигается к тому, чтобы занять место в Совете, равным же образом растет и бенджам и совершает

множество беззаконий с полной безнаказанностью; и такая

610 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»

практика столь распространена, что обеспечивает бенджаму совершенную безопасность. Могу заверить вас,

что вовсе не уроженцы Великобритании суть непосредственные притеснители; но именно индийцы, при-

крывающиеся их авторитетом и посредством долговых обязательств добивающиеся для себя изъятия из

какой бы то ни было субординации... Удивительно ли, что люди поддаются различным соблазнам, коим они

подвержены?.. К вам является индиец, он показывает вам мешок с серебром. И просит его принять как

презент. Ежели добродетель ваша устояла против такого соблазна, он является на следующий день с тем же

мешком, но наполненным золотом. Ежели вашего стоицизма достанет и на это, он приходит в третий раз, и

мешок полон алмазов. Если вы, боясь разоблачения, откажетесь даже от этого предложения, индиец раз-

вернет свои тюки с товарами — ловушку, в какую человек, занимающийся торговлей, не может не попасть.