Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 2. Игры обмена
Подождите немного. Документ загружается.
король нуждался в деньгах, он относил тот или иной расход на ту или иную кассу, но, как сказано в
пословице, «там, где ничего нет, король теряет свои права», т. е. на нет и суда нет. Даже сборщики и
генеральные сборщики, которые фактически контролировали ключевые посты в сборе прямых налогов,
были должностными лицами, купившими свои должности и авансировавшими короля в счет тех сумм, какие
должны были принести в их кассы талья, двадцатина или подушная подать. Они были независимы, вели
собственные дела.
И вот французская монархия до последнего дня своего существования оказывалась отдана на милость
эксплуатировавших ее частных интересов. Пожалеем финансистов, от Жака Кёра до Санблансэ и Никола
Фуке", даже до Джона Лоу, подвергавшихся безжалостному преследованию. Но как не признать
кратковременную эффективность судебных палат, создававшихся для расследования злоупотреблений и
частичного возвращения казне сумм, похищенных тем или иным распорядителем государственных средств?
Всего было учреждено четырнадцать таких палат: восемь — в XVI в., пять — в XVII в. и одна, последняя, —
в 1716— 1717 гг., сразу же после смерти Людовика XIV
266
. Сохранившиеся документы позволяют порой
проследить состояние государственных финансов и разглядеть личность этих посредников, откупщиков
(«которые брали на откуп [какую-то] одну пошлину, один налог»), дольщиков («которые брали на откуп
часть налога и взимали его к своей выгоде, выплатив вперед определенную сумму налоговому
ведомству»)
267
.
* На улице Риволи в Париже помещается министерство финансов Французской республики. — Примеч. пер.
" Санблансэ (Жак де Бон, сеньор де Санблансэ) (ок. 1457-1527) — министр Людовика XII и Франциска I, казнен в 1527 году.
Фуке Никола (1619-1680) — суперинтендант финансов Людовика XIV, умер в тюрьме после девятнадцатилетнего заключения.
— Примеч. пер.
552 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 553
Судебная палата 1661 г.
368
, деятельность которой была связана с процессом суперинтенданта Фуке,
предоставляет случай увидеть взятыми прямо из жизни и механизмы, и обширные разветвления этой
системы. Перед нами 230 откупщиков-дольщиков, это если и не все обвиняемые, то по крайней мере почти
все они. Следовательно, финансы Людовика XIV как раз к началу его самостоятельного правления
представляли именно эти 200-300 человек, из которых вели игру 74, самые богатые. Как и всегда, можно
увидеть меньшинства, различные клики. Эти действующие лица были объединены, связаны друг с другом
соглашениями, браками, союзами — то были настоящие лобби. Вскоре мы увидим, как восторжествует
благодаря устранению соперников лобби Кольбера
269
, который — эта деталь заставляет призадуматься —
уберет группу Мазари-ни, из коей он сам вышел. Эти откупщики, несмотря на россказни публики, желавшей
видеть в них людей, вышедших из ничтожества, все были почтенного происхождения: из 230
идентифицированных откупщиков-дольщиков 176 были дворяне (т. е. 76,5% от общего числа); из 74
занимавших первые места в налоговых ведомостях (включая и троих неидентифицированных) 65 были
«королевскими секретарями».
Вот и первая неожиданность: эти так называемые вышедшие из ничтожества люди давно уже находились в
рядах дворянства, давно подвизались на королевской службе. Именно здесь, а не в торговле они воспи-
тались. Для них королевская служба была средством достичь высокого положения. Конечно же, если бы они
не располагали информацией изнутри, то как бы они смогли вести свою ладью? Вторая неожиданность:
деньги, которые откупщики выплачивали авансом королю в звонкой монете, предоставляли им крупные
собственники из числа аристократии королевства. Если процесс Фуке столь беспокоил «хорошее общество»,
так это потому, что оно опасалось разоблачений суперинтенданта, который, впрочем, будет хранить
молчание. Но тем не менее мы знаем этих богатейших заимодавцев, невзирая на предписанные скромность
и умение хранить тайну: разве не рекомендовал сам Мазарини в своем завещании не доискиваться до
происхождения его богатств, не извлекать на свет божий счета и махинации его служащих, ибо, утверждал
он, речь здесь шла о благе государства? Мы видим, что государственные соображения (ragione di stato)
могли послужить прекрасным алиби. Но остается правдой, что в скандале с королевскими финансами была
замешана вся аристократия. Дать разгореться скандалу означало бы облить грязью, скомпрометировать эту
аристократию.
В таком случае, если она соединялась с семействами откупщиков, то происходило это в силу их социальных
связей: богатство многих из этих лиц, предоставлявших капитал, «было сравнимо, если даже не превышало
состояние многих откупщиков, богатство которых молве нравилось преувеличивать не без некоего оттенка
морализирования». И, за-
ключает Даниэль Дессер, «брак предстает уже не как торговая сделка, когда деньги обменивали на древнее
имя, а скорее как объединение капиталов». Таким образом, с начала самостоятельного правления Людовика
XIV аристократия отнюдь не стояла в стороне от деловых игр; она даже прибрала к рукам самые
прибыльные дела, королевские финансы, которые до конца Старого порядка останутся доходным сектором
по преимуществу (par excellence), в котором располагался сильный капитализм, даже если, на наш взгляд,
капитализм этот был невысокой пробы.
Система, которую мы видим, таким образом, в 1661 г., вне сомнения, существовала давно. Ибо идет она
очень издалека
270
. Прошлое подталкивало ее вперед. Как было ее изменить, когда она находилась в центре
привилегированного общества? Если земельная рента, кормившая господствующий класс, снисходила со
своих высот, чтобы быть заново вложенной в экономическую жизнь страны, то происходило это большей
частью в форме авансов откупщиков королю. С течением лет система только укреплялась, в некотором роде
институциализировалась. С 1669 г., с правлением Кольбера, четко выявляется то, что мы назвали бы
синдикатами {в биржевом смысле: объединениями капиталистов), уполномоченными взимать разные
группы налогов. «Тем не менее Королевские откупа начались по-настоящему только с арендного договора
Фоконне в 1680 г., который охватывал габель, эд*, налоги с управления домениальными иму-ществами,
внутренние пошлины и пошлины ввозные»
271
на реальную сумму, превышавшую 63 млн ливров. В
окончательной своей форме Королевские откупа сложились еще позднее, после 1726 г. Они были поздним
плодом, вполне созревшим в 1730 г., когда к огромной прежней сфере откупов присоединилась доходная
табачная монополия. Каждые шесть лет откуп габели отдавался с торгов подставному лицу, обычно одному
из камердинеров генерального контролера. Сорок генеральных откупщиков были гарантами выполнения
договора. Они вносили офомные залоговые суммы (до 1500 тыс. ливров с человека), с которых им
выплачивался процент. Эти суммы обеспечивали первые предварительные выплаты фиску, но в силу самих
своих громадных размеров они делали генеральных откупщиков несменяемыми, или почти несменяемыми,
в этом их качестве. Чтобы их прогнать — ибо такое случалось, — требовалось вернуть им внесенные в залог
суммы и — еще одна трудность — отыскать столь же богатого заместителя.
По условиям договора Откупа заранее выплачивали королю сумму, предусмотренную арендным договором,
а фактически лишь часть годового дохода от многочисленных налогов, взимание которых откупщики брали
на себя. По завершении операции фантастическая доля богатства страны, будучи получена с доходов от
соли, табака, зерна, с любого им-
" Эд — налог на розничную пролажу вина. — Примеч. пер.
554 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
порта и экспорта, оставалась в руках откупщиков. Конечно, от контракта к контракту государство
увеличивало свои притязания: в 1726 г. — 80 млн ливров, в 1738 г. — 91 млн, в 1755 г. — 110 млн, в 1773 г.
— 138 млн ливров. Однако же размеры прибыли оставались огромными.
Естественно, не всякий желающий мог вступить в этот клуб богатейших финансистов. Нужно было самому
принадлежать к богатейшим, получить согласие генерального контролера, обладать внешними признаками
почтенного происхождения, сделать карьеру в финансовых службах, занимать пост интенданта или быть
акционером Ост-Индской компании. А главное — быть принятым самим клубом. Назначая людей, прямо
или косвенно, на ряд решающих постов, королевские откупщики располагали возможностями
контролировать вступление в свой круг новых членов, подготавливать его заранее или воспрепятствовать
ему. Какого бы удачливого кандидата мы ни взяли (если удается проследить его путь от начала до конца),
можно обнаружить ходатайства, выжидание, протекции, компромиссы или взятки. Фактически Королевские
откупа были своего рода семейным кланом, в котором скрещивались и перекрещивались нити браков,
старого и нового родства. Если заняться внимательным изучением генеалогии этих сорока важных особ (в
1789 г., для точности, их было 44), с учетом их многочисленных союзов, то «не исключено, что подобное
сопоставление... закончится сведением их всех к двум-трем, а то и к одному-единственному семейству»
272
. Я
вижу здесь еще одно доказательство этого навязчивого правила малого числа, этой структурной
централизации капиталистической активности. Мы стоим *десь перед денежной аристократией, которая
самым естественным образом переступала порог, отделявший ее от высшего дворянства.
Великое процветание Королевских откупов пришлось в общем на полустолетие 1726—1776 гг. У этих дат
есть свой смысл. Королевские откупа были завершением финансовой системы, которую часть за частью
строила монархия. Создав свои кадры «чиновников», она дала финансам базу для развития. Утверждались и
сохранялись могущественные и цепкие системы семейного происхождения. Но новая эра неслыханного
процветания началась для финансистов с введением системы Лоу. Главную массу обогатившихся «людей с
Миссисипи»* составили не удачливые спекулянты, а именно уже действовавшие финансовые деятели. И в
то же время экономический центр французской жизни переместился из Лиона в Париж. Провинциалы
перебирались в столицу, множили здесь полезные связи и расширяли горизонты своих интересов и своей
активности. С этой точки зрения ничего нет более характерного, чем уже приводившийся пример уроженцев
Лангедока. Их провинция — это де-
* То есть нуворишей, якобы связанных с эксплуатацией американских колоний, главным образом Луизианы. — Примеч. пер.
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 555
сятая часть населения Франции; однако в Париже они образовали самую многочисленную группу в
финансовых кругах, понимая последние в широком смысле (вплоть до военных поставщиков). Их успех
будет значительным в национальном масштабе. Но разве история Франции во всех ее сферах {военной,
литературной, политической...) не была успехом ее провинций, которые одна за другой, как будто по
очереди, выходили
на авансцену?
Разумеется, не случайность вывела Лангедок в первые ряды французского финансового мира. Его экспорт
соли (соляные поля в Пеккэ), зерна, вин, сукон, шелков естественным образом поворачивал его в сторону
заграницы. Другое преимущество: то, что деловой мир был там в такой же степени протестантским, как и
католическим. Отмена Нантского эдикта только внешне изменила положение вещей. Финансисты-
протестанты обеспечили связь с внешним миром — Генуей, где у протестантов был перевалочный пункт,
Женевой, Франкфуртом, Амстердамом, Лондоном. Ничего не было удивительного в том, что деловые люди-
католики оставляли в стороне свою религиозную щепетильность: смыкание католиков и протестантов
означало необходимое слияние экономики внутренней и внешней. И оно навязывало себя всем главным
группам купечества в королевстве. Но в такой игре протестантские банки в конце концов колонизируют
Францию. Они подавали себя как капитализм более высокого порядка, как соединение дел настолько более
крупное, нежели дела французского финансового мира, что обгоняли последний и мало-помалу его обошли.
Приход Неккера в 1776 г. к руководству ведомством Генерального контроля (хотя звание генерального
контролера тогда не было ему пожаловано) был поворотным моментом для всей финансовой системы
Франции. Неккер был врагом Откупов; иноземец выступил против автохтонного денежного воротилы.
Несчастье французских финансов заключалось в том, что они в то же время все больше и больше
отказывались от своего старинного обыкновения активно инвестировать. Финансовый мир замыкался в
своей собственной деятельности и явственно утрачивал почву под ногами даже в глазах среднего
парижанина вроде Себастьена Мерсье. «Что странно, — писал этот последний, — так это то, что
финансовый мир хотели оправдать, ибо сегодня он наживает меньше, чем в былые времена, но, верно,
доходы его и ныне еще громадны, раз он столь энергично сражается за сохранение своих дел»
273
.
Королевские откупа просуществуют до самой Революции, которая уготовит их членам трагический конец:
34 казни в флореале, прериале и термидоре II г. (май-июль 1794 г.). Их бросавшиеся в глаза состояния, их
связи с высшим дворянством, огромные финансовые трудности государства накануне Революции обрекали
откупщиков на преследования со стороны общества. Они не были столь удачливы, как негоцианты
556 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
и банкиры, провинциальные или парижские, сумевшие скрыть свои капиталы до того момента, когда в
назначенный час сделались военными поставщиками и заимодавцами новых режимов.
ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА ГОСУДАРСТВ: МЕРКАНТИЛИЗМ"*
Можно ли говорить об одной экономической политике европейских государств, всегда одинаковой, тогда
как их деятельность была по необходимости разной и столь подчиненной особым, даже противоречивым
обстоятельствам? Воображать эту деятельность как единообразную и слишком четко определенную
означало бы, вне сомнения, приписывать ей связность, какой она не могла иметь. А именно это и делал
Зомбарт в своих попытках отыскать невозможное уравнение меркантилизма.
Т.У, Хатчинсон
275
, несомненно, был прав, предлагая историкам и экономистам изъять самое слово
«меркантилизм» — «один из самых досадных и самых расплывчатых измов нашего словаря», созданный
поздно по образцу меркантильной системы (mercantile system), которой Адам Смит объявил войну в своем
классическом труде 1776 г. Тем не менее, каким бы плохим он ни был, этот ярлык удобно объединяет целую
серию действий и форм тактики, проектов, идей, опытов, которыми было отмечено в XV—XVIII вв.
первоначальное укрепление позиций современного государства перед лицом конкретных проблем, с
которыми ему пришлось столкнуться. В обшем, по формуле Г. Келленбенца (1965)
276
, «меркантилизм — это
главное направление экономической политики (включая сюда и связанные с нею идеи) во времена
абсолютных монархов в Европе». Возможно, вместо абсолютных монархов (термин этот чрезмерен) лучше
было бы сказать территориальных государств или государств современных, с тем чтобы сделать акцент на
той эволюции, что подтолкнула все эти государства к их современному характеру. Но шли они разными
путями, и разными были этапы эволюции. Так что один;историк мог сказать в 1966 г., не рискуя ошибиться:
«Было столько же меркантилизмов, сколько было меркантилистов»
277
. Этот слишком долговечный
меркантилизм, наметившийся в XIV в., быть может, даже в XIII в. при вызывающем изумление короле
Сицилии Фридрихе II
278
, и существовавший еше в XVIII в., определенно не был «системой», легко
поддающейся раз и навсегда определению и обладавшей той связностью, которой наделял ее Адам Смит,
дабы затем легче лишить ее оправдания
279
.
Точное исследование должно было бы делать различия в зависимости от места и от эпохи. Уже Рихард
Хепке будет говорить о существовании в ХШ—XVIII вв. раннего, «высокого» (в эпоху Кольбера) и, после
смерти последнего в 1683 г., позднего меркантилизма
280
. Анри Озе, напротив, отмечал наличие
«кольбертизма до Кольбера»
281
. В действительности мер-
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 557
кантилизм был настойчивым, эгоистическим, а вскоре и бурным напором современного государства.
«Именно меркантилисты изобрели нацию», — уверяет Даниэль Виллэ
282
, если только не именно нация, или
псевдонация в пору своего зарождения, изобретая самое себя, не придумала и меркантилизм. Во всяком
случае, последний с легкостью приобретает вид некой государственной религии. Князь фон Кауниц, один из
великих слуг императрицы Марии Терезии, чтобы высмеять всех официальных экономистов, не
поколебался объявить себя «атеистом от экономики»
283
.
Во всяком случае, с тех пор как начался подъем национализма, когда усилилась защита всей протяженности
границ таможенными пошлинами, при случае «свирепыми»
284
, с тех пор как стала ощущаться какая-то
форма национального эгоизма, меркантилизм смог претендовать на свою роль. Кастилия запрещала экспорт
своих пшеницы и скота в 1307, 1312, 1351, 1371, 1377, 1390 гг. Точно так же Франция при Филиппе
Красивом блокировала экспорт зерна в 1305и 1307 гг.
285
Больше того, в XIII в. существовал арагонский
Навигационный акт, предшественник английского*; в Англии с 1355 г. был запрещен ввоз иностранного
железа
286
; с 1390 г. Статут об использовании (Statute of Employment) отказал иностранцам в праве вывозить
золото или серебро, они должны были обращать свои прибыли в английские товары
287
. А если внимательно
присмотреться к торговой истории итальянских городов, то, вне всякого сомнения, там обнаружится куча
аналогичных мер. Следовательно, ничего нового не было в великих решениях классического
меркантилизма: английском Навигационном акте (1651), сборах, которыми Кольбер обложил тоннаж
иностранных кораблей (1664 и 1667 гг.), или в «Заявлении о продукте* (Produktplakat), которое в 1724 г.
утвердило права шведского национального флага
288
, исключив из торговли голландские суда, до этого
момента доставлявшие в Швецию атлантическую соль. Количество ввозимой соли уменьшилось, она
выросла в цене, но удар, нанесенный конкуренту, способствовал развитию шведского флота, который
вскоре можно было увидеть на всех морях мира. Так что верно, что меркантилизм в конечном счете был
только политикой «каждого за себя». Монтень и Вольтер оба говорили об этом; первый, не особенно над
этим задумываясь, говоря в общем: «Выгода одного может быть лишь ущербом для другого». Второй же
прямо утверждал: «Ясно, что какая-то одна страна не может выиграть без того, чтобы какая-то другая не
потеряла» (1764).
Итак, по мнению меркантилистских государств, наилучшим способом остаться в выигрыше было привлечь
к себе максимально возможную долю мирового запаса драгоценных металлов и воспрепятствовать ее оттоку
* Навигационный акт 1651 г. запрещал ввоз в Англию иностранных товаров на судах, не принадлежащих стране-изготовителю.
— Примеч. пер.
558 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
из королевства. Эта аксиома, что богатство государства состоит в накоплении драгоценных
металлов, определяла целую политику, влекшую за собой многообразные экономические
последствия и противоречия. Сохранять для себя свое сырье, обрабатывать его, вывозить
произведенные товары, ограничивать с помощью протекционистских тарифов импорт из-за
границы — эта политика, которая представляется нам политикой роста путем индустриализации, в
действительности была движима совсем иными мотивациями. Уже указ Генриха IV, изданный до
1603 г., рекомендовал развитие мануфактур, «ибо сие есть единственное средство вовсе не выво-
зить за пределы королевства золото и серебро для обогащения соседей наших»
289
. Ф.С.
Маливский, адвокат Брненского округа, в 1663 г. направил императору Леопольду I объемистый
доклад, в котором указывал, что «Габсбургская монархия ежегодно выплачивала загранице
миллионы за иноземные товары, кои было бы возможно производить внутри страны»
290
. Ле Поттье
де ла Этруа проблема представлялась в сентябре 1704 г. предельно простой: если превышение
баланса выражается в прибытии товаров, «сии товары могут послужить лишь для роскоши и
чувственности [жителей], но никоим образом не к обогащению королевства, ибо в конечном счете
товары уничтожаются употреблением. Напротив, ежели обмен проделывается в деньгах, кои от
употребления не уничтожаются, деньги останутся в королевстве и, каждодневно все более и более
возрастая в количестве, должны сделать государство богатым и могущественным»
29
'. Идя ему
вослед, Вернер Зомбарт утверждал, что «со времен крестоных походов и вплоть до Французской
революции» существовав тесная шп-симость между государством и серебряными рудниками или
золотыми копями: «иными словами, сколько было серебра (а позднее — золота), столь велика
была и мощь государства» («so viel Silber (spater Gold), so viel Stoat»)
292
. И значит, государства
были одержимы идеей: не растрачивать свою монету. Золото и серебро — это «тираны»,
говаривал Ришелье
293
. В письме от 1 июля 1669 г.
294
Кольбер, двоюродный брат великого
Кольбера, бывший интендант Эльзаса, посол Людовика XIV в Лондоне, комментирует решение
английского правительства, запретившее Ирландии экспорт ее быков. Оно лишало Францию и ее
флот дешевого снабжения солониной в бочках. Что делать? Ввозить швейцарских или немецких
быков, «что, как я действительно видел, практиковали [мясники], когда я находился в Эльзасе»?
Может быть. Но «лучше покупать говядину весьма дорого у подданных короля, будь то для
кораблей или для частных нужд, нежели получить ее за меньшую иену от иностранцев. Деньги,
кои расходуются первым способом, остаются в королевстве и служат тому, чтобы дать
возможность бедным подданным Его Величества выплачивать свои повинности, так что они
возвращаются в сундуки короля, тогда как во втором случае они уходят из королевства».
Совершенно очевидно, то были избитые истины, точно так же, как и речи другого, настоящего,
Кольбера, считавшего, что «все...
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 559
согласны, признавая, что величие и могущество государства измеряются единственно количеством
денег, коим оно обладает»
295
. Пятьюдесятью годами раньше, 4 августа 1616 г., дон Эрнандо де
Каррильо напоминал Филиппу III, что «все поддерживается только силою денег... и сила Вашего
Величества заключается главным образом в деньгах; в тот день, когда их не окажется, война будет
проиграна»
296
. Эти слова, несомненно, были само собой разумеющимися в устах председателя
кастильского Совета финансов. Но мы вновь и вновь встречаем равнозначные им утверждения,
выходившие из-под пера современников Ришелье или Мазарини. Канцлер Сегье писал 26 октября
1644 г. рекетмейстеру Бальтазару, которого он оправил с миссией в Монпелье: «Вы знаете,
милостивый государь, что когда войну ведут так, как то делается теперь, то для победы важны
даже последнее зерно пшеницы, последнее экю и последний человек»
297
. Определенно, война, все
более дорогостоящая, играла роль в развитии меркантилизма. С прогрессом артиллерии,
арсеналов, военных флотов, постоянных армий, фортификационного искусства расходы
современных государств стремительно возрастали. Война — это означало деньги и еще раз
деньги. И деньги, накопление драгоценного металла становились навязчивой идеей, главным
доводом мудрых сентенций и суждений.
Нужно ли эту навязчивую идею осуждать, называя ее «ребяческой»? Считать, глядя
сегодняшними глазами, что было абсурдно, даже вредно, ставить преграды на пути потока
драгоценных металлов и надзирать за ним? Или же меркантилизм был выражением базовой
истины, а именно того, что драгоценные металлы на протяжении веков служили экономике
Старого порядка гарантией и двигателем? Только доминировавшие экономики позволяли монете
свободно обращаться в Голландии в XVII в., Англии в XVIII в., торговых городов Италии
столетиями раньше (в Венеции серебро и золото ввозились без затруднений и так же вывозились
при условии их перечеканки на монетном дворе Синьории). Заключим ли мы из этого, что
свободное обращение драгоценных металлов, бывшее всегда исключительным явлением,
обусловливалось разумным выбором доминирующей экономики, было одним из секретов ее
величия? Или же, напротив, что одна только доминирующая экономика могла себе позволить
роскошь в виде подобной свободы, не представлявшей опасности только для нее?
По словам одного историка, Голландия будто бы не знала никакой формы меркантилизма
298
.
Возможно, и однако же это слишком сильно сказано. Возможно это было потому, что Голландия
располагала той свободой действий, какую дает могущество. С открытыми дверями, никого не
боявшаяся, не испытывая даже надобности слишком задумываться над смыслом своих действий,
она еще более, чем для себя самой, служила предметом размышлений для ближнего. Но это
слишком сильно сказано, ибо пример иных форм политики был заразителен, а дух репрессалий —
560 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
естествен. Сила Голландии не исключала ни тревог, ни известных неудач, ни определенных
напряженностей. И тогда меркантилизм соблазнял ее: так, ее внезапно обеспокоили новые, современные
дороги, построенные в 1768 г. через австрийские Нидерланды
299
. Больше того, приняв вместе с
французскими гугенотами их производство предметов роскоши, она постарается это производство
защитить
300
. Был ли это разумный расчет в общем контексте голландской деловой активности? Исаак де
Пинто утверждал, что лучше было бы сохранить верность «коммерческой экономике», режиму открытых
дверей и без лишних ограничений принимать промышленные изделия и Европы, и Индии
301
.
В действительности Голландия не могла избежать влияния духа своего времени. Ее торговые свободы были
лишь видимостью. Вся ее активность завершалась фактическими монополиями, за которыми она бдительно
следила. К тому же в своей колониальной империи она себя вита так же, как и другие, хуже, чем другие.
Ведь все колонии Европы рассматривались как заповедные зоны, подчиненные режиму исключительности
(I'Exlusif). Когда бы это правило не нарушалось, то в Испанской Америке, например, не было бы выковано
ни одного гвоздя, не было бы изготовлено ни куска ткани, разве что метрополия дала бы на это разрешение.
К счастью для них, колонии находились на расстоянии месяцев, даже лет плавания от Европы. Одна эта
удаленность была созидатель-ницей свободы, по крайней мере для некоторых: законы Индий, говаривали в
Испанской Америке, — это паутина, в нее попадает мелкота, а не крупные дельцы.
Но вернемся к вопросу: был ли меркантилизм простой ошибкой суждения, навязчивой идеей невежд,
которые не понимали, что не драгоценные металлы суть субстанция стоимости, что субстанция стоимости
— это труд? Это не так уж бесспорно, ибо экономическая жизнь развивается в двух планах: обращение
монеты, обращение бумаги, если под этим удобным названием можно объединить (как то делали, к
великому возмущению Исаака де Пинто, французы XVIII в.) все «искусственные», кредитные, ценности. Из
двух этих обращений одно находилось выше другого. И весь верхний этаж принадлежал бумаге. Операции
откупщиков, банкиров, негоциантов выражались главным образом на языке этого верхнего этажа. Но на
уровне повседневной жизни вы будете использовать только звонкую монету, хорошую или плохую. На
этом, первом, этаже бумага принималась плохо, плохо обращалась. Вы не расшевелите бумагой мелких
перевозчиков, которые в 1601 г. доставят французскую артиллерию в Савойю
302
. На бумагу вы не наберете
ни единого солдата, ни единого матроса. Уже в 1567 г., когда герцог Альба со своей армией прибыл в Ни-
дерланды, жалованье и все расходы давно выплачивались в золоте, непременно в золоте, как показал то
Фелипе Руис Мартин
303
. Лишь с 1598 г. солдат за неимением лучшего станет принимать в оплату белый
металл. Но он
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 561
при первой же возможности обменивал его на золото. Для солдата было удобством, было необходимостью
носить свое состояние при себе в виде нескольких небольших монеток, которые можно засунуть в кошелек
или за пояс. Война — это были золотые или серебряные монеты, столь же необходимые, как и хлеб.
Когда бумага насильно попадала в руки простым людям, кто бы они ни были, нужно было любой ценой
превратить ее в золотые, серебряные или даже биллоновые монеты. Переписка лейтенанта полиции
д'Аржансона, частично сохранившаяся за 1706-1715 гг., однообразно и настойчиво сообщает нам о мелких
жуликах, «безвестных ростовщиках, кои выкупают кредитные билеты, [выпущенные королевским
правительством] за полцены»
304
. Эти ничтожные торгаши никогда не оставались без работы, при бедняках
или при богатых. Для того чтобы убедиться, что такая практика была обычной (невзирая на разницу в курсе,
которую она к тому же старалась увеличить), достаточно почитать купеческую переписку того времени. В
счетах кораблей из Сен-Мало, о которых шла речь выше (с. 364 и 437), за 1709 г. читаем черным по белому:
«В счет 1200 ливров кредитными билетами... мы, имея на сказанных билетах 40% потери... высылаем вам
только 720 ливров». И еще раз в том же году: «От 16 800 ливров в кредитных билетах... при 40% ажио...
остаются чистыми 10 080 ливров»
305
.
Могут подумать, что это верно для Франции, страны отстававшей в освоении техники экономической
деятельности, поскольку еще в начале XIX в. парижская публика принимала билеты Французского банка с
опаской. Но даже в Англии XVIII в. бумага порой принималась плохо. Например, моряки королевского
флота, получавшие до четырех фунтов в месяц, сойдя на сушу, получали жалованье банковскими билетами.
Что билеты эти им не больно нравились — это факт, так что хитрый меняла Томас Гай догадался извлечь из
этого выгоду. Он ходил по матросским кабакам лондонского предместья Розерхит, выкупал у матросов их
банковские билеты за наличные деньги и стал одним из самых богатых людей Лондона
306
.
Значит, наверняка существовало много людей, для которых, говоря словами Д. Дессера, «металлическая
монета была единственным мерилом всех вещей»
307
. В этих условиях мы можем сказать, что меркантилизм
заимствовал у создававшихся и укреплявшихся государств их возможности действия. Экономические
потребности в их повседневной, постоянной реальности заставляли эти государства играть, искусственно
завышая стоимость драгоценного металла. Без него слишком часто наступал бы паралич.
НЕЗАВЕРШЕННОЕ ГОСУДАРСТВО ПЕРЕД ЛИЦОМ ОБЩЕСТВА И КУЛЬТУРЫ
К моменту завершения этих объяснений необходимо, чтобы читатель осознал ставку в игре и выбрал одну
из двух изложенных ниже позиций.
19-Бродсль, 1 2
562 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 563
Либо все зависело от государства — современный облик Европы и, как бы рикошетом,
современный облик мира, включая в такую современность и капитализм, бывший ее продуктом и
действенной причиной. Это означает присоединиться к тезису Вернера Зомбарта, изложенному в
двух его книгах — «Роскошь и капитализм» (1912) и «Война и капитализм» (1913), — двух
книгах, которые упорно возводят генезис капитализма к могуществу государства, ибо роскошь на
протяжении столетий была прежде всего роскошью двора государя, следовательно, роскошью
самого государства в лице его центра. А война, которая непрестанно увеличивала численность его
армий и расширяла его средства, была мерилом мощного и бурного роста современных
государств. Это значит также присоединиться к общему мнению историков {исключения здесь
только подтверждают правило
308
), сравнивающих современное государство со сказочным
обжорой, с Гаргантюа, Молохом, Левиафаном...
Либо высказаться, и, вне сомнения, с большим основанием, в пользу противоположной точки
зрения; о незавершенном государстве, которое дополняло себя как могло и не в состоянии было ни
само пользоваться всеми своими правами, ни выполнять все свои задачи, вынужденное фак-
тически обращаться к услугам ближнего, влача жалкое существование.
Если государство оказывалось в таком вынужденном положении во всех областях, так это прежде
всего потому, что оно не располагало достаточным административным аппаратом. Монархическая
Франция — всего лишь один пример среди многих. Если верить довольно-таки оптимистичной
оценке одного историка
309
, около 1500 г. она будто бы имела па своей службе 12 тыс. человек на
15-20 млн населения. И эта цифра 12 тыс. рискует оказаться потолком: как представляется, она не
была превзойдена и при Людовике XIV. Около 1624 г. Родриго Виверо, хороший и немного
разочарованный наблюдатель
310
, отмечал, что Католический король раздает «70 тыс. мест,
должностей и чинов» («70 000plazas, oficiosy dignidades») — и это в Испании, менее населенной,
чем Франция, но владевшей огромной империей. Современной бюрократией, милой сердцу Макса
Вебера, была, следовательно, эта узкая прослойка. Да и шла ли речь о бюрократии в том значении,
в каком это слово понимается сегодня?
31
'
Никто не гарантирует достоверность этих цифр — 12 и 70 тыс. человек на службе
Христианнейшего короля или короля Католического. Правда также и то, что, опираясь на эту базу,
современное государство непрестанно расширяло круги своей деятельности; впрочем, включить в
них всю нацию никогда не удавалось. Но это усилие и многие другие, аналогичные, были заранее
проигранными битвами. Во Франции интендант, бывший в каждом фискальном округе
непосредственным представителем центрального правительства, почти не имел сотрудников и
субделегатов. Отсюда для «человека короля» вытекала необходимость повышать голос, чтобы его
услышали и ему повиновались, и столь часто карать в назида-
ние. Армии, и той было недостаточно, даже в военное время, тем более во времена мира. В 1720 г.,
для того чтобы развернуть санитарный кордон, который защитил бы страну от марсельской чумы,
были использованы вся конная стража, все регулярные войска. Страна, ее границы были брошены
на произвол судьбы
312
. Разве не терялись все эти действия государства в пространстве во сто крат
относительно более обширном, чем сегодня? В нем растворялось все, все теряло свою силу
Французская монархия «спасала лицо», лишь ставя себе на службу общество или общества и, что
еще важнее, культуру: общество, т. е. классы, господствовавшие за счет своего престижа, своих
функций, своих богатств; и культуру, т. е. миллионы голосов, миллионы ушей, все то, что
говорили, думали или повторяли из конца в конец королевства.
Социальные структуры изменялись настолько медленно, что схема Жоржа Гурвича, выработанная
для XIII в., может еще послужить действенным руководством. Даже в 1789 г. на верхних уровнях
иерархии вырисовывались пять обществ: люди короля; аристократия феодального типа; класс
сеньоров; города (привилегированные города) и, наконец, церковь. С каждым из них монархия
нашла компромисс, некий modus vivendi*. Церковь держали в руках; можно ли сказать, что ее
купили, по меньшей мере дважды и за хорошую цену: заключением конкордата 1516 г., который
предоставил право назначения верхушки клира королевской власти (но тогда монархия сделала
выбоо между Римом и Реформацией, выбор драматический, быть может, неотвратимый, но
чреватый последствиями), и вторично в 1685 г., когда был отменен Нантский эдикт, что стоило
королевству значительной части его процветания? Для сеньориального дворянства и дворянства
высшего военное ремесло все еще было достаточно широким жизненным поприщем в эпоху
постоянных войн. А двор и золотое дно пенсий были постоянной приманкой. Впрочем, нельзя ска-
зать (вне зависимости от этой игры), до какой степени монархия сливалась со своим дворянством,
со своими дворянами. Социолог Норберт Элиас полагает, что общество всегда отмечено печатью
предшествующих стадий своей эволюции и в не менее сильной степени самого своего про-
исхождения. Но ведь монархия вышла из магмы феодального мира. Король Франции был
сеньором, как и другие, но затем выделился среди них, поднявшись над ними, используя их язык и
их принципы для того, чтобы их превзойти. Таким образом, королевская власть несла на себе
печать своего происхождения, «дворянство было с ней едино в своей сущности». Она боролась
против этого дворянства, но не порывала с ним; она его привязала к пышному двору, но и сама
себя связала с ним. Монархия лишила дворянство корней, не сделав зато ничего, чтобы
распахнуть перед ним двери торговли. Но она сразу же взяла на себя заботу о нем.
* Способ существования (лат.). — Примеч. пер.
564 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
По отношению к городам монархия умножала свои милости, свои привилегии, но за это обременяла их
поборами, захватывая часть их доходов. Но города извлекали выгоду из мало-помалу складывавшегося
национального рынка. Патрициат и буржуазия городов имели монополию на торговлю — разве этого было
мало? Наконец, король делал «товаром» часть своей власти. Королевские чиновники были выходцами из
привилегированных городов. Они покупали свои должности с правом их перепродажи или передачи своим
наследникам. Продажа должностей повела к феодализации
313
части буржуазии. Должность была частицей
государственной власти, отчуждаемой государством, как некогда земля давалась в качестве фьефа.
Продажность должностей означала создание монархического общества, которое строилось и возвышалось,
как пирамида. Верхние этажи последней составляло дворянство мантии, важное и двусмысленное,
созданное не капризом королей, а простым развитием, по правде говоря довольно медленным,
административного ядра и потребностей государства.
По мере того как продажность должностей приобретала всеобщий характер, весь буржуазный класс,
особенно во Франции, зажил в свое удовольствие. Для него государство было машиной, создающей богачей.
Источником значительной части французских состояний было именно оно. Можно было бы, впрочем,
сказать то же самое о большинстве стран, существовала в них продажность должностей или не
существовала, — об Англии, Соединенных Провинциях, католических Нидерландах. В Испании
продавались лишь низшие должности городской администрации — рехидоров (regidores). Но как раз эти
самые чиновники, дворяне и.чи получившие «дворянство колокола», как сказали бы во Франции, готовились
на рубеже XVI-XVII вв. расколоть утвердившееся дворянство, завладеть его землями и двинуться к верхним
ступеням общества. И к тому же кто ссужал деньги иностранным «деловым людям» (hombres de nego-cios),
как не эти нувориши? И кто в XVII в. рефеодализовал и наполовину опустошил кастильскую деревню, если
не они? Точно так же в таком городе, как Венеция, продажность должностей существовала только на
нижнем этаже, на потребу cittadini, этих «буржуа». Магистратуры, замещавшиеся дворянами, обычно
бывали краткосрочными и сменяли одна другую, как некий «путь чести» (cursus honorum), на античный
манер. Это не мешало дворянам косвенным образом заниматься сбором налогов для Синьории, торговлей,
управлять своими обширными имениями.
Эта очень узкая часть общества, умещавшаяся в рамках государственного аппарата, обретала в своих
функциях дополнительную силу. Для буржуазии должность была тем, чем был двор для высшего
дворянства: способом удовлетворить самолюбие и средством добиться успеха на жизненном поприще.
Такой успех принадлежал крайне устойчивым семейным династиям. Таким образом, группы семейств
добились того, что подменяли собой государство. Если последнее было сильным, такое испытание про-
ВСЕПОГЛОшАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 565
текало, не нанося ему чрезмерного ущерба. Это именно то, что подразумевает важная мысль Я. Ван
Клаверена
314
, а именно: что продажность должностей, даже во Франции, где она разрослась больше, чем в
прочих странах, не влекла за собой в силу самого своего существования ни коррупции, ни
катастрофического ослабления государственной власти. Не то чтобы должность, передаваемая по
наследству, отправлялась с мудростью отца семейства, внимательно следящего за тем, чтобы все сохранить.
Но такой монарх, как Людовик XIV, продавая должности, изымал часть достояния буржуазии, то был своего
рода эффективный налог; с другой же стороны, защищал низшие классы против возможного лихоимства.
Должностных лиц достаточно крепко держали в руках. Однако после авторитарного правления Людовика
XIV дела довольно быстро станут ухудшаться. Начиная с середины XVIII в. просвещенное общественное
мнение восстанет против продажности должностей. Сама же продажа, быв определенное время выгодна
монархическому режиму, перестала таковой быть
315
. Тем не менее в 1746 г. в Голландии шли разговоры об
установлении ради борьбы против городской олигархии и ее коррумпированности порядка вроде
французского
316
.
Таким образом, монархия во Франции — и во всей современной Европе — означала все общество. Быть
может, следовало бы сказать прежде всего «высшее общество». Но через него охватывалась и вся масса
подданных.
Все общество, но также и вся, или почти вся, культура. С точки зрения государства культура — это язык
напоказ, язык, несущий, обязанный нести в себе определенный смысл. Коронация в Реймсе, исцеление золо-
тушных, великолепнейшие дворцы
317
— это были превосходные козыри, гарантии успеха. Показывать
короля было другой формой демонстративной политики, неизменно выигрышной. На протяжении двух лет,
с 1563 по 1565 г., Екатерина Медичи настойчиво представляла юного Карла IX его подданным по всему
королевству
318
. Чего могла бы желать Каталония в 1575 г.?
319
Да увидеть лицо своего короля («ver el rostra a
su rey»). Испанский нравоучительный сборник, восходящий к 1345 г., уже утверждал, что «король для
народа — то же, что дождь для земли»
320
. И пропаганда рано предложила свои услуги, пропаганда такая же
древняя, как цивилизованный мир. Во Франции мы имели бы в этом плане чересчур богатый выбор. «Мы
себя полагаем, — писал в 1619 г. один памфлетист, — мелкой мошкою перед сим королевским орлом. Пусть
он бьет, пускай убивает, пусть рвет на куски и кусочки тех, кто противится его велениям! Даже ежели бы то
были наши жены, наши дети, наши близкие родственники»
32
'. Кто сказал бы, кто мог бы сказать лучше? И
все же испытываешь радость, когда время от времени встречаешь диссонирующие нотки. «Разве Вы не
слышите, любезный мой читатель, трубы, гобои и походную песню нашего великого монарха — тра-ра-ра,
тра-ра-ра, тра-ра-ра? Да, вот он, сей несравненный, сей непобедимый, который отправляется короноваться»
в Реймс, где жил
566 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
и писал наш буржуа-купец Майефер
322
(3 июня 1654 г.). Следует ли видеть в нем типичного буржуа, хоть
Эрнест Лабрус и описывал его как социального отщепенца?
323
Буржуа, который последовательно был
лигистом, янсенистом
324
, фрондером. Но до великого движения века Просвещения он чаше всего ворчал за
закрытыми дверями.
Слишком многое следовало бы сказать об этом оперативном поле культуры и пропаганды. Так же точно, как
и о форме, какую принимала просвещенная оппозиция: парламентской, враждебной королевскому
абсолютизму или дворянским привилегиям, но не привилегиям капитала. Мы еще вернемся к этому. Мы
также не станем обсуждать патриотизм и национализм. То были еще новички, почти что в первом цвете
молодости. Они никоим образом не отсутствовали в XV-XVIII вв., тем более что войны благоприятствовали
их росту, питали их огонь. Но в конце концов не будем забегать вперед. Не станем также записывать нацию
в актив государству. Как всегда, действительность была неоднозначной: государство создавало нацию,
придавало ей обрамление, существо. Но верно и обратное, и нация через тысячи каналов создавала
государство, питая его своей живительной влагой и своими бурными страстями.
ГОСУДАРСТВО, ЭКОНОМИКА, КАПИТАЛИЗМ
По ходу изложения мы также оставили в стороне целый ряд интересных проблем, но стоили ли они того,
чтобы на них долго задерживаться'.' Так. не следовало ли мне всякий раз, как на первый план выступали
дракжем-ные металлы, говорить о бюльонизме*, а не о меркантилизме? В то время как последний
непременно заключал в себе первый, который, как бы это внешне ни выглядело, был смыслом его
существования. Не следовало ли говорить о «фискализме» всякий раз, когда заходила речь о налоге? Но
разве этот «фискализм» не сопровождал неизменно государство, никогда не исчезая? Государство, которое,
как говорил Макс Вебер
325
, есть такое же предприятие, как фабрика, и в силу этого обязано непрестанно
думать о своих денежных поступлениях, которые, как мы видели, никогда не бывали достаточными?
Наконец, и это главное, следовало ли оставлять в стороне, не давая на него определенного ответа, вопрос,
задававшийся десятки раз: продвигало ли государство капитализм или нет, подталкивало ли оно его вперед?
Даже делая оговорки по поводу зрелости современного государства, даже если, будучи полон современной
картиной, от него дистанцируешься, приходится констатировать, что в XV—XVIII вв. государство касалось
всех и вся, что оно было одной из новых сил в Европе. Но все ли оно объясняло, все ли
ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕЕ ГОСУДАРСТВО 567
* По имени Клода Бюльона (ум. 1640), суперинтенданта финансов, сотрудника Ришелье. — Примеч. пер.
оно подчиняло своему порядку? Нет, тысячу раз нет. К тому же разве не играла своей роли обратимость
перспектив? Государство благоприятствовало капитализму, приходило ему на помощь — это бесспорно. Но
перевернем это утверждение: государство не благоприятствовало подъему капитализма, который в свою
очередь был способен его стеснять. И то и другое было справедливо, происходя последовательно или
одновременно, так как реальность — это всегда сложности, поддающиеся и не поддающиеся предвидению.
Благоприятствующее, не благоприятствующее, но современное государство было одной из тех реальностей,
среди которых прокладывал себе дорогу капитализм, то стесняемый, то поощряемый, и довольно часто
продвигавшийся по нейтральной почве. Да и как могло быть иначе? Если интересы государства и интересы
национальной экономики в ее целостности часто совпадали, ибо процветание подданных государства
обусловливало в принципе доходы предприятия-государства, то капитализм всегда находился в том секторе
экономики, который обнаруживал тенденцию включиться в самые оживленные и самые доходные потоки
международных дел. Таким образом, он играл, как мы это говорили, на куда более обширном поле, чем
обычная рыночная экономика, и в более широкой области, чем область государства и его специфических
забот. Естественно, что в силу этого капиталистические интересы в прошлом, как и ныне, выходили за
пределы интересов ограниченного национального пространства. Это искажало или по меньшей мере
усложняло диалог и отношения между капиталом и государством. В Лиссабоне, который я выбрал в
качестве примера, предпочтя его десятку других городов, никто не видел, чтобы капитализм негоциантов,
деловых людей, сильных мира сего суетился, чтобы он обнаруживал свое существование. Дело в том, что
для него главное происходило в Макао, у этой открытой потайной двери в Китай, в Гоа в Индии, в Лондоне,
который диктовал свои распоряжения и требования, в далекой России, когда дело касалось того, чтобы
продать алмаз небывалой величины
326
, и в обширной рабовладельческой Бразилии плантаторов, золото-
искателей и гаримпейру (старателей, искавших алмазы). Капитализм всегда был обут в семимильные сапоги,
или, если предпочитаете, у него были нескончаемой длины ноги Микромегаса*. Именно этим измерением
прежде всего остального и займется третий, и последний, том этого труда.
В данный момент вывод, который надлежит запомнить, состоит в том, что аппарат власти, сила, которая
пронизывает и обволакивает все структуры, — это гораздо больше, чем государство. Это сумма иерархий —
политических, экономических, социальных, культурных, это сосредоточение средств принуждения, где
государство всегда может дать почувствовать свое присутствие, где оно зачастую было замковым камнем
всего
* Микромегас — инопланетянин, герой одноименной философской повести Вольтера. — Примеч. пер.
568 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ «МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ»
сооружения и где оно почти никогда не бывало единственным хозяином
327
. Ему даже случалось отступать,
терпеть крах, но всегда оно должно было восстановиться и неизбежно восстанавливалось, как если бы его
существование было для общества биологической потребностью.
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ»
Цивилизации или культуры — здесь два этих слова взаимозаменяемы без ущерба для смысла —
представляют океан привычек, ограничений, одобрений, советов, утверждений, всех этих реальностей,
которые каждому из нас кажутся личными и спонтанными, в то время как пришли они к нам зачастую из
очень далекого прошлого. Они — наследие, точно так же как язык, на котором мы говорим. Всякий раз,
когда в обществе обнаруживается тенденция к появлению трещин или провалов, вездесущая культура
заполняет или по меньшей мере маскирует их, окончательно замыкая нас в рамках наших повседневных
задач. То, что Неккер говорил о религии (самом сердце цивилизации) — она-де служит для бедняков
«мощными оковами и каждодневным утешением»
328
, — можно сказать о цивилизации и для всех людей.
В Европе, когда с наступлением XI в. жизнь стала возрождаться, рыночная экономика, денежные сложности
были как бы «возмутительными» новшествами. В принципе цивилизация, особа старая, враждебна иннова-
ции. Следовательно, она будет говорить «нет» рынку, «нет» капиталу, -нет» прибыли. Самое малое она
отнесется к ним подозрительно, сдержанно. Но прошли годы, требования повседневной жизни, ее давление
возобновились. Европейская цивилизация оказалась вовлеченной в постоянный конфликт, разрывающий ее
на части И тогда ей пришлось без особой радости дать новому зеленый свет. И этот опыт — не только опыт
Запада.
КАЖДОМУ СВОЯ ДОЛЯ В КУЛЬТУРНОЙ ДИФФУЗИИ: МУСУЛЬМАНСКАЯ МОДЕЛЬ
Цивилизация — это одновременно постоянство и движение. Существуя в каком-то пространстве, она
удерживалась там, цеплялась за него на протяжении столетий. И в то же время она принимала определенные
ценности, которые предлагали ей соседние или далекие цивилизации, и распространяла собственные
ценности за своими пределами. Подражание и «заразительность» действовали наравне с определенными
соблазнами внутри общества против привычки, против уже сделанного, уже известного.
Капитализм не избежал действия этих правил. В каждое мгновение своей истории он был суммой средств,
орудий, практических приемов, мыслительных привычек, бывших, бесспорно, культурными ценностями
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ «НЕТ» 569
и в качестве таковых странствовавших и обменивавшихся. Когда Лука Пачоли опубликовал в Венеции свою
книгу «Об арифметике» («De Arith-metica», 1495), он в том, что касается двойной бухгалтерии, резюмировал
решения, уже давно известные, — во Флоренции, скажем, с конца XIII в.
329
Когда Якоб Фуггер «Богач» (der
Reiche) находился в Венеции, он изучил там двойную бухгалтерию, которую и увез с собой в Аутсбург. Тем
или иным путем, но она в конечном счете завоевала часть торговой Европы.
Вексель тоже навязывал себя одному рынку за другим, путем диффузии, выйдя из итальянских городов. Но
не уходит ли он своими корнями в гораздо более далекие времена? По мнению Э. Эштор
330
, мусульманская
сутфайя не имела ничего общего с векселем западного мира. Она глубоко отлична от него по своей
юридической сущности. Пусть так. Но она, вне всякого сомнения, существовала гораздо раньше
европейского векселя. Можно ли предположить, чтобы итальянские купцы, издавна посещавшие
мусульманские гавани и рынки, обошли вниманием это средство простым росчерком пера обеспечивать
перевод на дальние расстояния определенной суммы денег? Вексель (изобретателями которого якобы были
итальянцы) решал в Европе ту же задачу, хотя ему, правда, пришлось приспосабливаться к условиям иным,
нежели условия мусульманского мира, в частности к предписаниям церкви, запрещавшим заем под про-
центы. Мне все же представляется вероятным заимствование у Востока.
Так же могло быть и с торговым товариществом типа комменды (сот-menda), которая была в мире ислама
весьма древней (пророк Мухаммед и его жена, богатая вдова, образовали такую комменду
3
^) и представляла
там обычную форму торговли на дальние расстояния, распространившись вплоть до Индии, Индонезии и
Китая. Что достоверно, так это то, что комменда, возникла ли она спонтанно или была заимствована, появи-
лась в Италии только в XI-XII вв. И тогда она отправилась в путь из города в город, так что мы без
удивления встречаем ее в XIV в. в ганзейских городах, однако видоизмененной, ибо местные влияния
сыграли свою роль. В Италии агент — тот из участников товарищества, кто предоставлял свой труд и
разъезжал с товаром, — нередко участвовал в прибылях от операции. В то же время в ганзейском мире
«слуга» (der Diener) обычно получал фиксированную сумму от того, кто предоставлял капитал; таким
образом он приобретал облик наемного работника
332
. Но встречались и случаи участия.
Следовательно, порой бывали изменения модели. А в определенных случаях существовала возможность
того, что то там, то тут оказывалось необходимым одно и то же решение, которое не обязательно было
заимствованием. В данном случае темные века европейского раннего средневековья лишают нас всякой
уверенности. Но, принимая во внимание привычку средневековых купцов к странствованиям и хорошо
известные пути их торговли, заимствование по меньшей мере некоторого числа форм торгов-
570 Глава 5. ОБЩЕСТВО, ИЛИ -МНОЖЕСТВО МНОЖЕСТВ.
НЕ ВСЕГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ГОВОРИЛИ^НЕЬ 571
ли должно было иметь место. Именно на эту мысль наводит тот лексикон, который Запад позаимствовал у
мусульманского мира: таможни (douanes), склад (magasin), левантийские каботажные суда (mahones),
торговый двор (fondouk), продажа на срок с немедленной перепродажей (mohatra, которую латинские
тексты XIV в., рассматривавшие ростовщичество, именовали contractus mohatrae). Другой признак — это
дары Востока Европе: шелк, рис, сахарный тростник, бумага, хлопок, арабские цифры, система подсчетов на
счетной доске, греческая наука, обретенная вновь в передаче мусульман, порох, компас — сколько же
драгоценных благ было передано!
Согласиться с реальным характером этих заимствований означает отказаться от традиционных
представлений многих историков о Западе, якобы гениально и самостоятельно создавшем себя во всех
отношениях, в одиночку двинувшемся вперед по путям научной и технической рациональности. Это
означает лишить итальянцев средневековых городов заслуги открытия орудий современной торговой жизни.
Больше того, это даже означает, следуя путем дедукции, выступить против Римской империи как
непреложной модели. Ибо эта столь восхваляемая империя, пуп земли и собственной нашей истории,
раскинувшаяся по всем берегам Средиземного моря с несколькими, то тут, то там, континентальными
«наростами», была лишь частью древней мировой экономики, куда более обширной, чем она сама,
экономики, которой суждено было на века пережить эту империю. Римская империя была связана с
обширной зоной обращения и обмена, простиравшейся от Гибралтара до Китая. с мировым хозяйством
(Weltwirtschaft), где на протяжении столетий люди оудуг циркулировать по нескончаемым дорогам, перевозя
в своих вьюках драгоценные товары, слитки, монеты, золотые и серебряные изделия, перец, гвоздику,
имбирь, камедь, мускус, амбру, парчу, хлопковые ткани, муслины, шелка, атласы, затканные золотом,
красильное и благовонное дерево, лаковые изделия, нефриты, драгоценные камни, жемчуг, китайский
фарфор, ибо этот фарфор совершал путешествия задолго до появления прославленных Ост-Индских
компаний.
Именно от этой торговли с одного конца света до другого жили в пору своего блеска еше Византия и мир