Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

ла себя, — деловитое сознание чувствует себя увереннее.

Когда то, что гладко развертывалось на словах, срывается

на практике, оправдания неудаче ищут в давлении темных

сил. Под неглубокой поверхностью схем, естественно,

всегда обнаружится много чужого или враждебного. Тогда

начинают полагаться на смелость и силу начинателя, что

оставляет еще меньше места для осмысления концов и

начал.

2. Само по себе обязательное идеологическое сопро-

вождение государственных предприятий, если не входить

в их настоящий смысл, легко предсказуемо и не очень ин-

тересно. Идеология всегда будет иметь эффектную форму

(блеск торжеств, скандальность обличений) и привязчивое

содержание, как например отмеченный нашим автором

неизбежный еврейский элемент во всяком всемирном ма-

сонском заговоре. Важнее, конечно, думать о смысле госу-

дарственного образования и о сути его силы. У того, что

до сих пор служит всеобщей парадигмой — Рим, Афины,

Иерусалим, — был замысел, пока еще не осознанный до

конца. Классические образцы, как и легенды националь-

ной истории, кажутся понятными только до первого при-

ближения к ним. Они всегда нависают великой тенью.

Всякое упоминание о них звучит.

Идеологический уровень мешает вести речь о государ-

стве на должной глубине. Увлекаясь политической схе-

мой, литературовед называет позицию Жан-Жака Руссо

или, позднее, александровского министра иностранных

дел Адама Чарторижского антирусской — к сожалению,

не совсем условно, судя по некритичности, с какой нелес-

тное мнение Чарторижского о предрассудках в светской

среде переадресуется без больших на то оснований, кроме

упомянутой прилипчивой схемы, к русским вообще (с.

166). Мрачные предсказания Руссо о России уже тем, что

они лишний раз заставляли продумывать ее туманное су-

щество, служили ей лучше чем провокативно прорусская

антитурецкая пропаганда Вольтера. Все, в чем есть сила и

глубина, служит стране независимо от конъюнктурных по-

литических оценок и часто вразрез с ними. Антирусскость

и русофильство — одномерные отражения естественной

симметричной парности и полярности живого государст-

венного тела. Наклейка «радикально антирусской пози-

ции» (с. 90) негодна для природного противостояния ве-

ликих держав, особенно когда речь идет о таких симбио-

зах, как Франции и особенно Германии с полярной им

Россией. Не будь в отношениях между такими мирами

бездонной интриги, ее следовало бы изобрести. Осмысле-

ние исторических противостояний в терминах чьей-то

правоты ведет в тупик; тут прав только сам спор. Так же

и внутри страны самообличительный жанр — непремен-

ная составляющая всякой национальной культуры. У нас

он процветал задолго до «Архипелага Гулаг» начиная не

от Курбского, а из гораздо более седого прошлого, от са-

мообвинения в органическом непорядке нашей земли, за-

ставившем, по летописи, призвать варягов. В Византии, от

которой мы много унаследовали, официальный историк и

идеолог империи Прокопий Кесарийский писал в 6 в.

одним пером восторженные восхваления императору Юс-

тиниану и тем же самым — проклятия ему. Невозможно

знать, когда он был больше патриот. «Прорусский» и «ан-

тирусский» — деление совершенно пустое без разбора, на

идеологической плоскости неосуществимого.

Завораживает описанный и проиллюстрированный в

книге Андрея Зорина размах театрализации в политике

начиная от Петра I до, условно говоря, эпохи фотографии

и железных дорог, когда жизнь двора становится скучнее

и серьезнее. Потемкинские деревни в общем контексте

эпохи были не обманом, а необходимой частью гигантс-

кой мизансцены. Внутри постановки посещения российс-

кой императрицей своих новых владений Ифигения-Ека-

терина II возвращалась наконец в родную античную Тав-

риду, и приднепровские пейзажи тут никак не имели

права оставаться в своем непричесанном облике.

В этом свете на екатерининский период можно было,

как представляется, не проецировать позднейший термин

идеология. С Григорием Потемкиным были похоронены,

пожалуй, не сами по себе южные проекты, как нам пред-

лагается считать (с. 117) — даже теперь отказ от них ощу-

щается болезненно, — а умение театрально разыграть пе-

ремену политического курса, драматически поставить ге-

ографическое передвижение императрицы, военный

поход. Не мешает ли «идеология», слово из более механи-

зированной эпохи, вдуматься в то, как воплощалось госу-

дарственное единство до подрыва монархической идеи Ве-

ликой французской революцией? Многие мероприятия,

похоже, проводились с органической непосредствен-

ностью без теоретического обоснования. Екатерина, на-

пример, едва ли сумела бы, хотя бы из эстетических сооб-

ражений, идеологически корректно сформулировать пра-

вило шоковой терапии, которой не раз пользовалась. Зато

в пьесах она открыто и весело, без скуки, легко выдавая

свои жизненные правила, повторяет один и тот же эффек-

тивный прием отрезвления неблагоразумных: путем лов-

кого изъятия ларчика с деньгами и бумагами («Обольщен-

ный»), просто денег («Шаман сибирский»), складня с ал-

мазами («Обманщик»), перстня, с которым должен

расстаться робкий Молокососов, чтобы наконец решиться

на поступок («О время!»). Екатерина исправляет приемом

внезапной экспроприации ненавистные ей пороки вялос-

ти, невегласия, заодно и лишнего умствования. Когда она

смеется над заумью Радотова (от франц. radoter, плести

вздор), то походя расправляется в этом неудачнике со сво-

ими чудаками, западными учителями философами. Ближе

к игре чем к идеологии в принятом теперь смысле и опять

же средством разделаться с излишне серьезной филосо-

фией был и культивируемый образ божественной мудрос-

ти на троне. Несравненная Фелица, богоподобная царевна

Киргиз-Кайсацкия орды имела право шутя отодвинуть

слишком сложные вопросы, пользуясь выгодами театраль-

ного одушевления вокруг своего образа.

Западные философы или шли навстречу венценосной

корреспондентке, как Вольтер, или в России их можно

было не расслышать, как Руссо. На собственных вольно-

думцев, Новикова или Радищева, достаточно было на-

давить, хотя бы вышеназванным отрезвляющим приемом.

Военным, как отважному молодому подполковнику Ермо-

лову, умели в России дать навсегда урок лояльности. Сис-

тематическая мысль не могла развернуть в таких условиях

силу, сколько-нибудь сравнимую с величием самодержа-

вия. Но поэзия. В опоре на мощь языка она замахивалась

говорить на равных с правителями. Обнявшись крепче

двух друзей, высокая поэзия и власть общаются в петер-

бургской России между собой на языке силы далеко за

пределами расхожей идеологии и на уровне, мало доступ-

ном для рационального понимания. К сожалению, в книге

Зорина страшный диалог двух гигантов не замечен и не

рассмотрен сам по себе. Все гасит воображаемый средне-

литературный фон, при том что голос Державина, конеч-

но, сливается с этим фоном только для слуха, настроенно-

го исключительно на идеологические шумы.

Идеологический инструментарий принадлежит всем. У

Андрея Зорина с увлечением читаешь, что осуждение

иностранца, чужого нам французского учителя, архаистом

адмиралом Шишковым было калькой недоброй оценки,

какую Жан-Жак Руссо дает в «Эмиле» типичному настав-

нику французу. Знаменитая формула умного николаевско-

го министра народного просвещения Уварова «правосла-

вие, самодержавие, народность» могла показаться кому-то

доморощенной, но Зорин цитирует по мемуарам и архив-

ным документам, с каким надрывом молодой Сергей Се-

менович Уваров, не ожидая в начале своей карьеры ничего

доброго от безнадежного, унизительного, неблагодарного

дела, работать в России, расставался с любимой Герма-

нией, где от братьев Шлегелей принял понятие народнос-

ти. Центральное в его тройственной формуле, оно стало

работать на медленное воспитание, через школьную сис-

тему, народного самосознания и способствовало в конеч-

ном счете дискредитации как православия, так и самодер-

жавия.

Поражает легкость, с какой власть идет на смену идей-

ных сценариев. Такая смена происходила чаще чем двор-

цовые перевороты. Когда силы крепнущей империи про-

тягиваются на юг в Крым и до Черного моря, то учрежда-

ется орден покорителя Корсуни Св. Владимира, на воду

спускается одноименный корабль, стихотворцы воспевают

земной рай Тавриду. Когда просыпаются надежды на при-

обретение территорий древних Византии и Македонии,

потенциальные наследники престола получают имена со-

ответственно Константин и Александр. Никого особенно не

смущает возможный отказ от северной столицы, которой не

исполнилось еще и века, перемена климата и, кто знает,

даже языка; в издательской практике появляются двуязыч-

ные русско-новогреческие поэтико-политические трактаты,

«Я, как Апкивиад, уживусь и в Спарте, и в Афинах», хвалит-

ся энергичная мать будущих правителей южных империй.

Полнощная держава среди раздающегося грома южных

побед славит себя уже полуденными владениями. Скоро она

однако снова станет «северной цивилизацией».

Идеология должна резко меняться, чтобы не потерять

стимулирующую остроту. Для власти удобно, чтобы обра-

зы смысла и цели государственного существования обнов-

лялись быстрее чем в них успеют разобраться. Ведет не

столько сам образ, сколько его свежая новизна, позволяю-

щая думать о счастливой находке правителей и удачной

перемене галса. Уверенность перестройки, какою бы она

ни была, призвана кроме того прикрыть неопытность или

растерянность организаторов. Хотя идеологические сред-

ства должны быть заведомо надежными, например светлы-

ми образами прошлого, их введение всегда должно пора-

жать внезапностью.

Скорая идеологическая модернизация по существу

имеет ту же функцию обновления государства что техни-

ческий прогресс. Поэтому, возможно, самым богатым ис-

точником для изучения идеологий в России оказался бы

как раз обойденный вниманием Павел I, о котором в про-

читанной нами книге сказано лишь, что он стремительно

менял свои идеологические ориентиры и литература, даже

текущая публицистика, за ним не поспевала (с. 30).

Мировоззренческие обновления обслуживают потреб-

ность государства в единстве целенаправленной воли.

Сперанский называет «силы народного уважения» одним

из трех составляющих государственной мощи рядом с

физической силой (армией) и промышленностью. Дер-

жавин не знает, «чего не может род сей славный, любя

царей своих, свершить» («На взятие Измаила»). Исто-

рия идеологических исканий показывает, как притяга-

тельно единодушие. Но согласие граждан, как любовь,

трудно устроить. Как любви, его все хотят, и как в

ней, все готовы обманываться. Как в семье, внешнее

благополучие кажется условием счастья. Успех нужен

как воздух; если его нет, он все равно есть. Кутузов

рапортует императору в конце августа 1812 года о по-

беде под Бородиным. Французская военная админист-

рация Вильны в конце ноября того же года перед про-

ездом через город бегущего Наполеона устраивает тор-

жества с иллюминацией и музыкой по случаю побед

под Ригой и Киевом.

Мечты о единодушии неизбежны, настолько богата

эта цель. Причин для надежд на ее достижение пред-

ставляется много. Почему не быть единым славянству,

христианству, миру. Как не объединиться вокруг мудро-

го правителя. Как всей Европе не стать заодно в Свя-

щенном союзе против узурпатора. Как, веком позднее,

не соединиться пролетариям всех стран. Мировоззрение

всегда спешит увидеть в великих исторических силах

доступные возможности. Оно ставит целью всегда оче-

видное добро. В свою очередь, бесспорность нашего

добра делает несомненной наглость, хищность, зверон-

равность врага (стихотворец Василий Петров о поль-

ских республиканцах). Впрочем, все эти идеологичес-

кие механизмы хорошо известны и сами по себе, как

сказано, не очень увлекательны.

К духовному согласию редко приходят путем выработ-

ки усредненного менталитета. Обычно новые идеи диктует

перспективная группа. Единственно важно уловить тай-

ный ход истории, учил Гегель. Александр I в годы Свя-

щенного союза пытался прислушаться непосредственно к

божественной воле, избирающей человека, через которого

она будет править миром. Пока интуиция ведет, словесные

формулы имеют право оставаться невразумительными и

непоследовательными.

3. По мере ухода светлого символа в прошлое он пе-

реходит в полное распоряжение настоящего. Так имена

Минина и Пожарского в 1812 году сделались почти на-

рицательными. Детальная историческая фактография

символических событий утрачивает теперь смысл и если

ведется, то уже только в русле других, более спокойных

тем. Историческая правда становится достоянием поэ-

зии. Андрей Зорин хочет держаться исторической кор-

ректности и ввиду отсутствия исторических документов

называет отказ Дмитрия Пожарского от предложенной

ему после изгнания поляков царской короны изобрете-

нием Державина. Но мысль поэта об уклонении беско-

рыстного князя, природного вождя России, от власти

оказывается сильнее и бесспорнее всего, что можно

найти в архивах. Романовская династия объявляется

этим державинским поэтическим движением условно

правящей в замещение подлинной власти России, какою

она могла бы быть. Пожарский, для Державина «муж

великий мой», остался покорным «в низкой доле»,

рабом и в то же время творцом царя: смиренным хозяи-

ном земли. У Державина здесь намечено такое понима-

ние отношения власти и земли в России, которое по

своему размаху приближается к пророческому видению,

сообщенному Львом Толстым в одной своей дневнико-

вой записи 1865 года:

Русская революция не будет против царя и деспотизма, а про-

тив поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека,

бери и дери что хочешь, а землю оставь всю нам. Самодержавие

не мешает, а способствует этому порядку вещей. — (Всё это

видел во сне 13 Авгу.)

Как можно называть «непонятными» (с. 182) «обстоятель-

ства», убедившие Державина считать, что Пожарский от-

рекся от предложенного престола? Поэт указал тут на

черту центральной важности в стране, начавшей список

своих святых с Бориса и Глеба, тоже жертвенно отказав-

шихся от технически возможной борьбы за власть, кото-

рая принадлежала им по праву. Недоумение Андрея Зо-

рина тем более странно, что по его же словам (с. 185)

не в национальных традициях этой страны, чтобы вер-

ховную власть брал, даже когда его просят, первый из

достойных. Добровольный уход лучших мужей от власти

в начале обеих русских самодержавных династий можно

назвать легендой только если не замечать, как аналогич-

ный акт в той или иной форме повторяется в стране до

сих пор.

Громкий и независимый от власти голос у нас звучит в

поэзии и литературе. Так сорокалетний восходящий Дер-

жавин неожиданно и властно занял место рядом с Екате-

риной в «Фелице», шедевре поэтической выходки. Держа-

винский Я подступил тут вплотную к властительнице в об-

лике ее же ближайшего окружения, с которым, увидев его

в подставленном зеркале, она вынуждена была теперь рас-

подобиться и тем самым принять условия очеловечения,

поставленные ей поэтом.

Императрица конечно не могла им удовлетворить. Дер-

жавин громко сообщил об этом.

Цари! Я мнил, вы боги властны,

Никто над вами не судья,

Но вы, как я подобно, страстны,

И так же смертны, как и я.

Игровым привычным для Екатерины выходом из затруд-

нения, т. е. из необходимости соответствовать своему вы-

нужденному у нее образу, было бы, богато одарив и прибли-

зив поэта к себе в должности статс-секретаря, заставить его

согласиться быть придворным литератором. Признай в душе,

что ты тоже слегка играючи, льстя государыне, говорит о

премудрой душе на троне, где совесть с правдой обитают и

добродетели сияют. Но, обратившись к Фелице, поэт рас-

считал свои силы и размах своего слова. Он кроме того мог

положиться на упрямство своего нрава.

Чтоб Державин продолжал писать в честь ее более вроде

Фелицы, хотя дал он ей в том слово, но не мог оного сдержать

[...] не мог он воспламенить так своего духа, чтоб поддержи-

вать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел под-

линник человеческий с великими слабостями [...] ничего не в

состоянии был такого сделать, чем бы он был доволен: всё

выходило холодное, натянутое и обыкновенное, как у прочих

цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не

мысли и чувства.

Вместо игры по правилам двора Державин в «Видении

мурзы» предписал Екатерине велеть своему поэту не

льстить. Там же, продолжая диктовать царице нормы, ко-

торые та неосторожно санкционировала, поэт заявил свое

право поставить ее образ перед будущими веками так, как

сам сочтет нужным.

Не лесть я пел и не мечты,

А то, чему весь мир свидетель:

Твои дела суть красоты.

Я пел, пою и петь их буду,

И в шутках правду возвещу;

Татарски песни из-под спуду,

Как луч, потомству сообщу;

Как солнце, как луну поставлю

Твой образ будущим векам;

Превознесу тебя, прославлю;

Тобой бессмертен буду сам.

Приближаться к своенравной вдове, сорвавшей в

свои 23 года себе корону вместе с головой мужа, было

опасно. Вскоре она согласилась с отдачей своего там-

бовского губернатора под суд. В ответ Державин

в «Праведном судии» только подтвердил свою реши-

мость.

И мысленным очам моим

Не предложу я дел преступных;

Ничем не приобщуся к злым, *

Возненавижу и распутных

И отвращуся от льстецов.

Державин распорядился сердцем государыни, не со-

всем знающим себя, не вовсе расположенным к истине,

как знал и как счел нужным.

Если он и писал в похвалу торжеств ее стихи, всегда, однако,

обращался аллегориею или каким другим тонким образом к ис-

тине, а потому и не мог быть в сердце ее вовсе приятным.

Через голову императрицы, не успевавшей осмыслить про-

исходящее между нею и Державиным, поэт подарил не ей,

а России счастливый образ верности, веры, мужества, удали,

подъема. Пушкин подхватил тот же тон в еще детских напи-

санных для Державина «Воспоминаниях в Царском селе», а

потом придал ему небывалый размах в прологе на небесах к

«Медному всаднику»

. В том, что оба поэта делали, не было

ни идеологии, ни ошибки. Через их руки с их ведома прошла

правящая молния. Они делали историю России так, как реши-

ли ее.

4. Какой контраст этой прямой поэтической воли с

лавированием Екатерины, напуганной в конце жизни

французскими событиями, с фантастическими прожек-

тами ее неудачливого сына Павла и с подробно просле-

женными у Андрея Зорина робкими мечтами Александ-

ра I о божественном избранничестве. Все мистические

знамения указывали царю, что он тот самый, через кого

имеет совершиться мировая судьба, но наедине с собой

молодой Александр томился от недостаточного ощуще-

ния своего исключительного призвания. События обго-

няли его. Когда Европа уже жила наукой, проектами по-

зитивистской социологии, философией трансценден-

тального субъекта, он вообразил, правда опять же

ненадолго, что нащупает волшебную защелку и заворо-

жит мир тихим благочестием. В самом начале своего

правления, двадцатичетырехлетний, и потом, заражаясь

после Тильзитского мира жестами Наполеона, надеясь

См. выше «Закон русской истории», с. 53.