Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

Закричать о предательстве во весь голос он однако не

смог. «Перетерлись видно 'струны' мои. Хочу поднять

крылья и не могу». Но вот что получилось, замечает Бер-

дяев. Своим поворотом к идеалу вселенской христианской

общественности Соловьев развеял надежды потянувшего-

ся было за ним Леонтьева на самобытную русскую правос-

лавную историю для мира. Головокружительная рискован-

ность этого идеала однако погрузила и Соловьева тоже

под конец жизни в апокалиптическое настроение, в пред-

чувствие антихриста. «Оба они подошли к темному пре-

делу истории, к бездне»

7. «Победитель-побежденный», так сложно в 1916 к

25-летию кончины Леонтьева (13.11.1891) С. Н. Булгаков,

тогда еще не священник, назвал свою статью о нем, во-

шедшую потом в «Тихие думы». В ней слышится тревога

тех месяцев и растущее ощущение, что перед тем, что не-

отвратимо наступает, человека мало. Чувствовалась нужда

в какой-то предельной мобилизации. Люди невольно на-

чинали говорить в громких тонах. Жесты, ускользая из-

под контроля, сами собой становились резче. Ничто одна-

ко не помогало. Некоторые вещи случались вдруг и сразу

как обвал. Люди мало что успевали сообразить, не то что

остановить, и уже только в отрешенном молчании, словно

издали, отодвинутые из близости события — причем ото-

двинутыми оказывались одинаково все, — следили какой

оборот принимает дело. Оно принимало всегда грозный и

темный оборот. Характерным образом Булгаков даже не

упоминает, что доведенное до 9 тома собрание сочинений

Леонтьева, издававшееся сначала типографией Саблина в

Москве с последующей передачей прав на него к петер-

бургскому издательству «Культура», в 1914 году останови-

лось, хотя очередные тома были почти готовы, потому что

вообще всё издательство «Культура» было заподозрено

в немецком влиянии. До каких-то вещей руки просто

уже не доходили. В Москве вся улица Неглинная перед

Н. А. Бердяев. Константин Леонтьев,., с. 157—158.

109

нотным магазином, потом восстановленным, была одно

время в 1916 году завалена выброшенными из окон вто-

рого этажа нотами; магазин был разгромлен как немец-

кий.

«Какой-то изначальный и роковой, метафизический и

исторический испуг, — говорит Булгаков, сам словно в

восторге ужаса, — дребезжащий мотив страха звучит и

переливается во всех писаниях Леонтьева. Почти суевер-

ное удивление возбуждает сила его ума, недоброго, едко-

го, прожигающего каким-то холодным огнем». «Можно

себе ясно представить, с каким задыхающимся восторгом,

недобрым и почти демоническим, он зрел бы пожар нена-

вистного старого мира». Надо сказать, едва ли. Бердяев

умнее говорит, что Леонтьев был в сущности добрый мяг-

кий человек, не любил только отвлеченное человечество и

правду говорил о себе:

Я, хоть и никогда не проповедую «чистую мораль» и терпеть

не могу, когда пишут о «любви» к человечеству, предоставляя это

другим, но искренним и горячим движениям я конечно никогда

не был чужд.

Булгаков продолжает в демоническом ключе: «Собы-

тия сделали ныне для каждого ясным, в какой мере он был

историческим буревестником, зловещим и страшным».

Перед нами злой гуманист, титанический бунтарь челове-

кобожеского, люциферического Возрождения. Его нена-

висть к Европе лишь личина его привязанности к Европе,

его византизм опять всё тот же европеизм, ведь «визан-

тизм есть, конечно, лишь более раннее лицо Европы же».

К славянскому миру, к России у Леонтьева нет ничего

кроме презрения, Европу же он страстно ненавидит как

раз потому что хочет сорвать с ее нынешнего облика ко-

росту прозы, пошлости, серого благополучия и вернуть ее

к возрожденскому замыслу исполинского, люциферичес-

кого, человекобожеского, гуманистического самоутверж-

дения. Ненависть-любовь к Европе, взывающая к былой

люциферической красоте, Булгакову слышится в словах

Леонтьева, которые мы должны всё-таки услышать не-

110

много подробнее чем как их цитирует православный фан-

тазёр.

Здание европейской культуры было гораздо обширнее и бо-

гаче всех предыдущих цивилизаций.

В жизни европейской было больше разнообразия, больше ли-

ризма, больше сознательности, больше разума и больше страсти

чем в жизни других, прежде погибших исторических миров. Ко-

личество первоклассных архитектурных памятников, знаменитых

людей, священников, монахов, воинов, правителей, художников,

поэтов было больше, войны громаднее, философия глубже, бога-

че, религия беспримерно пламеннее (например, эллино-римской),

аристократия резче римской, монархия в отдельных государствах

определеннее (наследственнее) римской [...]

Чтобы потрясти такое сложное по плану (см. об этом пред-

мете у Гизо, в «Истории цивилизации») и величественное, небы-

валое здание, нужны были и более сильные средства чем в древ-

ности. Древние государства упрощались почти нечаянно, эмпири-

чески, так сказать.

Европейские государства упрощаются самосознательно, раци-

онально, систематически.

Леонтьев у Булгакова декадент в буквальном смысле

отпадения от Бога. Замахнувшись на Него, он надорвался

в этом жесте. Ужас сломил его. Тогда он возвратился к

Творцу. Но было уже поздно, силы растрачены, остава-

лось только умереть. «С раненым сердцем и подстрелен-

ными крыльями пришел он к вратам обители и искал там

силы не столько для жизни, сколько для близко уже над-

винувшейся смерти». Но — диалектика — поскольку бун-

тарь честно принял поражение, он как бы и победил, ибо

искреннее богоборчество вводит в круг избранных. Один

из характерных скачков мысли приводит Булгакова к

пониманию другого величия этого богоборца. «Он, в со-

знании своей обреченности, нашел в себе силу стать

лишним своему веку, в нем бессильным и ненужным.

Соль земли, лучшие и достойнейшие, оказываются лиш-

«Византизм и славянство», гл. 11 II К. Н. Леонтьев. Собрание со-

чинений,.. т. 5, с. 238—239.

111

ними для этого мира. Не об этих ли лишних людях гово-

рится и у апостола: 'Те, которых весь мир не был досто-

ин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущель-

ям земли' (Евр 11, 38) ... И место его успокоения в Чер-

ниговском скиту по-иному звучит теперь нашему сердцу».

Рядом с ним там же в 1919 году похоронили Василия Ва-

сильевича Розанова.

Не заметить ли закономерность: люди священного зва-

ния Леонтьева не принимают? В «Столпе и утверждении

истины», в приложении «Разъяснение и доказательство

некоторых частностей, в тексте предполагавшихся дока-

занными», в разделе XXVII «Эстетизм и религия» Фло-

ренский противопоставляет свое понимание Красоты —

она то же что Бог и причастностью к божественной кра-

соте всё прекрасно, т. е. она у Флоренского конечно умо-

постигаемая красота, доброта, и никто не смеет думать

будто красотка причастна Богу больше чем некрасивая

дама, наоборот, та красота «дебелому человеку никак не-

доступна», что, пожалуй, тоже крайность, зачем лишать

шансов человека за то что он уродился дебелым, — сло-

вом, Флоренский противопоставляет свою ослепительную

красоту духовную внешней леонтьевской как две поляр-

ные противоположности, первая небесная, вторая земная.

Собственно говоря, еще нет прямого греха, если эстетик

задумался исключительно о зримой красоте, а не толь-

ко об интеллектуальной, но у Флоренского предпола-

гается уже доказанным, что жизнепонимание Леонть-

ева атеистическое или почти атеистическое и безблагодат-

ное.

8. Наконец, в сборнике «Памяти Константина Никола-

евича Леонтьева» (1911), напечатанном петербургской ти-

пографией «Сириус», выступил со статьей «Неузнанный

феномен» Василий Васильевич Розанов, и до того понем-

ногу о нем писавший, особенно после своей публикации в

«Русском вестнике» (1903) 14 адресованных ему писем

Леонтьева с предисловием, послесловием и примечания-

ми.

112

Идя в цирк и проходя мимо ложи императора, гладиаторы

восклицали: Ave Caesar, morituri te salutant... Здесь я хочу гово-

рить о писателе, который прошел мимо 'Цезаря', потупя взор, и

ничего не сказал. 'Цезарь' — общество, толпа, 'всеобщее при-

знание'; гладиатор перед ареной — Леонтьев. Он был бы даже

'избавлен от смерти', наконец даже был бы посажен рядом с

'Цезарем', скажи он 'Ave Caesar! Salve plebs!' Но он промолчал.

И умер в муке, растянутой на тридцать лет.

Леонтьев умер в 1891 году. Таким образом, момент, когда

ему ради верного успеха достаточно было сказать «При-

ветствую тебя, Цезарь-толпа», приходится по Розанову на

1861 год.

Далее у Розанова следует всеми цитируемое место, что

строй тогдашних, т.е. во время знакомства на последнем

году жизни Леонтьева, мыслей этого последнего «до такой

степени совпадал с моим, что нам не надо было сговари-

ваться, всё было с полуслова понятно». Мало кто обраща-

ет внимание, что через 2 страницы у Розанова сказано:

«Таким образом, точек расхождения было множество».

Вовсе не строй мыслей их сблизил. Розанов, как позже

Бердяев, почуял в старике родную волю.

С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь в 'мать-корми-

ли цу-широку-степь', во что-то дикое и царственное (все пишу в

идейном смысле), где или 'голову положить', или 'царский венец

взять'. Еще не разобрав, кто и чт? он [т. е. стало быть до всякого

«строя мыслей» и «точек расхождения», чутьем, а не подсчетом],

да и не интересуясь особенно этим, я по 'метам' безбрежного от-

рицания и нескончаемо далеких утверждений (чаяний) увидел,

что это человек пустыни, конь без узды; и невольно потянулись с

ним речи, как у 'братьев-разбойников' за костром.

Тут было прямо какое-то возрождение «афинизма», древ-

ней вечевой свободы, «шумных агора» афинян, страстной

борьбы партий и чудного эллинского «на ты» с богами и

с людьми, да и не возрождение даже, а сам он и «был в

точности как бы вернувшимся с азиатских берегов Алки-

виадом, которого не догнали стрелы врагов, когда он вы-

бежал из зажженного дома возлюбленной».

113

Что касается идей, то в них не было большой слож-

ности. Правда, при небывалой свободе этого человека

волны его ума заносило решительно в бесконечность.

Крайними упорами для этих волн, страшивших несо-

мненно и его самого, он назначил две равно дорогие ему

вещи, шире которых уже ничего нельзя было расста-

вить: с одной стороны монастырь, который, как пред-

сказано, до Антихриста достоит, а с другой «красивые

варшавские, особенно конные, полки, где служит Врон-

ский и его собратья». Не богато идеями? Как сказать.

Взять Герцена, да и Соловьева; все их разнообразные

поделки из одной породы камня. В Леонтьеве поражает

нас разнопородность состава, при бедности тезисов.

Недаром же он вдруг открывает в своих южных повес-

тях пафос туретчины. «'Ах ты, турецкий игумен', — не

мог я не ахнуть, перечитав у него разговор одного

муллы с молодым турком, полюбившим христианку [...]

турки везде почти выходят мужественнее и героичнее,

более, так сказать, похожи на конных солдат в Варша-

ве, тогда как балканские славяне все похожи на петер-

бургских адвокатов, что для Леонтьева было до послед-

ней степени несносно.»

Своей посмертной услугой Леонтьеву Розанов считает

однако то, что он уговорил написать о нем в словарь

Брокгауза и Ефрона именно Соловьева

. Соловьев был

прекрасная по податливости и мягкости душа, да и Ле-

онтьева он сам любил, но всё стеснялся либеральных ре-

дакторов издания, которые могут подняться на дыбы про-

тив большой статьи о мракобесе. Шесть страниц получи-

лось. «Статья эта мастерски написана и есть прекрасное

общее введение в систему его мышления».

Леонтьеву, говорится там, удалось привести свои пест-

рые (точнее было бы сказать, цветные) мысли только к

формальному единству. По серьезному счету у него не об-

наруживается согласия даже между верой, надеждой и лю-

В. Розанов, Неузнанный феномен // Памяти Константина Никола-

евича Леонтьева. Литературный сборник. СПб: Сириус 1911, с. 163 слл.

114

бовью: верил в истину христианства; надеялся на основа-

ние некой великой неовизантийской или греко-россий-

ской культуры; любил всё красивое и сильное. Целое ус-

кользает. И опять же ненависть к раковой опухоли Европы,

уравнительству. Если тут естественный процесс пред-

смертного разложения, то зачем спрашивается его ненави-

деть? Это хуже чем бить камень, о который споткнулся.

Добро бы Леонтьев, подобно славянофилам, представлял

вообще всю западную историю плодом человеческого зло-

действа; тогда было бы логично бранить Европу. Так нет

же! Известна леонтьевская насмешка над нравственным

пафосом славянофилов:

Правда, истина, цельность, любовь и т. п. у нас, а на Запа-

де — рационализм, ложь, насильственность, борьба и т. п. При-

знаюсь — у меня это возбуждает лишь улыбку; нельзя на таких

обще-моральных различениях строить практические надежды.

Трогательное и симпатическое ребячество это пережитой уже

момент русской мысли.

И в некрологе «Памяти К.Н.Леонтьева», написанном

в Петербурге 14 декабря 1891 года, Соловьев еще больше

недоумевает, на этот раз не из-за страстных нападок по-

койного на бедного умирающего, Запад, а из-за его непо-

нятной любви к умершему, Византии. Византизм какая-

то мозаика из самодержавия, православия, дисциплины,

иерархии, больше чиновнической чем аристократичес-

кой. «Идеал должен быть одноцентренным, — справед-

ливо учит Соловьев, — довольно того, что наша реальная

жизнь и история расплываются». Если уж любить, так

вечное; если уж спасать душу, так отдаться высшему,

простому, сияющему. А хлопотать о Царьграде... «Сам

Леонтьев, конечно, забыл о нем, когда как искренно ве-

рующий христианин готовился к смерти. Ему тогда пона-

добились не Царьград, не дворянская идея и не византий-

ская культура». Но, заключает Соловьев, каковы бы они

ни были сами по себе, то были во всяком случае его идеи,

а не чужие слова. И выступил Леонтьев со своим консер-

ватизмом в бо-е годы, когда для того нужна была сме-

115

лость, «когда кроме недоумения, насмешек и поношений»

он ничего не мог получить в ответ.

9. Умирая в ноябре 1891 в номерах гостиницы Троице-

Сергиевой лавры, он действительно уже едва ли думал о

византизме и триедином процессе. Думать теперь о них

нам? Четыре кита византизма — это пестрое крепкое го-

сударство, независимая церковь, поэтичный быт, «наука

должна развиваться в духе глубокого презрения к своей

пользе». Поезд, как теперь говорят, ушел. Сарафаны,

красные рубахи, песни в поле. Нам бы ваши заботы, гос-

подин учитель.

Четвертый принцип — наука без пользы — неожи-

данный и вдруг задевает нас. Наше знание, наоборот,

стало угрожающе полезным. Свою эстетику и социоло-

гию Леонтьев называл между прочим именно строгой

наукой. Стало быть, к нему зря обращаться за пользой?

что он тогда может дать нам? Мы ищем, мы в острой

нужде. Мы бедствуем, едва понимаем свое состояние, у

каждого на уме вопрос. «Что же с нами происходит»,

называлась последняя статья Василия Шукшина. Пусть

нам разъяснит мыслитель прошлого века. Правда, его

могилу с розановской рядом в ограде Черниговского

скита под Загорском наше время заровняло, на ней сей-

час груда угля для котельной бывшего храма, разбитого

на конторы.

«Этот замечательный писатель и хоро-

ший человек, недавно умерший в Сергиевом Посаде, —

так начинался некролог Соловьева, — не был очень из-

вестен при жизни — да наверное не будет и после смер-

ти».

По Розанову, мы видели, Леонтьев умирал 30 лет с

1861 года. Такие умирания в 19 веке бывали. У поэта

Гёльдерлина 1803 годом, когда ему было 33 года, помече-

ны его последние гимны, после чего он жил в темноте еще

сорок лет. Гоголю было 33 года, когда вышли «Мертвые

Сейчас, когда могила чудесно найдена и музейно ображена, Ле-

онтьев стал от нас дальше. (2003).

116

души», первый том; Николай Васильевич жил еще 10 лет,

и второй том не был написан. Его последние годы про-

шли словно в летаргическом сне наяву; так он сам гово-

рит о себе в разделе «Исторический живописец Иванов»

книги выбранной переписки с друзьями. Сколько лет

писал свою картину «Явление Христа народу» Алек-

сандр Андреевич Иванов? Как и где собственно присут-

ствует Чаадаев последние 25 лет своей жизни после

«Философических писем»? Гениальный Артюр Рембо

прожил не 19 лет, а почти вдвое больше. Он уехал в Аф-

рику, где стал чем-то вроде торговца оружием. Фридрих

Ницше — Леонтьева называют русским Ницше — напи-

сал свое последнее в 1889 году и в мирном безумии уми-

рал после того еще 11 лет. В нашем веке всё иначе. Люди

не уходят в летаргический сон наяву оттого что цензура

запретила тебе журнал, что власти объявили тебя сумас-

шедшим, что у тебя отняли карандаш и последний кло-

чок бумаги; человек только еще больше крепит упрямую

волю. В 19 веке тайный надрыв давал о себе знать заво-

роженным бессилием. Возник и литературный тип. Мо-

лодой Леонтьев плакал над «лишними людьми» Тургене-

ва. Он был ровесник Обломова. Что обломилось в нем?

обо что невидимое? в нем ли только обломилось? Нико-

му, ни даже автору Обломова, который, похоже, сам ус-

тыдился своего героя, не было видно, что это такое, об-

ломившее его судьбу, обломившее о него судьбу. Освис-

танный со всех сторон, Илья Ильич оставался уже одним

из немногих, кто решился не поднимать себя рычагами

активизма.

8 марта 1882 Леонтьев писал Тертию Ивановичу Фи-

липпову:

Но если бы вы только знали, до чего мне ,се тошно и все

скучно! Я и об России очень мало теперь думаю и благодаря

тому, что цензура [работа в должности цензора Московского

цензурного комитета, куда Леонтьев определился в ноябре 1880

года] кое-как меня кормит, только и думаю (как слабый и худой

монах): 'как бы пОесть, пОспать и вздОхнувши о гресех (очень

искренно) Опять пОспать...' Скучно! Очень скучно! Задушили!

117

Как — задушили? Встряхнись, Обломов. Стань русским

Штольцем. Вокруг тебя обновляющаяся Россия. Что в

самом деле произошло? В 1861 Леонтьев бросился в Пе-

тербург. Множество молодых тогда искало где приложить

свои немереные силы. «Я поеду в столицу и открою всем

глаза — речами, статьями, романами, лекциями — чем

придется; но открою». Время было удивительное. «То

было состояние влюбленных перед свадьбою» (Гиляров-

Платонов). «Метались, словно в любовном чаду» (Стасов,

по Флоровскому).

Это, действительно, был какой-то рассвет, какая-то умствен-

ная весна. Это был порыв, ничем неудержимый! Казалось, все

силы России удесятерились! За исключением немногих рассуди-

тельных людей, которые нам тогда казались сухими, ограничен-

ными и 'отсталыми', все мы сочувствовали этому либеральному

движению.

Говорит сам Леонтьев.

Но одно дело праздничный подъем, другое идеологи-

ческая мобилизация, начавшаяся сразу за крылатым во-

одушевлением. Ту мобилизацию можно назвать первой

пореформенной. С тех пор до нашего времени было

много других, из них несколько тотальных. Леонтьев

уклонился от первой же в те зимние петербургские ночи

1861

—1862, которые он просиживал без сна, «положив-

ши голову и руки на стол в изнеможении страдальческо-

го раздумья»

. «Задушили». Нам такое в нашем навыке

спортивной бодрости трудно понять. И всё же. Леонтьев

еще осколок золотого века, как Чаадаев, Гоголь, Тют-

чев. Золото: еще не размененное богатство. Есть что-то

редкостное, теперь уже небывалое в человеке, который

не применил к себе инструментов и приемов активиза-

ции.

Памяти Константина Николаевича Леонтьева,., с. 51—52.

К. И. Леонтьев. Собрание сочинений,., т. 7, с. 266.

118