Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

править, как тот, независимо и рискованно, он разрешил

молодому Михаилу Сперанскому выговорить то, что сам

боялся думать. Сперанский написал ему прожект преобра-

зования

обширнейшей в свете империи, населенной разными языка-

ми, славящейся своею силою, рабством, разнообразием нравов и

непостоянством законов.

Александр не мог объяснить своему подчиненному,

что просьба высказаться была тактическим приемом, про-

бой среды, провокацией. Молодой царь пытался идти на

ощупь в неизбежной темноте с робкой надеждой, что слу-

чайный верный шаг даст вдруг ему вырваться вперед в со-

ревновании держав. Родовой инстинкт, чутье и приемы

наследного самодержца оказались сильнее его мечтаний.

Сперанский, карманный декабрист, пока его не отрезви-

ла внезапная ссылка, воображал себя первым в России,

кому дано безопасно выложить — и перед кем — дисси-

дентский набор обличений и стандартный прожектерский

пакет.

Я не знаю, какие предположения имели российские госу-

дари от времян Петра Первого на счастье России, но их всег-

дашнее старание было [...] удержать в своих руках все неогра-

ниченное самовластие. Думали ли они в самом деле, что права

и грамоты, на бумаге данные, составляют истинный образ

правления; или находили нужным ознакомить сперва людей с

имянами, чтоб впоследствии дозволить самое действие; или

признавали в душе своей то справедливым, чего не решились

на деле исполнить; или, наконец, не имея постоянного плана,

действовали они по минутным вдохновениям; как бы то ни

было, но ни в каком государстве политические слова не про-

тиворечат столько вещам, как в России [...] У нас есть все по

наружности и ничто, однако же, не имеет существенного осно-

вания [...] Каким образом коренные законы государства соде-

лать столько неподвижными и непременяемыми, чтоб ника-

кая власть преступить их не могла и чтоб сила, в монархии

вседействующая, над ними единственно никакого действия не

имела?

Самозабвенный соловей распелся в золоченой клетке. Он

постарался не заметить, что рассказывает о народных пра-

вах и свободах тому, кто жадно заинтересован знать о

них, как разведчик всей душой хочет объективно знать,

что происходит по ту сторону фронта.

Свержение Сперанского едва ли было вызвано нуж-

дой охваченного патриотизмом общества во враге, как

предлагает думать автор прочитанной нами книги. Ре-

дукция событий к идеологическому ритуалу без надоб-

ности упрощает ситуацию. Александр был задет своей

вывернутой Сперанским изнанкой. Монарх в зеркале,

которое сам к себе придвинул, оказался непригоден для

своей роли. Так его брат Николай на четырнадцатом

году своего правления признавался маркизу де Кюстину

в симпатиях к республиканскому строю. Династия двои-

лась изнутри, грозила себе страшнее врага. Этим надо

объяснять учащающиеся заклинания единства. «Мы все

в одну сольемся душу», чеканилось на памятных меда-

лях. Александр поспешил отделаться от Сперанского

как от сомнений в самом себе.

Можно ли было настолько забыться, чтобы ожидать,

что, собрав всю свою волю, самодержец осуществит

конституционные планы. Надежды Сперанского едва ли

были искренни. «Все почти государи занимались сим с

порывостию и некоторым воспалением», так начинает

он свои рассуждения. Смотрел он при этом, конечно, не

на всех государей, а на двадцатипятилетнего Александ-

ра. Выкладки Сперанского похожи на доклад потомст-

ву. Он словно оправдывается перед историей, предчув-

ствуя неудачу.

Он планирует составление в первую очередь свода за-

конов, который исходил бы из духа «общего государст-

венного постановления» (конституции). Такого постанов-

ления не существует? Не беда.

Уложение [...] должно быть составлено так, как будто бы сие

постановление уже существовало, ибо, быв частию его, оно долж-

но быть сообразно духу целого [...] Под имянем общего государ-

ственного постановления не то, конечно, должно разуметь, что

ныне существует, но то, к которому идет Россия, ибо ныне су-

ществующее постановление, состоя в одной неограниченной воле

[государя], само собою прейти долженствует [...] Естьли Бог бла-

гословит все сии начинания, то к 1811-му году, к концу десяти-

летия настоящего царствования, Россия восприимет новое бытие

и совершенно во всех частях преобразится [зачеркнуто: станет,

наконец, на череду государств].

Сперанский хочет дарить. Он обещает план учреждения

через конституцию прав народа, которые в России «в

самом деле еще не существуют», но «должно предполагать

их существующими».

5. Державин тоже требует от государей «льготу» и

права для народа. Все дело в разнице между худосочными

комбинациями философа и поэтическим диктатом.

О росс! О род великодушный!

О твердокаменная грудь!

О исполин, царю послушный! [...]

Твои труды — тебе забавы...

Идут в молчании глубоком,

Во мрачной, страшной тишине,

Собой пренебрегают, роком [...]

Не бард ли древний, исступленный,

Волшебным их ведет жезлом?

Умреть иль победить...

Державин не дает забыть о грозной и роскошной пол-

ноте бытия. Сперанский, когда не лукавит и не лавирует,

говорит унылые истины:

Вместо всех пышных разделений свободного народа русского

на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч. я нахо-

жу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи.

Первые называются свободными только в отношении ко вторым,

действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих

и философов.

Театральное воодушевление екатерининского тридца-

тичетырехлетия неудобно сводить только к идеологии.

Даже робкие мистические искания Александра и не-

уместное философствование Сперанского были уже

больше чем служением деспотии. Уваровское ощущение

хрупкости государственного бытия России («колосс раз-

валится в две недели») тоже не идеологический песси-

мизм (с. 373), а результат серьезной умственной работы.

Тем более русская поэзия. Уже у Державина она позво-

лила себе, страшно рискуя, весь размах свободной

мысли.

Собственно то, что можно без колебаний назвать иде-

ологией, процветало только среди литераторов, которых

Державин называет цеховыми стихотворцами, на уровне

афиш Ростопчина и литературного стиля воспетой Пуш-

киным поэтической троицы:

Угрюмых тройка есть певцов —

Шихматов, Шаховской, Шишков,

Уму есть тройка супостатов —

Шишков наш, Шаховской, Шихматов.

Но кто глупей из тройки злой?

Шишков, Шихматов, Шаховской.

На поэму одного из них, не раз цитируемую в книге Зори-

на, есть пушкинская рецензия:

Пожарский, Минин, Гермоген,

или Спасенная Россия.

Слог дурен, темен, напыщен -

И тяжки словеса пустые.

Историософию Державина, лирику Жуковского, фи-

лософскую поэзию Пушкина читать в идеологическом

ключе, пожалуй, технически возможно, но интересно ли.

Есть разница между ведущей в России поэтической

мыслью, метаниями растерянных умов и корыстной про-

поведью посредственностей. Все это вещи совсем разного

рода.

Конечно, из этих трех уровней прежде всего заслужи-

вало бы разбора пророчество поэтов. Можно было бы раз-

глядеть настающее в прозрениях поэтической мысли, ко-

торая у Державина и Пушкина напоминает, что подданные

покорны не только двуглавому орлу —

Царей они подвластны воле,

Но Богу правосудну боле, —

что ни народ ни царь не выше закона и что самовластие в

России надломится.

У Пушкина свобода неизбежна («Наполеон»). У Дер-

жавина

Премудрость царствы управляет;

Крепит их — вера, правый суд;

Их труд и мир обогащает,

Любовию они цветут.

Слезы благодарности, которые Державин льет Фелице и

Создателю, текут у него от счастья дарить государству и

миру, urbi et orbi, их истину.

Лишь истина дает венцы

Заслугам, кои не увянут;

Лишь истину поют певцы,

Которых вечно не престанут

Греметь перуны сладких лир;

Лишь праведника свят кумир.

В благодарность Создателю и Фелице за эту возмож-

ность дарить он поет утро, понт, эфир, журавлей, ветр.

Так же умиляется и благодарит царя лицеист Пушкин.

Храня честное желание быть со всеми, делать общее

дело, поэт всегда будет любить восторг восстановлен-

ного человечества, мягкой, послушной, верной приро-

ды. Тот же голос мы слышим в поэзии и теперь; то же

дарение продолжается.

2002

Константин Леонтьев

Он остается до сих пор загадкой. Его понимают до удивле-

ния по-разному. Только достоинства его литературной критики

признаются теперь примерно одинаково всеми. В остальном нет

согласия даже, насколько он крупная величина в русской

мысли. Кто-то считает его просто добрым человеком и рядовым

писателем, в которого нечего вдумываться. Наоборот, Лев Толс-

той назвал его первым русским мыслителем. Одни видят в нем

маркиза де Сада, утонченно-безнравственного смакователя кра-

соты и догадываются, что с него Достоевский писал старшего

Карамазова и Великого инквизитора. Другие объясняют леонть-

евский эстетизм смирением перед непостижимостью божествен-

ного творения.

1. Есть причудливые люди, необычные в семье. Один

из них Константин Николаевич Леонтьев. Он говорил

странные и шокирующие вещи, имел необычные взгля-

ды.

Но что если это упрямство было не личная прихоть

ретрограда, а собственное дело мысли? В Леонтьеве упор-

ствовала мысль, которая хотела и хочет быть на этой

земле по-русски, но ей трудно. Другой гениальный упря-

мец назвал Леонтьева первым нашим мыслителем.

Мысль невидима не только когда она в голове. Когда

она выскажется в словах, ее все равно еще не невозможно

наблюдать. На любые высказанные слова первой всегда

претендует готовая схема. Мало того, чтобы нам сказали

что-то. От нас еще требуется чего-то не знать. Леонтьев

жил в позитивистский век уверенно растущего знания.

Что тебя не слушают и понимают не то, что ты говоришь,

был его постоянный опыт. Нельзя сказать, чтобы он этим

особенно огорчился; скорее развеселился, если можно так

сказать. Раньше Василия Васильевича Розанова он понял

В 1904 году, читая статью Бердяева «Леонтьев — философ реак-

ционной романтитки», Лев Толстой заметил: «Леонтьев стоял головой

выше всех русских философов» (Д П. Маковельский. Яснополянские за-

писки. Кн. I. М. 1979, с. 352).

условность всякого говорения и развил ленивую манеру

речи, небрежностью противоположную той озабоченности,

которая победила в публицистике после первого восторга

смены правления и реформ. Та ранняя легкость осталась

навсегда в стиле Леонтьева, вернее в наплевательстве к

стилю и читателю. Зато какая цепкость своевольной

думы, верность одному

Как в основном вся русская мысль, эта гнуша-

лась техническими приемами, доверяясь естественному

языку. По мере того как полагающихся на него станови-

лось меньше, публицистика делилась на два русла, одна

становилась крикливее, другая научнее. С отчаянием ис-

терика-инвалида одна располагается врезать так вре-

зать, но усилие уходит впустую; размах такой, чтобы

размозжить на месте, а ничего. Другая уходит от скан-

дала в научную стерильность. Техническое философ-

ское по-русски или совсем не звучит, или угнетает. У

Леонтьева много от чаадаевской воли, хотя конечно и

от ее надрыва тоже. Сейчас, когда тот размах почти

забыт, кувалда его мысли, когда он например не видит

беды в насилии, может работать у потерянных идеоло-

гов на то смесительное упрощенчество, которое ему

было хуже холеры. Сейчас почти неизбежно коротко

замыкать пророчества Леонтьева на том, что наблюдает-

ся в современной планетаризации. Их более далекий за-

мысел усмотреть трудно из-за уменьшения восприимчи-

вости к единству поэтического и строго философского

в его слове.

У Леонтьева, точно так же как у Ницше, с которым его

сопоставляют, машина (экономическая, идеологическая,

социальная) не отождествляется со строгой наукой, а про-

«[...] повсюду заявлявшие о себе леонтьевские свобода и самобыт-

ность находили выражение не только в позиции, в смелых до дерзости

суждениях, в крупных стилевых чертах творчества, но — не менее интен-

сивно — в [...] фонетико-интонационном строе его речи [...]» (К. Н. Ле-

онтьев. Полное собрание сочинений и писем в двенадцати томах. СПб.:

Владимир Даль, 2000. т. I, с. 12).

тивоположна ей. Леонтьевским пророчествам, как мы уви-

дим, не противоречит, что в инженерной технике прояви-

лась сила изобретательства, яркость, тонкость, раньше

знакомые только по искусству.

Мыслитель во всяком случае не сводится к пророчест-

ву и педагогике. По-настоящему он как поэт раздвигает

пространство дыхания и жизни. Он не «занимает место» в

пространстве культуры, а открывает простор, в котором

становится можно отвести чему-то место. Наша главная

трудность — принять из столетней давности бесплатный

подарок, как освобождение в тесноте. Мыслителю от нас

ничего не надо, кроме того, чтобы мы в раздвинутый им

простор вошли.

2. Константин Николаевич Леонтьев родился в селе

Кудинове Калужской губернии 13(25). 1.1831 в небога-

той дворянской семье. Ранними религиозными впечат-

лениями, вкусом к красоте, к домашнему ладу счи-

тал себя обязанным матери, урожденной Карабановой.

После гимназии и недолгого срока в Ярославском лицее

поступил в Московский университет на медицинский

факультет не столько по призванию, сколько по небла-

гоприятности того времени для гуманитарных наук. В

1851 пошел с первым своим сочинением, комедией

«Женитьба по любви», к Тургеневу, который ее одоб-

рил и старался напечатать. Цензура не пропустила эту

историю душевных метаний и болезненных пережива-

ний юного меланхолика. Та же участь постигла вторую

комедию «Немцы». Два запрета кряду Леонтьев перенес,

похоже, не так легко, как сам о том говорил. Во всяком

случае, он забросил работу над романом «Булавинский

завод», где главный герой доктор Руднев, появляющийся

потом в романе «В своем краю», опережал во многом

тургеневского Базарова.

В 1854, призванный в армию с последнего курса, Кон-

стантин Леонтьев был назначен батальонным лекарем в

Керчь. Ему приходилось оставаться одному с десятками

раненых на руках, подвергаться опасностям; он приобрел

уверенность в себе и окреп. Тем временем напечатали его

повести «Благодарность» («Московские ведомости»,

1854) и «Лето на хуторе» («Отечественные записки»,

1855). Отказавшись по возвращении в Москву от карьеры

столичного врача, он весной 1858 уехал домашним докто-

ром в имение баронессы Розен под Арзамасом. В 1861 в

«Отечественных записках» вышел его роман «Подлипки».

Тогда же он предпринял в Петербурге попытку включить-

ся в литературный процесс. Она не удалась. Его не слыша-

ли, публикуемое почти не встречало отклика. Леонтьев не

сумел целиком отдаться литературе. В июле 1861 он не-

ожиданно повенчался в Феодосии с красавицей из мещан-

ского сословия, полуграмотной дочерью торговца-грека. В

1863 поступил на дипломатическую службу и десять лет

провел в греческих и болгарских областях тогдашней Тур-

ции и в Константинополе.

Быт мало тронутого цивилизацией Востока, простота

и молодцеватое достоинство народа очаровали его едва ли

не больше чем любимый с детства родной усадебно-

крестьянский русский уклад. Возникли повести, рассказы

и роман («Одиссей Полихрониадес», 1875) из жизни

христиан в Турции. Их постоянный ровный тон — упое-

ние богатством и красотой бытия. В «турецкие» годы сло-

жилась леонтьевская философия истории и общества, из-

ложенная в статьях под общим названием «Восток, Рос-

сия и славянство» (1870-—1885). В ее основе мысль о

смертности культур, которые проходят ступени молодого

роста, пышного цветения и смесительного упрощения.

Этот закон природы Леонтьев противопоставляет всякому

историческому оптимизму. Назначение России он видит в

том чтобы положить предел преждевременной гибели,

«раковой опухоли прогресса».

Такой консерватизм был плохо принят в либеральной

России. Дела Леонтьева по возвращении с Востока снова

не шли. Его литературная критика («Наши новые христи-

ане Φ. М. Достоевский и гр. Лев Толстой», 1882; «О ро-

манах Л. Н. Толстого. Анализ, стиль и веяние», 1890),

где непривычное внимание к эстетической форме сочета-

лось с религиозно-духовной оценкой, не попала в тон вре-

мени. Леонтьев все больше тянулся к монастырю и в

1887 поселился около Оптиной пустыни. В конце лета

1891 он перебрался в Троице-Сергиеву Лавру, где умер

12(24). 11.1891.

3. Леонтьев кажется никогда не выступал публично.

Он мог разговориться только неформально среди своих.

Ознакомление публики с его главными произведениями в

1890—1910-е гг. не включило его в литературный про-

цесс.

Сторонники искусства для искусства искали в эс-

тетике тонкость и высоту, спасающую от грубой пользы;

реалисты, наоборот, отбрасывали эстетику, приступая к

насущным задачам общества. «Эстетизм и утилитаризм,

два смертных греха, в которые стремилась не впасть рус-

ская критика, два ярлыка, которые разные ее направления

адресовали друг другу в литературной борьбе. Леонтьев

[...] исповедовал оба эти принципа»

. Кавалерийский

офицер, аристократ и красавец Вронский полезен, гораз-

до полезнее чем великие романисты, потому что эстети-

чен; были бы Вронские, а уж Толстые как-нибудь найдут-

ся. Леонтьеву нужна не красота парящая в нигде, а «эсте-

тика жизни», где соседствуют поэзия и сила, сила и

красота. «Черт его возьми искусство — без жизни!» Ее

Леонтьев видит в цвете.

В Европе сминается былое сложное устройство общес-

тва, когда неграмотной массе в живописных лохмотьях

противостояло наверху утонченное изящество. Обществу

оказывается не под силу хранить нестерпимое напряжение

между наивным и глубоким, первобытным и «капризно-

развитым», диким и блестящим. Серость больших горо-

дов, бесчеловечность фабрик, сетка железных дорог тес-

нят поэзию. Уловив у Леонтьева эту ясную идею, его зада-

чу естественно поняли как охранение. Разве сам он не

Ср. там же, с. 5.

С. Г. Бочаров. «Эстетическое охранение » в литературной крити-

ке (Леонтьев о русской литературе) // Контекст-77. М. 1978, с. 146.