Бергсон Анри. Избранное: Сознание и жизнь
Подождите немного. Документ загружается.
Введение.
Часть
первая
Возрастание
истины.
Возвратное
движение
истины
О
точности
в
философии.
-
Системы.
-
Почему
в
них
иmорировался
вопрос
о
Времени.
-
Чем
станет
познание,
если
вернуть
длительности
ее
права.
-
Обратная
сила истинного
суждения.
-
Мираж
настоящего
в
прошлом.
-
Об
истории
и
исторических
объяснениях.
-
Лоmка
ретроспекции.
Ч
его
в
наибольшей
степени
недоставало
философии,
так
это
точности.
Философские
системы
не
скроены
по
мерке
реальности,
в
которой
мы
живем.
Они
слишком
широки
для
нее.
Возьмите
на
выбор
любую
из
них,
и
вы
увидите,
что
она
точно
так
же
прилагалась
бы
к
миру,
где
не
было
бы
растений
и
животных,
-
не
бьmо
бы
ничего,
кроме
людей;
где
люди
обходились
бы
без
питья
и
еды;
где
они
не
спали
бы,
не
меч
тали
и
не
предавались
фантазиям;
где
они
рождались
бы
дряхлыми,
а
умирали
младенцами;
где
энергия
вновь
возрастала
бы,
устремля
ясь
по
пути,
обратному
ее
распаду;
где
все
двигалось
бы
вспять
и
держалось
вверх
ногами.
Дело
в
том,
что
настоящая
система
-
это
совокупность
понятий
столь
абстрактных,
а
значит,
столь
широких,
что,
помимо
реального,
она
вмещает
в
себя
все
возможное
и
даже
невозможное.
Объяснение,
которое
мы
сочли
бы
удовлетворитель
ным,
должно
так
плотно
прилегать
к
своему
объекту,
чтобы
между
ними
не
было
пустоты,
промежутка,
где
столь
же
хорошо
могло
бы
устроиться
другое
объяснение;
должно
соответствовать
только
дан
ному
объекту,
а
тот,
в
свою
очередь,
-
подчиняться
лишь
ему.
Та
ким
может
быть
научное
объяснение.
Оно
предполагает
абсолют
ную
точность
и
полную
или
возрастающую
очевидность.
Можно
ли
охарактеризовать
подобным
образом
философские
теории?
Когда-то
нам
показалось,
что
одно
учение
выгодно
отличает
ся
в
этом
плане
от
других,
-
вероятно,
поэтому
мы
увлеклись
им
в
юности.
Философия
Спенсера
l
'
бьmа
нацелена на
то,
чтобы
за
печатлеть
в
себе
вещи
и
сообразоваться
с
деталями
фактов.
Конеч
но,
она
тоже
искала
опору
в
расплывчатых
обобщениях.
Мы
заме
тили
изъяны
«Основных
начал»,
но
объяснили
их
тем,
что
автор,
не
имея
достаточной
подготовки,
не
мог
углубленно
исследовать
83
«основополагающие
идею>
механики.
Нам
захотелось
вернуться
к
этой
части
его
труда,
дополнить
ее
и
лучше
обосновать.
В
меру
сво
их
сил
мы
попытались
это
сделать.
Так
мы
пришли
к
идее
Времени.
Здесь
нас
и
ожидал
сюрприз.
Действительно,
мы
были
поражены,
увидев,
как
реальное
вре
мя,
играющее
главную
роль
во
всякой
философии
эволюции,
ока
зывается
неподвластным
математике.
Поскольку
сущность
вре
мени
состоит
в
том,
что
оно
проходит,
ни
одна
из
его
частей
не
остается
на
месте,
когда
появляется
другая.
Стало
быть,
наложение
одной
его
части
на
другую
в
целях
измерения
невозможно,
нево
образимо,
непостижимо.
Разумеется,
всякое
измерение
в
какой-то
степени
условно,
и
редко
бывает,
чтобы
две
так
называемые
рав
ные
величины
непосредственно
совмещались
друг
с
другом.
Кроме
того,
требуется,
чтобы
совмещение
было
возможно
для
одного
из
их
аспектов
или
свойств,
сохраняющего
в
себе
нечто
от
самих
ве
личин:
это
свойство,
этот
аспект
и
подлежат
тогда
измерению.
Но
в
случае
времени
идея
наложения
становится
абсурдной,
ибо
всякое
проявление
длительности,
которое
можно
было
бы
наложить
на
нее
и,
следовательно,
измерить,
по
существу
бы
не
длилось.
Учась
в
коллеже,
мы
узнали,
что
длительность
измеряется
тра
екторией
движущегося
тела,
а
математическое
время
есть
линия;
но
мы
тогда
не
заметили,
что
эта
операция
радикально
отлична
ото
всех
иных
операций
измерения,
ибо
применяется
не
к
аспектам
или
характерным
свойствам
того,
что
хотят
измерить,
а
к
чему-то
та
кому,
что
его
исключает.
Линия,
которую
измеряют,
неподвижна;
время
же
-
это
движение.
Линия
имеет
отношение
к
тому,
что
со
вершилось,
время
же
есть
то,
что совершается,
и даже
то,
благодаря
чему
все
совершается.
Измерение
времени
никогда
не
касается
дли
тельности
как
таковой;
сосчитать
можно
только
некое
число
край
них
точек
интервалов,
или
моментов,
то
есть,
вообще
говоря,
вирту
альных
остановок
времени.
Утверждение,
что
событие
произойдет
в
конце
времени
t,
означает
лишь
то,
что
там
будет
подсчитано
чис
ло
t
каких-то
одновременностеЙ.
В
интервале
между
одновременно
стями
может
произойти
все
что
угодно.
Время
могло
бы
ускоряться
в
огромной
степени
и даже
бесконечно;
для
математика,
физика,
астронома
ничего
бы
не
изменилось
2
*.
А
вот
для
сознания
различие
было
бы
велико
(я
говорю,
разумеется,
о
сознании,
независимом
от
внутрицеребральных
процессов);
ему
не
все
равно,
ждать
ли
до
следующего
дня
или
до
следующего
часа:
в
этих случаях
усталость
от
ожидания
не
одинакова.
Это
вполне
определенное
ожидание
и
его
внешнюю
причину
наука
не
может
принять
в
расчет:
даже
имея
дело
с
временем,
которое
проходит
или
пройдет,
она
толкует
его
84
так,
как
если
бы
оно уже
прошло.
Впрочем,
это
вполне
естествен
но.
Роль
науки
состоит
в
предвидении.
Она
извлекает
и
удержива
ет
из
материального
мира
то,
что
способно
повторяться
и
доступно
расчетам,
-
стало
быть,
то,
что
не
длится.
В
этом
она
только
зани
мает
сторону
здравого
смысла
(sens
соттип),
который
и
является
ее
истоком:
ведь
обычно,
говоря
о
времени,
мы
думаем
не
о
самой
длительности,
а
об
ее
измерении.
Но
эту
-
упраздняемую
наукой
-
длительность,
которую
трудно
постичь
и
выразить,
мы
чувствуем,
мы
ее
проживаем.
А
что если
исследовать,
чем
она
является?
Какой
предстала
бы
она
сознанию,
которое
пожелало
бы
увидеть
ее,
не
из
меряя,
постигло
бы
ее,
не
останавливая,
наконец,
взяло
бы
ее
в
ка
честве
объекта
и,
будучи
спонтанным
и
рефлективным,
зрителем
и
актером,
сблизило
друг
с
другом
-
вплоть
до
совпадения
-
внима
ние,
способное
нечто
удержать,
и
протекающее
время?
Таков
бьm
вопрос.
С
ним
мы
проникли
В
область
внутренней
жизни,
к
которой
прежде
не
проявляли
интереса.
Очень
скоро
мы
обнаружили
недостаточность
ассоцианистской
концепции
созна
ния
3
'.
Эта
концепция,
разделявшаяся
тогда
большинством
пси
хологов
и
философов,
была
следствием
искусственного
воспро
изведения
жизни
сознания.
Что
могло
бы
дать
непосредственное,
прямое
видение,
без
посредников-предрассудков?
В
результате
долгих
размышлений
и
исследований
мы
устранили
один
за
другим
эти
предрассудки,
отказались
от
многих
идей,
принятых
некрити
чески;
в
конце
концов
мы,
кажется,
обрели
чистую
внутреннюю
длительность,
непрерывность, которая не
является
ни
единством,
ни
множественностью
и выходит
за
рамки
всех
привычных
пред
ставлений.
Вполне
естественно,
подумали
мы,
что
позитивная
наука
не
интересовалась
длительностью:
ведь
эта
наука
как
раз
и
призвана
создать
мир,
где
мы
могли
бы,
ради
удобства
действия,
уклоняться
от
влияний
времени.
Но
как
философия
Спенсера
-
учение
об
эволюции,
целью
которого
бьmо
прослеживать
реаль
ность
в
ее
движении,
развитии,
внутреннем
созревании,
-
могла
упустить
из
виду
то,
что
как
раз
и
является
самим
изменением?
Позднее
этот
вопрос
побудил
нас
вернуться,
приняв
в
расчет
ре
альное
время,
к
проблеме
эволюции
жизни;
тогда-то
мы
и
обнару
жили,
что
спенсеровский
«эволюционизм»
следовало
почти полно
стью
переработать.
Но
в
ту
пору,
о
которой
шла
речь
раньше,
нас
захватило
видение
длительности.
Изучая
философские
системы,
мы
пришли
к
заключению,
что
философы
почти
не
занимались
ею.
На
всем
протяжении
истории
философии
время
и
пространство
стави
лись
в
один
ряд
и
толковались
как
вещи
одного
порядка.
Мыслите
ли
изучали
пространство,
определяли
его
природу
и
функцию,
а
за-
85
тем
переносили
полученные
выводы
на
время.
Таким
образом,
между
теориями
пространства
и
времени
существовало
полное
согласие
4
*.
Чтобы
перейти
от
одной
из
них к
другой,
достаточно
бьmо
поменять
слово:
«соположность»
заменили
«последовательностью».
А
от
реаль
ной
длительности
упорно
отворачивались.
Почему?
У
науки
есть
на
то
свои
резоны;
но
метафизика,
предшественница
науки,
действо
вала
так
же,
не
имея,
однако,
тех
же
резонов.
Исследование
фило
софских
учений
навело
нас
на
мысль,
что
важную
роль
в
этом
играл
язык.
Длительность
всегда
выражается
через
протяженность.
Поня
тия,
обозначающие
время,
заимствованы
из
языка
пространства.
Мы
взываем
ко
времени,
а
на
наш
призыв
отвечает
пространство.
Мета
физике
пришлось
сообразовываться
с
навыками
языка,
которые,
в
свою
очередь,
прилаживаются
к
привычкам
здравого
смысла
(sens
соmmuп).
Но
если
наука
и
здравый
смысл
находятся
здесь
в
согласии,
если
интеллект,
спонтанный
или
рефлективный,
отвергает
реальное
время,
то
не
потому
ли,
что
таково
назначение
нашего
рассудка?
Именно
это
мы
и
обнаружили,
изучая
структуру
человеческого
рас
судка.
Нам
стало
ясно,
что
одна
из
его
функций
заключалась
как
раз
в
том,
чтобы
набрасывать
покров
на
длительность
-
будь
то
в
сфере
движения
или
в
области
изменения.
Идет
ли
речь
о
движении?
Интеллект
удерживает
от
него
только
ряд
положений:
сначала
достигается
одна
точка,
потом
другая,
за
тем
следующая.
Если
мы
поспорим
с
рассудком,
указав,
что
между
этими
точками
что-то
происходит,
он
сразу
же
вставит
сюда
новые
позиции,
и
так
до
бесконечности.
Он
отворачивается
от
перехода.
Если
мы
будем
настаивать,
он
постарается
оттеснить
подвижность,
втискиваемую
-
по
мере
увеличения
числа
позиций
-
во
все
более
узкие
промежутки,
попробует
устранить
ее,
свести
к
бесконечно
ма
лой
величине.
Нет
ничего
естественнее,
коль
скоро
главная
задача
интеллекта
-
подготавливать
и
освещать
наше
воздействие
на
вещи.
Нам
удобнее
всего
воздействовать
на
неподвижные
точки;
стало
быть,
именно
неподвижности
ищет
наш
интеллект;
он
задается
во
просом
о
том,
где
находится
движущееся
тело,
где
оно
будет нахо
диться,
где
оно
проходит.
Даже
если
он
отмечает
момент
прохожде
ния
-
и,
значит,
вроде
бы
интересуется
длительностью,
-
он
всего
лишь
констатирует
одновременность
двух
виртуальных
остановок:
остановки
движущегося
тела,
являющегося
предметом
внимания,
и
другого
движущегося
тела,
перемещение
которого
принимает
ся
за
течение
времени.
Только
с
неподвижностями,
реальными
или
возможными,
хочет
иметь
дело
интеллект.
Перенесемся
же
одним
прыжком
через
это
создаваемое
интеллектом
представление
о дви-
86
жении
как
ряде
положений.
Направимся
прямо
к
движению,
рас
смотрим
его без
понятия-посредника:
мы
обнаружим,
что
оно
явля
ется
простым
и
нераздельным.
ПОЙдем
еще
дальше;
добьемся
того,
чтобы
оно
совпало
с
одним
из
тех
безусловно
реальных,
абсолютных
движений,
которые
совершаем
мы
сами
S
*.
На
сей
раз
мы
схватываем
подвижность
в
ее
сушестве
и
чувствуем,
что
она
совпадает
с
усили
ем,
длительность
которого
является
неделимой
непрерывностью.
Но
коль
скоро
бьmо
преодолено
какое-то
пространство,
наш
интеллект,
повсюду
ищуший
неподвижность,
задним
числом
заключает,
что
движение
nршtaгаетея
к
этому
пространству
(как
будто
движение
может
совпасть
с
неподвижностью!)
и
движушееся
тело
находится
поочередно
в
каждой
из
точек
линии,
которую
оно
пробегает.
Са
мое
большее,
можно
сказать,
что
оно
находuлоеь
бы
в
них,
если
бы
остановилось
раньше,
если
бы
мы
приложили
совсем
иное
усилие,
рассчитанное
на менее
продолжительное
движение.
Отсюда
всего
один
шаг
до
того,
чтобы
увидеть
в
движении
только
ряд
положений;
длительность
движения
распадется
тогда
на
«моменты»,
соответ
ствующие
каждому
из
них.
Но
моменты
времени
и
положения
дви
жушегося
тела
суть
не
что
иное,
как
мгновенные
снимки,
сделанные
нашим
рассудком
с
непрерывности
движения
и
длительности.
Бла
годаря
этим
снимкам,
разложенным
один
за
другим,
мы
получаем
полезный
для
практики
эрзац
времени и
движения,
соответствую
щий
требованиям
языка,
и
ожидаем,
что
он
окажется
в
согласии
и
с
требованиями
исчисления;
но
это
всего
лишь
искусственное
вос
создание.
Время
и
движение
представляют
собой
нечто
иное'.
То
же
самое
мы
скажем
об
изменении.
Рассудок
разлагает
его
на
последовательные
и
обособленные
состояния,
предположитель
но
неизменные.
Если
мы
рассмотрим
внимательнее
любое
из
них,
заметим,
что
оно
изменяется,
зададимся вопросом,
как
оно
могло
бы
длиться,
если
бы
не
менялось,
-
рассудок
быстро
подставит
на
его
место
ряд
более
кратких
состояний,
которые,
в
свою
очередь,
при
необходимости
можно
разложить
на
составные
части,
и
так
до
бесконечности.
Как,
однако,
не
видеть,
что
сушность
длительности
состоит
в
протекании,
а
из
неподвижного,
присоединенного
к
не
подвижному,
никогда
не
получится
того,
что
длится?
Реальны
не
«состояния»,
простые
мгновенные
снимки,
сделанные
нами,
по
вторяем,
в
ходе
изменения:
реальны,
напротив,
поток,
непрерыв-
1
Если
в
кинематографе
неподвижные
рядоположенные
кадры
фильма
пред
стают
нам
на
экране
в
движении,
то
потому,
что
на
экран
вместе
с
самими
этими
неподвижными
кадрами
проецируется,
скажем
так,
движение,
проис
ходящее
в
аппарате.
87
ность
прохождения,
само
изменение.
Это
изменение
неделимо,
даже
субстанциальн0
6
*.
Наш
интеллект
упорно
считает
его
чем-то
непрочным,
приставляет
к
нему
некую
подпору
-
а
все
потому,
что
прежде
заменил
его
РЯдом
соположенных
состояний;
но
эта
мно
жественность
искусственна,
как
искусственно
и восстановленное
таким
образом
единство.
Здесь
имеется
только
непрерывный
напор
изменения
-
изменения,
которое
постоянно
сливается
с
самим
со
бой
в
бесконечно
растягивающейся
длительности.
Эти
размьшшения
заронили
в
нас
немало
сомнений,
а
вместе
с
тем
пробудили
большие
надежды.
Мы
подумали,
что
метафизиче
ские
проблемы
бьши,
возможно,
плохо
сформулированы,
но
как
раз
поэтому
их
нельзя
уже
считать
«вечными»,
то
есть
неразрешимыми.
Метафизика
родил
ась
в
тот
день,
когда
Зенон
Элейский
7
*
выявил
противоречия,
свойственные
движению
и
изменению,
какими
их
представляет
себе
наш
интеллект.
Основные
усилия
древних
и
но
воевропейских
философов
бьши
направлены
на
то,
чтобы
при
по
мощи
все
более
и
более
изощренной
интеллектуальной
работы
пре
одолеть,
обойти
эти
трудности,
воздвигнутые
присущим
интеллекту
представлением
о
движении
и
изменении.
Поэтому
метафизика
и
принялась
искать
реальность
вещей
поверх
времени,
за
пределами
того,
что
движется
и
изменяется,
а
значит,
вне
того,
что
восприни
мают
наши
чувства
и
сознание.
Отныне
она
могла
быть
лишь
более
или
менее
искусственным
УПОРЯдочением
понятий,
гипотетической
конструкцией.
Она
стремил
ась
превзойти
опыт,
на
деле
же
только
заменила
опыт
подвижный
и
полный,
способный
постоянно
углу
бляться,
а
потому
несущий
в
себе
семена
открытий,
неподвижным,
сухим
и
бессодержательным
абстрактом,
системой
абстрактных
об
щих
идей,
извлеченных
из
самого
этого
опыта
или,
скорее,
из
наи
более
поверхностных
его
пластов.
Это
все
равно
что,
рассуждая
о
коконе,
из
которого
появляется
бабочка,
утверждать,
будто
бабоч
ка
-
порхающая,
изменчивая,
живая
-
обретает
смысл
существо
вания
и
завершенность
в
неподвижности
кокона.
Удалим
же
кокон,
разбудим
куколку,
вернем
движению
его
подвижность,
измене
нию
-
текучесть,
времени
-
длительность.
Кто
знает,
не
останутся
ли
неразрешимые
«великие
проблемы»
на
этом
коконе?
Они
бьши
связаны
не
с
движением,
не
с
изменением,
не
с
временем,
а
только
с
концептуальной
оболочкой,
которую
мы
по
ошибке
принимали
за
них или
за
их
эквивалент.
Метафизика
сделается
тогда
самим
опы
том.
Длительность
предстанет
такой,
какова
она
есть,
-
постоян
ным
творчеством,
беспрерывным
фонтанированием
новизны.
88
Увидеть
это
нам
мешает
обычное
наше
представление
о
движе
нии
и
изменении.
Если
движение
является
рядом
положений,
а
из
менение
-
рядом
состояний,
то
время
образуется
из
обособленных
и
соположенных
частей.
Конечно,
мы
можем
сказать,
что
они
сле
дуют
друг
за
другом,
но
такое
следование
похоже
на
смену
кадров
в
кинофильме:
фильм
мог
бы
идти
в
десять,
сто,
тысячу
раз
быстрее,
и
все
же
ничего
не
изменилось
бы
в
том,
что
он
развертывает;
даже
если
бы
он
шел
бесконечно
быстро,
если
бы
развертывание
(на
этот
раз
вне
киноаппарата)
стало
мгновенным,
кадры
оставались
бы
все
теми
же.
Последовательность,
при
таком
ее
понимании,
ничего
не
прибавляет;
она
скорее
что-то
убавляет,
обозначает
некий
недоста
ток;
она
отражает
слабость
нашего
восприятия,
вынужденного
дро
бить
фильм
на
отдельные
кадры,
вместо
того
чтобы
схватывать
его
целиком
8
*.
Итак,
с
этой
точки
зрения
время
-
не
что
иное
как
иде
альное
пространство,
где
выстраиваются
в
ряд
все
прошлые,
насто
ящие
и
будущие
события,
которым
что-то
мешает
сразу
предстать
перед
нами
всем
вместе:
развертывание
в
длительности
и
есть
тогда
сама
эта
незавершенность,
прибавление
отрицательной
величины.
Таково,
осознанное
или
неосознанное,
убеждение
большинства
фи
лософов,
согласующееся,
впрочем,
с
требованиями
рассудка,
с
нуж
дами
языка,
с
символизмом
науки.
Ни
один
из
них
не
искал
во
времени
позитивных
свойств.
Они
толкуют
последовательность
как
отсут
ствие
сосуществования,
а
длительность
- как
лишенность
вечно
сти.
Потому
им
и
не
удается,
вопреки
всем
попыткам,
представить
себе
радикальную
новизну
и
непредвидимость.
Я
говорю
не
только
о
философах,
верящих
в
строгую
взаимосвязь
явлений
и
событий,
при
которой
следствия
должны
выводиться
из
причин:
они
полага
ют,
что
будущее
дано
в
настоящем,
теоретически
различимо
в
нем
и,
следовательно,
не
прибавляет
к
нему
ничего
нового.
Но
даже
те
немногие,
кто
верил
в
свободу
воли,
свели
ее
к
простому
«выбору»
между
двумя
или
многими
решениями,
как
будто
решения
эти
суть
«возможности»,
обрисованные
заранее,
а
воля
всего
лишь
«реали
зует»
одну
из
них.
Стало
быть,
они
тоже
признают,
пусть
даже
без
отчетно,
что
всё
дано.
О
действии
всецело
новом
(по
крайней
мере
изнутри)
и
никоим
образом
не
предсуществующем,
даже
в
форме
чисто
возможного,
его
реализации,
у
них,
похоже,
нет
никакого
по
нятия.
Таково,
однако,
свободное
действие.
Но
для
того
чтобы
это
осознать,
чтобы
представить
себе
любое
творчество,
новизну
или
непредвидимость,
нужно
переместиться
в
чистую
длительность.
И
правда,
попробуйте
представить
сегодня
действие,
которое
вы
совершите
завтра,
даже
если
вам
известно,
что
предстоит
сделать.
Ваше
воображение
нарисует,
возможно,
движение,
которое
нуж-
89
но
выполнить;
но
о
том,
что
вы
подумаете
и
испытаете,
выполняя
его,
вы
не
можете
ничего
знать
сегодня,
поскольку
завтра
ваше
ду
шевное
состояние
охватит
собой
всю
жизнь,
прожитую
вами
до
тех
пор,
плюс
то,
что
прибавит
к ней
этот
конкретный
момент.
Чтобы
загодя
наполнить
это
состояние
содержанием,
которое
оно
должно
иметь,
вам
потребовалось
бы
как
раз
то
время,
что
отделяет
сегод
няшний
день
от
завтрашнего,
ибо
вы
не
смогли
бы
сократить
ни
на
одно
мгновение
жизнь
сознания,
не
изменяя
ее
содержания.
Може
те
ли
вы,
не
искажая
мелодию,
уменьшить
ее
длительность?
Душев
ная
жизнь
и
есть
сама
эта
мелодия.
Итак,
допустим,
вы
знаете,
что
сделаете
завтра,
-
и
все
же
вы
предвидите
только
внешнюю
конфи
гypaцию
своего
действия;
всякая
попытка
вообразить
заранее
его
содержание
займет
длительность,
которая,
все
растягиваясь,
подве
дет
вас
к
моменту,
когда
действие
совершается и
не
может
уже
идти
речи
о
его
предвидении.
Что
же
будет,
если
действие
поистине
сво
бодно, то
есть
создается
всё
целиком,
со
своими
внешними
очерта
ниями
и
внутренней
окраской,
в
тот
момент,
когда
совершается?
Стало
быть,
имеется
радикальное
различие
между
эволюцией,
непрерывные
фазы
которой
взаимопроникают
в
силу
особого
вну
треннего
роста,
и
развертыванием,
с
присушим
ему
рядополагани
ем
отдельных
частей.
Так
веер,
который
мы
развертываем,
мог
бы
раскрываться
быстрее
и
быстрее,
даже
мгновенно,
но
демонстри
ровал
бы
все
тот
же
узор,
заранее
нанесенный
на
его
ткань.
А
в
ре
альной
эволюции,
если
ее
ускорить
или
замедлить,
всё,
от
начала
до
конца,
внутренне
преобразуется.
Ее
ускорение
или
замедление
и
есть
это
внутреннее
преобразование.
Ее
содержание
составляет
единое
целое
с
ее
длительностью.
Правда,
наряду
с
сознаниями,
проживающими
эту
несократимую
и
нерастяжимую
длительность,
имеются
материальные
системы,
по
которым
время
только
скользит.
Явления,
следующие
здесь
друг
за
другом,
действительно
можно
сравнить
с
развертыванием
веера
или,
скорее,
кинофильма.
Доступные
предварительным
расчетам,
они
предсушествуют
-
в
форме
возможностей
-
своей
реализации.
Таковы
системы,
изучаемые
астрономией,
физикой
и
химией.
Обра
зует
ли
материальный
универсум
в
целом
систему
подобного
рода?
Предполагая
это,
наша
наука
просто
подразумевает,
что
в
стороне
от
ее
интересов
остается
все
то
в
универсуме,
что
не
поддается
исчис
лению.
Но
философ,
который
не
хочет
ничего
оставлять
в
стороне,
обязан
констатировать,
что
состояния
нашего
материального
мира
сушествуют
одновременно
с
историей
нашего
сознания.
Коль
скоро
последнее
длится,
первые
должны
быть
каким-то
образом
связаны
с
реальной
длительностью.
Фильм,
изображающий
последовательные
90
состояния
какой-либо
системы,
полностью
доступной
расчетам,
теоретически
мог
бы
развертываться
с
любой
скоростью,
ничуть
при
этом
не
меняясь.
Фактически
же
эта
скорость
определена,
по
скольку
развертывание
фильма
соответствует
конкретной
длитель
ности
нашей
внутренней
жизни,
-
именно
такой,
а
не
иной.
Стало
быть,
развертывающийся
фильм,
вероятно,
связан
с
сознанием,
ко
торое
длится
и
управляет
его
движением.
Если хочешь
приготовить
стакан
подслащенной
воды,
говорили
мы,
нужно
подождать,
пока
сахар
растает
9
*.
Эта
необходимость
ждать
-
факт
очень
показатель
ный.
Он
говорит
О
том,
что
хотя
в
универсуме
можно
вьщелить
си
стемы,
для
которых
время
-
всего
лишь
абстракция,
отношение,
число,
сам
универсум
есть
нечто
иное.
Если
бы
мы
хотели
охватить
его
целиком
-
неорганический,
но
сплетенный
с
организованными
существами,
-
то
увидели
бы,
как
он
беспрестанно
принимает
фор
мы
столь
же
новые,
столь
же
оригинальные
и
непредвидимые,
как
состояния
нашего
сознания.
Но
мы
прикладываем
столько
усилий,
чтобы
провести
различие
между
следованием
в
истинной
длительности
и
рядополаганием
в
пространственном
времени,
между
эволюцией
и
развертыванием,
между
радикальной
новизной
и
перегруппировкой
того,
что
уже
су
ществовало,
наконец,
между
творчеством
и
простым
выбором,
что
не
взялись
бы
прояснить
это
различение
сразу
со
многих
сторон.
Итак,
скажем,
что
в
длительности,
рассматриваемой
как
творческая
эволюция,
постоянно
создается
возможность,
а
не только
действи
тельность.
Многим
претит
признание
этого
-
ведь
они
всегда
будут
полагать,
что
событие
не
произошло
бы,
если
бы
не
могло
произой
ти,
а
значит,
прежде
чем
реализоваться,
оно
должно
бьmо
быть
воз
можным.
Но
при
глядитесь
внимательнее:
вы
увидите,
что
слово
«возможность»
обозначает
две
совершенно
разные
вещи
и
чаще
всего
мы
склоняемся
то
к
одной
из
них,
то
к
другой,
невольно
играя
со
смыслом
этого
слова.
Когда
композитор
сочиняет
симфонию,
бьmо
ли
его
про
изведение
возможным,
прежде
чем
стать
реальным?
Да,
если
понимать
под
этим,
что
не
существовало
непреодолимого
препятствия
для
его
реализации.
Но
от
такого
всецело
негативного
смысла
слова
мы
безотчетно
переходим
к
позитивному
смыслу:
мы
представляем
себе,
что
все
происходящее
могло
быть
усмотрено
за
ранее
каким-то
достаточно
сведущим
сознанием
и,
значит,
предсу
ществовало,
в
форме
идеи,
своей
реализации,
-
концепция,
абсурд
ная
в
случае
произведения
искусства,
ибо,
как
только
у
композитора
появляется
точная
и
полная
идея
симфонии,
которую
он
сочинит,
симфония
уже
готова.
Ни
в
мышлении
автора,
ни,
тем
более,
в
каком-то
ином
мышлении,
подобном
нашему,
пусть
безличном,
91