Биллингтон Дж. Х. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры

Подождите немного. Документ загружается.

VI. Шаткий колосс

неизбежным отход к большевизму. Розанов, судя по всему, мечтал, что-

бы в эту смутную эпоху церковь вновь стала той ведущей и объединяю-

щей силой, какой была во времена смуты три столетия назад, обеспечив

национальное возрождение XVII в. при новой династии — Романовых.

Вполне оправданно поэтому, что Розанов писал свой «Апокалипсис» в

Троице-Сергиевой лавре, единственном монастыре, который не пал в пе-

риод чужеземного нашествия в годы той давней смуты. Он причастился

незадолго до смерти, которая последовала (цитируя название одного из

лучших его произведений) «около церковных стен»

129

В религии Розанова, как отмечал Бердяев, плоть стала словом, а не

слово плотию. Его взгляды представляли собой квинтэссенцию культа

почвенности, основы которого заложил его кумир Достоевский. В кон-

це «Апокалипсиса» Розанов призывал «вернуться к страстям и огню», ут-

верждая, что в «подымающемся быке на корову» гораздо больше бого-

словия, чем в духовных академиях, и цитировал Достоевского в

подкрепление позиции, что «Бог взял семена из миров иных и посеял на

землю»

130

Апокалипсис и суд были для Розанова непосредственными чувствен-

ными реальностями, такими же, как и физический мир. Он не мог по-

верить в «бессмертие души» (подобные абстракции он всегда брал в ка-

вычки) и вместе с тем не мог и заставить себя поверить, что «рыжая

бородка» его лучшего друга однажды канет в небытие. Он видел себя пе-

ред лицом Бога в день Страшного суда — не говорящим ни слова, толь-

ко льющим слезы и улыбающимся.

Розанов скончался в начале 1919 г., не завершив «Апокалипсиса»; од-

нако уже в следующем году еще более яркое изображение грядущего кон-

ца было дано в пророческом романе Евгения Замятина «Мы». В прошлом

инженер-кораблестроитель и большевик, Замятин описывает грядущий

тоталитаризм с такой поразительной точностью, что в СССР «Мы» бы-

ли опубликованы лишь в самом конце перестройки. Место действия ро-

мана — «Единое Государство», чудовищная утопия будущего, подчинив-

шая землю таинственному «Благодетелю» и всеобщей «Скрижали».

Последняя — «этот величайший из дошедших до нас памятников древ-

ней литературы» — есть своеобразное космически расширенное желез-

нодорожное расписание. День выборов — это День Единогласия, поря-

док поддерживается с помощью электрического кнута, а последнее

освящение — смерть путем испарения.

Рассказчик и герой, как и все в Едином Государстве, известен не по

имени, а по нумеру (Д-503). Тем не менее Д-503 — вполне узнаваемое

человеческое существо, в некотором смысле даже квинтэссенция сереб-

ряного века. В нем соединяются прометейство и сенсуализм, два глав-

ных течения той эпохи, и напряжение в романе возникает из внутренне-

596

1. Крещендо

го конфликта между ними. С одной стороны, Д-503 подлинный Проме-

тей — математик, построивший «стеклянный, электрический, огнедыша-

щий Интеграл», объект, который вот-вот «проинтегрирует бесконечное

уравнение Вселенной», подчинив все другие планеты «благодетельному

игу разума... неся им математически-безошибочное счастье». Но вместе

с тем Д-503 страдает от иррациональной привязанности к женщине, 1-330,

которая соотносится с музыкой прошлого, а эта музыка не в пример ма-

тематической гармонии настоящего есть продукт чисто индивидуально-

го вдохновения («неизвестной формы эпилепсии»),

1-330 уводит Д-503 за Зеленую Стену Единого Государства в девст-

венные места, где живут Мефи — полуживотные, уцелевшие в Двухсот-

летней Войне, предшествовавшей основанию Единого Государства. Ме-

фи, конечно же, закоренелые сенсуалисты, дети Мефистофеля, как

подсказывает само их название. В их мире груди женщин прорывают

«юнифы», униформу Государства, как побеги растений весной; они по-

клоняются огню и полагают безумие единственной формой спасения.

Только Мефи не впали в «ошибку Галилея» и не поверили, что сущест-

вует «последнее число».

В ряде сюрреалистических сцен Д-503 едва не погибает в их мире

энергии, который противостоит энтропии Единого Государства. Однако

чуть ли не с первых страниц романа утверждение бесконечного и диони-

сийского перед лицом потребности в рациональном все-таки неизбежно

напоминает закрывание ладонью ружейного дула. Д-503 начинает подда-

ваться, и этот образ вырастает до апокалиптических масштабов. Когда

силы безумия вырываются на свободу, близок Страшный суд. Д-503 го-

тов совершить самоубийство, но в последнюю минуту его таинственным

образом возвращают на дневной свет. Его веру в конечную мощь разума

восстанавливают с помощью Операции, которая отнимает у него душу.

«Мы» не только блестящий предшественник «Дивного нового мира»

О. Хаксли и «1984» Дж. Оруэлла, но и кульминация по сути антихристи-

анского увлечения прометейством и сенсуализмом на закате империи.

Пожалуй, этот роман можно бы назвать своеобразной «черной библией»

для сатанистов. Ведь черные мессы как-никак стали в определенных дво-

рянских кругах модной формой развлечения, и Хлебников был не оди-

нок, глядя на «мир с конца», а на саму жизнь всего лишь как на «игру в

аду»!

«Мы» делится на сорок «записей» (подобий глав), и эта цифра почти

наверняка навеяна продолжительностью искушения Христова и потопа.

Форма хроники роднит роман с Евангелиями, он даже начинается чер-

ной пародией на первую главу Евангелия от Иоанна («Я просто списы-

ваю — слово в слово <...> но прежде оружия — мы испытываем слово»)

и своеобразным благовещением («Близок великий исторический час, ког-

557

VI. Шаткий колосс

да первый ИНТЕГРАЛ взовьется в мировое пространство»), а заканчи-

вается насмешливо-сюрреалистическими крестными муками, распятием,

нисхождением и воскресением героя, чей возраст — возраст Христа ко

времени Его страстей. Об этих событиях речь идет в последних «запи-

сях», соотносимых с последними днями Христа. Стена содрогается, как

храм в Иерусалиме; нисхождение во ад воссоздано посредством образа

уборной в подземной дороге, где герой встречает анти-бога сенсуалис-

тов — в сатанинской пародии на образ Христа, сидящего во славе одес-

ную Бога-Отца. Среди «невидимой прозрачной музыки» воды в уборной

Сатана приближается к Д-503 от сиденья слева. Он представляется — ла-

сково поглаживая Д-503 по плечу, и вскоре оказывается не чем иным,

как гигантским фаллосом — истинным божеством этого неопримити-

вистского и неестественно эротического времени. «Сосед» будто один

только «лоб — огромная лысая парабола, на лбу желтые, неразборчивые

строки морщин. И эти строки обо мне». Странная эта форма уверяет

Д-503, что тот способен на оргазм, что он вовсе не «брошенная папиро-

са» (которой Д-503 видел себя после неудачной попытки сексуального

союза с 1-330). «Я вас понимаю, вполне понимаю, — сказал он. — Но

все-таки успокойтесь: не надо. Все вернется, неминуемо вернется»

132

Затем он старается уверить Д-503, что «бесконечности нет». Утешив-

шись этой мыслью, Д-503 спешит закончить на туалетной бумаге свою

хронику и «поставить точку — так, как древние ставили крест над яма-

ми, куда они сваливали мертвых». В последней, сороковой, записи его

таинственным образом воскрешают и наставляют на путь спасения. Это

опять-таки своеобразная пародия на заключительное видение славы в

Новом Завете. Стены Нового Иерусалима — «временная стена из высо-

ковольтных волн», его колокола — один исполинский Колокол, а Коло-

колом называется камера пыток. Туда приводят загадочную женщину с

острыми, очень белыми зубами и темными глазами — последнее сата-

нинское преображение сгинувшей Мадонны в чувственную «незнаком-

ку» серебряного века. Введенная под «Колокол», она смотрит на Д-503 —

как Пиковая дама в повести Пушкина и опере Чайковского, как Демон

на картине Врубеля. Но для Д-503, из которого уже изъяли душу, она —

существо иного мира. Он отворачивается от нее и глядит на «нумера, из-

менившие разуму», как они идут в чистилище Газовой Комнаты, кото-

рая переделает их, приготовит к восхождению «по ступеням Машины

Благодетеля».

Этот новый рай был адом для Замятина, который видел в христиан-

ской образности прежде всего инструмент, позволяющий усилить у че-

ловека чувство гротескного. И в скудные, тяжелые годы после Граждан-

ской войны автор «Мы» отходит от христианской символики и, в

стремлении отобразить недавние беспримерные события, обращается к

I. Крещендо

символам первобытного, дохристианского мира. Пильняк в это время пи-

сал свою апострофу «Мать сыра-земля», Замятин же в 1924 г., когда у Ле-

• онова символом гибели старого порядка была сгоревшая коллекция ис-

копаемых динозавров, создал свой знаменитый рассказ «Пещера», где

вместо будущего, изображенного в «Мы», предстают образы первобыт-

ного прошлого. Мрачная картина возврата человечества в каменный век

.Гражданской войны начинается описанием, в котором нет ни единого

:? глагола: «Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие

на дома, скалы; в скалах — пещеры»

133

. В пещерах люди, ищут еду и топ-

',: ливо, прячутся, ибо их преследует «ледяной рев какого-то мамонтейше-

i го мамонта», который «ночами бродит между скал, где века назад был

Петербург». В одной из пещер, среди столь символических артефактов,

' как топор и экземпляр «опуса 74» Скрябина, сидит культурный герой,

которого почти совершенно загипнотизировал «жадный пещерный бог:

чугунная печка». В причудливой последовательности сцен христианские

символы, какие герой поначалу еще упоминает, блекнут, и в итоге он

становится троглодитом каменного века — грабит соседа и сжигает все

бумаги и рукописи, чтобы накормить своего нового бога. В конце рас-

сказа «всё — одна огромная, тихая пещера. Узкие, бесконечные проходы

<...> темные обледенелые скалы; и в скалах — глубокие, багрово-осве-

щенные дыры: там, в дырах, возле огня — на корточках люди <...> и ни-

кому не слышная — <...> по глыбам, по пещерам, по людям на корточ-

ках — огромная, мерная поступь какого-то мамонтейшего мамонта».

В эссе «О литературе, революции и энтропии» (1924) Замятин объяс-

нил свою враждебность этой «мерной поступи мамонта», шагающего по

России: «Революция — всюду, во всем; она бесконечна, последней рево-

люции нет, нет последнего числа. Революция социальная — только од-

но из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизме-

римо больше — космический, универсальный закон...»

134

Замятин обращается к Ницше, показывая, что диалектический мате-

риализм стал идеологическими «костылями» для поколения «слабонерв-

ных», неспособного смотреть в лицо «факту», что «сегодняшние исти- '

ны — завтра становятся ошибками... Эта (единственная) истина только

для крепких...». Литературный язык реализма пригоден лишь для устаре-

лой «плоской геометрии Эвклида». Истинный реализм требует теперь чу-

тья к другому: «Абсурд, да. Пересечение параллельных линий — тоже аб-

сурд. Но это абсурд только в канонической, плоской геометрии Эвклида:

в геометрии неэвклидовой — это аксиома... Для сегодняшней литерату-

ры плоскость быта — то же, что земля для аэроплана: только путь для

разбега — чтобы потом подняться вверх — от быта к бытию, к филосо-

фи и, к фантастике».

599

VI. Шаткий колосс

В мир фантастики Замятин ринулся вместе с другими «Серапионо-

выми братьями», блестящей новой литературной группой, названной по

сюите Э.Т.А. Гофмана, где выведен отшельник в пещере, который верит

в реальность собственных видений. Первобытные образы апокалипсиса

продолжали населять видения Замятина, о чем говорят сами названия его

поздних сочинений — «Аттила» и «Наводнение»

135

. Творчество Замяти-

на — как бы прощание не только с образным серебряным веком, но с

целым столетием культурных брожений, которое к нему подвело. Писа-

тель высказал мрачную убежденность, что «у русской литературы одно

только будущее — ее прошлое»

136

, и оставил после себя один последний

образ задачи писателя, элегический возврат к апокалиптическому сим-

волу моря

137

. В нынешнее время, утверждает Замятин, писатель похож на

одинокого матроса на мачте корабля в бурю. Он — высоко над суетой

палубной команды и способен бесстрастно смотреть на опасности, жду-

щие впереди. Но ему суждено и уйти на дно вместе с кораблем челове-

чества, который уже накренился на 45° и, быть может, очень скоро столк-

нется со всеуничтожающим девятым валом апокалипсиса.

Вскоре этого антиавторитарного модерниста окружило молчание.

«Мы» и многие другие сочинения Замятина удалось опубликовать толь-

ко за границей, куда и он сам уехал в 1931 г., а шесть лет спустя скон-

чался, как раз когда в СССР Бабель, Пильняк, Горький и другие тоже

шли навстречу смерти. Вера Замятина в бесконечные числа и неиссяка-

емое революционное вдохновение отступала перед сталинским миром

пайков по разнарядке и пятилетних планов — крещендо во имя безмол-

вия, электрификация во имя уничтожения.

Подводя итоги культурного подъема первых трех десятилетий XX в.,

можно сказать, что три главных течения — прометейство, сенсуализм и

апокалиптичность — помогли толкнуть Россию вперед, сорвать ее с яко-

рей традиции. Интеллигенты дрейфовали от одного из этих бурных те-

чений к другому, неспособные проложить четкий курс, но и не желая ог-

лядываться назад, на знакомые береговые знаки. Каждое из трех

мировоззрений эпохи было продолжением идеи, которая уже осеняла

страстных дворянских философов XIX в. Прометейство выявило, что пра-

во на господство над внешним миром перешло от Бога к человеку; сен-

суализм обнажил их тайную увлеченность миром непосредственных фи-

зиологических удовольствий и его демоническим патроном; в

апокалиптичности отразилось отчаянное, нередко даже мазохистское

цепляние тех, кто не способен поверить в спасение, за иудейско-христи-

анскую идею воздаяния.

Первые два течения в русской мысли можно рассматривать как вос-

точное усиление общеевропейской тенденции. Русское прометейство от-

562

1. Крещендо

ражало веру многих европейцев в новые созидательные перспективы, от-

крывающиеся благодаря развитию науки, промышленности и человече-

ской изобретательности. Эта вера была особенно сильна в Восточной Ев-

ропе, где быстро растущие, все более космополитические города,

казалось, предлагали новые возможности до той поры статичным аграр-

ным империям.

К сенсуализму больше тяготели не пролазы-парвеню, а стареющие

аристократы, т. е. люди, которые видели в промышленном развитии

скорее умножение, нежели разрешение мировых проблем. Русский сен-

суализм был тесно связан с тогдашним обращением к сексу и ирраци-

онализму, характерным для таких художников, как Суинберн, Уайльд,

Д.Г. Лоуренс и Рембо. Однако — за редкими исключениями, которые

вполне достойны затертого наименования декаданс, — русский сенсу-

ализм в целом был изобразительно менее мрачным и программно ме-

нее безнравственным, чем англо-французский сенсуализм того перио-

да. Русскому сенсуализму свойствен оттенок эстетической меланхолии,

укорененной в немецкой философской традиции Новалиса, Шопенга-

уэра и вагнеровского «Тристана»; это мир неутолимой метафизической

тоски, где жизнь — всего лишь «болезнь духа», сексуальный опыт —

средство наиболее полного выражения обреченной человеческой воли,

а «смерть и преображение» тела — единственное «лекарство», способ-

ное «исцелить» отравленный плотью дух

|3|(

Но в еще оптимистическом довоенном европейском мире апокалип-

тичность как мировоззрение во многом была ограничена пределами од-

ной только России. Конечно, некоторые западные писатели, например

Верхарн, усматривали апокалиптический смысл в возникновении совре-

менных «городов-спрутов», и подспудный библейски окрашенный пес-

симизм сквозил даже у такого восторженного европейского трибуна им-

перской эпохи, как Редьярд Киплинг. Но нигде в Европе объем и сила -

апокалиптической литературы не сопоставимы с тем, что дала Россия при

Николае II. Ошеломительный разгром России Японией в войне 1904—

1905 гг. и грянувшая вслед за тем революция оставили у огромного чис-

ла россиян ощущение, что жизнь, какой они ее знали, безвозвратно идет .

к концу. Люди были склонны видеть апокалиптические знамения во

всем — от пробуждения Азии до очередного появления в 1910 г. кометы

Галлея

139

. Не умея найти в религии ни радости, ни утешения, русская ху-

дожественная интеллигенция тем не менее завороженно воспринимала

апокалиптические повествования Библии и русского фольклора. Эти

произведения были весьма под стать мрачному психологическому наст-

рою российских писателей, а также являли образец для искусства, кото-

рое они надеялись создать, ибо библейские и фольклорные пророчества

о конце света были и прекрасно знакомы всей новой массовой аудито-

601

VI. Шаткий колосс

1. Крещендо

рии, которую они стремились завоевать, и в то же время отличались бо-

гатством эзотерико-символического языка, которым они восхищались.

В своей апокалиптичности, как и во многом другом, культура этой

смутной эпохи порою как бы откатывается вспять, в далекое прошлое, и

кажется скорее заключительным аккордом Старой, чем прелюдией Но-

вой России. Люди искусства, похоже, смотрели больше назад, на тайны

семи дней, в которые был сотворен мир, нежели вперед, на лозунги де-

сяти дней, которые епо потрясли. Они искали источники, а не выгоды

электричества, утраченные линии и краски древних икон, а не фотогра-

фический героизм нового кино.

Таким образом, русскому прометейству присущи элементы утопиче-

ского принуждения и поэтической фантазии, в которых меньше сходст-

ва с оптимистическим и утилитарным сциентизмом тогдашней Европы,

чем с религиозным восторгом раннерусской ереси — иудействущих с их

псевдонаучным «тайная тайных», мистиков, последователей Бёме, с их

эзотерическими путями к андрогинности и божественности, а также не-

пременных сектантских пророков, стремившихся заменить традицион-

ный христианский мир новой группировкой, которая немедля осущест-

вит Царство Небесное на земле.

Мировоззренчески сенсуализм и апокалиптичность напоминали скорее

о временах Ивана III и Ивана IV, а не Александра II и Александра III. Фи-

лофей Псковский усматривал пророческую связь между нынешней реаль-

ностью Содома и грядущим триумфом «третьего Рима», подобно тому как

многие представители серебряного века были склонны воспринимать соб-

ственный декаданс как предвестье окончательного освобождения. Но что

именно должно было явиться из сологубовского «дыма и пепла»? Загадоч-

ный Христос поэмы Блока? «Конь блед» Бориса Савинкова и Брюсова, чет-

вертый и самый таинственный из всадников Апокалипсиса? «Жар-птица»

Стравинского и Бальмонта, яркий феникс дохристианской славянской ми-

фологии? Или, может быть, доисторические мамонты замятинской «Пе-

щеры»?

Чем больше русские экспериментаторы-интеллектуалы стремились

вырваться в будущее, тем глубже они, как правило, сползали в прошлое.

Давние темы и метафоры снова и снова возвращались в новом платье —

например, символ Гамлета. Блок много писал об этом герое и даже, уха-

живая за своей будущей женой, разыгрывал сцены между Гамлетом и

Офелией

». В начале 1920-х гг. эта пьеса составила основу новой рево-

люционной притчи, которую с блеском играл Михаил Чехов, племянник

Чехова-драматурга. Новый «Гамлет» отображал своего рода манихейскую

битву между страстным, героическим Гамлетом (и его сторонниками —

Горацио и Офелией) и надменным, злобным Королем (и его сторонни-

ками — Полонием и придворными)

141

. Готические декорации подчерки-

562

вали, что действие происходит в средние века, до прихода света; сторон-

ники Короля носят темные костюмы и вообще внешне отвратительны,

''сторонники же Гамлета одеты во все светлое. Призрак — чистый голос

"революционной совести — представлен просто столбом света.

Занимая самые разные позиции, русские, казалось, ощупью проби-

рались вспять, к обители света, к мифологическим дохристианским сол-

нечным богам Востока. «Будем как солнце!» — писал Бальмонт в одном

из знаменитейших символистских стихотворений раннего периода. «По-

солонь» (1907) Ремизова — всего лишь один из многих гимнов, что вос-

певали реальных и вымышленных солнечных богов восточной мифоло-

гии. «Исповедь» Горького (1908) славила народ как владыку солнца

142

. В

1909 г. Блок отыскал символистскую гавань для давно затерянного в мо-

ре корабля — во всепоглощающем, холодно-безличном солнце:

Бери свой челн, плыви на дальний полюс

В стенах из льда...

И к вздрагиваньям медленного хлада

Усталую ты душу приучи,

Чтоб было здесь ей ничего не надо,

Когда оттуда ринутся лучи

Тот же солнечный символ становится в поэзии начала революции вос-

торженным неоязыческим жизнеутверждением — например, в «Синих

оковах» Хлебникова, «Песни Солнценосца» Клюева и «Необычайном

приключении» Маяковского, где поэт приглашает солнце на чаепитие и

слышит от него:

<...> вспоем

у мира в сером хламе.

Я буду солнце петь свое,

а ты — свое,

стихами...

«Солнц двустволка» прорывает «стену теней, ночей тюрьму» и про-

возглашает:

Светить всегда,

светить везде,

до дней последних донца,

светить —

и никаких гвоздей!

144

Призыв к солнечному божеству древности звучит у Маяковского в

финальном экстатическом гимне «Мистерии-буфф» — знаменитого дра-

матического апофеоза нового порядка, который был представлен на сту-

пенях петербургской Биржи на заре советского режима:

603

VI. Шаткий колосс

А над нами солнце, солнце и солнце.

<...> Солнце — наше солнце!

Довольно!..

Игру новую играйте!

В круг!

Солнцем играйте.

Солнце катайте.

Играйте в солнце!

145

«Мистерией» называлась и незавершенная симфония Скрябина —

симфония музыкального звука, речи и запаха, странным образом напо-

минающая христианскую литургию. Ведь и там драматическое действо,

декламация*! музыка соединялись с цветом икон и запахом ладана. Скря-

бин и Маяковский,,каждый по-своему, писали мистериальные драмы для

нового органичного общества, где все участвуют в коллективном ритуа-

ле, цель которого не развлечение, но искупление. По форме они были

христианскими, однако по содержанию — в значительной мере мисти-

ческими и полувосточными. Мейерхольд утверждал, что в современнос-

ти нет мистериальных драм и что «автора «Прометея» тянет на берега

Ганга»

146

. Хлебников, увлеченный мистическими азиатскими темами,

дервиш, йог, марсианин (по его собственным словам), даже взял в каче-

стве псевдонима древнеславянский вариант имени Владимир — Велимир.

Поиски им языка чистых звуков как предпосылки будущего утопическо-

го общества, которое предстоит создать его «Правительству земного ша-

ра», состоящему из «Председателей земного шара»

147

, тоже отчасти сход-

ны с поисками раннеславянского христианства. Там литургия, «общее

дело» спасения, тоже развивалась через ритмическую декламацию чело-

веческого голоса к радостному возвышенному колокольному благовесту,

и чистый «язык за пределами разума», заумный язык, был прообразом

небесной радости грядущего мира.

Вся эта сосредоточенность на несловесном, надрациональном искус-

стве — отход вспять, к культуре Древней Руси с ее упором на зрелищ-

ность, звуки и запахи. Но в Древней Руси существовали вера, объединяв-

шая и направлявшая все искусства к одной цели, и готовность принять

ее ограничения. В тогдашней России поэзия Блока и Хлебникова стре-

милась ворваться в музыку. Музыка Скрябина пыталась разгадать язык

цвета, а цвета Кандинского — язык музыки.

Кандинский, пионер абстрактного искусства, в определенном смыс-

ле был глубже всех других укоренен в эстетике Руси. Он искал не искус-

ство ради искусства, но «духовное в искусстве», пытался покончить с пра-

здной созерцательностью, воссоздав ту тесную связь между человеком и

искусством, что существовала в раннем религиозном искусстве. Его жи-

вопись базировалась на чистой линии и цвете — двух изначальных ком-

604

I. Крещендо

понентах иконописи. Искусство Кандинского, подобно искусству древ-

них икон, не занималось визуальными аспектами внешнего мира, а бы-

ло скорее своеобразной «абстрактной музыкальной арабеской.;, так же,

как и музыка, очищенной от всего, кроме непосредственного обращения

к духовности»

148

Однако же наиболее абстрактный язык, очищенный от всякого зву-

ка, наиболее «заумный», — это язык безмолвия. И наиболее содержатель-

ный из всех цветов — всеобъемлющее чрево белизны: «белое на белом»

живописи Малевича, «белый» как псевдоним «симфонического» романи-

ста. Раскованная фантазия линий ведет людей в бесконечность прост-

ранства. На смену мистической тоске по уничтожению нередко прихо-

дило пылкое утверждение прометеевской силы. Белизна, пространство и

бесконечность заняли место моря как символа такого свершения в унич-

тожении.

Пройдя при жизни одного поколения путь от авторитарного тради-

ционализма до эгофутуризма, русская культура создала необычайную

«стихов и света кутерьму»

149

. Но все было доведено до крайнего предела,

и странно символично, что чудовищная массовая гибель людей искусст-

ва в середине 30-х гг. началась смертью Андрея Белого в 1934 г. от сол-

нечного удара.

Россия еще не стала вполне самодостаточной индустриальной держа-

вой и еще не развернула социальные и политические институты, способ-

ные соединить философию своих новых лидеров с традицией народа. В

конце 20-х гг. было принято роковое решение строить социализм мето-

дами, какими фараоны строили пирамиды

150

. В 30-е гг. рабочих беспо-

щадно загоняли в новые промышленные комплексы, а крестьян — в кол-

хозы. «Стихов и света кутерьма» сменилась принуждением прозы и тьмы.

И теперь мы обратимся к судьбам русской культуры после сталинской

«второй революции».

2. Советская эпоха

2. СОВЕТСКАЯ ЭПОХА

После 1917 г. долгое время было не вполне ясно, насколько глубоко

ломка культурной традиции входила в основу нового социального строя.

Всевозможные идеи полного разрыва с культурой прошлого — будь то

через богостроительский восторг Пролеткульта, будь то через мазохист-

ское евразийство «скифов» — были отброшены вместе с химерическими

социально-экономическими программами «военного коммунизма». По

окончании Гражданской войны, с началом нэпа в 1921 г., установилась

более либеральная атмосфера, и в 20-е гг. кое-кто было вообразил, что

новое революционное государство терпимо отнесется к значительному

культурному многообразию

Так называемые попутчики, пожалуй численно преобладавшие среди

литераторов начала 20-х гг., приняли новое советское государство, хотя

и с некоторыми оговорками касательно его идеологии. Еще более неор-

тодоксальные «Серапионовы братья» оформились как группа в 1921 г.;

вскоре вернулись на родину и некоторые из ведущих дореволюционных

литераторов, возобновив свою писательскую деятельность. Два одарен-

ных молодых романиста — Алексей Толстой и Илья Эренбург, — возвра-

тившиеся из эмиграции в 1923 г., опубликовали новые произведения, где |

практически еще нет раболепия перед Сталиным, столь характерного для

их поздних произведений. В прозу Толстого вошли многие из антиурба-

нистических и антиутопических идей крестьянских поэтов, яркий при-

мер тому — «Голубые города» (1925), где анархист-интеллигент поджи- |

гает только что построенный советский город

. В творчестве Эренбурга

в 20-е гг. заметны еврейские темы. В 1922 г. в Москве начал выходить

журнал на языке идиш «Штром», и эта акция помогла России восстано-

вить свою главенствующую роль в народной еврейской культуре, несмо-

тря на то что еврейское население частью осталось в новой независимой

Польше, частью же эмигрировало. Древнееврейская культура тоже про-

должала заявлять о себе через новый московский театр «Габима», во гла-

ве которого вскоре стал авторитетный поборник «фантастического реа-

лизма» Евгений Вахтангов. Вплоть до его смерти в 1924 г. этот еврейский

театр прямо-таки магнитом притягивал к себе русского зрителя. Напев-

ная древняя декламация соединялась с современной пластикой и жести-

606

куляцией в забавных фантастических сценах, показывающих, как душа —

пресловутый диббук— возвращается из царства мертвых, чтобы завладеть

живыми, «...вся Москва, разоренная, нищая, обессиленная голодом, стра-

хом и революцией, независимо от расы и религии... каждый вечер уст-

ремлялась на штурм ста двадцати пяти кресел крохотного импровизиро-

ванного зрительного зала «Габимы»... Забитые, задыхающиеся на этой

окраине — кладбище суетных мечтаний погибшего дворянства — люди,

только что пережившие самую неумолимо механическую из революций,

тянулись к словам, которых не понимали... Театр возвращался к своим

истокам, и они отдавались его религиозной магии. Мистицизм, перво-

зданный хаос, животная божественность толпы — все, что составляет се-

крет и мощную глубину революций, воплощалось в дибике и производи-

ло сильнейшее впечатление на Москву»

Может показаться удивительным, что еврейская труппа оказалась

способна стать для русской культуры столь энергичным стимулом, при-

чем как раз в то время, когда и сама русская сцена переживала расцвет.

Но: «В некоторых литургических гимнах каждый стих предваряется древ-

нееврейским словом. Верующие не понимают его, однако его странное

и таинственное звучание как бы насыщает ясный христианский гимн до-

полнительным смыслом, неведомое слово поражает верующего и затра-

гивает в нем глубины, о которых он даже не подозревал. Так еврейская

душа «Габимы» воздействовала на русскую душу»

Одновременно футуристы прибегли к более светской форме культур-

ного стимула, продолжая шумно требовать внимания публики на стра-

ницах журнала «ЛЕФ» («Левый фронт искусств»), который начал выхо-

дить в 1923 г. при сотрудничестве Маяковского и Мейерхольда. Давние

традиции сатирического изображения современности ожили в творчест-

ве многообещающих молодых писателей, таких, как одесситы Ильф и

Петров, как Михаил Зощенко. Зощенко, сын русской актрисы и украин-

ского художника, в 20-е гг. был, пожалуй, самым читаемым из советских

писателей: в 1922—1927 гг. было продано более миллиона экземпляров

его книг

. Что касается истории, то в России продолжали работать доре-

волюционные исследователи немарксисты вроде Е. Тарле и С. Платоно-

ва, хотя отдельные их труды (а в сфере литературы вообще очень мно-

гое) публиковались в Берлине. Сергей Прокофьев, один из величайших

русских композиторов, вернулся на постоянное жительство в СССР в

1927 г., через год его примеру последовал Максим Горький, самый зна-

менитый из прозаиков.

Даже религия, казалось, вновь получила в СССР 20-х гг. право на су-

ществование. В 1926 г. был освобожден из тюрьмы недавно избранный

патриарх русской православной церкви. Годом позже режим, благопо-

лучно похоронив марионеточную «живую церковь», нехотя признал и

607

VI. Шаткий колосс

патриарха, и его церковь. Быстро набирали силу различные секты — в

особенности местные приходы вновь консолидировавшейся протестант-

ской общины («Евангельские христиане-баптисты»). Секретарь Ленина

В.Д. Бонч-Бруевич, историк русского сектантства, довольно убедитель-

но доказывал, что трудолюбие, результативность и коллективные мето-

ды сектантов могут способствовать строительству социалистического об-

щества

Относительно либеральной культурной атмосферой 20-е гг. отчасти

обязаны тому, что большевики были заняты прежде всего политической

консолидацией и восстановлением экономики, разрушенной за семь лет

мировой и Гражданской войны, а отчасти — сравнительно оптимисти-

ческому и гуманному истолкованию Марксовых теорий культуры, ха-

рактерному для ведущих идеологов раннесоветского периода — Дебори-

на в философии м Воронского в литературе

. Оба они утверждали, что

новая культура должна идти вслед за новым пролетарским обществом,

а не опережать его. Следуя Марксу и самому блестящему его интерпре-

татору среди большевиков, Николаю Бухарину, они рассматривали ли-

тературу и искусство как часть надстройки, а не базиса культуры чело-

вечества. Таким образом, искусство могло трансформироваться только

после глубокого социально-экономического изменения. А в сложную пе-

реходную эпоху искусства обязаны впитывать лучшее из культуры про-

шлого и обеспечивать независимое отражение реальности. Практически

такая концепция подрывала прежние упования на «немедленный соци-

ализм». Уже нельзя было всерьез говорить ни о замене традиционного

университета новым «братством преподавателей, студентов и руководст-

ва», ни о замене семейной системы «новой семьей трудового коллек-

тива»

Однако мало-помалу стало очевидно, что ослабление контроля и воз-

врат к старому были явлением преходящим. Если в начале 1924 г., на мо-

мент смерти Ленина, около 2/5 всех издательств относились к неправи-

тельственной сфере, то через три года они составляли лишь одну

десятую

. Усиление идеологического контроля начинается основанием

официального теоретического журнала большевистской партии «Больше-

вик» (1924)

и целым рядом партийных дискуссий о роли литературы в

новом обществе (1924—1925). Отклоняя требование экстремистской

группы «напостовцев» касательно сквозного партийного управления ли-

тературой, партия тем не менее утверждала в резолюциях свое право кон-

тролировать «литературу в целом» и предусматривала создание центра-

лизованной Всероссийской ассоциации пролетарских писателей

(ВАПП) — первой в ряду все более мощных органов жесткого контроля.

В том же 1925 г. аналогичная организация была создана и на так назы-

ваемом «музыкальном фронте» — Ассоциация молодых композиторов-

608

2. Советская эпоха

профессионалов; в «битве за научный атеизм» тоже была учреждена но-

вая ударная армия — печально известный Союз воинствующих безбож-

ников. Ликвидация руководимого Маяковским журнала «ЛЕФ» и само-

убийство Есенина, последовавшие друг за другом в течение нескольких

месяцев 1925 г., свидетельствовали о растущей пропасти между новым

режимом и некоторыми из тех самых интеллигентов, что первоначально

поддерживали революцию.

Разрушение живой русской культуры завершилось в 1930 г. смертью

Маяковского, официальным упразднением всех частных изданий и ра-

дикальным сталинским определением XVI съезда партии как съезда «раз-

вернутого наступления социализма по всему фронту»

. Ни один из де-

легатов не воздержался от голосования и тем паче не выступил «против»,

когда Сталин повел речь о профилактических чистках и санкциониро-

ванной подозрительности. Классическое ленинское неприятие тезиса,

предполагающего в подготовке политической революции опираться в

первую очередь на «стихийность», а не на четкое партийное руководст-

во, было расширено до сталинского неприятия терпимого отношения к

«самотеку» на «культурном фронте» при подготовке революции социаль-

но-экономической.

Сторонники умеренных планов, утверждавшие, что производитель-

ным возможностям советской экономики присущи неизбежные ограни-

чения, были осуждены как «механицисты» и «генетики», лишенные ре-

волюционного духа и диалектического «понимания». Осуждение

Бухарина, поборника относительной свободы в сельскохозяйственной

сфере и сбалансированного развития тяжелой и легкой промышленнос-

ти, сопровождалось чисткой среди приверженцев относительной свобо-

ды и баланса в культурной сфере. Так, литературный теоретик Ворон-

ский и философ Деборин были осуждены за «меньшевистский идеализм»

и принуждены к публичному покаянию. Марксистские философские

идеи не должны были становиться помехой в развитии нового автори-

тарного государства, и в 1930 г. Деборин, а также его последователи бы-

ли отстранены от руководства журналом «Под знаменем марксизма». До-

минировавшая в 20-е гг. идея, что государственный правопорядок есть

«фетиш» буржуазии, а юридическое мировоззрение — последнее прибе-.

жище пережитков и традиций старого мира, уступила место новой кон-

цепции «особого советского права», тому, что впоследствии стало име-

новаться «социалистической законностью»

. Диктатура пролетариата в

обозримом будущем не исчезнет, и власть советского государства и со-

ветского закона необходимо укреплять, заявил Сталин на съезде ВКП(б)

в 1930 г. Противоречие, представлявшее собой один из самых безосно-

вательных тезисов Ленина, было объявлено важнейшим: «...противоре-

чие это жизненное, и оно целиком отражает Марксову диалектику»

609

VI. Шаткий колосс

Фрейд, чьи доктрины психического детерминизма в 20-е гг. провозгла-

шались как «лучшее противоядие против учения о свободе воли»

, в 1930 г.

на I Всероссийском съезде по проблемам человеческого поведения под-

вергся осуждению за отрицание возможности создать социально-«откры-

того» человека, который легко коллективизируется и поведение которо-

го можно быстро и глубоко трансформировать

Интеллектуальная элита стала объектом такой же коллективной шо-

ковой терапии, какой подвергли сопротивляющееся крестьянство. На

этом первом «пролетарском» этапе сталинского террора деятелей вроде

Авербаха в теории литературы и Покровского в истории использовали,

чтобы дискредитировать других, а затем и они сами пали жертвой чис-

ток. В этой-ситуации Сталин выступал как эдакий милостивый отец, го-

лос умеренности, защитник маленького человека от «головокружения от

успехов», в которое впали его не столь гуманные соратники"'. Этот «про-

летарский эпизод» в русской культуре, продолжавшийся примерно от

первого постановления партии о литературе в декабре 1928 г. и до рос-

пуска отчетливо пролетарских культурных организаций в апреле 1932 г.,

по срокам совпал с первой пятилеткой — этапом беспрецедентной по-

пытки преобразовать русское общество с помощью насильственной ин-

дустриализации и сельскохозяйственной коллективизации.

Культурные преобразования этой эпохи, как и социально-экономи-

ческие изменения, почти не связаны с предшествующими событиями

русской истории — даже с казарменной атмосферой и подчеркнуто про-

летарским характером Гражданской войны. Пролетарское происхождение

и марксистские убеждения теряли всю свою важность. Интеллигенты-

марксисты, игравшие ключевую роль в оттачивании коммунистической

идеологии и строительстве нового советского государства, фактически

все чаще становились первоочередными жертвами новых партийных чи-

сток 30-х гт., а фанатичные пролетарские поборники революционного

эгалитаризма были осуждены как соглашатели и левые уклонисты. В кон-

це 20-х гг. никакие серьезные опасности советскому государству не гро-

зили; а к 1930 г. ввиду экономической депрессии на Западе угроза «ка-

питалистического окружения» стала еще более отдаленной и надуманной.

Новая обстановка, как заявил Сталин в знаменитой речи в 1931 г., ста-

вит цель создать «собственную производственно-техническую интелли-

генцию»

, самоотверженно стремящуюся овладеть техническими навы-

ками, необходимыми для советского строительства. Создание новой

интеллигенции требовало уничтожения или коренной переделки старой

интеллигенции, включая тех, чья эмоциональная приверженность ра-

дикальному гуманизму тоже могла помешать строительству нового ав-

торитарного государства. Одних только технических навыков было не-

достаточно. Требовалось беспрекословное подчинение партийному

610

2. Советская эпоха

руководству. Как прямо сказал Сталин в 1935 г.: «Кадры решают все»

а идеальные кадры — это закаленные, «железные» слуги диктатора. Что-

бы понять, как был сделан столь резкий вывод, нужно вернуться к заве-

там Владимира Ильича Ленина, основателя и святого патрона больше-

визма, человека, от имени которого Сталин зажал все русское общество

тисками тоталитаризма. Кроме того, нужно учесть связи Ленина и Ста-

лина с весьма неоднородным культурным наследием страны, которой они

управляли.

Ленинские заветы

На первый взгляд сильная и заметная фигура Ленина представляется

лишь необычайно ярким примером русского анахорета-интеллигента

XIX в. Родился и вырос он в интеллигентной семье, в Поволжье, этом

классическом центре бунтарской русской вольницы, воспитывался как

всякий представитель мелкопоместного дворянства и дома был ближе к

матери, чем к отцу. Получив университетское образование, он стал дип-

ломированным адвокатом, но, по сути, профессионально занимался ис-

ключительно нелегальной публицистикой и революционной деятельно-

стью. Учитывая все это, испытываешь большой соблазн усмотреть во

внезапном рывке Ленина к власти свершение давних тщетных надежд

интеллигенции на новый порядок, где она будет играть ключевую роль.

Однако Ленин отличался от почти всех своих предшественников-ин-

теллектуалов России XIX в., и как раз то, что он был глубоко чужд до-

минирующих интеллигентских тенденций конца империи, позволило ему

стать носителем в корне нового порядка вещей.

Во-первых, для этой многоликой эпохи Ленин был редкостным «од-

нолюбом». Вокруг него было множество возвышенных мечтателей, но

сам Ленин целиком сосредоточился на одной-единственной всепогло-

щающей цели, которая в помыслах интеллигенции традиционно не за-

нимала главенствующего места, — на обретении власти. Верность этой

цели позволила ему подчинить собственные эмоции и эмоции соратни-

ков поистине пуританской дисциплине. Никогда не поддаваясь расслаб-

ляющим восторгам периода поздней империи, он избежал суетливых

метаний между прометеевским оптимизмом и мрачным сенсуализмом,

сумел извлечь пользу из чувства ожидания, порожденного интеллиген-

цией, не вовлекаясь, однако, в приливы и отливы ее внутренних ощу-

щений.

Ленин подавлял в себе все эмоции; холодностью и аскетизмом он ра-

зительно отличается от других интеллигентов с их традиционным доб-

рым товариществом и убежденностью, что чувства — неотъемлемая часть

611

VI. Шаткий колосс

мыслительного процесса. Его любимая мать была немкой, и сам он бы-

вал прежде всего в Северной Европе — в развитых районах индустриа-

лизации и урбанизации. Южная Европа с ее солнцем, вином и песнями

сыграла — за одним исключением — весьма незначительную роль в его

тусклой жизни'

. Похоже, еще до начала 1890-х гг., до обращения к марк-

сизму, Ленин проникся ненавистью к неустойчивости, к сентименталь-

ности, а главное, к праздности дворянской интеллигенции. Озлобленный

казнью (1887) старшего брдта, революционера, он вскоре свел знакомст-

во с революционными кругами Казани. Своей будущей жене, бесстраст-

ной революционерке Надежде Крупской, он представился в 1894 г. как

младший брат замученного революционера и точно так же написал о се-

бе в краткой автобиографии. В его бездетном, сугубо идеологическом бра-

ке нет почти ни малейшего следа нежности

Бранная манера ленинской полемики резко контрастирует с форма-

ми дискуссии, принятыми даже среди революционных интеллигентов.

Конечно, кое-где у Маркса можно найти образчики подобной поноси-

тельной лексики, но резкий слог Ленина и постоянные ругательные вы-

сказывания по адресу оппонентов зачастую напоминают скорее неоте-

санный фанатизм крестьянских мятежников, раскольников и сектантов,

которых в регионе Симбирск—Самара—Казань в годы юности Ленина

было очень много. В своей стилистике он как бы шагнул вспять, к ярко-

му образно-пророческому языку Ивана Грозного и Аввакума, а вовсе не

продолжал традицию дебатов XIX в.

Говоря «они и мы», прежние революционные лидеры противопостав-

ляли силу и правду, правящую бюрократию и властителей мира идей. Для

Ленина, однако, «чистота идей» была равнозначна «бессилию»

. Для вла-

сти нужна сила, для которой в свою очередь нужна не правда, но «ис-

тинный лозунг борьбы»

. Основу морали он видел не в «идеалистичес-

ких» нормах внутренних ощущений, но в постоянно меняющихся

требованиях революционной целесообразности. Таким образом, правда

не интересовала Ленина ни в одном из двух ее значений — ни как науч-

ный факт (правда-истина), ни как нравственный принцип (правда-спра-

ведливость). Зато он назвал «Правдой» большевистскую газету с ее еже-

дневными инструкциями к действию. «Проклятые вопросы» уступили

место поверхностным приказам.

Эти приказы были обязательны в силу второй главной и новой черты

учения Ленина — упора на организацию. Тайные, дисциплинированные

иерархические организации никогда не были типичны для русской рево-

люционной традиции, хотя и существовала обширная якобинская теоре-

тическая литература, созданная такими деятелями, как Пестель, Огарев,

Нечаев и Ткачев. Даже посвятившие всю жизнь революции народоволь-

цы были недисциплинированны, политически наивны и непрактичны —

613 611

2. Советская эпоха

самые профессиональные из них входили не в организацию, а в «группу

дезорганизации». Новая концепция Ленина была отчасти продиктована

необходимостью самозащиты от весьма усовершенствованных к тому вре-

мени методов полицейской слежки и принуждения, а отчасти вытекала из

пересмотра революционных методов, который безостановочно продол-

жался после поражения «Народной воли». Все чаще обсуждалась идея

сплочения в организации военного образца. Термин «кадры», ставший

ключевым в большевистской организационной концепции, появился в

конце 80-х гг. вместе с идеей гибкого использования «передовых» отря-

дов

. Ведущий теоретик подновленного революционного популизма Вик-

тор Чернов, глава новой партии социалистов-революционеров (эсеров),

также утверждал в 1901 г., что революционному движению необходимо

единство, тогда «...у нас не будет социал-демократов и социал-революци-

онеров, народовольцев и народоправцев, а будет единая и нераздельная со-

циалистическая партия»

Ленинская итоговая формула организационной дисциплины — «де-

мократический централизм»; согласно этому принципу решения прини-

маются на основе свободной дискуссии членов партии, снизу доверху.

Окончательные решения принимает центральный комитет партии, где

главное место принадлежит безусловно первому секретарю. Принятое ре-

шение становится обязательным для всех. Такая система логически прак-

тиковала «заместительность», которую изначально предусматривал Троц-

кий: «партийная организация 'замещает' собою Партию; Ц.К. замещает

партийную организацию, и, наконец, 'диктатор' замещает собою Ц.К.»

Разрабатывая теорию Маркса о грядущей диктатуре пролетариата, Ле-

нин утверждал, что такая форма власти возникнет только после полного

разрушения буржуазной государственной машины и «отомрет» непосред-

ственно на переходе к полному коммунизму

, но в промежутке это бу-

дет «власть... не связанная никакими законами»

Фактически Ленин установил в России диктатуру большевистской

партии — его собственной «партии нового типа», которая, придя к вла-

сти, сменила название и стала именовать себя «коммунистической пар-

тией», отмежевываясь от более привычного европейского ярлыка «соци-

алистической» или «социал-демократической»

Связи внутри этой партии надлежало поддерживать и активизировать

не только посредством механических законов демократического центра-

лизма, но посредством принципа партийности. Эта партийность, или

«жертвенный партийный дух», апеллировала к сектантскому порыву об-

рести новую жизнь в группе конспираторов-единомышленников. Ленин

стремился сохранить и развить жертвенную революционную традицию

Чернышевского и своего старшего брата, чтобы обеспечить «полное то-

варищеское доверие между революционерами»

. Уже в 1894 г. он писал,

VI. Шаткий колосс

что отказывается называть себя материалистом (даже диалектиком), ес-

ли не будет признано, что «материализм включает в себя, так сказать,

партийность»-

Еще более привлекательным, чем новый дух в ленинской партии, для

интеллигентов было ее обещание преодолеть их классический отрыв от

«народа». Ленин заявлял, что в партии «должно совершенно стираться

всякое различие рабочих и интеллигентов»

и в то же время партия долж-

на действовать как «авангард» в составе других массовых движений эпо-

хи, а не стоять вне их, как «бланкисты». Избегая «бланкизма», партия не

должна впадать в «хвостизм», не должна отрекаться от революционных

целей, «благоговейно созерцая <...> «заднюю» русского пролетариата»

В самом деле, никакое «стихийное» движение не обеспечит важнейших

политических*перемен, которые требуют стратегической организации и

дисциплины. Партия'Ленина предлагала интеллигентам возможность ис-

пытать волнующее ощущение тождества с подлинными интересами масс,

включиться в их деятельность и обещала союз с ними в грядущем осво-

бождении.

Ленинский манифест и план «Что делать?» (1902) дал России новый

ответ на этот классический вопрос, который на II съезде РСДРП (1903)

стал причиной раскола между ленинцами-большевиками и меньшевика-

ми. В противоположность «Что делат^?» Чернышевского (1863) работа

Ленина не рисовала картины нового социального строя; в противопо-

ложность «Так что же нам делать» (1883) Льва Толстого она не призыва-

ла к возрождению индивидуальной нравственной ответственности. Ле-

нин призывал к созданию новой организации, задача которой — взять

власть с помощью этики целесообразности.

После поражения революции 1905 г. Ленин привнес в традиционную

марксистскую доктрину ряд оппортунистических положений — неопо-

пулистскую идею смычки бедного крестьянства с рабочими в революци-

онной партии

, концепцию перерастания буржуазной революции в про-

летарскую без долгого переходного периода, предусмотренного Марксом,

и идею, что империализм есть «высшая стадия» нового человеконенави-

стнического финансового капитализма, которая неизбежно приведет к

мировой войне и мировой революции

Главным противником Ленина и его партии на пути к власти в сум-

бурном и роковом 1917 г. была не автократия, а либеральная демокра-

тия. В эмиграции и при возвращении в апреле Ленина поддерживала

автократическая Германия; и сверг он не царское, а Временное демокра-

тическое правительство России. Конституционные демократы (кадеты)

были первыми политическими соперниками, арестованными им после

переворота 7 ноября, а Учредительное собрание было силой распущено

в январе после одного-единственного заседания. Ленин отвергал не толь-

614

2. Советская эпоха

ко «парламентских кретинов» либерализма, но и более ортодоксальных

марксистов вроде меньшевиков и Плеханова, которые верили, что соци-

алистическая форма собственности приложима только к развитому ин-

дустриальному обществу, развившему демократические политические

институты.

Большевики никогда бы не смогли захватить и удержать власть, если

бы не Первая мировая война, ставшая нестерпимым бременем для ста-

рой Российской империи и для краткого эксперимента России с демо-

кратией в 1917 г. Разногласия между европейскими державами в годы

войны и послевоенная усталость позволили Ленину консолидировать си-

лы в решающий период 1918—1921 гг. Но использовать с выгодой для се-

бя подобные условия Ленин сумел потому, что понимал: кризис был ча-

стью естественного хода вещей, и задача революционной партии состояла

не в создании революционных ситуаций, а в организованном руководст-

ве ими.

Изначально выступая против войны, он добился прочной позиции, к

которой прислушивалось уставшее от войны российское население. На

Финляндский вокзал Ленин прибыл как вождь, как избавитель, явив-

шийся из иного мира, чтобы потребовать окончания войны и обещать

наступление новой эры для всех, кто пойдет за ним «с иконами против

пушек»

. Установление и укрепление его диктатуры ярко показывает

виртуозное умение пользоваться ситуацией и дерзость одаренного стра-

тега, безусловно сосредоточенного на реальностях власти. Подробности

прихода большевиков к власти относятся, собственно говоря, к полити-

ческой и военной истории, но мы не можем оставить за пределами на-

шей темы целый ряд чрезвычайно важных, хотя сознательных лишь от-

части, большевистских заимствований из радикальных традиций русской

интеллигенции. Как минимум в четырех существенных аспектах больше-

вики с пользой для себя сыграли на этих традициях и всего за четыре го-

да сделали колоссальный скачок — накануне Февральской революции

1917 г. они были относительно неприметной революционной партией

численностью 25 тыс. человек, а к концу Гражданской войны безраздель-

но властвовали над империей с населением в 150 млн.

Первое и самое важное, чем большевики обязаны интеллигентской

традиции, — это убежденность, что всякая альтернатива царизму долж-

на быть сцементирована всеобъемлющей идеологией. Со времен ранних

последователей Бёме, Мартена, Шеллинга, Гегеля и Фурье русские ре-

форматоры тяготели к западным философам, предлагавшим скорее но-

вый взгляд на мир, нежели просто частные реформаторские идеи. Про-

изошедший в конце XIX в. поворот от романтических идеологов к

псевдонаучным теоретикам-радикалам вроде Конта и Спенсера подгото-

вил поворот большевиков к Марксу. П. Ткачев, единственный из свобо-

611