Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

10. Не то что ему нечем было участвовать в той ран-

ней весне. Какое слово нес и не мог он донести до

людей, можно расслышать из его ранних литературных

вещей. В этих странных произведениях отсутствует то,

что называется художественным воображением, миром ху-

дожнической мечты. Они не особая действительность,

преображенная творчеством; только в притяжении, так

сказать, магнитного поля русской литературы они ка-

жутся романами. «Подлипки» — хроника молодых лет

Владимира Ладнева, дворянского сына из русской глу-

бинки. Он живет среди родных просторов вольной

жизнью чувства. Но что непривычно: его ум никогда не

искривляется в угоду чувству, трезвость его никогда не

оставляет. Он и не думает править собой, как Рахметов,

а просто сердце, ни к чему не принуждаемое и запраши-

вающее себе блаженства, не умеет вступать в сговор с

духом. Сердце и разум — две такие далекие друг от

друга и такие самостоятельные опоры в его существе,

что придают ему устойчивость.

Описывается дворянство в благополучной губернии

(Леонтьев, мы помним, калужский). Всё парижское без

перевода и без цензуры читают в усадьбе. За ее стенами

крестьянский мир, который и сам по себе еще стоит, и

прочнее скрепляется тем ожиданием, с каким к нему от-

носится помещичий дом: образ деревни, какой она сама

себя хотела видеть, был депонирован в усадьбе; деревня

могла благодаря усадьбе смотреться в свой образ и ме-

рить себя по нему. И крестьянство было для усадьбы за-

поведным. Семнадцатилетний Ладнев встречается с повз-

рослевшей Катей, которую в детстве ему, мальчику, взяли

из деревни подружкой для забав, словно купили игрушку.

На Катю жалуется Ладневу девица его круга Клаша:

Я целую неделю Катюшу видеть не могла, когда он ее в каре-

ту от дождя пустил, а сам сел на козлы...

— Он должен был это сделать...

— Вот еще! для всякой дряни...

При этих словах все мое сострадание к Клаше пропало. Ка-

тюша к этому времени уже была для меня не горничная, и не

119

просто Катя, подруга детства, а даровитая простолюдинка, свя-

щенный предмет

Священные предметы бывают в храме. Они кроме

того бывают далеко, как для идеалиста великий человек

или для горожанина-народника народ. Для Леонтьева

священное в храме и вот в этой знакомой с детства кре-

постной, в человеке родных просторов. Она потом уеха-

ла в Москву, чтобы стать там женой двоюродного брата Лад-

нева.

Я благословил их молча на новый и трудный путь и дал себе

еще раз слово помогать им и дружбою, и деньгами, сколько

можно, за то, что они у меня на глазах, в России, исполняли один

из моих идеалов — идеал соединения образованного человека с

простолюдинкой высокой души.

Роман «Подлипки», как и все другие большие вещи

Леонтьева (кроме рассказов, держащихся сюжетом-анек-

дотом), не имеет особой интриги. Все повествование

представляет собой слабо связанную сюжетом историю

встреч и бесед. Само течение жизни, какая она есть, за-

хватывает автора и его персонажей. Их жизнь наполняют

даже не события и разговоры, а самое простое и первое:

то, что они просто есть и что они вот такие.

В самом начале романа «В своем краю» (опубл. 1864,

писался раньше) тишину бедной полупомещичьей усадьбы

нарушает оживленная компания. Всех громче красавец и

умница учитель Милькеев:

Что! что! — кричит Милькеев, — наша взяла! Не правда ли,

доктор, нравственность есть только уголок прекрасного, одна из

полос его?., главный аршин — прекрасное. Иначе, куда же деть

Алкивиада, алмаз, тифа и т. д.

Теперь: К. Н. Леонтьев. Полное собрание сочинений и писем,.,

т. 1, с. 471.

Там же. с. 537.

Там же, т. 2, с. 23.

120

«И т. д.» означает, что вся эта система идей «главный

аршин прекрасное» как бы уже готова, включая насилие и

страдание.

Необходимы страдания и широкое поле борьбы! На что тогда

великие полководцы, глубокие дипломаты? Поэту не о чем будет

писать; ваятель тогда будет только сочинять украшения для стан-

ций железной дороги или лепить столбики для газовых фона-

рей... Я сам готов страдать, и страдал, и буду страдать... И не

обязан жалеть других рассудком! Если сердце мое жалеет — это

дело организации [физиологической], а не правил!

Это Милькеев. Он всех больше, пожалуй, говорит в рома-

не. Он, как молодой Леонтьев, не против демократии и

революции:

Не боюсь демократических вспышек и люблю их; они служат

развитию, воображая, что готовят покой; на почве этих стремле-

ний вырастают гремучие и мужественные лица; их крайности вы-

зывают противодействие, забытые силы, дремлющие в глупом

благоденствии, и им в отпор блестят суровые охранители; а

после, в года отдыха, из накопившихся богатств и противоречий

слагаются глубокие, полные люди, примирившие в себе, насколь-

ко можно, прошедшее и будущее.

Милькеев, обаятельный красавец, уедет в конце романа к

Гарибальди и погибнет по дороге. Леонтьев уехал на Крит

и не стал там участником антитурецкого восстания только

потому, что в гневе ударил хлыстом французского дипло-

мата и был за то срочно переведен в русское консульство

другой части тогдашней Турции.

Милькеев не весь Леонтьев, который говорил что

отдал половину себя растерянному Кирееву из «Женитьбы

по любви», а другую половину Рудневу, главному, в отли-

чие от Милькеева, персонажу романа «В своем краю».

Руднев молодой доктор, который не остался после универ-

ситета в Москве.

Там же, с. 152.

Там же, с. 153.

121

В глуши, ему казалось, легче сохранить драгоценную теплоту

своих помыслов — единственное благо, в которое он верил.

Он из последних копеек помогает крестьянам, застенчиво чу-

рается соседей-помещиков, его-то мать была из крепостных,

только отец мелкопоместный полудворянин. Но как полна

его жизнь, как всякая аккуратная вещица в нищем кабинети-

ке его веселит.

Все эти мелочи принимали сами собой, без всякого усилия

мечтательных мыслей, в благородном сердце, огромные разме-

ры... Какое чистое пламя любви и человечности загоралось в от-

дыхающей душе!

«Без всякого усилия мечтательных мыслей» — это все та

же леонтьевская трезвость. Этот ум неспособен к идеоло-

гическому помрачению. Руднев чудом не задет ни плотски-

ми ни политическими страстями, его любовь ровный жар.

Умиление до слез оттого, что «ширь, зелень и сила везде»,

или благоговение перед устройством цветка (Руднев изуча-

ет анатомию растений, не лягушек, как Базаров) — не эк-

зальтация, а радость, которой ничто не мешает быть всег-

да. Таким умилением можно прожить жизнь. Руднев при-

растает к родному углу. У него конечно и печали, «но что

значат эти тени для человека занятого, согретого верой и

окруженного друзьями и благодарными людьми в любимом

краю, где даже простая смена времен года доставляет ему

наслаждение!»

Причина счастья и выполненный долг, и

семья, но главное — опять самое прочное и простое: то,

что все такое, какое оно есть. Руднев не декламирует о

красавце Алкивиаде. Но он перестает дичиться, осторожно

выходит к людям, сдруживается с Милькеевым.

Он сознавал, что с прежними взглядами он должен считать

все чужое, не походящее на его собственную дорогу, уродливым

и вредным; а принимая, как всемирный идеал — идеал Милькее-

ва, он учился ценить чужое, не переставая ревностно служить тем

Там же. с. 7.

Там же. с. 15.

Там же, с. 324

122

узким и безукоризненным целям, к которым влекли его избран-

ное ремесло и первые привычки.

Последние слова романа о подрастающих детях. «Мало ли

какие тучи впереди! Я вижу их счастье не в вечной весе-

лости, а в другом [...] Они счастливы тем, что они тако-

вы — каковы есть».

11. Леонтьев ехал в столицу научить людей вот этому

одному. То, что есть, вот так, как оно есть, — богатство,

одно способное наполнить человека до краев. Здесь причина

той органической неспособности к отрицанию, которую

справедливо открыла в философии Леонтьева и которой воз-

мутилась Пиама Гайденко

Все хорошо, что прекрасно и сильно, будь это святость, будь

это разврат, будь это охранение, будь это революция, — все

равно. Люди не поняли еще этого. Оттого они все на что-то жа-

луются и все что-то не так пишут. Я поеду в столицу и открою

всем глаза — речами, статьями, романами, лекциями — чем при-

дется; но открою.

Это не значит что ему все равно, святость или разврат.

Кто впопыхах прочел так из только что приведенного тек-

ста и из других, тот об авторе ничего знать не хотел. Раз-

врат Леонтьеву противен не меньше чем нам. Только хуже

всякого разврата и раньше всякого его отличия от святос-

ти Леонтьева угнетает наклонность человека замкнуться

от размаха жизни в планах ее организации. Жизнь подме-

няется жизнеустройством, страдание этикой. Радость про-

стого бытия, которая важнее любых соображений и оце-

нок, забыта.

Леонтьев хотел открыть глаза на то, что присутствие

вещей раньше и богаче их содержания. Удивление, что всё

есть именно такое вот, называли началом философии.

Там же, с. 325.

См. у нас выше, § 3.

Памяти Константина Николаевича Леонтьева,., с. 44.

123

Не бойся философии, мой друг: она невидимая основа жизни.

Каждый из нас, каждый простолюдин — философ, сам того не

зная.

Вглядывание в привычное, на чем стоят будни, и бес-

страшие перед бездной под ногами — начало леонтьевс-

кой мысли. Ее простота дается всего труднее. Она совсем

не то что умственные проекты. Ее нет, если она каждый

раз не начинает с начала.

Едва ли какое время человеческой истории было так

равнодушно к простому присутствию мира, как вто-

рая половина 19 века, десятилетия свежего естественно-

научного позитивизма. Ни одна эпоха не была так опти-

мистично увлечена операциями над существующим,

будь то лягушки, которых препарирует, словно священ-

нодействует, Базаров, или душа, которую с невозмути-

мой серьезностью исследуют психологи, или общест-

во — оно еще мало пошатнулось, — к перестройке ко-

торого наконец переходят от философских теорий

идеологи и партийные организаторы, чтобы наконец на-

ступило то, чего никогда не было. Прогресс манит сво-

ими очевидными успехами. Никогда у человека, для ко-

торого само простое существование праздник, не было

так мало шансов понять себя, не говоря уж — найти

сочувствие у других. Говоря современникам о своем

уникальном опыте, Леонтьев поневоле пользуется об-

щепринятыми понятиями, при том что идет против

всех распространенных взглядов. Но ведь даже Герма-

ния в те десятилетия, о которых мы рассказываем, слов-

но разучилась философии, забыла о ее простоте, и

Ницше пришлось словно на пустом месте, расставшись

с языком классики, учить чистую мысль лепетать зано-

во.

Леонтьевские философские упреки русским сравнимы

с ницшевскими — немцам.

К. Н. Леонтьев. Полное собрание,., т. 2, с. 391.

124

Я сохранял долго веру в настоящую, какую-то русскую мысль

[...] Увы! Пора убедиться, что именно мысли-то русской так мало

на свете! Есть русский язык, есть, пожалуй, русская литература и

поэзия, есть многорусских оговорок и ужимок, есть русский ужас

перед всякой действительной умственной независимостью... Но

мысли русской, того, что заслуживает названия мысли не будет

до тех пор, пока мы не перестанем быть европейцами.

«Русская мысль» гнушается терминами и традицией, фило-

софской техникой и приемами. Оттого она не меньше фи-

лософия; оттого, что Леонтьев глядит на близкое, а не на

абстракции, и не хочет кроме близкого ничего видеть, он

не далек от истины.

Он проповедовал «охранение», «консерватизм», его

слышали в смысле прислужничества престолу и Священ-

ному синоду, и у него коснел язык. Он хотел сказать и у

него не получалось сделать это доходчиво, что беда не во

врагах монархии, а в том что верх над жизнью берет про-

ект. Он мечтал об овладении Царьградом и ему приписы-

вали шовинизм, хотя русских на Босфоре он мечтал ви-

деть только в роли щита от серой машинной унификации,

а там Царьград говори хоть по-турецки, как и вообще Ле-

онтьев был в принципе против политики обрусения. Его

читали как еще одного утопического прожектера, а он

хотел спасти от тайной угрозы поэзию жизни. «Я полюбил

жизнь со всеми ее противоречиями и стал считать почти

священнодействием мое страстное участие в этой удиви-

тельной драме земного бытия»

12. В воспоминаниях «Мои дела с Тургеневым» Ле-

онтьев открывает секрет своего эстетизма.

Всё некрасивое, жалкое, бедное, болезненное с виду ужасно

подавляло меня тогда, не оттого, чтобы я был сух или нестрада-

телен, а напротив потому, что я при первом переходе моем из

отрочества в юношеское совершеннолетие принимал все слиш-

ком близко к сердцу и в иные минуты уж было мне и не под силу

К. Н. Леонтьев. Собрание сочинений,., т. 7, с. 203; 135—136.

Там же, т. 8, с.

190—191.

125

всех и все жалеть, начиная с самого себя и кончая каким-нибудь

беззащитным щенком, над которым профессора наши Севрук и

Глебов делали такие жестокие опыты! Еще бедное, истерзанное

сердце мое не окрепло, не возмужало, не притерпелось, и мне

было так приятно порадоваться хоть на чужую силу, на чужую

красоту или на богатство, доставшееся хоть не в мои, но в хоро-

шие руки.

Почему мы раньше не догадались. Этого человека,

умевшего трезвыми глазами «без мечтательных мыслей»

смотреть прямо на вещи как они есть мимо картин собст-

венною сознания, должна была мучить смертность вещей.

Леонтьев не имел ни сферы философских абстракций, ни

облаков художественной мечты, ни хотя бы слепоты, куда

бежать, чтобы не видеть неостановимое соскальзывание,

сползание, обламывание всего живого в небытие. «Всё

кружась исчезает во мгле». Тут можно было бы понять и

чудака, который захотел бы искусственно продлить цвете-

ние. Для такого бальзамирования Леонтьев был слишком

трезв. Пусть Константин Победоносцев, старая девушка,

подмораживает Россию; но ведь бесполезно. Развитие,

цветение, потом упростительное смешение и смерть —

неотменимый закон всего. Нет средства от боли перед

этой бедой. Одна радость, что хоть цветущее на краткий

миг не жалко. Одна надежда, своей любовью согреть осты-

вающее.

Мы мало что поймем в Леонтьеве, пока будем повто-

рять, что он любил красивое и потому не терпел евро-

пейского костюма. Да, он расстраивался даже от пере-

становки солонки на столе. Но когда он возвращал со-

лонку, куда ей положено, он охранял больше чем место

солонки: он хранил, не упускал самого себя как то место

мира, где цепляются за его полноту.

Пусть в сердце от сдвигания мира — что там солон-

ки — уж не расстройство, а надрыв. Пусть в нищей и

пышной, растрепанной и могучей России богатство жизни

Там же, т. 8, с.

190—191.

126

почти на глазах оборачивается увяданием и концом. Но

это вместе, жизнь и смерть, жизнь, которая смерть, и

смерть, которая жизнь, в их раздоре, в тоске по бессмер-

тию — проходящей через середину человека, иначе не

получается, — дает присутствовать вечному. В панике и

боли дает о себе знать тайное присутствие спасения. Ни в

каком ложном покое, нигде кроме как в тревоге души спа-

сение и не найдет себе места на земле. Леонтьевское ох-

ранение было сбережение, через боль, широты бытия. Он

звал хранить не турецкие фески и русские сарафаны, а

человеческое существо, которое самим своим отчаянием

не даст настоящему забыться.

Худшей бедой для Леонтьева было поэтому, что че-

ловек сделает над собой что-то такое, что не вынесет

больше страдания, не сможет и не захочет отвечать за

то, чтобы было то, что есть; не захочет боли обламыва-

ющегося бытия. Только в тоске по уходящему бытие не

прекращается. Без нее ни на небе ни на земле уже не

будет мира. Леонтьев боялся, что человечество хочет

устроиться без ненужных вещей, без веры, поэзии и

такой науки, которая не ставила бы себе целью пользу.

Он чувствовал, что цивилизация машин и всеобщего

удовлетворения потребностей распространяется как

обезболивающее средство. Если бы прогресс не соблаз-

нял этим человека, то не был бы таким «полетом стрем-

глав без тормозов и парашютов». Россия растрепанная,

неустроенная живее западной машины. Она же по

своей простоте первой и примет обезболивающее сред-

ство. Оно покажет себя на деле как никогда болезнен-

ными.

Разве он предсказал только наше время и не видел

наше будущее? Вот одно из его пророчеств в более пол-

ном виде чем как его нашел уместным цитировать Бердяев

в 1926 году:

Социализм (т е. глубокий и отчасти насильственный эконо-

мический переворот) теперь видимо неотвратим. Жизнь этих

новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни

хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях (напри-

127

мер, на Афоне). А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела

(хотя имеет, разумеется, и свои, совсем особые, утешения): пос-

тоянный тонкий страх, постоянное неумолимое давление совес-

ти, устава и воли начальствующих. Но у афонского киновиата

есть одна твердая и ясная утешительная мысль, есть спаситель-

ная нить, выводящая его из лабиринта ежеминутной тонкой

борьбы: загробное блаженство. Будет ли эта мысль утешительна

для людей предполагаемых экономических общежитий, этого

мы не знаем.

Передовое человечество должно будет неизбежно впасть в глу-

бочайшее разочарование; политическое же состояние обществ всег-

да отзывается и на высшей философии и на общем, полусознатель-

ном, в воздухе бродящем миросозерцании; а философия высшая и

философия инстинкта равно отзываются, рано или поздно, и на

самой науке. Наука поэтому должна будет неизбежно принять тогда

более разочарованный характер. И вот где ее теоретический три-

умф: в сознании своего практического бессилия, в мужественном

покаянии и смирении перед могуществом и правотою сердечной

мистики и веры

Всматриваясь в сдвиги общества, все меньше храняще-

го свои тайные корни, Константин Леонтьев в 19 веке

понял, что социализм неизбежен. Исполнение манящей

мечты обернется небывалым испытанием. Но у человека

нет другого достойного выхода, кроме как вынести еще и

этот надрыв. После искушения попытками земного ус-

тройства придет новая трезвость.

Похоже, только сейчас мы начинаем уметь слышать

леонтьевское слово во всем его размахе, бесстрашном и

спокойном от доверия к России, которая на лету подхва-

тит, со временем все поймет и все вытянет. Он взваливает

на нее казалось бы слишком большую ношу, неприкаян-

ность, необеспеченность. Не страдания волнуют Леонть-

ева. Он с хорошей долей презрения говорит о странах,

которые умеют устроиться. Так можно и расточить свой

народ? Но нет: еще жива та первая сила, которая знает,

что дело народа выше народа. Пока есть воля бросить

Там же, т. 8, с. 190—191.

128