Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 2. Игры обмена
Подождите немного. Документ загружается.
ислама. Византия — мир реликтовый, несмотря на неожиданные вспышки энергии, погруженный в свою
тяжеловесную пышность, которая должна была очаровывать варварских правителей, обеспечивать
господство над народами, бывшими у империи на службе, — ничего не отдавала иначе, как за золото.
Ислам, напротив, был оживленным, он привился на Ближнем Востоке и на лежавших в его основе
реальностях, а не на старом греко-римском мире. Странам, покоренным мусульманским завоеванием,
принадлежала активная роль в восточной и средиземноморской торговле до появления новых пришельцев.
И они вновь станут играть эту роль, как только на мгновение поколебленные привычки снова возьмут свое.
Два главных инструмента мусульман-
ской экономики — золотая монета динар и серебряная монета дирхем — были один византийского (динар =
denarius), а другой — сасанидского происхождения. Исламу достались страны, из которых одни были верны
золоту (Аравия, Северная Африка), а другие — серебру (Иран, Хорасан, Испания) и которые остались им
верны, потому что этот биметаллизм, «территориально распределенный», варьировал тут и там, но
встречался и столетиями позднее. Следовательно, то, что мы называем экономикой мусульманского мира,
было приведением в движение унаследованной системы, эстафетой с участием купцов испанских,
магрибских, египетских, сирийских, месопотамских, иранских, эфиопских, гуджаратских, купцов с
Малабарского побережья, китайских, индонезийских... Мусульманская жизнь сама находила там свои
центры тяжести, свои сменявшие друг друга «полюса»: Мекку, Дамаск, Багдад, Каир; выбор между
Багдадом и Каиром зависел от выбора пути на далекий Восток: через Персидский залив, из Басры и Сирафа,
или же через Красное море, из Суэца и Джид-
ды, порта Мекки.
Принимая во внимание доставшееся ему наследие, ислам даже еше до того, как он появился, был торговой
цивилизацией. Мусульманские купцы издавна пользовались, по крайней мере у политических владык,
уважением, на которое Европа в том, что касалось ее купцов, будет весьма скупа. Сам пророк будто бы
сказал: «Купец равно блажен в сем мире и в будущем»; «Кто зарабатывает деньги, угоден Аллаху». И этого
почти достаточно, чтобы представить ту атмосферу уважения, которая окружала торговую жизнь и ясными
примерами которой мы располагаем. В мае 1288 г. мамлюкское правительство попробовало привлечь в
Сирию и Египет купцов Синда, Индии, Китая и Йемена. Можно ли вообразить на Западе правительственный
декрет, который высказывался бы по этому поводу следующим образом: «Мы обращаемся с приглашением
к прославленным особам, крупным негоциантам, ищушлм прибыли, или мелким розничным торговцам...
Всякий, кто прибудет в нашу страну, сможет там жить, приезжать и уезжать по желанию своему... воистину,
это райский сад для пребывающих в ней... Да будет благословение Аллаха над поездкою всякого, кто
побудит к благому деянию посредством займа и совершит благое деяние посредством ссуды». Вот
традиционные рекомендации государю в османском государстве двумя веками позднее, во второй половине
XV в.: «Благосклонно относись к купцам в стране; неизменно проявляй о них заботу; никому не дозволяй их
притеснять, отдавать им приказания; ибо посредством их торговли страна достигает процветания, а
благодаря их товарам повсюду царит дешевизна»
333
.
Что значили в сравнении с такой значимостью торговых экономик религиозные щепетильность и тревоги?
Однако мусульманский мир, как и христианский, терзал своего рода ужас перед ростовщичеством — язвой,
обретшей новую жизнь и получившей всеобщее распространение
572 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 573
из-за обращения монеты. Купцы, которым выказывали благосклонность государи, возбуждали враждебность
простонародья, особенно ненависть ремесленных цехов, братств и религиозных властей. Слова
первоначально нейтральные, «такие, как базарган и матрабаз, которыми в официальных текстах
обозначали купцов, в народном языке получили уничижительное значение «рвач» и «мошенник»»
334
. Но эта
ненависть народа была одновременно признаком богатства купцов и их гордости. Не стараясь извлечь из
сравнения слишком многое, мы все же поражаемся словам, которые ислам приписывает Мухаммеду: «Если
бы Аллах дозволил жителям рая торговать, они бы торговали тканями и пряностями»
335
, сопоставляя их с
поговоркой, распространенной в христианском мире: «Торговля должна быть свободной, без ограничений
до самой преисподней».
Этот облик ислама был ранним обликом той эволюции, которую еще предстояло пройти торговой Европе.
Торговля на дальние расстояния раннего европейского капитализма, начавшаяся с итальянских городов,
вела свое происхождение не от Римской империи. Она приняла эстафету у достигшей блестящего расцвета в
XI—XII вв. торговли мусульманской, у того ислама, который был свидетелем рождения стольких
промыслов и стольких видов изделий, предназначавшихся на экспорт, стольких экономик с широким
радиусом действия. Долгие плавания, регулярные караваны предполагали активный и действенный
капитализм. Повсюду в мире ислама существовали ремесленные корпорации, и изменения, какие они
претерпевали (возвышение мастеров, надомная работа, ремесло вне городских стен), слишком сильно
напоминают ситуации, какие познает Европа, чтобы не быть следствием некой экономической логики. Были
и другие черты сходства: городские экономики ускользали из-под контроля традиционных властей — так
было на Малабарском побережье, так было в Ормузе, таким был на африканском побережье запоздалый
случай Сеуты, таким был даже в Испании случай Гранады. Так же обстояло дело и в городах-государствах.
Наконец, ислам выдерживал дефицитные платежные балансы, он оплачивал золотом свои закупки в
Московской Руси, Прибалтике, на Индийском океане, даже в итальянских городах, рано оказавшихся к его
услугам, в Амальфи, Венеции. И здесь он тоже предвещал будущее торговой Европы, которая тоже
опиралась на денежное превосходство.
Если бы понадобилось в этих условиях выбирать дату, знаменующую окончание обучения торговой Европы
в школе мусульманских и византийских городов, то 1252 г. — год обращения Запада к чеканке золотой
монеты
336
— представлялся бы достаточно обоснованным, настолько, насколько одна дата может быть
предложена для процесса столь медленной эволюции. Во всяком случае, то, что в западном капитализме
могло быть заимствованными ценностями, вне всякого сомнения, происходило из мира ислама.
ХРИСТИАНСКИЙ МИР И ТОВАР: РАЗДОРЫ ИЗ-ЗА РОСТОВЩИЧЕСТВА
Западная цивилизация не знала изначальных и как бы даровых возможностей мусульманского мира. Она
начинала с нулевой отметки истории. Диалог между религией (бывшей этой цивилизацией по
преимуществу) и экономикой завязался с первых же шагов. Но по мере того, как шло время, один из
собеседников, экономика, ускорил шаг, предъявил новые требования. То был трудный диалог между двумя
мало между собой согласующимися мирами — земным и потусторонним. Даже в протестантских странах
голландские Штаты только в 1658 г. объявят, что практика финансовых операций, иначе говоря — заем под
проценты, касается только гражданской власти
337
. В христианском мире, сохранявшем верность Риму,
бурная реакция заставит папу Бенедикта XIV подтвердить в булле Vixper-venit
338
от 1 ноября 1745 г.
старинные запреты по поводу займов под проценты. А в 1769 г. ангулемским банкирам, затеявшим
судебный процесс, было отказано в иске к недобросовестным должникам под тем предлогом, что «они
ссужали [тем] деньги под процент»
339
. В 1777 г. постановление Парижского парламента запрещало «любой
вид ростовщичества [читай: займа под проценты], осуждаемый священными канонами»
340
, и французское
законодательство будет неустанно его официально запрещать как преступление вплоть до 12 октября 1789 г.
Но споры будут продолжаться. Закон 1807 г. установит процент в делах гражданских в размере 5, а в ком-
мерческих — в размере 6; все сверх этого считалось ростовщичеством. Точно так же декрет-закон от 8
августа 1935 г. рассматривал как ростовщичество, подлежащее уголовному преследованию, чрезмерную
ставку процента
341
.
Следовательно, то была долгая драма. Если в конечном счете она ничему и не помешала, то она все же была
связана с глубоким кризисом сознания по мере того, как ментальности адаптировались к требованиям
капитализма.
В своей оригинальной книге Бенджамин Нельсон
342
предложил простую схему: раздоры по поводу
ростовщичества в самом сердце западной культуры были якобы вызваны сохранением на протяжении
двадцати пяти веков древнего предписания Второзакония: «Чтобы всякий заимодавец, который дал взаймы
ближнему своему, простил долг и не взыскивал его с ближнего своего или с брата своего... с иноземца
взыскивай, а что будет твое у брата твоего, прости»*. Прекрасный пример долголетия культурных
реальностей, этот далекий источник, теряющийся в глубине веков, дал начало неиссякаемому потоку.
Различие между займом брату и займом иноземцу не могло удовлетворить христианскую церковь с ее
универсалистскими претензиями. То, что было действительно для не-
* Второзаконие, 15, 2-3. — Примеч. пер.
574 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 575
многочисленного еврейского народа, окруженного опасными врагами, не было таковым для христианского
мира: по новому вероучению, все люди были братьями. И следовательно, ростовщический заем запрещался
кому бы то ни было. Именно так объяснял это св. Иероним (340-420). Его современник св. Амвросий
Медиоланский (340-397) допускал, однако же, ростовщичество по отношению к врагам в случае праведной
войны (ubijus belli, ibijus usurae). Таким образом он загодя открывал двери для ростовщического займа в
торговле с миром ислама; то был вопрос, который встанет позднее — во время крестовых походов.
Борьба, которую вели папство и церковь, велась со всей суровостью, тем более что ростовщичество,
конечно, не было воображаемым злом. Второй Латеранский собор (1139) постановил, что нераскаявшийся
ростовщик не будет допускаться к причастию и не может быть погребен в освященной земле. И раздор
возобновился, захватывая одного законоучителя за другим: св. Фому Аквинского (1225-1274), св.
Бернардина Сиенского (1380-1444), св. Антонина Флорентийского (1389-1459). Церковь боролась яростно,
но дело неизменно надо было начинать сызнова
343
.
Однако в XIII в. она как будто получила удивительнейшую поддержку. Мысль Аристотеля достигла
христианского мира к 1240 г. и нашла отражение в труде Фомы Аквинского. А позиция Аристотеля
выражена категорично: «Люди... совершенно правы, ненавидя заем под проценты. Таким путем деньги в
самом деле становятся производительными сами по себе и отвращаются от своей цели, каковая заключается
в облегчении обменов. Итак, процент умножает деньги; как раз отсюда и возникло ю название, какое
получил он в греческом языке, где его именуют отпрыском (tokos). Так же как дети по природе подобны
своим родителям, так и процент — это деньги, дитя денег»
344
. Короче говоря, «деньги детей не рожают» или
не должны бы это делать — формула, которую столько раз будет повторять Фра Бернардино* и повторит
Тридентский собор в 1563 г: деньги не порождают деньги (pecunia pecuniam поп pant).
Показательным представляется то, что мы обнаруживаем ту же враждебность в других обществах, помимо
таких, как еврейское, эллинское, западное или мусульманское. В самом деле, аналогичные факты обнаружи-
ваются и в Индии, и в Китае. Макс Вебер, бывший обычно таким релятивистом, не поколебался написать:
«Каноническое запрещение процента... находит себе эквивалент почти во всех этических системах мира»
345
.
Разве не возникали такие реакции вследствие вторжения денег — орудия безличного обмена — в круг
старинных аграрных экономик? Отсюда и реакция против этой странной власти. Но деньги, орудие
прогресса, исчезнуть не могли. А кредит был необходимостью для старинных земледельческих экономик,
подверженных повторяющимся случайностям календаря, ката-
* То есть упоминавшийся выше Бернарлин Сиенский. — Примеч. пер.
строфам, которые календарь этот щедро расточал, ожиданиям: пахать, чтобы сеять, сеять, чтобы собрать
урожай, и цепочка возобновляется снова. С ускорением денежной экономики, у которой никогда не хватало
золотой или серебряной монеты, чтобы функционировать, стало неизбежным признание за «осуждаемым»
ростовщичеством права действовать в открытую. Это потребовало времени и немалых усилий, чтобы
привыкнуть. Первый решительный шаг был сделан Фомой Аквинским, которого Щум-петер рассматривает
«как, возможно, первого человека, представившего себе общую картину экономического процесса»
346
. Карл
Поланьи в шутку, но справедливо говорил, что экономическая мысль схоластов сравнима с такой же
мыслью Адама Смита или Рикардо в XIX в.
347
Тем не менее исходные принципы (опиравшиеся на
Аристотеля) оставались неизменными: ростовщичество, как продолжали утверждать, определяется не
размером процента (как мы полагали бы это сегодня) или тем, что вы ссужаете деньги бедняку,
находящемуся полностью в вашей власти; ростовщичество-де присутствует всякий раз, когда заем (mutuum)
приносит вам доход. Единственный неростовщический заем — это тот, при коем заимодавец не ожидает
ничего, кроме возврата в установленный срок авансированной суммы в соответствии с советом «заем дан,
затем ни на что не рассчитывай» («mutuum date inde nilsperantes»). Иначе это означало бы продавать время,
на которое деньги были уступлены; но ведь время принадлежит одному Богу. Дом приносит плату за наем,
поле дает плоды и арендную плату, пусть так; но бесплодные деньги должны оставаться бесплодными. К
тому же такие даровые ссуды наверняка практиковались: благотворительность, дружба, бескорыстие,
желание совершить богоугодное дело — все эти чувства что-то значили. В Вальядолиде в XVI в. нам из-
вестны займы «ради чести и добрых дел» («para hacerhonraybuena о&га»,)
348
. Но мысль схоластов пробила
брешь. В чем она пошла на уступки? Процент-де становился законным, когда для заимодавца возникал либо
риск (damnum emergens), либо невозможность получить прибыль (lucrum cessans). Эти тонкости открывали
множество дверей. Так, «обмен» (cambium) представлял собой перевод денег; вексель, который был его
конкретной формой, мог спокойно циркулировать с рынка на рынок, поскольку выгода, которую он обычно
приносил, не была обеспечена заранее, имелся риск. Как ростовщический рассматривался лишь «сухой
обмен» (cambio seco), с фиктивными векселями, не перемещавшимися с одного рынка на другой; и к тому
были основания, поскольку «сухой обмен» в действительности служил для того, чтобы маскировать заем
под проценты. Точно так же церковь разрешала займы государю и государству; равно как и прибыли
торговых товариществ (генуэзской commenda, венецианской colle-ganza, флорентийского socieias). Даже
помещение денег у банкира (depositi a discrezione), которое церковь осуждала, станет разрешенным, коль
скоро доходы от них скрывались под названием участия в предприятии
349
.
576 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 577
Дело в том, что в эпоху, когда экономическая жизнь стала вновь стремительно развиваться, пытаться
запретить деньгам приносить доход было пустым делом. Земледелие только что заняло под посевы больше
земель, чем оно освоило со времен неолита
350
. Города росли как никогда раньше. Набирала силу и энергию
торговля. Как же было кредиту не распространиться по всем оживленным областям Европы — Фландрии,
Брабанту, Геннегау, Артуа, Иль-де-Франс, Лотарингии, Шампани, Бургундии, Франш-Конте, Дофине,
Провансу, Англии, Каталонии, Италии? То, что ростовщичество рано или поздно оказалось в принципе
предоставлено евреям, которые были рассеяны по всей Европе и которым оставили, чтобы зарабатывать на
жизнь, только этот вид деятельности, торговлю деньгами, было одним из решений, а не решением вообще.
Или, скорее, то было в некотором роде использование завета Второзакония о праве евреев заниматься
ростовщичеством по отношению к неевреям; под иноземцем здесь следовало понимать христианина. Но
всякий раз, когда нам известно о ростовщической деятельности евреев, например в банках (banchi), которые
они имели в Италии начиная с XV в., их деятельность оказывается переплетена с деятельностью
заимодавцев-христиан.
На самом деле ростовщичеством занималось все общество — государи, богачи, купцы, обездоленные, да к
тому же церковь, — общество, которое пыталось скрывать запрещенную практику, осуждало ее, но
прибегало к ней, отворачивалось от ее носителей, но терпело их. «К заимодавцу идут тайком, как ходят к
публичной девке»
351
, но к нему идут. «И ежели бы я, Марино Сануто, был в составе Сената (Pregadi), как в
прошлом юлу... я выступил бы с речью... дабы доказать, что евреи столь же необходимы, как и
булочники»
352
. Так заявил в 1519 г. венецианский дворянин. Впрочем, в данном случае евреи были хорошим
прикрытием, потому что ломбардцы, тосканцы и выходцы из Каорсо*, какими бы они ни были христианами,
в открытую занимались денежными ссудами под залог и иными займами под процент. Однако же то там, то
тут заимодавцам-евреям удавалось завоевать рынок ростовщических операций, в маетности начиная с XIV
в. в областях севернее Рима. Во Флоренции их долго держали на расстоянии; проникли они туда в 1396 г.,
обосновались там в большом числе к моменту возвращения из изгнания Козимо Медичи в 1434 г., а три года
спустя группа евреев получила монополию на выдачу ссуд в городе. Характерная деталь: они устраивались
в тех же самых банках и под теми же вывесками, [что и их предшественники — заимодавцы-христиане]:
«Банко делла Вакка», «Банко леи куатро Павони»...
353
Во всяком случае, евреи или христиане (когда дело не касалось священнослужителей), они пользовались
одними и теми же средствами: ложными
* Каорсо — город в окрестностях Пьяченцы; речь илет фактически об уроженцах Пья-ченцы. — Примеч. пер.
продажами, ложными векселями на ярмарки, фиктивными цифрами в нотариальных актах. Эти приемы
становились частью нравов. Во Флоренции, городе раннего капитализма, это чувствуется уже с XIV в. по
самому тону случайного замечания Паоло Сассетти, доверенного человека и компаньона Медичи. В 1384 г.
он писал по поводу одного перевода векселя, что доход с него составил «больше 450 ф[лоринов] процента,
или роста, ежели вам так угодно его называть» («piu dij\iorini\ quatrocento cinquanta d'interesse, о uxura si
voglia chiamare»). He любопытно ли наблюдать появление слова «процент» (interesse) в контексте, который
его избавляет от уничижительного значения слова «рост» (ихига)7^
54
Посмотрите также, с какой естест-
венностью Филипп де Коммин жаловался на то, что, поместив деньги в отделение банка Медичи в Лионе, он
получил слишком мало процентов: «Сей прирост для меня весьма скуден» (ноябрь 1489 г.)
355
. Деловому
миру, вступившему на такой путь, вскоре нечего будет (или очень мало чего) страшиться мер,
принимавшихся церковью. Разве не ссужал один флорентийский меняла в XVI в. деньги под процент,
достигавший почти 20, а зачастую и намного превышавший 20?
356
Церковь стала столь же милосердной к
дурным поступкам купцов, как и к грехам государей.
Это не мешало появляться угрызениям совести. В последний час, перед тем как кредитору предстать перед
Богом, эти угрызения влекли за собой возмещение процента: число таких возмещений для одного только
пья-ченцского ростовщика, обосновавшегося в Ницце, составило 200 случаев
357
. По словам Б. Нельсона,
после 1330 г. эти раскаяния и возмещения, занимавшие столь много места в нотариальных актах и
завещаниях, почти не встречаются
358
. Но и позднее Якоб Вельзер Старший еще откажется из-за угрызений
совести принять участие в монополиях, бывших грустной чертой жизни ренессансной Германии. Его
современник Якоб Фуггер Богач, испытывая беспокойство по этому поводу, обратился за советом к Иоганну
Экку, будущему сопернику Лютера, и оплатил его поездку за информацией в Болонью
359
. Дважды
(последний раз в 1532 г.) испанские купцы в Антверпене запрашивали мнение богословов Сорбонны насчет
таких же сюжетов
360
. В 1577 г. Лаццаро Дориа, генуэзский купец, обосновавшийся в Испании, терзаемый
сомнениями, отошел от дел, и все об этом судачили
361
. Короче говоря, образ мышления не всегда изменялся
так быстро, как практика экономики. Доказательством служат слухи, вызванные буллой In earn, которую
папа Пий V обнародовал в 1571 г., дабы уладить столь спорные дела с вексельным курсом и переводом
векселей; эта булла, не желая того специально, вернулась к чрезмерному ригоризму. Она попросту
запрещала «депозит» (deposito), т. е. заем на одной ярмарке с переводом на следующую ярмарку при
обычной ставке в 2,5%, привычное прибежище купцов, покупавших и продававших в кредит. Буонвизи,
которые были этим стеснены, как и многие другие негоцианты, писали из Лиона Симону Руису 21 апреля
1571 г.: «Да будет вам известно, что Его Святейшество
578 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
запретил депозит, каковой есть вещь зело удобная для дел, но придется потерпеть, и на этой ярмарке
процент оного депозита не устанавливали, так что друзьям приходилось оказывать услуги с великими
трудностями и приходилось немного таиться. Мы делали все, что могли, но впредь, понеже все должны
будут повиноваться, мы желаем поступать так же, и расчеты по векселям нужно будет производить на
итальянских, фландрских и бургундских рынках»
362
. Депозит запретили, возвратимся же к простому
«обмену» (сатЫо), который разрешен, — таким, следовательно, был вывод наших выходцев из Лукки.
Закрыли одну дверь — проникнем через другую. Поверим в этом отцу Лайнесу (1512-1565), сменившему
Игнатия де Лойолу в должности генерала иезуитов: «Хитрость купцов изобрела столь много плутовских
понятий, что мы едва можем рассмотреть существо дел»
363
. Семнадцатый век не изобрел договора о ricorsa
— читай о долгосрочном займе, — введя систему «курсов и переводов [векселей]» («changes et rechanges»);
то было обыкновение пускать в обращение с одного рынка на другой, и очень надолго, вексель, дабы от года
к году вздувать его сумму, подлежащую выплате. Но он развил его употребление. Когда такая практика
была изобличена как чистейшее ростовщичество, выступила в качестве ходатая Генуэзская республика и 27
сентября 1631 г. добилась от Урбана VIII признания такой практики законной
364
.
Стоит ли удивляться чрезмерно примирительной позиции церкви? Да как бы она боролась против
объединенных сил повседневной жизни? Последние схоласты, испанские, и среди них великий Луис де
Молина. преподали пример либерализма
365
. «Как бы порадовали Маркса фразы испанских теологов, яростно
оправдывавших профит, о вексельных операциях, если бы он мог знать эти фразы!» — воскликнул Пьер
Вилар
366
. Безусловно, но разве же могли эти теологи принести в жертву экономику либо Севильи, либо
Лиссабона (последняя временно оказалась присоединенной к первой после 1580 г.)?
К тому же капитулировала не одна церковь. Государство следовало за ней или опережало ее, смотря по
обстоятельствам. В. 1601 г. по условиям Лионского договора Генрих IV присоединил к королевству
Французскому области Бюже, Брес и Жекс, силой отобранные у герцога Савойского. Эти небольшие
области располагали своими привилегиями, своими обычаями, в частности в том, что касалось рент,
процента и ростовщичества. Правительство монархии, присоединившее эти области к зоне компетенции
дижонского парламента, стремилось ввести там свои собственные правила. Отсюда и сокращение с самого
начала до V
J6
доли (denier 16) ставок ренты, до того находившихся на уровне Vn (8,3%). Затем в 1629 г.
были возбуждены и завершились обвинительными приговорами судебные преследования против
ростовщиков. «Сей розыск нагнал страху, люди не смели более заключать договоры о рентах», но 22 марта
1642 г. постановлением короля в Королевском совете был восстановлен старинный обычай времен герцо-
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 579
гов Савойских, а именно право «оговаривать подлежащие истребованию проценты», как то принято в
соседних иностранных провинциях, «где имеют хождение рентные обязательства с такими оговорками»
367
.
По мере того как шло время, возражения исчезали. В 1771 г. один толковый наблюдатель откровенно
задавался вопросом, «не оказались ли бы ломбард и ссудная касса для Франции весьма полезными и самым
действенным средством пресечь вопиющее ростовщичество, каковое разоряет стольких частных лиц».
Накануне Революции Себастьен Мерсье отмечал в Париже ростовщические операции нотариусов,
обогащавшихся особенно быстро, и роль «ссужающих» («avanceurs»), этих ростовщиков, ссужавших деньги
под недельные проценты и бывших в конечном счете добрыми гениями бедноты, потому что государство с
его многочисленными займами мобилизовывало возможности кредита к своей выгоде
368
. В Англии палата
лордов 30 мая 1786 г. отвергла билль, который все же был представлен на ее рассмотрение и «коего цель
была разрешить предоставлять кредит под процент, доходящий до 25, лицам, ссужающим деньги под залог к
великому ущербу для народа»
369
.
Однако в этот период, во второй половине XVIII в., страница была перевернута окончательно. Закоснелые
богословы еще могли пылать негодованием. Но между ростовщичеством и передачей денег «внаем» было
проведено различие. Жан-Батист Ру, богатый и почтенный марсельский купец, писал 29 декабря 1798 г.
своему сыну: «Я, как и Вы, полагаю, что закон о беспроцентном займе применим лишь к займу,
предоставляемому кому-то, кто берет взаймы из нужды, и не может прилагаться к негоцианту, каковой
заключает заем, дабы создавать прибыльные предприятия и осуществлять доходные спекуляции»
370
. Но еще
четвертью столетия раньше португальский финансист Исаак де Пинто заявил без околичностей (1771):
«Процент на деньги полезен и необходим всем; ростовщичество же разорительно и ужасно. Смешивать сии
два предмета — все равно что кому-нибудь возжелать запретить использование благодатного огня, ибо он
обжигает и пожирает тех, кто слишком к нему приближается»
371
.
РАВНОЗНАЧНО ЛИ ПУРИТАНСТВО КАПИТАЛИЗМУ?
Отношение церкви к ростовщичеству занимает свое место в медленной эволюции религиозного мышления.
То, что совершилось, было в конечном счете разрывом, разрывом, каких было множество. Предпринятое
Вторым Ватиканским собором приспособление церкви к современности (aggiomamento) наверняка было не
первым в долгой ее истории. По мнению Огюстена Реноде, сама «Сумма теологии» св. Фомы Аквинского
была своего рода первой попыткой обновления, и попыткой удачной
372
. Гуманизм тоже, по-своему,
представлял некое обновление — не более, не менее, как систематическое и глобальное оживление в сердце
запад-
580 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 581
ной цивилизации всего гре ко-латинского наследия. И мы еще живем при этом возрождении.
Что, наконец, сказать о разрыве, связанном с Реформацией? Благоприятствовала ли она подъему
капитализма, освободившегося от своих тревог, от своего раскаяния — словом, от своей нечистой совести?
В общем именно таков был тезис Макса Вебера, изложенный в небольшой книге «Протестантская этика и
дух капитализма», опубликованной в 1904 г. И действительно, после XVI в. отмечалась явная корреляция
между странами, которые затронула Реформация, и зонами, в которых расцвел торговый, а позднее
промышленный капитализм, принесший славу Амстердаму, которую затем затмит слава Лондона. Это не
могло быть простым совпадением. Значит, Макс Вебер был прав?
Его доказательства выглядят довольно озадачивающими. Они тонут в весьма сложных размышлениях. Вот
Вебер ищет протестантское меньшинство, которое будто бы было носителем особого образа мышления,
идеального типа «капиталистического духа». Все это предполагает ряд допущений. И дополнительное
затруднение: доказательство развертывается с обратным отсчетом времени, от настоящего к прошлому.
Поначалу мы оказываемся в Германии около 1900 г. Статистическое обследование в Бадене в 1895 г.
установило превосходство протестантов над католиками в том, что касается богатства и экономической
активности. Примем этот результат как соответствующий истине. Что он может означать в более широком
масштабе? Руководитель обследования Мартин Оффенбахер, ученик Вебера, без обиняков утверждал:
«Католик, более спокоен, он меньше охвачен жаждой прибыли; он предпочитает жизнь в безопасности,
пусть и с довольно малым доходом, жизни, связанной с риском и беспокойной, даже если бы она и должна
была принести ему богатства и почести. Народная мудрость шутливо утверждает: либо вкусно есть, либо
спокойно спать. В данном случае протестант предпочитает вкусно есть, тогда как католик желает спокойно
спать». И вот с такими-то достаточно комичными средствами (протестанты на доброй стороне стола и
капитализма, католики — на дурной) Макс Вебер отправляется в прошлое. Вот он без предупреждения стал
рядом с Бенджамином Франклином. Какой прекрасный свидетель! Еще в 1748 г. он скажет: «Помни, что
время — деньги... Помни, что кредит — это деньги. Помни, что деньги по природе своей суть производящие
и быстро умножающиеся».
Как полагает Макс Вебер, в лице Бенджамина Франклина мы держимся за звено цепи избранных, цепи его
пуританских предков и предшественников. Вновь решительным шагом углубляясь в прошлое, Вебер сводит
нас с пастором Ричардом Бакстером, современником Кромвеля. Мы можем резюмировать
разглагольствования сего достойного человека: не расточай впустую мгновения нашего краткого земного
существования; ищи себе воздаяние в исполнении своих профессиональных занятий, там, куда тебя
поставил Господь; трудись там, где он пожелал, чтобы мы находились. Господь заранее знает, кто будет
избран, а кто проклят, но успех в своей профессии есть указание на то, что мы пребываем в числе избранных
(в общем, в некотором роде способность читать в мыслях Господа!). Купец, сколотивший состояние, увидит
в своем успехе доказательство того, что выбор господень пал на его персону. Но осторожно, продолжает
Бакстер, не используйте ваши богатства ради наслаждения, это значило бы прямым путем идти к
проклятию. Служите своими богатствами благу общества, сделайтесь полезными. И человек сразу же дает
себя одурачить вновь (а Макс Вебер этому радуется); Бакстер создает аскетический капитализм, благо-
честиво осужденный на максимизацию прибыли, — и, однако же, он ревниво будет стараться обуздать дух
алчности. Капитализм, рациональный в своих последствиях, иррациональный по своим корням, будто бы
возник из этой неожиданной встречи современной жизни с духом пуританства.
Все это слишком быстро и плохо резюмирует богатую изгибами мысль, чересчур упрощая утонченный и
запутанный способ рассуждения, способ, к которому, признаюсь, я испытываю такую же аллергию, какую
испытывал сам Люсьен Февр. Но это не причина, чтобы приписывать Максу Веберу то, чего он не говорил.
В том, где он видел лишь совпадение, случайную встречу, его оппоненты усматривают утверждение, будто
протестантизм есть самый генезис капитализма. В. Зомбарт был одним из первых, кто таким путем огрублял
веберовскую аргументацию, чтобы легче ее опровергнуть. Протестантизм в своем начале, не без иронии
доказывал Зомбарт, — это все же попытка возвратиться к евангельской бедности, которая в общем
представляла истинную опасность для структур и форпостов экономической жизни. А что касается правил
аскетической жизни, так ведь их мы находим уже у св. Фомы и у схоластов! Пуританство — это самое
большее школа неистовой скаредности на шотландский манер, доктрина мелких лавочников
373
. Все это
смехотворно, признаем мы, как смехотворны многие аргументы в полемике. Столь же смехотворно, как
желать извлечь аргументы против Макса Вебера, исходя из противоположного: из безудержной роскоши
голландцев в Батавии в XVIII в. или из празднеств, которые они столетием раньше устраивали на острове
Десима, чтобы развеять скуку их тюрьмы, какой для них был этот островок, куда их старательно выставляли
на жительство японцы.
Все было бы проще, если бы капиталистический подъем был откровенно связан с письмом Кальвина о
ростовщичестве, которое следует датировать 1545 г. У нас был бы здесь поворотный пункт. Это толковое
изложение проблем ростовщичества, принадлежащее строго логическому уму, хорошо знавшему
экономические реальности, относится к самым ясным из всех. По Кальвину, следует воздать свое теологии,
своего рода неприкосновенной моральной инфраструктуре, и свое — законам человеческим, судье, юристу,
закону. Существует дозволенное законом ростовщичество среди купцов
582 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ -МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ* 583
(при условии, что рост будет умеренным, порядка 5%) и ростовщичество не дозволенное законом, когда оно
противоречит милосердию. «Господь вовсе не запрещал всякого барыша, из которого человек мог бы
извлечь свою выгоду. Ибо что бы это было? Нам пришлось бы оставить всякую торговлю...». Разумеется,
аристотелев завет остается верным: «Я признаю то, что видно и детям, а именно: ежели вы запрете деньги в
сундук, они станут бесплодными». Но за деньги «покупают поле... [на сей раз] не скажешь, что деньги не
порождают денег». Бесполезно «держаться за слова», надобно «рассматривать дела». Анри Озе
374
, у
которого я позаимствовал эти удачно выбранные цитаты, полагал в заключение, что экономический подъем
в протестантских странах проистекал из большей легкости получения займа, а следовательно, из большей
дешевизны денег. «Именно это объясняет развитие кредита в таких странах, как Голландия, или в Женеве.
Именно Кальвин, сам того не ведая, сделал такой подъем возможным». Это такой же способ присоединиться
к Максу Веберу, как всякий другой.
Да, но в 1600 г. в Генуе, католическом городе, живом сердце капитализма уже в мировых масштабах,
ссудный процент составлял 1,2%
375
. Что могло быть лучше? Низкая плата за ссуды была, возможно, создана
расширявшимся капитализмом в такой же мере, в какой он сам был создан ею. И к тому же в этой сфере
ростовщичества Кальвину не надо было взламывать двери. Дверь была распахнута уже давно.
РЕТРОСПЕКТИВНАЯ ГЕОГРАФИЯ МНОГОЕ ОБЪЯСНЯЕТ
Для того чтобы выбраться из этого спора, который бесполезно было бы продолжать (иначе пришлось бы
затронуть ряд симпатичных участников — от Р.Г. Тауни до Г. Люти), мы, возможно, располагаем общими
объяснениями, более простыми, менее мудреными и шаткими, чем такая довольно путаная ретроспективная
социология. Именно это попытался высказать Курт Самуэльсон
376
в 1957 и 1971 гг., а я предлагал в 1963-
м
377
Но доводы наши не одни и те же.
На мой взгляд, нельзя отрицать, что Европа Реформации, если ее рассматривать как единое целое, одержала
верх над блистательной средиземноморской экономикой, которую уже на протяжении веков обживал
капитализм, — я, в частности, имею в виду Италию. Но такого рода перемещения были в истории делом
обычным: Византия отступила перед исламом, ислам уступил место христианской Европе, христианский
мир Средиземноморья одержал верх в первой гонке по морям и океанам мира, но примерно к 90-м годам
XVI в. вся Европа склонилась перед протестантским Севером, который с этого времени оказался в
привилегированном положении. До того времени, а может быть, вплоть до 1610-1620 гг. мы могли бы
резервировать слово «капитализм» как раз для Южной Европы, невзирая на Рим и на церковь. Амстердам
только начал проявлять себя.
Заметим к тому же, что Северная Европа ничего не открыла — ни Америки, ни пути вокруг мыса Доброй
Надежды, ни обширных путей мира. Именно португальцы первыми добрались до Индонезии, Китая,
Японии; и рекорды эти надлежит записать в актив Южной, так называемой ленивой Европы. Север ничего
не изобрел, не изобрел он и орудий капитализма: все они вели свое происхождение из Южной Европы. Даже
Амстердамский банк воспроизводил модель венецианского Банка Риальто. И именно в борьбе с
государственной мощью Южной Европы — Португалии и Испании — выкуются великие торговые
компании Европы Северной.
Если с учетом этого внимательно взглянуть на карту Европы с нанесенными на нее течениями Рейна и
Дуная и если забыть об эпизоде с пребыванием римлян в Англии, то тесный континент разделится надвое: с
одной стороны, древняя обжитая область, созданная людьми и историей, обогащенная их трудами; с другой
— Европа новая, долгое время остававшаяся дикой. Победой эпохи средних веков были колонизация,
просвещение, освоение, строительство городов по всей этой дикой Европе вплоть до Эльбы, Одера и Вислы,
до Англии, Ирландии, Шотландии, Скандинавских стран. Слова «колонии» и «колониализм» нуждаются в
учете определенных нюансов, но в общем-то речь шла о колониальной Европе, которую старый латинский
мир, церковь, Рим распекали, поучали, эксплуатировали так же, как Общество Иисуса будет распоряжаться
своими заповедными землями в Парагвае, моделировать их, так в конце концов и не преуспев в этом. Для
этих земель, которые тяготели к Северному и Балтийскому морям, Реформация означала также и конец
колонизации.
На долю этих бедных стран — бедных, несмотря на подвиги жителей ганзейских городов и мореходов
Северного моря, — доставалась «черная» работа: поставка сырья, английской шерсти, норвежского леса,
прибалтийской ржи. В Брюгге, Антверпене распоряжались купец и банкир из Южной Европы, они задавали
тон, вызывая гнев великих и малых. Заметим, что протестантская революция была более «вирулентной» на
водных пространствах, нежели на суше: Атлантика, едва только завоеванная для Европы, станет великим
пространством этих религиозных и материальных войн, пространством, о котором слишком часто забывают
историки. То, что судьба решила в пользу Северной Европы, с ее более низкой заработной платой, с ее
вскоре ставшей непревзойденной промышленностью, ее недорогими перевозками, с тучей ее каботажных
судов и грузовых парусников, которые плавали при дешевом фрахте, объясняется в первую очередь
материальными причинами, связанными с дебетом и кредитом, с конкурентоспособными издержками. На
Севере все производилось дешевле: пшеница, полотно, сукна, корабли, лес и т. п. Победа Северной Европы
была, несомненно, победой пролетария, низкооплачиваемого работника, который ел хуже, если не меньше,
чем другие. К этому добавилось, около 1590 г., решительное изменение конъюнктуры, кризис, кото-
584 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
рый в прошлом, как и ныне, сначала поражает более развитые страны, более сложные механизмы. Для
Северной Европы речь здесь шла о серии удач, ощущавшихся, осознававшихся как таковые; на этом играли
деловые люди, приехавшие в Голландию из Германии, Франции и, ничуть не меньше, из Антверпена.
Кончится это великим напором Амстердама, который повлечет за собой общее экономическое процветание
протестантских стран. Победа Северной Европы была победой конкурентов менее требовательных до тех
пор, пока в соответствии с классической схемой они, устранив своих соперников, в свою очередь не
воспримут все притязания богачей, пока их широко раскинувшиеся деловые сети не создадут почти везде —
конечно, в Германии, но также, например, в Бордо и в иных местах — протестантские группы более
богатые, более смелые и более искушенные, нежели местные люди. Совсем так же, как некогда итальянцы
представали непобедимыми мастерами крупной торговли и банковского дела в странах Северной Европы —
в Шампани, Лионе, Брюгге, Антверпене.
Я полагаю такое объяснение решающим, не поддающимся опровержению. Дух не единственное, что есть на
свете. И та же самая история, столь часто разыгрываемая в прошлом, вновь наметилась в XVIII в. Если бы
для Англии при Ганноверской династии промышленная революция не была «новым курсом» (new deal)*, то
мир склонился бы тогда либо в сторону быстро росшей России, либо, что более вероятно, в сторону Соеди-
ненных Штатов, не без затруднений конституировавшихся в своего рода республику Соединенных
Провинций, с судами-пролетариями, аналогичными, притом при прочих равных условиях, кораблям гезов
XVI в. Но произошла машинная революция, выросшая из технических и политических случайностей и
экономически благоприятных условий, и Атлантический океан в XIX в. вновь прибрали к рукам англичане
— благодаря пароходу, железному судну, приводимому в движение паром. Тогда и исчезли изящные
бостонские клипперы: железный корпус победил деревянный. К тому же то был момент, когда Америка
забросила моря, чтобы обратиться к завоеванию огромных земель на западе континента.
Означает ли это, что Реформация не повлияла на поведение, на образ действий деловых людей, что она не
имела очевидных последствий для всей материальной жизни? Отрицать это было бы абсурдно. Прежде
всего, Реформация сплотила страны Северной Европы. Она противопоставила их, объединенными, их
конкурентам с Юга. То была немалая услуга. Впоследствии религиозные войны оставили за собой
вышедшую из общности верований солидарность протестантских деловых связей, которая играла свою роль
в делах, по крайней мере какое-то время, пока национальные раздоры не возобладали над любыми другими
соображениями.
' Автор заимствует название политической программы президента Ф. Рузвельта, выдвинутой им на выборах 1932 г
— Примеч. пер.
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ. 585
Кроме того, если я не заблуждаюсь, церковь, устояв и даже окрепнув в католической Европе, послужила там
как бы цементом, скрепившим старое общество. Разные этажи церкви, ее синекуры, бывшие социальной
формой денег, поддерживали традиционное строение и все остальные иерархические структуры общества.
Они консолидировали общественный порядок, который в странах протестантских будет более гибким,
менее «успокоенным». Ведь капитализм некоторым образом требовал эволюции общества, благоприятной
для его экспансии. Следовательно, досье Реформации как фактора капиталистического развития нельзя
просто захлопнуть.
РАВНОЗНАЧЕН ЛИ РАЗУМУ КАПИТАЛИЗМ?
Другим более обшим объяснением служит прогресс научной мысли и рациональности в сердце Европы. Они
якобы обеспечили общий экономический подъем Европы, вынеся вперед на волне своего собственного
движения капитализм, вернее, капиталистический разум и его конструктивный порыв к раскрытию тайн.
Это означает и здесь отдавать львиную долю «духу», инновациям предпринимателей, оправданию
капитализма как «острия копья» в экономике. Тезис этот спорен, даже если не придерживаться
аргументации М. Добба
378
, а именно: если капиталистический дух породил капитализм, остается объяснить,
откуда взялся сказанный дух. Что отнюдь не совершенно очевидно, ибо можно представить постоянное
взаимодействие между массой материальных средств и духом, который за ними наблюдает и ими
манипулирует.
Самым шумным защитником этого тезиса был Вернер Зомбарт, увидевший в нем лишнюю возможность
преувеличить значение всех вместе взятых духовных факторов в ущерб прочим. Но выдвигаемые аргументы
определенно недостаточно весомы. Что, собственно, означает его театральное утверждение, что
рациональность (но как^я рациональность?) оказывается-де глубинным смыслом, многовековой тенденцией
(trend), как сказали бы сегодня, западной эволюции, ее исторической судьбой, как предпочитал говорить
Отто Брукнер
379
, и что эта рациональность разом вынесла на гребне своего движения современное
государство, современный город, науку, буржуазию, наконец, капитализм? Короче говоря,
капиталистический дух и разум будто бы образуют одно целое.
Для Зомбарта разум, о котором идет речь, — это главным образом рациональный характер орудий и средств
обмена. Им была уже в 1202 г. «Книга абака» («Liber Abaci») пизанца Леонардо Фибоначчи. Первая веха
выбрана довольно неудачно, поскольку абак* арабского происхождения, и именно в Беджайе, в Северной
Африке, где отец Фибоначчи обосновался как
* Абак — расчерченная счетная доска, по которой передвигали камушки, аналог наших счетов. — Примеч. пер.
586 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
купец, автор обучился пользоваться им, а также и арабскими цифрами, постиг способ оценивать
ценность монеты по содержанию чистого металла, вычисление широт и долгот и т. п.
380
Следовательно, скорее уж Фибоначчи свидетельствует о научной рациональности арабов! Другая
ранняя веха: бухгалтерские книги, среди которых первая из нам известных — флорентийская 1211
г. Если судить по написанной по-латыни «Книге о торговом деле» («Handlungsbuch»)
Холыпыуэров (1304-1307)
381
, как раз необходимость вести запись товаров, проданных в кредит, а
не абстрактное стремление к порядку, могла вдохновить на создание этого первого бухгалтерского
учета. Во всяком случае, пройдет немало времени, прежде чем бухгалтерские книги сделаются
совершенным хранилищем памяти. Зачастую купцы довольствовались тем, что «отмечали свои
операции на клочках бумаги, каковые они наклеивали на стену», напоминал Маттеус Шварц,
весьма осведомленный бухгалтер фирмы Фуггеров (с 1517 г.)
382
. Однако же к тому времени Фра
Лука ди Борго, чье настоящее имя было Лука Пачоли, уже давно изложил в главе XI своей
«Суммы арифметики, геометрии, пропорций и пропорциональности» («Summa di arithmetica,
geometria, proportion! e proportionalita», 1494) законченную модель двойной бухгалтерии. Из двух
важнейших бухгалтерских книг — «Руководства» («Manuak»), или «Журнала» («Giornale»), где
операции фиксировались в порядке их последовательности, и «Главной книги» («Quaderno»), куда
дважды вносилась каждая операция, — новшеством была именно последняя, ведшаяся по
двойному счету. Она позволяла в любой момент получить полный баланс между дебетом и
кредитом. Если баланс не сводился к нулю, значит, была совершена ошибка, которую следовало
сразу же найти
383
.
Полезность двойной бухгалтерии (partita doppia) объясняется сама собой. Зомбарт говорил о ней с
оттенком лиризма. «Просто невозможно, — писал он, — вообразить капитализм без двойной
бухгалтерии; они соотносятся друг с другом как форма и содержание (wie Form und Inhalt)-- Двой-
ная бухгалтерия родилась из того же духа [курсив мой. — Ф.Б.], что и системы Галилея и Ньютона
и учения современных физики и химии... Не слишком в нее вглядываясь [ohne viel Scharfsinn —
странное вступление], можно уже усмотреть в двойной бухгалтерии идеи всемирного тяготения,
кровообращения, сохранения энергии»
384
. Можно вспомнить здесь слова Кьеркегора": «Любая
истина, однако, остается таковой лишь до определенного предела. Когда выходят за этот предел,
она оборачивается неистиной». Зомбарт вышел за этот предел, другие, следуя его порыву, будут в
свою очередь преувеличивать. Шпенглер ставил Луку Пачоли рядом с Христофором Колумбом и
Коперником
385
. Кук в 1950 г. утверждал, будто «значение двойной бухгалтерии заключено не в ее
арифметике,
" Кьеркегор Сёрен (1813-1855) — датский философ, писатель и теолог, предшественник современного экзистенциализма. —
Примеч. пер.
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 587
но в ее метафизике»
386
. Вальтер Ойкен, отличный экономист, тем не менее не поколебался заявить
в 1950 г., что если Германия ганзейских городов упустила в XVI в. свой взлет, так это потому, что
она не приняла двойной бухгалтерии (doppelte Buchhaltung), которая-де поселилась вместе с
процветанием в счетоводных книгах аугсбургских купцов
387
.
Сколько же возражений против этих взглядов! Сначала рассмотрим мелкие. Не желая низвергнуть
Луку Пачоли, приходится заметить, что у него были предшественники. Сам Зомбарт отмечал
руководство по торговым делам рагузинца Котрульи («Delia Mercatura»), известное по второму
изданию 1573 г., но датируемое 1458 г.
388
Обратите внимание: такое переиздание без изменений
спустя более столетия указывает, что стиль ведения дел почти не эволюционировал за это время,
несмотря на оживленный экономический подъем. Во всяком случае, в главе XIII книги первой
этого руководства несколько страниц посвящено выгодам упорядоченного ведения счетов,
позволяющего сбалансировать кредит и дебет. А Федериго Мелис, который прочел сотни
купеческих реестров, увидел появление двойной бухгалтерии во Флоренции гораздо раньше, с
конца XIII в., в книгах «Компании деи Финн» (Compagnia dei Fini) и «Компании Фарольфи»
(Compagnia Farolfi)^. Но обратимся к возражениям серьезным. Прежде всего, чудодейственная
двойная бухгалтерия распространялась не быстро и не везде восторжествовала. И на протяжении
трех веков, прошедших после появления книги Луки Пачоли, она не выглядит победоносной
революцией. Руководства для купцов ее знали, купцы же применяли ее не всегда. Множество
предприятий будет долго обходиться без ее услуг, притом не самые малые: например, голландская
Ост-Индская компания, основанная в 1602 г., или лондонская страховая компания «Санфайер
иншуренс оффис» (Sun Fire Insurance Office), которая примет ее лишь в 1890 г. (я повторяю —
именно в 1890 г.)
390
. Историки, знакомые со старинным счетоводством, Р. де Роувер, Бэзил Йеми,
Федериго Мелис, не усматривают в двойной бухгалтерии необходимой замены прежним формам
счетоводства, которые якобы оказались неэффективными. Во времена простых форм бухгалтерии,
пишет Р. де Роувер
391
, «купцы Средневековья сумели приспособить этот несовершенный
инструмент к потребностям своего дела и достичь цели, пусть даже обходными пулями... Они
нашли решения, удивляющие нас своею гибкостью и своим исключительным разнообразием.
Следовательно, ничего нет более ошибочного, чем тезис... Зомбарта, утверждающего, будто
счетоводство средневековых купцов было таким хаосом [Wirwarr], что в нем невозможно
разобраться».
По мнению Бэзила Йеми (1962), Зомбарт преувеличивал значение бухгалтерии как таковой. Этот
абстрактный квантифицирующий механизм играл важную роль в любом деле, но не он определял
решения главы предприятия. Даже ведомости, балансы (ведение которых двойная бухгалтерия не
сделала более легким в сравнении с простой и которые в деловом мире
588 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
были редки) не находились в центре решений, о принятии которых шла речь, следовательно, не были в
центре капиталистической игры. Балансы чаще сопутствовали ликвидации дела, нежели его ведению. И их
трудно было сводить: что делать с ненадежными кредитами? Как оценить запасы? Как ввести в баланс, коль
скоро пользуешься единой расчетной монетой, разницу между участвующими в игре монетами, разницу,
порой имевшую большое значение? Балансы банкротств XVIII в. показывают, что еще и в эту эпоху такие
трудности преодолевались непросто. Что же касается ведомостей, всегда очень нерегулярных, то они имели
смысл, лишь будучи соотнесены с предыдущей ведомостью. Так, в 1527 г. Фуггеры смогли оценить капитал
и прибыли своей фирмы со времени составления ведомости в 1511 г. Но в промежутке между этими двумя
датами они наверняка вели свою деятельность вне зависимости от ведомости 1511 г.
Наконец, не следовало ли в перечне рациональных средств капитализма предоставить место и другим
орудиям, бывшим действенными по-иному, чем двойная бухгалтерия: векселю, банку, бирже, рынку,
индоссаменту и дисконту и т. п.? Ведь эти средства встречались за пределами западного мира и его
священнейшей рациональности. Не говоря уже о том, что они были наследием, итогом медленного
накопления практических навыков и что именно обычная экономическая жизнь своею практикой упростила
и отладила их. Возросшие масштабы обменов, слишком частая недостаточность денежной массы и т. п.
значили больше, чем новаторский дух предпринимателей.
Но в любом случае, не порождается ли на самом деле легкость, с какой ставят знак равенства между
капитализмом и рациональностью, восхищением перед современной техникой обмена? Не проистекает ли
она скорее из общего представления — не будем говорить умозаключения, — смешивающего капитализм и
экономический рост, которое делает капитализм не одним из стимуляторов, но главным стимулятором,
двигателем, ускорителем, представителем прогресса? Это опять означает смешивать рыночную экономику и
капитализм — смешение, на мой взгляд произвольное, и я уже объяснял это, но понятное, поскольку то и
другое сосуществовали и развились одновременно и в рамках одного и того же движения, одно из-за
другого, и наоборот. Исходя из этого и делали с легким сердцем следующий шаг, занося в актив
капитализма общепризнанную «рациональность» равновесия рынка, системы самой по себе. Нет ли в этом
чего-то противоречивого? Ибо рыночная рациональность, о которой нам прожужжали уши, — это
рациональность обмена спонтанного, а главное — неуправляемого, свободного, построенного на
конкуренции, пребывающего под знаком невидимой руки, по Смиту, или естественного компьютера, по
Ланге, и, следовательно, рождающегося из «природы вещей», из столкновения коллективных спроса и
предложения, из преодоления индивидуальных расчетов. Здесь априори нет речи о рациональ-
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 589
ности самого предпринимателя, который в индивидуальном порядке ищет в зависимости от обстоятельств
наилучший путь для своих действий, максимизации прибыли. Предпринимателю не больше, чем государ-
ству, в представлении Смита, приходится заботиться о разумном движении целого, такое движение в
принципе происходит самопроизвольно. Ибо «никакая мудрость, никакое человеческое знание» не смогли
бы успешно вести подобную работу. Что не было бы капитализма без рациональности, т. е. без постоянного
приспособления средств к целям, без искусного подсчета вероятностей — пусть так! Но так мы
возвращаемся к относительным определениям рационального, которые варьируют не только от культуры к
культуре, но и от конъюнктуры к конъюнктуре, от одной социальной группы к другой и в соответствии с их
целями и средствами. Существовало несколько рациональностей даже внутри единой экономики.
Рациональность свободной конкуренции — одна из них. Рациональность монополии, спекуляции и
могущества — другая. Осознавал ли Зомбарт к концу жизни (он умер в 1934 г.) определенное противоречие
между экономической закономерностью и игрой капитализма? Во всяком случае, он странно описывает
предпринимателя, захваченного борьбой между экономическим расчетом и спекуляцией, между
рациональностью и иррациональностью. Вот уж кому нужна была, в соответствии с моими собственными
объяснениями, самая малость, чтобы попросту возвратить капитализм в область «иррационализма»
спекуляции!
392
Но, говоря серьезно, я полагаю, что различение рыночной экономики и капитализма здесь
самое главное. Речь о том, чтобы не приписывать капитализму добродетелей и «рациональности» рыночной
экономики самой по себе — а это, в неявной форме или открыто, делали даже Маркс и Ленин, приписывая
развитие монополии неизбежной, но поздней эволюции капитализма. Для Маркса капиталистическая
система, когда она приходит на смену системе феодальной, была «цивтизаторской» в том смысле, что она
«для развития производительных сил, общественных отношений... выгоднее», порождает прогресс и
«приводит к ступени, на которой отпадают принуждение и монополизация общественного развития
(включая сюда его материальные и духовные выгоды) одной частью общества за счет другой»
393
. Если в
другом месте Маркс разоблачает «видимость, создаваемую конкуренцией», то делает он это при анализе
самой системы производства в XIX в., а не критикуя поведение действующих лиц капиталистического
производства. Ибо последние обретают свою «строго регулирующую власть» единственно в силу своей
общественной функции как производителей, а не, как было в прошлом, в силу наличия иерархии, которая
сделала бы их «политическими или теократическими властителями»
394
. Именно «общественная связь
производства дает о себе знать индивидуальному произволу только как всесильный закон природы». Что до
меня, то и до и после XIX в. я защищаю «внешний характер» капитализма.
590 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
Для Ленина в соответствии с хорошо известным высказыванием, относящимся к 1916 г.
395
, капитализм, став
на рубеже XX в. «империализмом», изменил свой смысл «лишь на определенной, очень высокой ступени
своего развития, когда некоторые основные свойства капитализма стали превращаться в свою
противоположность... Экономически основное в этом процессе есть смена капиталистической свободной
конкуренции капиталистическими монополиями. Свободная конкуренция есть основное свойство
капитализма и товарного производства вообще». Бесполезно говорить, что я не согласен с ним в этом
пункте. Но, добавляет Ленин, «монополии, вырастая из свободной конкуренции, не устраняют ее, а
существуют над ней и рядом с ней». И тут я с ним совершенно согласен. Говоря своим языком, я изложил
бы это так: «Капитализм (прошлый и сегодняшний, разумеется, со стадиями более или менее сильной моно-
полизации) не устраняет полностью свободную конкуренцию рыночной экономики, из которой он вышел (и
которая его питает); он существует над нею и рядом с нею». Ибо я утверждаю, что экономика XV-XV11I вв.,
бывшая в основе своей завоеванием пространства восторжествовавшей рыночной экономикой, экономикой
обменов, начиная с некоторых издревле развитых «очагов», тоже включала два этажа в соответствии с тем