Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

крик. То, что здесь похоже на описание, в отличие от

«Езерского» (хотя ритм, мы сказали, был уже услышан

там) стало полновесной мыслью, где история, политика,

народ, судьба собраны в одно пророческое слово.

Склад мысли Пушкина. Его эпоха это расцвет свежего

историзма, обозрений эпох человечества, когда один

уклад закономерно сменяется другим. Много ли у Пушкина

этого схематизма, которым было все полно в Европе и у

нас. Он видел историю принципиально не в схеме, а в

цвете.

Блеск Петрограда не может быть омрачен. Его сияние

вообще не здесь. Здесь уж было поздно и темно,

Сердито бился дождь в окно

И ветер дул печально воя.

«Нева металась как больной в своей постеле неспокой-

ной» — это даже и не сравнение. У Данте Флоренция

больной, который напрасно ищет себе удобного положе-

ния на постели, меняя конституцию почти каждый день.

Похоже что метание больного в постели общий удел рево-

люционной эпохи. Люди спугнуты со своих мест. Сойдет

с камня и Медный Всадник и слепо погонится за своей

тенью.

Его топот Пушкин уже слышал раньше, три года назад,

когда метался в бессоннице и сказал об этом — понял,

что надо сказать:

Мне не спится, нет огня;

Всюду мрак и сон докучный.

Ход часов лишь однозвучный

Раздается близ меня,

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня.

В черновиках здесь вставлялось «топ небесного коня» и

«топот бледного коня» из апокалипсиса. В навязчивой

бессоннице напрашивается тиканье часов. Как часовой

автомат Медный всадник скачет по городу, никогда и

всегда. Жизни мышья беготня или топ небесного блед-

ного коня, обещающего кары и казни, это странным обра-

зом одно и то же: большой массив меди передвигается или

бегают просто мыши, неважно, потому что все перекрыто

безысходностью, повторением непокоя.

Тогда мы догадываемся, что Пушкин действительно го-

ворил Мицкевичу до того, как стал в стихах польского

поэта красноречивым романтиком. Он замечал непокой

Медного всадника, искусственность его посадки, тревож-

ной как ворочанье во сне. Покой, нетревога могли быть у

такого Петра и такого памятника, с такой заказчицей, с

таким скульптором?

Корни переплетаются: ночная бессонница, воро-

чанье в постели, ворочанье Невы как больного, жизни

мышья беготня, непокой неостановившегося памятника

(недаром его хотели перемещать). Топот бледного коня

Пушкин убирает как слишком большую откровенность.

Остается суета северной столицы с беготней мелкого

чиновника и гонкой Медного всадника по ее улицам.

Призвук комизма мы услышали не зря. Достоинство

Фальконетовой статуи было для Пушкина не так бес-

спорно как для поздних поколений, для которых к па-

мятнику уже прибавилась поэма, парадно прочитанная.

К безвременью ночного статуарного движения прибав-

ляется безвременность этого комизма, который будет

развернут Гоголем в стремительности Ревизора. Тре-

вожной темной суете ничто не мешает быть всегда. Это

время сонного кошмара.

Мы тем более вправе видеть в этой поэме историю, что

она сквозная, с ее прочерком «прошло сто лет», с ее

взглядом в будущее, а в «Езерском» и назад до Рюрика, и

с пожеланием прекращения тревожного сна, который мы

увидели поздно, а Пушкин назвал рано, раньше чем мы

догадались в чем дело, в конце Вступления:

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия —

она не умирится раньше чем ты, только с тобой, а пока

мира нет, есть суета и непокой, вражда и злоба:

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!

Мы упомянули холерные и другие бунты в России. Пуш-

кин советовал царю не являться лично на каждый бунт, и вот

почему: царь и без того уже слишком опасно связан со сти-

хией революции. Пушкин не хуже Константина Леонтьева

видел, как монархия смыкается раньше всех с коммунизмом

и социализмом, не меньше ненавидел «нивелеров», чем Ле-

онтьев «упрощающих смесителей». Петровский кнут вобрал

в себя бунт, срыв покоя, снова все смял во всеобщем урав-

нении. Пушкин рад, что может сказать одному из Романо-

вых, что весь ваш дом революционеры и нивелеры (левелле-

ры), потому что с удовлетворением видит смену настроения

у новых Романовых 19 века. Позднее их настроение будет

снова сорвано общими усилиями народовольцев, террорис-

тов, экспроприаторов, эсеров и большевиков, которые вер-

нут страну к петровскому темпу.

В позднем четверостишии

Воды глубокие

Плавно текут

Люди премудрые

Тихо живут

Пушкин перелагает в стихи мысль, которая в прозе Ка-

рамзина противопоставлена великой французской смуте.

Еще и по той причине, что англичане сумели вырваться из

цикла революций, Пушкин был англоман; сюда ледяные

ванны, бокс, хождение с тяжелой металлической тростью

для упражнения руки. Чего в первую очередь надо России,

это покой, тишина травы. «Устойчивость — первое усло-

вие общественного блага. Как согласовать ее с бесконеч-

ным совершенствованием?» (О дворянстве). Стабильность

хранит семья, род. «Я без прискорбия никогда не мог ви-

деть уничижение наших исторических родов... Прошедшее

для нас не существует. Жалкий народ! Образованный

француз или англичанин дорожит строкою летописца, в

которой упоминается имя его предка... Дикость, подлость

и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед

одним настоящим» (Отрывки из романа в письмах). «Не-

уважение к предкам есть первый признак дикости и без-

нравственности» (Гости съезжались на дачу).

В том, что Пушкин одновременно хотел освобождения

крестьян и процветания дворян, нет никакого противоре-

чия, как и в том, что Петр, подкосив уже в который раз

«бояр» и введя автоматическое дворянство служащих го-

сударству, т. е. фактически оставив дворянство только как

должность, одновременно еще больше закрепостил

крестьян. Так нет никакого противоречия, что разночин-

ные, т. е. не дворянские революционеры считали освобож-

дение крестьян катастрофой, а та власть, которая уже

полностью смела дворянство и аристократию, ввела обяза-

тельную всеобщую прописку и приписку, каких никогда

еще раньше не бывало в истории России.

Пушкина отпугивал Петр и по другим причинам. Что дол-

жен был думать о систематическом государственном поощ-

рении доносов (вознаграждением доносчику было все иму-

щество того, на кого он донес) поэт, который в официальной

записке Николаю об уставе кадетских корпусов требовал,

наоборот: «доносы других (кроме специально назначенной

полиции нравов) должны быть оставлены без исследования

и даже подвергаться наказанию». Что — о кнуте почти всех

петровских указов, советуя там же: «Уничтожение телесных

наказаний необходимо».

8. В монархической власти Пушкин выделил блеск

праздника, парада. Ольга Седакова замечает, что подарок

величия Пушкин делает Петру и его Петербургу так же,

как Наполеону (которого, кстати, как и Робеспьера Пуш-

кин ставит в один ряд с Петром) подарок его якобы посе-

щения лагеря чумных в Египте. Такой поступок для Пуш-

кина выше в Наполеоне, чем когда он

с Альпов... взирает

На дно Италии святой...

И пролетает ряд побед

Над ним одна другой вослед...

Иль как Москва пустынно блещет,

Его приемля...

Величие Наполеона в другом:

Одров я вижу длинный строй,

Лежит на каждом труп живой...

Нахмурясь ходит меж одрами

И хладно руку жмет чуме...

кто жизнию своею

Играл пред сумрачным недугом,

Чтоб ободрить угасший взор,

Клянусь, тот будет небу другом.

Историк строгий гонит мечты поэта? По документиро-

ванной правде Наполеон не прикасался к чумным? Тогда

не нужна эта правда.

Да будет проклят правды свет...

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман.

Пушкин оставляет или вставляет Петру, которого

видит или увидит монстром, сердце. Имеет ли он право

так делать. Какой он тогда историк.

Между тем он историк по призванию. Он летописец в

«Борисе Годунове». В его библиотеке не случайно боль-

шинство книг исторические. Он писал историю Пугачева,

занимался Разиным. В конкуренции с историком и писа-

телем Николаем Алексеевичем Полевым, который старше

на 3 года, имеет хорошие рекомендации и тоже хочет пи-

сать историю Петра, Пушкин получает доступ к архивам

Иностранной коллегии, Полевому отказано. С января по

декабрь 1836 года Пушкин делает выписки из документов,

которые ему как работающему по государственному зака-

зу с ведома самого монарха приносят из архива домой.

Немыслимое отличие Пушкина от Полевого, от Карам-

зина, от всех исследователей то, что он открывает нехо-

женое пространство, не накладывает на историю схем и

пожеланий, просто внимателен к ней. «История в первые

годы учения должна быть голым хронологическим расска-

зом происшествий, безо всяких нравственных или полити-

ческих рассуждений». От нашей непривычки к чистому

вглядыванию пушкинские выписки к «Истории Петра» ка-

жутся первыми механическими наработками, сухой справ-

кой. Петр оставлен какой он есть, странный, — рискован-

ное присутствие, брошеное в России на Россию, постепен-

но обучаемое Россией и миром.

А как же с возвышающим обманом? Седакова видит

этот переход от правды жизни к возвышающему обману в

«Медном всаднике» и называет его одной из знаменитых

загадок Пушкина, имеющей отношение не столько к про-

шлому, сколько к тому, что с нами будет. Она замечает

несоразмерность великолепного портала Вступления и

черной лестницы «печального рассказа». Вступление раз-

махивается до всемирной истории (упрек Пушкина Поле-

вому: как у России не было истории, один Петр целая

всемирная история) или еще шире. Петр творец, его

«здесь будет» вторит библейскому «да будет». Происхо-

дит светоявление, божественное впускание бытия. Сияние

само по себе всегда право и свято. Петр Вступления без-

упречен. Но в самом корпусе поэмы от этого божествен-

ного творца остается только тень. Почему такой перепад,

«трудно увязываемая конструкция»: мировой простор

Вступления и метания волн, досок, бедного безумца, мед-

ного коня в слепом бессонном кошмаре. Соотношение

тут, говорит О.А.С., как в «Бахчисарайском фонтане», где

единственной глазами Пушкина виденной правдой за вос-

созданной им легендой была заржавая трубка. «Целая об-

ласть реальности, удаленная от высокой культурной тра-

диции и различимого действия 'великого', человеческого

и сверхчеловеческого, 'тьма низких истин' голого бытия и

факта. Эпатирующее столкновение такой 'поэзии' и

'прозы' дает молодой Пушкин: 'К** поэтически описыва-

ла мне его (бахчисарайский фонтан), называя la fontaine

des larmes. Вошед во дворец, увидел я испорченный фон-

тан, из заржавой железной трубки по каплям падала

вода'».

Но что сияющий Петр Вступления не обман против

правды жизни, а что-то другое, об этом заставляет думать

сама О.А.С. В блестящем Петербурге «чудесность петров-

ского творчества усилена тем, что возникновение города

подано как собственное самостоятельное дело, быстрый

послушный ответ на 'великие думы': 'мосты повисли',

'юный град... вознесся', 'в гранит оделася Нева', 'садами...

покрылись острова' — точно перед нами сказочный неру-

котворный город из 'Сказки о Царе Салтане'. Заключи-

тельное решение Петра: 'И запируем на просторе' — и

столица описана как место вечного праздника: военные

парады, холостые пирушки, балы, государственные тор-

жества. Новый город — чудесное даже не преображение,

а перерождение стихии. Одна строка:

И блеск, и шум, и говор балов —

переносит сюда всю романтическую свободную стихию.

Образ новой стихии, стихии культуры и государственнос-

ти. Предметность, тяжесть растворяются в общем дейст-

вии: стройной зыби, сияньи, шуме — в стройно зыблемой

стихии русской государственности. Живая стройная сти-

хийность — атмосфера Темы Петра. Всё упорядоченное

приведено в движение, материальное побеждено орнамен-

том».

Как это удалось другой вопрос. Слово сказано: место

вечного праздника. Праздник дело поэзии или сама поэзия

как дело. Он ее стихия, ее подарок. Чтобы доказать, что

сам он один праздника принести не может, Петр должен

был сделать то что и делал: по разным поводам, рождения

ребенка или казни, устраивал тягостные ассамблеи с при-

нудительным питьем вина. Кроме поэта подарить настоя-

щий праздник никому не под силу. Издавна освятитель

праздников поэт. Праздничного Петра создает Пушкин и

никто другой. Он сам это понимает в оде о нерукотворном

памятнике или в обещании жене, что потихонечку рабо-

тая над Петром он глядишь да и отольет памятник не хуже

медного. Праздничная стихия поэзии и ее другой парад

настолько не пересекаются с тем, что еще не прикосну-

лось к поэзии, что лучше было бы говорить не о несораз-

мерности портала и «правды», а о их прямой несоизмери-

мости. Лексически в стихах о Наполеоне "тьма низких

истин" и «нас возвышающий обман» стоят рядом будто бы

для сопоставления и соразмерения. На деле гнев поэта на-

правлен именно против такого сопоставления. Эти две

стихии такие разные, что не вытесняют друг друга.

9. Именно поэтому в саму музыку праздника, как за-

мечает Седакова, прямо в пирующем Вступлении вкла-

дывается, прокрадывается то, что уже не чистый блеск

и радужное первотворчество, а требует работы, да еще

какой: человеческой, исторической. Седакова: «По

странной иронии, на месте обобщения во Вступлении

оказывается строфа, заключающая резко противополож-

ное осмысление всего рассказанного прежде».

Мы ее цитировали выше. Куда вдруг девается чудо

природного и исторического творчества, непобедимая

сказочная Империя. России только еще желают быть «не-

колебимой», стихии — побежденной и усмиренной; бес-

тревожность вечного сна Петра не обеспечена, отнесена в

будущее. Всякий умерший оказывается в вечном покое, но

тут спит не столько душа, сколько дело, которое словно

еще не совершено, стоит под новым «пусть будет».

Куда ушел сказочный город. Он никуда не ушел: он

остался вечным праздником в теле поэмы, которое с

опусканием занавеса в ее резком, надрывном конце не

падает, а словно после простора и размаха праздника,

не угашая световое событие, вдруг берется за дело, на-

чинает работу, которой в мире столько, но которая по-

настоящему не откроется, затеряется в сгустившемся

мраке без развернутого сначала светлого мира.

Мы можем проследить, как возникла эта внезапная

вспышка света во Вступлении к «Медному всаднику», по

обрыву, тоже внезапному, «Езерского». Езерский начи-

нался как раз с тревоги, заботы и отсюда брался за исто-

рическую работу. «Над омраченным Петроградом» в его

первой строке передает знание уже совершившегося над-

рыва, омрачения города Петра. История сбилась с пути.

Пушкин слышит это в 1832 подобно тому, как Блок слы-

шал скифскую музыку революции в 1918, как Седакова

слышала в полусне звук лопнувшего каната над простран-

ством всей страны в 1989. «Езерский» начинался издалека

обзором русской истории.

Начнем ab ovo: мой Езерский

Происходил от тех вождей,

Чей дух воинственный и зверский

Был древпе ужасом морей...

Архивы роя

Я разобрал в досужный час

Всю родословную героя.

Почему я избрал себе такого героя, начинает потом

рассудительно спрашивать себя Пушкин. От медлительной

раскладки доводов переход к строфе XIII внезапный, как

прорыв из тюрьмы на свободу. Зачем так выбрал?

Зачем крутится ветр в овраге,

Подъемлет лист и пыль несет,

Коща корабль в недвижной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На черный пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу

И сердцу девы нет закона.

Гордись: таков и ты, поэт,

И ятя тебя условий нет.

Задумавшись было об истории как цепи, родословной,

Пушкин вдруг видит в ее сердце свободу. Петр, сгусток

мировой истории, брошен между пиром и чумой. Сияю-

щий Петербург вступления, настоящий памятник Петру и

городу, был подготовлен этим внезапным размахом не-

оконченного «Езерского». Там было движение от накопле-

ния к взлету. Наоборот в «Медном Всаднике»: сначала

пролог на небесах и потом работа, разбор с внезапной ос-

тановкой в тупике ворочания больного на постели и сле-

пой погони двух мировых начал. Пушкин навсегда проща-

ется и с монархией и с романтизмом и делает шаг к буду-

щему загадочному герою «Шинели» Гоголя, униженных

Достоевского и смиренных Толстого. Ахматова говорит,

что если в прежних героях Пушкина публика с готов-

ностью и даже гордостью узнавала себя, то в Езерском-Ев-

гении как раз едва ли. То же говорил Пушкин: публика

идет вместе с поэтом до первых трудностей; как только

начинается работа ума, оставляет его.

Замечено, что мечты Езерского те же, что у Пушкина

этих его последних лет: покой и воля; просто жить, быть

похороненным внуками. Позволили же ведь дожить свою

жизнь Гёте. Дуэль, думал Пушкин и надеялся, скандалом

вызовет новую ссылку в Михайловское, а уж что там де-

лать, было ясно. У него на руках история Петра, новые

документы к ней он просматривал перед самой дуэлью.

Тогда же, за неделю до смерти, слышали от него, что на-

печатать «Историю» не удастся. До него могли дойти хотя

бы слова брата царя, Михаила Павловича: Пушкин недо-

статочно воздает должное Петру Великому, его точка зре-

ния ложна, он видит в царе скорее сильного человека чем

творческого гения

. И помимо этого отзыва он сам знает,

насколько его Петр необычен. Один французский автор,

современник Пушкина, напечатавший о нем некролог 3

марта 1837 в Journal des debats, сообщал, что «взгляды

Пушкина на основание Петербурга были совершенно

новы и обнаруживали в нем скорее великого и глубокого

историка нежели поэта»

. Спросите теперь, какие они

были, после несчастной судьбы пушкинских тетрадок о

Петре. Все они, числом 31, как-то затерялись в середине

19 века, в эпоху неотлагательных общественных перемен,

См. Пушкин в письмах Карамзиных, АН СССР, 1960, с. 372.

Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М.; JI. 1928,

с. 416.