Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 2. Игры обмена
Подождите немного. Документ загружается.
безоружен, как и нынешний рабочий в период острой безработицы. Насилие, гнев, озлобление; и тем не
менее остается истиной, что на один успех или полууспех вроде столь необычной победы рабочих-
бумажников
137
во Франции накануне Революции приходилась сотня неудачных попыток. Не так-то просто
сдвигать такие преграды.
НЕСКОЛЬКО ПРИМЕРОВ
Первый печатный станок в Лионе
138
был установлен будто бы в 1473 г. В 1539 г., накануне первой крупной
забастовки (но не первых волнений), работала сотня станков, что предполагает тысячу работников, включая
учеников, подмастерьев (наборщиков, печатников, корректоров) и мастеров, по большей части прибывших
либо из других французских областей, либо из Германии, Италии, швейцарских кантонов и, значит, чужаков
в лионской городской общине. Речь шла о маленьких мастерских. Мастера обычно располагали двумя
печатными станками, некоторые, более удачливые, имели их до шести. Материал, который надлежало
добыть, всегда был дорогостоящим; затем следовало располагать оборотным капиталом для выплаты
заработной платы, для покупки бумаги и шрифта. Тем не менее (рабочие не отдавали себе в этом отчета)
мастера не были подлинными представителями капитала: они в свою очередь были в руках купцов —
«издателей», довольно крупных фигур. Разве не входили иные из них в Консулат (Consulat), т. е. в
городское управление? Излишне добавлять, что власти были на стороне издателей и что мастера волей-
неволей осторожничали с этими могущественными людьми, от которых они зависели. Для них
единственным способом жить и увеличивать свои доходы было в конечном счете сокращать заработную
плату, увеличивать продолжительность рабочего времени, а при такой политике поддержка лионских
властей была бесценной и необходимой.
Что касается средств ее осуществления, то их было немало. Прежде всего, изменять способ оплаты: вы
кормите рабочих, а цены на продовольствие непрестанно растут; тогда вы удаляете «этих обжор» от своего
стола, и они станут получать плату только деньгами, оказываясь осуждены, к своему неудовольствию,
питаться по трактирам. И вот они ужасно раздражены тем, что их выгнали из-за хозяйского стола. Другое
окольное решение: набрать учеников, которым не платят, и в случае необходимости заставить их работать
на печатном станке, что им в принципе-то запрещалось. Более откровенный способ: дифференцировать
фиксированные ставки зарплаты, спуская сколь возможно ниже начало шкалы вознаграждений: восемь су в
день наборщику, от двух с половиной до четырех су
СОЦИАЛЬНЫЕ ИЕРАРХИИ 513
подручному. Наконец, требовать от них бесконечно долгого рабочего дня, с двух часов ночи до десяти часов
вечера с четырьмя часами перерыва для приема пищи (как в это поверить!), причем каждый из них должен
был оттиснуть более 3 тысяч листов в день! Легко понять, что молодежь протестовала, требовала лучших
условий труда, разоблачала неумеренные прибыли мастера и прибегала к оружию стачки. Забастовать
значило «выкинуть штуку» (tric)M9; подмастерья произносили это волшебное слово, покидая мастерскую,
когда, например, ученик по распоряжению мастера принимался работать на станке, или же в каком-нибудь
ином случае. И это не все: стачечники избивали «желтых», тех, кого они именовали foutfants (от
итальянского слоъа/iitfante — мошенник, плут), они разбрасывали листовки, начинали судебные тяжбы. И
еще того лучше, оставив старинное братство печатников, объединявшее в начале XVI в. мастеров и рабочих,
они создали свое собственное общество, так называемое общество Гриффаренов (Griffarins, от
старофранцузского слова, которое означает «обжора»), А в целях своей пропаганды подмастерья создали
для регулярных празднеств и шутовских процессий доброго города Лиона гротескный персонаж сеньора де
ла Кокий*, которого, однако, будет узнавать и приветствовать всякий проходящий мимо. У нас не вызовет
чрезмерного удивления то, что в конечном счете подмастерья проиграли и потерпели неудачу еще раз в
1572 г. — после того как добились некоторой малости.
Но что, напротив, поражает, так это то, что в крошечном этом конфликте все отдает явной современностью.
Правда, печатное дело было ремеслом новым, капиталистическим, и коль скоро одни и те же причины
порождают одни и те же действия, везде — в Париже в те же самые 1539 и 1572 гг., в Женеве около 1560г. и
даже в Венеции, уАльдаМануция в 1504 г.,— вспыхивали знаменательные стачки и беспорядки
140
.
Такие свидетельства, такие ранние стачки не были исключением. Разве не должен был Труд гораздо раньше,
чем принято утверждать, почти с самого начала, чувствовать себя совсем иным по своей природе, нежели
Капитал? Рано развивавшаяся текстильная промышленность с ее работодателями и ненормальной
концентрацией рабочей силы была самой подходящей почвой для таких ранних и неоднократных случаев
проявления классового сознания. Так, мы видим это в Лейдене, могущественном мануфактурном городе, в
XVII в. Мы обнаруживаем это также окольным путем в 1738 г. в Сареме около Бристоля, в самом сердце
старинной уилт-ширской шерстяной промышленности.
Характерным для Лейдена
141
было не только то, что он в XVII в. был центром самого крупного в Европе
суконного производства (к 1670 г. он,
* Coquilte (фр.) — в данном случае значит «грубая опечатка». — Примеч. пер.
514 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ.
возможно, насчитывал 70 тыс. жителей, из них 45 тыс. рабочих; в рекордном 1664 г. здесь было произведено
почти 150 тыс. штук сукна) и привлекал для своих производств тысячи рабочих, приходивших из Южных
Нидерландов и Северной Франции. Его характеризовало и то, что он один выполнял многообразные
операции, каких требовало изготовление его сукон, байки и шерстяной саржи с примесью шелка. Не будем
его себе представлять таким, как Норидж или средневековая Флоренция, в широких масштабах
опиравшимся на ткачество или даже на одно только прядение близлежащих деревень. Последние были
слишком богаты: они вывозили плоды своих земель на выгодный и ненасытный амстердамский рынок. А
как известно, широко применяли надомный труд лишь бедные деревни. Итак, перед нами предприимчивый
город во времена своего величия, в середине XVII в., осужденный все делать сам и все делающий сам,
начиная с мытья, чесания и прядения шерсти до тканья, валяния, стрижки и отделки своих сукон. Ему это
удавалось только путем использования многочисленной рабочей силы. Самым трудным было пристойно ее
разместить: не все рабочие помешались в настоящих рабочих поселках, которые для них строили. Много
было и таких, что теснились в комнатах, сдававшихся на неделю или помесячно. Женщины и дети по-
ставляли значительную долю необходимой рабочей силы. А так как всего этого было недостаточно,
появились машины: сукновальные мельницы, приводимые в движение лошадьми или ветром, машины,
которые были настоятельно необходимы в крупных мастерских «для отжима, каланлро-вания и сушки»
сукон. Об этой относительной механизации чисто воровской промышленности ясно говорят картины,
хранящиеся в городском музее и некогда украшавшие Лакенхал — крытый Суконный рынок.
Все это происходило в условиях явственного императива: в то время как Амстердам производил роскошные
ткани, а Гарлем настойчиво стремился следовать за модой, Лейден специализировался на дешевом текстиле,
начиная с шерсти невысокого качества. Издержки всегда следовало снижать. Так, цеховой строй, который
сохранялся, позволил развиться рядом с собой новым предприятиям, мастерским, уже мануфактурам, и
надомный труд, существовавший под знаком безжалостной эксплуатации, завоевывал почву. Так как город
рос быстро (в 1581 г. в нем было всего 12 тыс. жителей), он, невзирая на удачу нескольких своих предприни-
мателей, не вырастил кадры своего собственного капитализма. Вся активность Лейдена замыкалась на
амстердамских купцах, которые прочно держали город в руках.
Такая концентрация рабочих могла лишь способствовать встрече Капитала с Трудом и их столкновениям. В
Лейдене рабочее население было слишком многочисленным, чтобы не быть беспокойным и подвижным, тем
более что городские предприниматели не имели возможности обратиться в случае нужды к более легко
управляемой деревенской рабочей
СОЦИАЛЬНЫЕ ИЕРАРХИИ 515
силе. Французские агенты, начиная с находившегося в Гааге посла или пребывавшего в Амстердаме
консула, прислушивались к этому хроническому недовольству в надежде (не всегда тщетной) сманить кое-
кого из рабочих для укрепления французских мануфактур
142
. Короче говоря, ежели в Европе и был
подлинно «промышленный» город, подлинно городская концентрация рабочих, то это был именно этот
город.
То, что здесь вспыхивали стачки, было совершенно естественно. Есть, однако, три удивительных
обстоятельства: то, что стачки эти, согласно точному перечню Постумуса, были столь немногочисленны
(1619, 1637, 1644, 1648, 1700, 1701 гг.); что были они эпизодическими и затрагивали лишь ту или иную
группу рабочих, например ткачей или сукновалов, за исключением движений 1644 и 1701 гг., носивших
характер движений массовых; наконец (и в особенности), что стачки эти так плохо освещены в
исторических исследованиях, вне сомнения по причине отсутствия документации.
Следовательно, надо признать очевидное: рабочий пролетариат Лейдена был разделен на функциональные
категории — сукновал — это не прядильщик и не ткач. Он входил отчасти в не слишком прочную цеховую
систему, отчасти же существовал в рамках свободного (а на самом деле бывшего под строгим присмотром и
контролем) ремесла. В этих условиях пролетариату не удавалось достичь себе на пользу такой спло-
ченности, которая оказалась бы опасна для тех, кто им управлял и его эксплуатировал, для мастеров-
мануфактуристов, и для стоявших за их спиной подлинных хозяев: купцов, руководивших игрой в ее
целостности. Однако существовали регулярные собрания рабочих и своего рода членские взносы, которые
были базой касс взаимопомощи.
Но преобладающей чертой организации текстильной промышленности в Лейдене была просто-напросто
безжалостная сила имевшихся средств принуждения: надзор, подавление, заключение в тюрьму, смертные
казни были угрозой постоянной. Регенты города яростно поддерживали привилегированных. Больше того,
хозяева мануфактур были объединены в своего рода картель, охватывавший всю Голландию и даже все
Соединенные Провинции. Разве не собирались они каждые два года общим «синодом», дабы устранить
вредоносную конкуренцию, определить цены и заработную плату, а при случае и решить, какие меры
следует принять против действительных или возможных рабочих волнений? Эта современная организация
привела Постумуса к выводу, что на уровне работодателей классовая борьба была одновременно и более
осознанной, и более воинствующей, нежели на уровне трудящихся. Но не есть ли это впечатление историка,
привязанного к своим документам? Если рабочие оставили нам не так-то много доказательств своей борьбы
и своих чувств, то разве они тем не менее не думали так, как им то диктовала ситуация? Любая рабочая
организация, официально предназначенная для защиты
516 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
интересов рабочей силы, была запрещена. Следовательно, на регулярных собраниях, которые они
устраивали, рабочие не могли ни действовать, ни говорить в открытую. Но сама по себе реакция хозяев
доказывает, что молчание рабочих определенно не означало безразличия, незнания или приятия
143
.
Последний эпизод, на котором мы хотели бы остановиться, совсем иной. Речь идет о промысле более
скромном и по своей организации более соответствовавшем нормам своей эпохи. А значит, в определенном
смысле более репрезентативном, нежели чудовищный лейденский вариант.
Мы в Сареме в Уилтшире, неподалеку от Бристоля, в 1738 году. Сарем находится в центре старинной зоны
шерстяного производства, подчиненного контролю фабрикантов-суконщиков, бывших в большей мере куп-
цами, чем мануфактуристами (clothiers). Вспыхивает короткое восстание. Кое-что из имущества этих
clothiers было разграблено. Репрессии не заставили себя ждать, трое бунтовщиков повешены, порядок
восстановлен. Но речь идет не о каком-то маловажном инциденте.
Прежде всего, на этом английском юго-западе, где произошли волнения 1738 г, социальное брожение, по
крайней мере с 1720 г., было частым явлением. И именно там родилась народная песенка «Наслаждение су-
конщиков» («The Clothiers' Delight»), которую Поль Манту прославил в своей классической книге
144
. Она,
вне сомнения, восходит к правлению Вильгельма Оранского (1688-1702). Следовательно, это песня относи-
тельно старая, которую годами снова и снова распевали в трактирах. В ней фабриканты шерстяных тканей,
как считается, по секрету рассказывают о своих деяниях и подвигах, о своих радостях и тревогах. «Мы, —
поют они, — накапливаем сокровища, мы приобретаем огромные богатства путем обдирания и угнетения
бедняков... И как раз благодаря их труду набиваем мы свой кошелек». За их труд нетрудно заплатить
меньше, чем следует, или усмотреть в готовой работе изъяны, если даже их нет, снизить заработную штату,
«заставив поверить, что торговля идет плохо... Ежели же она улучшится, [труженики] этого никогда не
заметят». Разве штуки ткани, что они поставляют, не уходят за моря, в страны дальние и лежащие вне их
поля зрения? Что они там могут увидеть, эти горемыки, работающие день и ночь? А потом, у них и есть-то
один только выбор: «эта вот работа или никакой работы».
Другой небольшой, но многозначительный факт: инцидент 1738 г. привел к публикации в 1739 и 1740 гг.
памфлетов, которые были делом не рабочих, а радетелей, желавших восстановить гармонию. Если в ремесле
все идет плохо, то не происходит ли это по причине иностранной, в частности французской, конкуренции?
Конечно, работодатели должны были бы изменить свое поведение, но в конце концов нельзя же «заставлять
их
СОЦИАЛЬНЫЕ ИЕРАРХИИ 517
разоряться, как то, к несчастью, со многими из их числа приключилось на протяжении последних
нескольких лет». В конечном счете все это очень ясно. Позиции по обе стороны барьера обрисованы четко.
А барьер определенно существует. И он будет только укрепляться с нарастанием волнений в XVIII в.
ПОРЯДОК И БЕСПОРЯДОК
Тем не менее эти волнения были локальными, ограниченными небольшим пространством. Некогда — в
Генте с 1280 г. или во Флоренции в 1378 г., во время восстания чомпи, — рабочие движения тоже бывали
ограниченными; но город, где они вспыхивали, сам по себе был автономным мирком. До цели было рукой
подать. Напротив, жалобы лионских рабочих-печатников в 1539 г. были направлены в Парижский
парламент. Следует ли думать, что с этого времени территориальное государство в силу самой своей
протяженности и вытекавшей отсюда инертности заранее ограничивало, изолировало, даже блокировало эти
точечные бунты и движения? Во всяком случае, такая фактическая распыленность одновременно и во
времени, и в пространстве усложняет анализ этих многочисленных совокупностей, «семейств», событий. Их
нелегко ввести в рамки общих объяснений, картина которых пока еще скорее воображаемая, нежели
установленная.
Воображаемая, потому что беспорядок и существующий порядок относятся к одной и той же проблематике,
и спор сразу же расширяется сам собой. Существующий порядок — это одновременно государство, основы
общества, культурные рефлексы и структуры экономики плюс бремя многосложной эволюции всего их
множества. Питер Ласлетт полагает, что общество быстро развивающееся требует более жесткого порядка,
чем обычно; А. Фирканд утверждал, что общество диверсифицированное оставляет индивиду большую
свободу действий, следовательно, благоприятствует возможным в будущем требованиям
145
. Эти
утверждения общего характера вызывают у нас скепсис: общество, удерживаемое в руках, не
эволюционирует как ему угодно; диверсифицированное общество зажимает индивида с десяти сторон сразу;
можно опрокинуть одно препятствие, но остальные возвышаются по-прежнему.
Бесспорно, однако, что любая слабость государства — какова бы ни была ее причина — открывала дверь
волнениям. Само по себе брожение достаточно наглядно свидетельствовало об ослаблении власти. Так, во
Франции очень бурными были 1687—1689 гг. и в не меньшей степени 1696-1699 гг.
146
При Людовике XV и
Людовике XVI, когда «власть начинает ускользать из рук правительства», во всех городах Франции, какими
бы малозначительными они ни были, происходили свои «бунты» и свои «крамолы». Париж с его более чем
шестьюдесятью мятежами занимал
518 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ -МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
первое место. В Лионе яростные движения протеста вспыхивали в 1744 и 1786 гг.
147
Признаемся все же, что
как в этом, так и в иных случаях политическое и даже экономическое обрамление дает самое большее лишь
начатки объяснения. Для того чтобы преобразовать в действие то, что было эмоцией, социальным
беспокойством, требовалось обрамление идеологическое, какой-то язык, лозунги, интеллектуальная
причастность общества, которых обычно недоставало.
Например, вся революционная мысль эпохи Просвещения была обращена против привилегий праздного
класса сеньоров и во имя прогресса защищала активное население, в том числе купцов, мануфактуристов,
прогрессивных земельных собственников. В этой полемике привилегии капитала как бы незаметно
ускользали. Во Франции в основе политической мысли и социального поведения в XVI—XVIII вв. лежал
именно острый конфликт между монархией, дворянством шпаги и представителями парламентов. Он
обнаруживается в таких разных и противоречивых идеях, как идеи Пакье, Луазо, Дюбо, Буленвилье,
Фонтенеля, Монтескье и других философов Просвещения. Но о денежной буржуазии, восходящей силе этих
столетий, в таких спорах как будто забыли. Разве не любопытно видеть в наказах депутатам Генеральных
штатов 1789 г., представляющих как бы мгновенную фотографию коллективного образа мышления,
неприкрытую ненависть к привилегиям дворянства, тогда как относительно королевской власти и капитала,
напротив, сохраняется почти полное молчание?
Если потребовалось столько времени, чтобы привилегии капитала — факт, вполне установленный для того,
кто, обладая современным образом мышления, просматривает документы прошлого, — предстали именно
как привилегии (в целом для этого придется дожидаться промышленной революции), то произошло так не
потому только, что «революционеры»
XVIII в. сами были «буржуа». Дело было также и в том, что капиталистические привилегии в XVIII в.
извлекали выгоду из осознания иных явлений, из революционного разоблачения иных привилегий.
Обличали миф, защищавший дворянство (фантазии Буленвилье о «естественной власти» дворянства шпаги,
потомков «новой, чистой крови» франкских воинов, «правивших покоренными странами»), нападали на
миф сословного общества. И денежная иерархия, противопоставленная иерархии по рождению, сразу
переставала выделяться в качестве самостоятельного и вредоносного сословия. Праздности и бесполезности
сильных мира сего противопоставили труд, общественную полезность деятельного класса. Несомненно,
именно здесь лежит источник, из которого капитализм
XIX в., достигший полноты власти, черпал невозмутимое сознание собственной правоты. Именно здесь
зародился образ примерного предпринимателя — создателя общественного блага, олицетворения здоровых
буржуазных нравов, труда и бережливости, а вскоре и распространителя
СОЦИАЛЬНЫЕ ИЕРАРХИИ 519
цивилизации и благосостояния среди колонизованных народов, а также образ экономических добродетелей
политики laissez-faire*, автоматически порождающей общественные равновесие и счастье. Еще и сегодня
эти мифы вполне живы, хоть каждодневно и опровергаются фактами. А разве сам Маркс не отождествлял
капитализм и экономический прогресс, прежде чем выявились его внутренние противоречия?
НИЖЕ НУЛЕВОЙ ОТМЕТКИ
Что еще тормозило социальные волнения, так это существование во всех обществах прошлого, включая и
общества европейские, огромного по численности люмпен-пролетариата. В Китае, Индии этот люмпен-
пролетариат сливался с эндемичным рабством, находясь на полпути между нищетой и существованием за
счет снисходительной благотворительности. Рабство распространено было по всей громадной области
ислама, встречалось в России, оставалось вкрапленным в Южной Италии; оно еще присутствовало в
Испании и Португалии и расцвело по ту сторону Атлантики, в Новом Свете.
Европа оказалась по большей части избавлена от этой язвы, но на довольно обширных пространствах она
еще отступила перед крепостничеством, хотя ему здесь была уготовлена суровая жизнь. Не будем, однако,
думать, что на этом все же привилегированном Западе все было к лучшему в этом лучшем из «свободных»
миров. За исключением богатых и могущественных, все люди там были жестко прикреплены к своему
положению, связанному с тяжким трудом. Всегда ли существовала серьезная разница между польским и
русским крепостным и испольщиком многих западных областей?
148
В Шотландии вплоть до закона 1775 г. и
особенно до парламентского Акта 1799 г. многие горнорабочие, связанные пожизненными контрактами,
«были настоящими крепостными»
149
. Наконец, общества Запада никогда не были мягкими по отношению к
мелкоте, сброду, «ничтожным людишкам»
150
. Там постоянно жил огромный люмпен-пролетариат, люди, не
имевшие работы, вечно безработные, и то было очень древнее проклятие.
На Западе все происходило так, словно глубокое разделение труда в XI и XII вв. — города по одну сторону
барьера, деревни по другую — оставило неразделенной, и окончательно, огромную массу неудачников, для
которых больше не было работы. Вину за это следовало бы возложить на общество с его обычными
несправедливостями, но также — и даже в большей степени! — на экономику из-за ее неспособности
обеспечить полную заня-
* Политика laisser-faire («непротивления») предполагала полное невмешательство государства в экономику и предоставление
совершенной свободы для капиталистического предпринимательства. — Примеч. пер.
520 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
тость. Многие из таких бездеятельных кое-как перебивались, находя то тут, то там работу на несколько
часов как временное прибежище. Другие же, немощные, старики, те, что всю жизнь бродяжничали, лишь с
большим трудом включались в активную жизнь. Этот ад имел свои ступени падения, отраженные в языке
современников: бедняки, нищие, бродяги.
Потенциальным бедняком был индивид, живущий только своим трудом. Если он лишится своей физической
силы; если смерть унесет одного из супругов; если детей слишком много, а хлеб слишком дорог и зима
более сурова, чем обычно; если работодатели отказывают в найме; если падает заработная плата — жертва
должна будет найти помошь, чтобы выжить до лучших времен. Если о человеке заботилась городская
благотворительность, он бывал почти спасен: бедность еше была социальным состоянием. Всякий город
имел своих бедняков. В Венеции, если их число слишком возрастало, проводили отбор, дабы изгнать тех,
кто не родился в городе; всем прочим выдавали знак св. Марка (signo di San Marco) в виде документа или
жетона, который служил их отличительным признаком
151
.
Еще один шаг по пути беды — и тогда раскрывались врата нищенства и бродяжничества, этих самых низких
состояний, когда, в противоположность тому, что утверждали всяческие радетели, отнюдь не жилось «без
забот, за счет ближнего». Подчеркнем это столь частое в текстах того времени различение между бедняком
— жалким, но не презираемым — и нищим или бродягой, праздным и нетерпимым в глазах порядочных
людей. Удар Коко, реймсский купец и буржуа, говорит в феврале 1652 г. о большом числе горемык, только
что пришедших в город, «не тех, что ищут себе на жизнь [т. е. стараются заработать на нее, благоразумных
бедняков, достойных того, чтобы им помогали], а бедняков постыдных, кои попрошайничают, едят хлеб из
отрубей, травы, капустные кочерыжки, слизняков, собак и кошек; а чтобы посолить свою похлебку, берут
воды, коей промывают от соли съедобные улитки»'
52
. Вот что безоговорочно отличает хорошего, «истинного
бедняка»
153
от плохого, «попрошайки». Хороший бедняк — это был бедняк признанный, пребывающий в
составе организованной группы, внесенный в списки бюро по делам бедных, тот, кто имел право на
общественную благотворительность, кому позволялось даже просить милостыню у церквей богатых
кварталов после службы или же на рынках —вроде той лилльской нищенки в 1788г., которая придумала
способ незаметно попрошайничать, — подавать торговцам, стоящим возле выставленного товара, жаровню
для зажигания трубок. Один из ее собратьев по бедности предпочитал бить в барабан перед лилльскими до-
мами, которые он имел обыкновение облагать сбором
154
.
Следовательно, тот, кто обычно бывал отмечен в городских архивах, — это хороший бедняк, нижняя
граница жизни тяжкой, но еще приемлемой. В Лионе
155
, где огромное собрание документов позволяет
произвести подсчеты для XVI в., эта нижняя граница, «порог бедности», определяется
СОЦИАЛЬНЫЕ ИЕРАРХИИ 521
по соотношению между реальной заработной платой и стоимостью жизни, т. е. ценою хлеба.
Общее правило: дневной заработок, расходуемый на питание, составлял половину всего
заработка. Значит, требовалось, чтобы эта половина превышала стоимость потребленного
семьею хлеба. Но ведь шкала заработной платы была очень широка: если принять заработок
мастера за 100, то заработок подмастерья окажется на уровне 75, заработок подручного,
используемого «на всех работах», — на уровне 50, а «грошового работника» — на уровне 25.
Именно две последние категории приближались к нижней черте и чересчур легко оказывались
с худшей ее стороны. С 1475 по 1599 г. лионские мастера и подмастерья вполне удерживались
над пропастью, у подручных в 1525-1574 гг. были затруднения, конец же столетия (1575—
1599) оказался для них очень тяжким. «Грошовые работники» испытывали трудности еще до
начала XVI в., и их положение в дальнейшем только ухудшалось, чтобы сделаться
катастрофическим с 1550 г. Таблица, приводимая ниже, ясно обобщает эти данные. Вот что
подтверждает ухудшение ситуации на рынке труда в XVI в., когда, вне сомнения, все
прогрессировало, в том числе и цены, но когда этот прогресс, как и всегда, с лихвой
оплачивали трудящиеся.
«Порог бедности» в Лионе (Число годов, в которые «порог бедности» оказывался перейден)
Подручные «Грошовые работники»
1475-1499 0 1 5
1500-1524 0 0 12
1525-1549 0 3 12
1550-1574 0 4 20
1575-1599 1 17 25
Поданным Ришара Гаскона: Gascon R. Economieelpauvrete aux XVf
e
etXVII
е
siecles: Lyon, ville exemplaire... — Eludes sur I'histoire
de la pauvrete. P. p. M. Mollat, 1974, II, p. 751. «Порог бедности» достигался тогда, когда «дневной заработок, расходуемый на
питание, был равен затратам нахлеб. Он оказывался перейден, когда этот заработок бывал ниже их» (р. 749).
Документы плохо освещают ад «бродяг» и «попрошаек» ниже этого «порога бедности». Когда утверждают,
что в Англии Стюартов уровень жизни четверти или половины населения был близок, а то и опускался ниже
этой нижней черты'
56
, речь идет еще о бедняках, которым более или менее хорошо помогали. Точно так же
обстоит дело в XVIII в., когда утверждают, что в Кёльне неимущих было от 12 до 20 тыс. на 50 тыс.
жителей
157
или что они составляли 30% населения Кракова
158
; что в Лилле к 1740 г. «более чем 20 тыс.
человек постоянно оказывалось вспомоществование за счет Ком-
522 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
мунальной кассы для бедных и приходской благотворительности и что в списках плательщиков подушной
подати более половины отцов семейств освобождены от уплаты как неимущие»
159
. В маленьких местечках
области Фосиньи положение было таким же
160
. Но все это относится еще к истории бедняков городских и
«бедняков деревенских»
161
.
Когда же речь идет о нищих и бродягах, это совсем другое дело и совсем иные зрелища: толпы, сборища,
процессии, шествия, порой массовые перемещения «по большим деревенским дорогам и по улицам городов
и местечек» нищих, «коих, — как замечает Вобан
162
, — голод и нагота изгнали из дома». Иногда возникают
драки, постоянно слышатся угрозы, время от времени вспыхивают пожары, насильственные действия,
совершаются преступления. Города боялись этих визитеров-чужаков. Они прогоняли их, едва о тех
сообщали. Но нищие выходили в одни ворота и возвращались через другие
163
, оборванные, покрытые
паразитами.
В былые времена нищий, постучавший у дверей богача, был божьим посланцем, чей облик мог принять
Христос. Но мало-помалу это чувство уважения и сострадания исчезало. Ленивый, опасный, мерзкий —
таков образ обездоленного, который рисовало себе общество, напуганное возраставшим потоком
несчастных. Раз за разом принимаются меры против публичного нищенства
164
и против бродяжничества,
которое в конечном счете стало само по себе считаться преступлением. Задержанного бродягу пороли
плетьми «прикованного палачом к задку телеги»
165
. Ему выбривали голову, его клеймили каленым железом;
в случае рецидива его грозили повесить «без суда и следствия» или отправить на галеры — и запросто
отправляли
166
. Время от времени облава приводила к отправке трудоспособных нищих на работы: для них
открывали мастерские; чаще всего они чистили рвы, чинили городские стены, если только их не отправляли
в колонии
167
. В 1547 г. английский парламент постановил, что бродяги будут не более не менее как
обращаться в рабство
168
. Спусгя два года мера эта]была отменена: не смогли решить, кто станет получать
этих рабов в условную собственность* и употреблять их в работы — частные лица или государство! Во
всяком случае, идея витала в воздухе. Ожье Гислэн де Бюсбек (1522—1572), изысканный гуманист,
представлявший Карла V при дворе Сулеймана Великолепного, полагал, что, «ежели бы [рабство]...
применялось справедливо или мягче, как того требуют римские законы, не было бы необходимости вешать
или карать всех тех, кои, ничего не имея, кроме свободы и жизни, зачастую становятся преступниками от
нужды»
169
.
И в конечном счете именно это решение возобладает в XVII в., ибо разве же заключение в тюрьму и
каторжные работы не рабство? Повсюду бродяг сажают под замок: в Италии — в приюты для бедных
(alberghi del poveri), в Англии — в работные дома (workhouses), в Женеве — в исправи-
* То есть без правил пользования прямыми доходами от их труда. — Примеч. пер.
СОЦИАЛЬНЫЕ ИЕРАРХИИ 523
тельную тюрьму (Discipline), в Германии — в исправительные дома (Zuchthduser), в Париже — в
смирительные дома (maisons deforce): в Гранд-Опиталь, созданный ради «заключения» там бедняков в 1662
г., в Бастилию, Венсеннский замок, Сен-Лазар, Бисетр, Шарантон, Мадлен, Сент-Пелажи
170
. На помощь
властям приходили также болезни и смерть. Едва только усиливались холода, едва только начинало не
хватать продовольствия, и в больницах, даже при отсутствии какой бы то ни было эпидемии, отмечалась
очень высокая смертность. В Генуе в апреле 1710 г. пришлось закрыть богадельню, которая была забита
трупами; выживших перевезли в Лазарет, где, по счастью, в карантине не оказалось ни одного чумного.
«Врачи говорят... что все сии болезни проистекают лишь от нищеты, каковую бедняки претерпели прошлой
зимой, да и от дурной пищи, коей они питались»
171
. Прошлая зима — это зима 1709 года.
И однако же ни неутомимая труженица-смерть, ни свирепые тюрьмы не искореняли зло. Сама постоянно
восстанавливавшаяся их численность увековечивала ниших. В марте 1545 г. их в Венеции собралось разом
более 6 тыс., в середине июля 1587 г. под стенами Парижа появилось 17 тыс. нищих
172
. В Лиссабоне в
середине XVIII в. постоянно находилось «10 тыс. бродяг... которые ютились где попало, — лодырничающих
матросов, дезертиров, цыган, торговцев вразнос, кочевников, бродячих циркачей, калек», попрошаек и
мошенников всякого рода
173
. Город, усеянный по окружности садами, пустырями и тем, что мы назвали бы
теперь би-донвилями, еженощно становился жертвой драматического отсутствия безопасности.
Перемежающиеся полицейские облавы отлавливали вперемежку преступников и бедняков и отправляли их
официально в качестве солдат в Гоа — огромную и далекую каторжную тюрьму Португалии. В это же самое
время, весной 1776 г., в Париже, по словам Мальзерба, «имелось примерно 91 тыс. человек, кои там
пребывают без определенного прибежища, по вечерам удаляются в предназначен, 1ые для сего своего рода
дома или убогие жилища и встают, не ведая, каковы будут днем их средства пропитания»
174
.
Полиция фактически была бессильна против этой колышашейся массы, которая повсюду находила
сообщников, порой даже (но редко) поддержку настоящих «нищих», негодяев, обосновавшихся в сердце
крупных городов, где они образовывали маленькие замкнутые мирки со своей иерархией, своими
«кварталами попрошайничества», своей системой пополнения, своим собственным арго, своими дворами
чудес*. Санлукар-де-Баррамеда, возле Севильи, место сбора темных личностей всей Испании, был
неприкосновенной цитаделью, располагая целой сетью связей, обеспечивавших ему потворство даже
альгвасилов соседнего большого
* Двор чудес в Париже — место сбора профессиональных нищих и уголовного мира, описанное, в частности, в романе В. Гюго
«Собор Парижской богоматери*. — Примеч. пер.
524 Глава 5. ОБЩЕСТВО. ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
города. Литература, сначала в Испании, затем за ее пределами, раздула их роль; она сделала из пикаро,
темной личности, своего излюбленного героя, способного в одиночку, играючи, запалить хорошо
устоявшееся общество, наподобие брандера, бросающегося на дерзкий корабль. Однако же эта славная,
«левацкая* роль не должна возбуждать чрезмерных иллюзии. Пикаро не был подлинным бедняком.
Невзирая на экономический подъем, пауперизм усилился в XVIII в. из-за демографического роста,
оказывавшего обратное воздействие. Поток нищих возрос еще более. Был ли тому причиной, как полагает
Ж.-П. Гюттон
175
, говоря о Франции, начавшийся с конца XVII в. кризис сельского мира, с его следовавшими
друг за другом недородами, голодовками и дополнительными трудностями, порождаемыми концентрацией
земельной собственности в соответствии со своего рода скрытой модернизацией этого старинного сектора
экономики? Тысячи крестьян оказались выброшенными на дороги — наподобие того, как то задолго до
этого времени происходило в Англии с началом «огораживаний» (enclosures).
В XVIII в. эта человеческая грязь, от которой никому не удавалось избавиться, поглощала все: вдов, сирот,
калек (вроде того, перенесшего ампутацию обеих ног, что обнаженным выставлялся на парижских улицах в
1724 г.
176
), беглых подмастерьев, подручных, не находивших более работы, священников без церковных
доходов и постоянного места жительства, стариков, погорельцев (страхование едва только начиналось),
жертв войн, дезертиров, уволенных от службы солдат и даже офицеров (последние со своим высокомерием
порой требовали подаяния), так называемых продавцов пустякового товара, бродячих проповедников с
разрешением и без оного, «обрюхаченных служанок, девиц-матерей, отовсюду прогоняемых», и детей,
посылаемых «за хлебом или на воровство». Не считая еще странствующих музыкантов, которым музыка
служила алиби, этих «играющих на инструменте [и] имеющих зубы столь же длинные, как их скрипицы, а
желудок такой же урчащий, как их басы»
177
. Зачастую в ряды воров и разбойников переходили команды
«пришедших в ветхость» кораблей
178
и постоянно — солдаты расформированных армий. Так было в 1615 г.
с небольшим отрядом, распущенным герцогом Савойским. Накануне этого они разграбили деревню. И вот
именно они просили «мимоходом милостыню у крестьян, чьих кур они с приятностью ощипывали
минувшей зимой... А ныне они суть солдаты с тощим кошельком, они сделались скрипачами, поющими под
дверями: Увы, трубачи! Трубачи с тощим кошельком!»
179
. Армия была для люмпен-пролетариата прибе-
жищем, выходом из положения: тяготы 1709 г. дали Людовику XIV армию, которая в 1712г., приДенене,
спасет страну. Но война длится лишь какое-то время, а дезертирство было злом эндемическим, без конца
создававшим заторы на дорогах. В июне 1757 г., в начале того, что станет
СОЦИАЛЬНЫЕ ИЕРАРХИИ 525
Семилетней войной, «количество дезертиров, ежедневно проходящее через Регенсбург, — рассказывает
одно донесение, — невероятно; люди сии, происходящие из всяких наций, большей частью жалуются лишь
на слишком суровую дисциплину либо же на то, что их завербовали насильно»
180
. Переход из одной армии в
другую был банальным явлением. В том же июне 1757 г. австрийские солдаты, плохо оплачиваемые
императрицей, «дабы выбраться из нищеты, поступили на службу к пруссакам»
181
. Французы, взятые в плен
при Росбахе, сражались в войсках Фридриха II, и граф де Ла Мессельер был поражен, увидя, как они
появились из леска на границе Моравии (1758) в своей «форме Пуатусского полка» среди двух десятков
русских, шведских, австрийских мундиров — все дезертиры
182
. А почти сорока годами раньше, в 1720 г.,
сьер де Ла Мотт был уполномочен королем набрать в Риме полк из французских дезертиров
183
.
Утрата социальных корней в таком масштабе представляла самую крупную проблему этих старинных
обществ. Опытный социолог Нина Ассодоробрай
184
изучила ее в рамках Польши конца XVIII в., «текучее»
население которой — беглые крепостные, опустившиеся шляхтичи, нищие евреи, городская беднота всякого
рода — привлекало внимание первых мануфактур королевства, искавших рабочую силу. Но ее наем
мануфактурами оставался недостаточным, чтобы занять столько нежелательных лиц, более того — лиц,
которые не так-то легко поддавались отлову и приручению. Это послужило поводом для констатации, что
они образуют своего рода «необщество». «Индивид, будучи единожды отделен от своей изначальной
группы, становится элементом в высшей степени неустойчивым, ни в коей мере не привязанным ни к
определенной работе, ни к какому-то дому, ни к какому-либо барину. Можно даже смело утверждать, что он
сознательно ускользает от всего, что могло бы установить новые узы личной и прочной зависимости вместо
тех связей, какие только что были разорваны». Эти замечания ведут дачеко. В самом деле, можно было бы
подумать априори, что такая масса незанятых людей постоянно давила на рынок труда — и она определенно
давила, по крайней мере в том, что касалось срочных сезонных сельскохозяйственных работ, где каждый
спешил; или при многообразных неквалифицированных работах в городах. Но она относительно меньше
влияла на обычный рынок труда и заработную плату, чем это можно было бы предположить, поскольку не
могла быть систематически возобновляемой. В 1781 г. Кон-дорсе сравнивал лентяев со «своего рода
калеками»
185
, непригодными к работе. Интендант Лангедока в 1775г. дошел до заявления: «Сия много-
численная часть бесполезных подданных... вызывает вздорожание рабочей силы как в деревнях, так и в
городах, отвлекая стольких работников; и она становится дополнительной [тяготой] для народа при
податном обложении и общественных работах»
186
. Позднее, с появлением современной промышленности,
наступит непосредственный, во всяком случае
526 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
быстрый, переход от деревни или занятий ремеслом к заводу. На столь коротком пути недостанет времени
для утраты вкуса к труду или признания неизбежности труда.
Что обезоруживало весь этот бродячий люмпен-пролетариат невзирая на опасение, какое он внушал, так это
отсутствие в нем сплоченности; внезапные вспышки насилия с его стороны не имели последствий. Это был
не класс, а толпа. Нескольких лучников дозора, конной стражи на деревенских дорогах было достаточно,
чтобы его обезвредить. Если с приходом сельскохозяйственных рабочих и случались мелкие кражи и обмен
палочными ударами или несколько преступных поджогов, то это были происшествия, тонувшие в толще
разнообразных обыденных фактов. «Бездельники и бродяги» жили на отшибе, и порядочные люди старались
не думать об этих «подонках общества, отбросах городов, биче республик, материале для виселиц... их
столько, и повсюду, что было бы довольно трудно их счесть, а годны они... лишь на то, чтобы отправить [их]
на галеры или повесить, дабы служили примером». Жалеть их? С какой же стати? «Я слышал, как
беседовали о них, и узнал, что те, кто привык к такого рода житью, не могут его оставить; у них нет никакой
заботы, они не платят ни аренды, ни тальи, не страшатся потерять что-либо, независимы, греются на
солнышке, спят, смеются всласть; они повсюду дома, небо служит им одеялом, а земля — пуховиком; это
перелетные птицы, что следуют за летом и за хорошей погодой, направляясь лишь Б богатые страны, где им
подают и где они находят [что] взять... везде они свободны... и R конечном счете ни о чем не заботятся»
187
.
Вот так реймсский буржуа-купеи объясня.1 своим детям социальные проблемы своего времени.
ВЫЙТИ ИЗ АДА
Можно ли выбраться из ада? Иногда — да, но никогда самому по себе, без того, чтобы согласиться сразу же
на тесную зависимость человека от другого человека. Нужно было возвратиться в берега социальной
организации, какова бы она ни была, или же целиком построить такую организацию со своими
собственными законами внутри какого-то контробщества. Организованные банды незаконных торговцев
солью*, контрабандистов, фальшивомонетчиков, разбойников, пиратов или же такие особые группы и
категории людей, какими были армия и многочисленная прислуга, — вот почти единственные прибежища
для спасшихся, отказавшихся от пребывания в аду. Как бы то ни было, мошенничество, контрабанда
восстанавливали порядок, дисциплину, бесчисленные формы круговой поруки. Бандитизм имел своих
предводителей, свои договорные формы, свои кадры, так часто организованные наподобие сеньории
188
.
* Соляная торговля была государственной монополией. — Примеч. пер.
СОЦИАЛЬНЫЕ ИЕРАРХИИ 527
Что касается морского разбоя и пиратства, то они предполагали по меньшей мере один стоящий за ними
город. Алжир, Триполи, Пиза, Ла-Вал-летта или Сенья (Сень) были базами варварийских корсаров, рыцарей
св. Стефана, рыцарей мальтийских и ускоков*, врагов Венеции
189
. А армия, постоянно пополняемая,
невзирая на свою безжалостную дисциплину и на свойственное ей презрение к людям
190
, предлагала себя в
качестве убежища с правильным образом жизни; а с адом она соединялась именно через дезертирство.
И наконец, «ливрея», огромный мир прислуги, была единственным всегда открытым рынком труда. Всякий
демографический подъем, любой экономический кризис увеличивали число пополнявших его. В Лионе в
XVI в. слуги составляли, в зависимости от квартала, от 19 до 26% населения
191
. В Париже, говорит
путеводитель 1754 г., или скорее в парижской агломерации в целом, «имеется приблизительно 12 тыс. карет,
около миллиона человек [населения], среди коих должно насчитываться, вероятно, около 200 тыс. слуг»
192
.
И в самом деле, с того момента, как даже скромная семья не была вынуждена помещаться в одной комнате,
она могла предоставить кров служанкам, слугам. Даже у крестьянина были свои слуги-работники. И весь
этот мирок обязан был повиноваться, даже когда хозяин бывал мерзавцем. Постановление Парижского
парламента в 1751 г. приговорило одного слугу к выставлению у позорного столба и ссылке за оскорбления
по адресу хозяина
193
. Но ведь трудно было выбирать этого хозяина; выбирал он, и всякий слуга, который
оставлял свое место или бывал уволен, считался бродягой, если он сразу же не находил другого хозяина:
девушки, не имевшие работы, будучи схвачены на улицах, подвергались сечению, им выстригали голову,
мужчин отправляли на галеры
194
. Кража, подозрение в краже означали виселицу. Малуэ, будущий депутат
Учредительного собрания, рассказывает, как, будучи обворован своим слугою, он с ужасом узнал, что тот,
схваченный и осужденный, будет надлежащим образом повешен у его дверей
195
. Он едва его спас. Стоило
ли в таких условиях удивляться, что «ливрея» в случае необходимости приходила на помощь темным
личностям, когда требовалось вздуть офицера стражи?
К тому же нечестный слуга, которого бедняга Малуэ вырвал из лап виселицы, весьма плохо отплатил ему за
это!
Я коснулся здесь только французского общества, но оно не было исключением. Повсюду король,
государство, иерархизованное общество требовали повиновения. У бедного человека, находившегося на
краю нищенства, был только такой выбор: либо оказаться в чьей-либо власти, либо быть отринутым
обществом. Когда Жан-Поль Сартр в апреле 1974 г.
* Ускоки — славяне, бежавшие от турецкого ига на побережье Адриатики и на протяжении XVI-XVII вв. активно боровшиеся с
турками и венецианцами. — Примеч. пер.
528 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
писал, что следует сломать иерархию, запретить, чтобы человек зависел от другого, он, на мой взгляд,
говорил главное. Но возможно ли это? По-видимому, сказать «общество» всегда означало сказать
«иерархия»
196
. Все различия, которые Маркс не выдумал — рабство, крепостничество, состояние [наемного]
рабочего, — бесконечно напоминают о цепях. То, что цепи эти были не одни и те же, мало что меняло. Как
только упраздняли одно рабство, возникало другое. Вчерашние колонии наконец-то свободны. Об этом
говорится во всех речах, но оковы Третьего мира производят адский шум. Люди, обеспеченные,
защищенные от невзгод, ко всему этому приспосабливались с легким сердцем, во всяком случае легко с
этим примирялись. «Ежели бы у бедняков не было детей, — рассудительно писал в 1688 г. аббат Клод
Флёри, — откуда было бы взять работников, солдат, слуг для богатых?»
197
. «Использование рабов в наших
колониях, — писал Мелон, — учит нас, что рабство не противно ни религии, ни морали»
198
. Шарль Лион,
почтенный купец из Онфлёра, вербовал «добровольцев», свободных работников, для отправки на Сан-
Доминго (1674-1680). Он доверил их капитану корабля, тот в обмен должен был доставить ему кипы табака.
Но сколько же неприятностей пришлось испытать бедняге купцу: парней для вербовки было мало, «и что
огорчает, так это то, что хотя этих самых жалких нищих приходится долго кормить, большинство их в день
отплытия утекает»
199
.
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО
Государство — это слияние всего, важнейшая фигура. За пределами Европы оно на протяжении столетий
навязывало людям свои непереносимые тяготы. В Европе оно вновь начало решительно увеличивать свою
роль с наступлением XV в. Основателями государства в современном его понимании были «три мага», как
называл их Фрэнсис Бэкон: Генрих VII Ланкастерский, Людовик XI и Фердинанд Католик. Их современное
государство было новшеством наравне с современной армией, Возрождением, капитализмом, научной
рациональностью. То было огромное движение, начавшееся в действительности задолго до этих «магов».
Разве же, по единодушному мнению историков, не было первым современным государством Королевство
Обеих Сицилии Фридриха II (1194-1250)? Эрнст Курциус
200
даже забавлялся, утверждая, будто великим
побудителем был в этой области Карл Великий.
ЗАДАЧИ ГОСУДАРСТВА
Как бы то ни было, современное государство деформировало или ломало предшествовавшие образования и
учреждения: провинциальные штаты,
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 529
вольные города, сеньории, слишком мелкие государства. В сентябре 1499 г. арагонский король Неаполя
увидел, что ему грозит падение: войска Людовика XII только что заняли Милан, и теперь наступала его оче-
редь. Король поклялся, «что он, ежели понадобится, сделается евреем, [но] не желает столь жалким образом
терять свое королевство. И даже, кажется, грозил Турком*»
201
. Это были слова того, кому предстояло поте-
рять все. А в то время имя им было легион — тем, кто терял или вот-вот должен был потерять. Новое
государство, возносимое тем преимуществом, какое давал ему подъем экономической жизни, питалось их
субстанцией. Эволюция, однако, не доходила до конца: ни Испании Карла V или Филиппа II, ни Франции
Людовика XIV, претендовавшей на имперскую роль, не удалось воссоздать и обратить к своей
исключительной выгоде старинное единство христианского мира. Последнему шапка «мировой монархии»
была уже явно не к лицу. Любые попытки в этом направлении терпели крах одна за другой. Быть может,
такая увешанная мишурой политика напоказ была слишком старой игрой? Наступало время экономических
приоритетов, скромная реальность которых еще ускользала от взоров современников. Того, что не удалось
Карлу V — овладеть Европой, — Антверпен добился самым естественным образом. Там, где потерпел
неудачу Людовик XIV, восторжествовала крохотная Голландия: она оказалась сердцем Вселенной. Европа,
став перед выбором между игрой старой и игрой новой, избрала вторую, или, точнее сказать, та оказалась ей
навязана. Остальной же мир, напротив, все еще играл своими старыми картами: империя турок-османов,
возникшая из глубин истории, повторяла империю турок-сельджуков; Великие Моголы устроились посреди
«меблировки» Делийского султаната; маньчжурский Китай продолжал Китай Минов, им же свирепо
ниспровергнутый. Только Европа политически (и не только политически) обновлялась.
Государство, воссозданное по новой модели или попросту новое, оставалось тем, чем оно было всегда:
пучком функций, различных видов власти. Главнейшие его задачи почти не менялись, если даже имевшиеся
у него средства их решения изменялись непрестанно.
Первая задача государства: заставить себе повиноваться, монополизировать к своей выгоде потенциал
насилия в данном обществе, очистить последнее от всех возможных в нем вспышек ярости, поставив на их
место то, что Макс Вебер называл «легитимным насилием»
202
.
Задача вторая: контролировать вблизи или на расстоянии экономическую жизнь, организовывать явно или
неявно обращение богатств, в особенности же завладеть значительной частью национального дохода, дабы
обеспечить свои собственные расходы, свою роскошь, свою «администрацию» или войну. В случае
необходимости государь будет замораживать
* То есть грозил обратиться за помощью к султану. — Примеч. пер.
lN-Броясль, т. 2
530 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ -МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
к своей выгоде слишком большую долю общественного богатства: вспомните сокровища Великого Могола,
громадный дворец-склад китайского императора в Пекине или те 34 млн дукатов в золотых и серебряных
монетах, какие в ноябре 1730 г. были обнаружены в покоях только что умершего в Стамбуле султана
203
.
И последняя задача: участвовать в духовной жизни, без которой не устоит никакое общество. Ежели
возможно — извлечь дополнительную силу из могущественных религиозных ценностей, делая между ними
выбор или же уступая им. А также надзирать, и постоянно, над живыми движениями культуры, зачастую
оспаривающими традицию. И особенно — не позволять захватить себя врасплох внушавшим беспокойство
новшествам культуры: новациям гуманистов во времена Лоренцо Великолепного или «философов»
накануне Французской революции.
ПОДДЕРЖАНИЕ ПОРЯДКА
Поддерживать порядок — но какой порядок? На деле чем более беспокойными или разделенными бывали
общества, тем сильнее должны были быть удары прирожденного арбитра, хорошего или неважного жандар-
ма — государства.
Конечно, для государства порядок означал компромисс между силами, бывшими «за», и силами,
действовавшими «против». В случае «за» речь шла чаще всего о том, чтобы поддержать социальную
иерархию: группы, располагавшиеся наверху, такие немногочисленные, как смогли бы они выстоять, ежели
бы рядом с ними не было жандарма? Но и наоборот: не бывало государства без господствующих классов,
которые были ему потатчиками. Я не вижу, как бы Филипп II мог удерживать в своих руках Испанию и
огромную Испанскую империю без грандов своего королевства. «Против» всегда были многочисленные, те,
кого важно было сдерживать, возвращать к исполнению долга, т. е. к труду.
Следовательно, государство делает свое дело, когда оно наносит удары, когда оно угрожает ради того,
чтобы ему повиновались. Оно имеет «право уничтожать индивидов во имя общественного блага»
204
. Оно —
профессиональный палач, к тому же еще и невиновный. Если оно наносит зримые удары, то и это законно.
И толпа, что с болезненным любопытством теснится вокруг эшафотов и виселиц, никогда не бывает на
стороне казнимого. В Палермо 8 августа 1613 г. на Пьяцца Марина состоялась очередная казнь с процессией
кающихся грешников в белых одеждах (Bianchi). Затем голова казненного была выставлена [напоказ],
окруженная 12 черными пучками соломы. «Все кареты Палермо, — пишет хронист, — съехались на эту
казнь, и столько было там людей, что не видна была мостовая (che il piano поп pareva)»
205
. В 1633 г. толпа,
собравшаяся в Толедо, чтобы присутствовать при аутодафе, побила бы камнями
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 531
осужденных, шедших к костру, не будь те окружены солдатами
206
. 12 сентября 1642 г. в Лионе на площади
Терро «обезглавлены были два человека знатного происхождения, г-н де Сен-Map и г-н де Ту; в тот день
окно в домах, окружающих площадь, могло сдаваться по цене, доходившей примерно до дублона»*-
207
.
В Париже обычным местом казней была Гревская площадь. Не желая предаваться мрачной фантазии,
представим себе (ибо один режиссер недавно, в 1974 г., выпустил фильм о Площади Республики, которую он
саму по себе рассматривает как характерную для всего Парижа) — так вот, представим себе, каким был бы
документальный фильм, снятый в XVIII в., во времена Просвещения, о Гревской площади, где
безостановочно следовали друг за другом эти мучительные жертвенные обряды с их мрачными
приготовлениями. Народ толпился, чтобы увидеть, как казнят Лалли-Толландаля (1766). Он хотел
заговорить на эшафоте? Ему заткнули рот кляпом
208
. В 1780 г. зрелище состоялось на площади Дофины.
Отцеубийца пытался изображать высокомерное безразличие. И обманутая в своих ожиданиях толпа
встретила аплодисментами его первый крик боли
209
.
Несомненно, чувствительность бывала притуплена частыми казнями, на которые сплошь и рядом осуждали
за то, что мы бы назвали мелкими проступками. В 1586 г. накануне своей женитьбы один сицилиец
соблазнился великолепным манто, которое и украл у знатной дамы. Доставленный к вице-королю, он был
повешен в течение последовавших двух часов
210
.
По словам одного мемуариста, словно составлявшего перечень всех видов казни, в Каоре «во время поста
сказанного 1559 года был сожжен уроженец Руэрга Карпю; колесован Рамон; рван калеными щипцами Ар-
но; Бурке рассечен на шесть частей; Флоримон повешен; Ле-Негю повешен возле Валандрского моста перед
садом Фурье: сожжен был возле Рок-дез-Арк [в 4 километрах от современного города] Пурио; в годе 1559-м
во время поста на площади Конк в Каоре был обезглавлен мэтр Этьенн Ригаль...»
211
. Следовательно, эти
виселицы, эти гроздья повешенных на ветвях деревьев, чьи силуэты вырисовываются на фоне неба в
стольких старинных картинах, — всего лишь не что иное, как реалистическая деталь: они составляли часть
пейзажа.
Даже Англия знала такие жестокости. В Лондоне казни производились восемь раз в году, но повешения
происходили одно за другим в Тай-берне, за стенами Гайд-парка, вне пределов города. Таким образом, один
французский путешественник присутствовал в 1728 г. при девятнадцати одновременных повешениях. Были
тут и врачи, ожидавшие тел, которые они купили у самих казненных, каковые «заранее пропили деньги».
Род-
* Дублоном иностранцы в то время обычно называли добру (dobra} — португальскую золотую монету весом 28,5 г. — Примеч. пер.
18'
532 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ -МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 533
ственники осужденных присутствовали при казни, и, поскольку виселицы были низкими, они тянули
жертвы за ноги, дабы сократить их агонию. Однако же, по словам нашего француза, Англия якобы была не
так безжалостна, как Франция. В самом деле, он нашел, что «в Англии правосудие недостаточно сурово». «Я
полагаю, — пишет он, — что существует политика осуждать воров с большой дороги только на повешение,
дабы оным помешать дойти до убийства, к чему они приходят редко». Зато кражи были частыми, даже (или
особенно) вдоль дороги, [по которой] ездили от Дувра до Лондона скорые экипажи — «летающие
кареты».Так, может быть, следовало бы пытать, клеймить гнусность этих воров, как то делалось во
Франции? Они сразу «сделались бы более редки»
212
.
Вне пределов Европы лицо государства было таким же, даже еще более свирепым; в Китае, Японии, Сиаме,
Индии казни были банальной частью повседневности, на сей раз — при безразличии публики. В странах
ислама правосудие было скорым, коротким на расправу. В 1807 г. одному путешественнику, чтобы войти в