Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

готовы неготовыми встретить голодное умирание. Почему

всех не вывезли когда можно было, почему люди сами не

ушли, почему не потребовали референдумом сдачи горо-

да? Необъяснимое в существе и в законе нашей страны,

как сожжение Москвы в 1812 году. Вернувшись в страш-

ный город, только притворяющийся, что он тот же самый,

Ахматова в разумном негодовании говорит на улице 22

сентября 1944 Лидии Яковлевой-Шапориной: «Впечатле-

ние от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти 2 мил-

лиона теней, которые над ними витают, теней, умерших с

голода. Это нельзя было допустить, надо было эвакуиро-

вать всех в августе, в сентябре. Оставить 50 ООО — на них

бы хватило продуктов. Это чудовищная ошибка властей.

Все здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение,

падение». Ахматова, замечает Шапорина, говорила страш-

но озлобленно и все сильнее озлобляясь, с пеной у рта,

летели брызги слюны.

«Надо было». А что сделала бы сама Ахматова? Про-

сто осталась бы в городе без рассуждений и без требова-

ния капитуляции, если бы ее не заставили почти силой,

послав за ней летчика, улететь. Не будь того распоряже-

ния правительства, она ушла бы в землю, в молчание, в

свое причитание: «Ленинградскую беду Руками не разве-

ду, Слезами не смою, В землю не зарою. За версту я обой-

ду Ленинградскую беду. Я не песенкой наемной, Я не пох-

валой нескромной, Я не взглядом, не намеком, Я не сло-

вом, не попреком, Я земным поклоном В поле зеленом

Помяну».

Уход, упор в землю — гонимых, побежденных? Или

спасенных? Земля самое прочное и надежное? и Россия

пробивается сквозь 6 тысячелетий новейшей истории как

древний мир, чья вера молчание земли? Во всяком случае

слово, соразмерное такому молчанию, не менее молчания

надежно и не слабее земли.

Ржавеет золото и истлевает стать.

Крошится мрамор — к смерти все готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней — царственное слово.

Ахматова держится за землю как за последнюю беду и не

отпустит свою хватку и тогда, когда все, что лениво называ-

ют причиной ее бед, репрессии, преследования, вдруг ослаб-

нет. Она хочет видеть в 1956, может быть самом свободном

нашем году, те же горе что в 1946, лишь бы не терять безус-

ловных мерок. Проснись, где абсолютная беда? В конце

концов расстрелянный Гумилев уже давно не был муж Ахма-

товой. Их сын выжил, воевал, выучился и сам стал видным

ученым. После Ташкента Ахматова вернулась в свой Фон-

танный дом в Ленинграде. Прожила почти до 80 лет, до ми-

ровой славы, почета. Яркая судьба, не хуже других.

Но захватывает сладость ухода в землю. «Тебе —

белый свет, пути вольные, тебе зорюшки колокольные. А

мне ватничек да ушаночку. Не жалей меня, каторжаноч-

ку» ( включается в поздние стихи). «Услаждала бредами,

пением могил. Наделяла бедами свыше всяких сил. Зана-

вес неподнятый, хоровод теней, — оттого и отнятый был

мне всех родней» (Последняя песенка, 1964). Захватываю-

щая острота не в достижении или успехе, а в непосильной

беде или несравненном горе.

Что у всех на душе, то у поэта на языке. Близость не-

здешнего рая убедительно, с нечеловеческой достовер-

ностью, вот уж действительно лишний раз подтверждается

неудачей всякого нашего устроительного усилия. Тем теснее

присутствие того, от чего мы всегда далеки. В точности на-

шего опоздания к сотворению мира вся наша опора. Мы

твердо знаем, что то, чем мы всегда обделены, нас не подве-

дет.

Пушкинский мир

Сказать о работе В. Непомнящего

что она посвящена

Пушкину, его духовной биографии, недостаточно. Здесь

В. Непомнящий. Поэзия и суаьба. Над страницами духовной биогра-

фин Пушкина. Изд. 2-е. дополненное. Москва: Советский писатель 1987,

448 с.

уместнее старое выражение: писатель посвящен и посвя-

щает в то, что значится в заглавии его книги. Пушкинское

присутствует в ней не как предмет, а как стихия.

Книгу можно читать и как первое введение в Пушкина и

как раздумье о полутора веках пушкинистики. Выверенным

итогом сегодняшнего знания звучат например формулы Не-

помнящего об историческом месте Пушкина на водоразделе

русской культуры: он не умещается в послепетровскую

эпоху, его деятельность заживляла трещину между петербург-

ской и старомосковской Россией, восстанавливала нацио-

нальную целостность; а с другой стороны, «у Пушкина есть

стихотворения лермонтовские и некрасовские, есть гоголев-

ские сюжеты и тютчевская космичность, есть чеховская де-

таль, прутковский юмор и блоковские строки... он как бы

является ее [последующей русской литературы] зеркалом —

зеркалом, обращенным в будущее».

В книге Непомнящего движение разнообразно, вещи

открываются под неожиданным углом. Народная тропа к

Пушкину и его «Пророк» как поэтическое откровение;

детская простота и прозрачная высь его слова, которое

«не сверкает, не гремит, а почти безмолвствует»; стояние

поэта в истине между жестокой властью и непониманием

своих же единомышленников; его супружество как посту-

пок традиционной нравственности, род аскезы (Вл. Со-

ловьев); звонкая вселенная пушкинских сказок; не отдель-

ная личность, а историческое тяготение народа к Истине

как действующее начало «Бориса Годунова»; срединная

эпоха собирания и создания поэтом самого себя — «Евге-

ний Онегин»; пушкинский дар, выходящий далеко за

пределы литературы, — это все еще только внешняя нить

повествования.

Характер итога-введения делает книгу обещанием

новых путей. Автор прокладывает их, ставя вопрос о пуш-

кинском мире в том особенном смысле этого слова, о ко-

тором мы сейчас скажем. Через Пушкина, сквозь блеск

его слова и с его помощью он пытается вглядеться в то

самое, на что смотрел поэт, держать в поле зрения прост-

ранства, где обрывается слово.

Читатель вправе с опаской отнестись к готовности ис-

следователя говорить о том, чего поэт не сказал. Пушкин

как мало кто другой запрещает отрываться от конкретнос-

ти. Перед ним глупо, стыдно теоретизировать. Но одно-

стороннее следование за фактом завело пушкинистику в

другую крайность. Обнаружение документов, выявление и

сопоставление обстоятельств это все-таки лишь находки.

Достижением в науке о литературе следовало бы называть

открытие за пределами литературоведения.

Мысль автора в том, что пушкинский мир не принад-

лежит эстетической сфере и не витает отдельно от реаль-

ной действительности. Он один из истинных обликов

единственного настоящего мира среди многих поддель-

ных. Пушкин — здесь Непомнящий, как нам кажется,

возвращает поэта в верную историческую перспективу —

расстается с «философией потребления мира человеком»,

«узурпации вселенной». Пушкинский мир пространство

света, правды, строя, вне которого нет места для надежно-

го человеческого обитания. Этот мир неприступен как сам

свет; им нельзя овладеть и распорядиться; он захватывает

нас и заранее уже распорядился нами тем, что впустил нас

в себя или не впустил.

На просторе этого мира поэт встречается с народом

раньше чем успевают заметить исследователи патриоти-

ческой и национальной тематики. Народ подобно поэту,

но раньше поэта бескорыстно дал слову слыть, добро-

вольно оставшись в молчании. Мерой этого «оглуши-

тельного молчания» (293) отмерен выношенный им

язык. Своим безмолвием народ, отпустивший слово на

волю, вызвал поэта, который претворяет народное без-

молвие в голос. Как народ поэт чуток к свободному зву-

чанию слова в момент, когда оно, отпущенное, полно

неожиданностей, само говорит и укладывается в оконча-

тельном значении не по воле индивида, а по воле бы-

тийной правды. В волшебной тишине поэтического

мира слышно, как слово, не терпя насилия, на просторе

истории в конечном счете говорит само, стряхнув «узур-

паторов» (329).

В. Непомнящий показывает, как в структуре пушкинс-

ких вещей сквозит сказка. Это так, хотя едва ли дело в

«изучении зрелым мастером» того, что позднее было на-

звано поэтикой и морфологией сказки. До сказки уже

был сказ языка с его широкой правдой. Прежде чудесных

перипетий сказки, заранее вмещая их, расположилась

«структура» самого по себе слова как славы. Поэтому

«миф и слух» для Пушкина были «более реальны чем твер-

дый и статичный факт» (435): само слово — исконный сказ

и сюжет сюжетов. Сорвавшись с кончика языка, оно свобод-

но говорит о вольном мире чуть раньше приговора судьбы.

«Представь себе ее [судьбу] огромной обезьяной, которой

дана полная воля. Кто посадит ее на цепь? не ты, не я,

никто» (из письма Пушкина к Вяземскому). Непомнящий не

поясняет загадочный контрапункт к этому месту из наброс-

ков Пушкина о народной драме: «Драматический поэт, бес-

пристрастный как судьба...» Поэт подвластен судьбе и он же

в конце концов опережает ее в своем «пламенном бесстрас-

тии», берет ее в светлый круг слова. Зачем? чтобы дублиро-

вать ее? не нравственнее ли было бы негодовать и возму-

щаться? Спрашивающие так не задумываются над тем, что

прежде чем стать нравственным человек должен был увидеть

себя свободным.

Важным наблюдениям о вольности поэтического слова,

оно «пространство между небом и землей», противоречит

желание исследователя искать в пушкинских текстах чуть ли

не нравственные предписания. Конечно, ничто не мешает

прочесть пушкинский роман в стихах как «систему ценнос-

тей» и выявить в нем «иерархию нравственных истин». Од-

нако поиски зашифрованной в поэзии морали неизбежно

разбиваются о хлесткое — наотмашь — замечание Пушкина

к словам П. А. Вяземского о том, что Вольтер не был ни

гонителем добродетели, ни льстецом порока: «Господи

Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их

одна поэтическая сторона». Или совсем просто: «Подите

прочь — какое дело поэту мирному (!) до вас».

Хорошо, что продолжающаяся книга Непомнящего не

претендует на окончательность. В ней запасены впрок

умолчания и вопросы. Дело явно не в том чтобы оконча-

тельно исчерпать пересчет смысловых возможностей,

предложенных пушкинским текстом. Можно конечно со-

гласиться с тем, что нравственная редукция, выявляя на-

пример в печальном конце Додона наказание за нанесен-

ные смолоду обиды соседям, а в ворчании Онегина на сво-

его дядю подброшенный автором с самого начала ключ к

пониманию мертвенного бездушия своего героя, удовлет-

воряет в наше скудное время тоске по нравственности.

Непомнящего должно было бы насторожить однако то, с

какой легкостью при каждом новом морализирующем тол-

ковании концы почти сразу сходятся с концами.

За, может быть, слишком настойчивыми напомина-

ниями В. Непомнящего о нравственности пушкинско-

го мира стоит глубокая истина непривычного рода. В

самом деле, открытость поэта, его всевпускающая «пус-

тота» обеспечены, если позволительно сказать, его не-

приступностью. Пушкин хранит чистоту своего мира

как нужно хранить святыню. «Евгений Онегин» весь

похож на ярмарочную площадь, он одновременно эн-

циклопедия народной жизни и мировой литературы. Од-

нако мы почему-то сразу соглашаемся: да, «внутренняя

и главная область романа — при всей импровизацион-

ности и доверительности 'болтовни', при всей мно-

жественности слышащихся в нем голосов — это об-

ласть сосредоточенного и глубокого безмолвия [...] под

покровом внешней легкости и раскованности есть нечто

суровое, нечто как бы даже сакрально суровое». Это

сакрально суровое слышится во всем Пушкине, от нео-

жиданного монаха в конце его первого большого лицей-

ского стихотворения до «Отцов-пустынников» 1836

года.

Своей неприступной высотой пушкинский мир пред-

полагает безоговорочную власть общезначимого и обще-

обязательного нравственного закона. С человечеством,

которое перестало слышать голос этого закона, Пушкину

нечего делать. Его поэзии в житейском действительно от-

вечает только одно, трезвенная серьезность духа. Без

понимания этой зависимости нет надежды понять ни воз-

растание поэзии Пушкина с годами, ни особенности его

личной судьбы.

Книга Непомнящего помогает увидеть, что Пушкин

более близок к нам чем то доступно для нашей трениро-

ванной дальнозоркости и потому недостижимо далек.

Если мы в худшем положении чем его современники, то

дело здесь не в исторической или социальной дистанции,

а может быть в нашей чрезмерной склонности размени-

вать слово на толки. Мы не берем пример с поэта, кото-

рый сам себе иногда не дозволял разгласить в разговорах

то, что доверил своей поэзии (109).

Непомнящий с необходимой подробностью говорит

о том, вокруг чего было пожалуй всего больше толков,

об отношении поэта к власти. У мысли и поэзии или,

говоря словами пушкинской докладной записки царю, у

просвещения и гения есть своя судьба древнее и выше

судьбы власти или даже народа. Отсюда расхождение

Пушкина с декабристами. Их схватка с властью шла как

спор с ней за ее место и тем выдавала отсутствие у них

опоры под ногами. Пушкин представительствовал от

стихии, чья самостоятельная мощь не была видна тем,

кто всё мерил мерой власти. Он без надрыва и блефа

мог говорить с властью на равных — вещь невероятная

для людей, не могущих понять равенство иначе как ра-

венство власти.

От сознания равенства у Пушкина честная прямота.

Он не провоцирует, не подлавливает власть, только

предостерегает ее. Он не видит причин заключать союз

с чуждой стихией. Другое дело, что Пушкин разделяет с

народом «добродушие», которое не помрачат никакие

«опыты жизни». Тут не вера в доброго царя, а просто то

терпеливое доброе ожидание, которым держится исто-

рия, иначе превратящаяся в грызню интересов и ревни-

вую взаимную слежку. Народ и Пушкин идут навстречу

власти, терпеливой надеждой на славу и добро оказывая

ей лучшую помощь чем все ее разнообразные попутчи-

ки. — прежде всего потому что таким образом наивно и

прочно связывают ее нравственно в ее же лучших интере-

сах. Власть в 1826 году позволила Пушкину думать, что

она понимает и принимает это соотношение вещей. При-

чиной ее дуэли с Пушкиным было нарушение ею, не им,

условий договора.

В самом деле, страшно выговорить, но, без раздумий

поставив под удар продолжение — заведомо блестящее —

своей литературной работы, Пушкин оставил нам завеща-

нием не литературу или, вернее, литературу тоже («душа в

заветной лире...»), но лишь как указание на еще что-то.

«Он умер вместо того чтобы еще написать. Он испробовал

все жанры, все они обнаруживали свою конечность, он

был больше любого жанра, и в конце концов недостаточ-

ным оказался и жанр жизни. Тогда он умолк и — как

делал он это в своих стихах и прозе — заставил говорить

молчание» (442, 445). Он видел выше своей литературы

другое? Что он тогда завещал нам?

«Нет, нет; мир, мир», сказал Пушкин в ответ на предло-

жение Данзаса отомстить Дантесу. Насколько мы знаем

Пушкина, за этими словами не могло стоять раскаяние или

согласие на компромисс. Если так, в пушкинском мире была

полнота, пересилившая и страсть и тоску и надрыв расстава-

ния. Тайна этого мира досталась нам в наследство.

1988

Кормя Зевесова орла

1. Большинство книг в личной библиотеке Пушкина

были исторические. Летопись и поэзия — вот твердая ду-

ховная пища зрелой библейской страны России. Новая

книга о нашей истории, рассмотренной со стороны учас-

тия в ней литературы и публицистики

, задевает важ-

Андрей Зорин. Кормя двуглавого орла... Литература и государст-

венная идеология в России в последней трети XVIII—первой трети XIX

века. М.: НЛО 2001. 416 с.

ностью взятых тем, остротой возникающих вопросов и

воздержанием автора от суждений. Он прослеживает всег-

дашнюю нужду власти в идеологии, в мировоззрении и

глобальной теории, историософии, геополитике. Поздние

годы Екатерины II, первая половина царствования Алек-

сандра I (с пропуском Павла Петровича) и начало эпохи

Николая I рассмотрены в свете этой нужды с параллелями

из недавнего марксистского прошлого и с оглядкой на со-

временные идеологические поиски.

Литература становится политикой, когда властям ка-

жется, что они находят там удовлетворение своей идеоло-

гической потребности. Государственные деятели искали

отклик в литературе, публицистике, в интеллектуальной

моде на пышную классику при Екатерине, на оккультную

мистику при Александре, на национальное своеобразие

при Николае I. Не касаясь военной доктрины, где надо-

бность в идеологии всегда ощущалась меньше (например,

ее практически нет во всех «Записках» генерала Ермоло-

ва о наполеоновских войнах), экономики, права и науки,

автор книги ограничивает себя областью, широко откры-

той общим идеям и особенно беззащитной против них.

Ни один военный поход, ни один дипломатический

шаг не обходились в публицистике эпохи без подтягива-

ния к великим примерам. Росс, штурмующий стены Изма-

ила, изумляет Марса своим бесстрашием; бушующая сти-

хия, он затмевает звезды, словно утренняя заря изгоняет с

небосвода обреченный полумесяц. Когда, вытеснив На-

полеона, русские входят в Париж, они спасают человечес-

тво от кровожадного тирана и утверждают в Европе веч-

ный мир по божественному внушению, услышанному бла-

гочестивым императором Александром Павловичем.

Оглядываться в своих действиях на образцы — обще-

человеческая слабость. Не только государственная и кор-

поративная, но и всякая частная жизнь старается выстро-

ить себя в ориентации на тот или другой идеальный тип.

Западая из классики, высокой поэзии, философии, рели-

гии в устроительное сознание, идеи своей мощью возбуж-

дают, захватывают, мобилизуют и, нечаянно переходя в

практику, производят бурю в вещественном мире. Так

брызги бессмертного питья богов, шутя пролитые ветре-

ной Гебой на землю, гремят и кипят в майской грозе. В

конечном итоге всем, что передвигается ползком, по слову

Гераклита, правит удар божественной молнии

Как бы ни было темно происхождение практического

замысла, он старается оформить себя идеальными образа-

ми. Замысел, предприятие, осуществление, возможное,

конечно, только при непобедимости начинателя, т.е. пока

поставленная цель для него дороже жизни, и конец дела

со смертью начинателя или чаще от усталости, скуки и

нового увлечения прочерчивают траекторию манящих

идей. Расследование, проведенное Андреем Зориным, по-

казывает, как легко — другой вопрос, надолго ли; «за-

блуждения великих умов недолговремянны», сказал Спе-

ранский о законодательных начинаниях Екатерины II, —

загораются идеями важные государственные деятели, как

жадно, скрытно и рискованно они, не имея досуга для со-

бственной мысли, рыщут в поисках совета. Практики и

реалисты, они больше доверяют патентованным схемам.

Так Потемкина-Таврического манили в его южных замыс-

лах надежная греческая звезда и роль покровителя-реани-

матора блестящей древности; в том же духе двоюродный

брат и помощник начинателя, литератор Павел Потемкин,

в своей пьесе «Россы в архипелаге» о спартанской экспе-

диции графа Алексея Орлова внушал новому, не очень по-

хожему на Александра Македонского греку обещать, что

русские вернули ему прежнее свойство, геройство.

Что чему на самом деле предшествовало, продолжаю-

щая свою работу матрица древней цивилизации диктовала

жесты усилившейся северной державе или растущая мощь

последней искала объяснения своей экспансии? Такой во-

прос, требуя задуматься, выбил бы идеологическую мысль

из колеи. Попав в сетку принятых представлений — а в

общем мнении цветущая древность вполне легитимирова-

О правящей молнии применительно к нашей истории см. выше

с. 14 слл.