Бергсон Анри. Избранное: Сознание и жизнь
Подождите немного. Документ загружается.
сила.
Древние
много
наблюдали
и
даже
экспериментировали.
Но
они
вели
наблюдения
наугад, в
любых
направлениях.
В
чем
состоя
ло
создание
«экспериментального
метода»?
В
том,
что
практико
вавшиеся
уже
способы
наблюдения
и
эксперимента
были
сведены
в
одну
точку,
приложены
не
ко
всем
возможным
направлениям,
а
к
измерению
-
измерению
той
или
иной
переменной
величины,
которую
рассматривали
как
функцию
других
переменных
вели
чин,
равным
образом
доступных
измерению.
«Закон»,
В
новоев
ропейском
смысле
слова,
как
раз
и
есть
выражение
постоянного
отношения
между
переменными
величинами.
Наука
Нового
вре
мени
-
дитя
математики;
она
родилась
в
тот
день,
когда
алгебра
приобрела
достаточно
силы
и
гибкости,
чтобы
охватить
реальность
и
поймать
ее
в
сеть
своих
вычислений.
Вначале
появились
астро
номия
и
механика,
в
той
математической
форме,
какую
им
прида
ли
новоевропейские
ученые.
Потом
развилась
физика,
также
но
сившая
математический
характер.
За
физикой
последовала
химия,
тоже
основанная
на
измерениях,
на
сравнении
весов
и
объемов.
Затем
настал черед
биологии,
которая,
конечно,
не
имеет
еще
ма
тематической
формы
и
не
готова
ее
принять,
но
все
же
стремится,
при
помоши
физиологии,
свести
законы
жизни
к
законам
химии
и
физики,
то
есть,
косвенным
образом
-
механики.
В
конечном
счете
именно
математика
всегда
бьша
идеалом
нашей
науки,
на
целенной
прежде
всего
на
измерение;
а
там,
где
еще
непримени
мо
вычисление,
наука,
вынужденная
ограничиться
описанием
или
анализом
предмета,
старается
исследовать
только
ту
его
сторону,
которая позднее
станет
доступной
измерению.
Но
духовные
явления
по
самой
своей
сути
неподвластны
из
мерению
6
*.
А
потому
новоевропейская
наука
прежде
всего
попы
талась
выяснить,
нельзя
ли
заменить
их
какими-то
иными,
экви
валентными
им
явлениями,
которые
поддавались
бы
измерениям.
Действительно,
мы
видим,
что
сознание
связано
с
мозгом.
Итак,
ученые
занялись
мозгом,
принялись
исследовать
церебральные
факты
-
их
природу,
разумеется,
не
знали,
но
считали
возможным
свести
ее
в
конечном
счете
к
движениям
молекул
и
атомов,
то
есть
к
фактам
механического
порядка
-
и
условились
действовать
так,
как
если
бы
церебральное
бьшо
эквивалентно
ментальному.
Впро
чем,
вся
наша
наука
о
духе,
вся
метафизика
начиная
с
ХУП
века
до
наших
дней
провозглашает
эту
эквивалентность.
Говорят
без
различия
о
мышлении
или
мозге,
либо
делая
из
ментального
«эпи
феномен»
церебрального,
как
того
хочет
материализм,
либо
по
мещая
ментальное
и
церебральное
в
один
ряд
и
рассматривая
их
как
два
перевода
на
разные
языки
с
одного
оригинала.
Итак,
ги-
72
поте
за
строгого
nараллелизма
между
церебральным
и
ментальным
предстает
в
высшей
степени
научной
7
'.
Философия
и
наука
ин
стинктивно
стремятся
устранить
то,
что
противоречит
или
пре
пятствует
этой
гипотезе.
А
таковы,
на
первый
взгляд,
факты,
пред
ставляющие
интерес
для
изучения
психических
явлений,
-
по
крайней
мере
многие
из
них.
Что
ж,
пришло
время
рассмотреть
саму
эту
гипотезу
и
задаться
вопросом
о
ее
значении.
Не
буду
останавливаться
на
связанных
с
ней
теоретических
трудностях.
В
другом
месте
я
показал,
что
она
вступает
в
противоречие
с
самой
собой,
как
только
ее
ловят
на
слове
S
'.
Добавлю,
что
природа
не
могла
позволить
себе
роскошь
повторять
на
языке
сознания
то,
что
мозговая
кора
уже
выразила
движением
атомов
или
молекул.
Всякий
избыточный
орган
атро
фируется,
всякая
бесполезная
функция
исчезает.
Сознание,
кото
рое представляло
бы
собой
всего
лишь
копию
и пребывало
в
без
действии,
уже
давно
исчезло
бы
из
универсума,
если
допустить,
что
оно
когда-то
там
возникло:
разве
мы
не
видим,
что
наши
действия
становятся
бессознательными
по
мере
того,
как
привычка
превра
щает
их
в
машинальные?
Но
я
не хочу
задерживаться
на
этих
тео
ретических
соображениях.
Мне
важно
лишь
подчеркнуть,
что
фак
ты,
если
их
рассматривать
непредвзято,
не
подтверждают
и
даже
не
подсказывают
гипотезу
параллелизма.
Существует
одна
интеллектуальная
способность,
в
случае
кото
рой
опыт,
казалось
бы,
позволяет
говорить
о
точной
локализации
в
мозге:
я
имею
в
виду
память,
точнее,
словесную
память.
Ни
сужде
ние,
ни
рассуждение,
ни
какой-либо
иной
акт
мысли
не
дают
нам
ни
малейшего
основания
связывать
их
с
внутримозговыми
процес
сами
и
видеть
в
них
отпечаток
последних.
Напротив,
болезни
сло
весной
памяти
-
или,
как
их
называют,
афазии
-
соответствуют
повреждению
определенных
мозговых
извилин;
именно
поэтому
память
рассматривали
как
простую
функцию
мозга
и
считали,
что
зрительные,
слуховые,
двигательные
воспоминания
о
словах
раз
мещаются
внутри
мозговой
коры,
-
подобно
фотонегативам,
со
храняющим
световые
впечатления,
граммофонным
пластинкам,
регистрирующим
звуковые
вибрации.
Исследуйте
внимательно
факты,
якобы
свидетельствующие
о
точном
соответствии
и
как
бы
сцеплении
ментальной
жизни
с
жизнью
церебральной
(разумеет
ся,
я
оставляю
в
стороне
ощущения
и
движения,
так
как мозг
есть,
безусловно,
сенсорно-моторный
орган):
вы
увидите,
что
они
сво
дятся
к
феноменам
памяти и
что
локализация
афазий
-
и
только
она
одна
-
может
дать
начальное
экспериментальное
доказатель
ство
учению
параллелизма.
73
Но
более
глубокое
изучение
разного
рода
афазий
показало
бы
как
раз
невозможность
уподоблять
воспоминания
негативам
или
фоно
граммам,
размещенным
в
мозге:
я
полагаю,
что
мозг
не
сохраняет
представления
или
образы
прошлого:
он
хранит
только
двигатель
ные
навыки.
Не
стану
повторять
критику,
которой
Я
когда-то
подверг
ходячую
теорию
афазий
9
';
эта
критика,
направленная
против
науч
ной
догмы,
казалась
тогда
парадоксальной,
но
получила
подтверж
дение
в
ходе
развития
патологоанатомии
(вы
знаете
работы
профес
сора
Пьера
Мари
lО
'
и
его
учеников).
Напомню
только
свои
выводы.
На
мой
взгляд,
внимательное
исследование
фактов
показывает,
что
повреждения
мозга,
характерные
для
различных
афазий,
не
затраги
вают сами
воспоминания,
а
значит,
не
существует
воспоминаний
-
накапливаемых
в
тех
или
иных
областях
мозговой
коры,
-
которые
разрушались
бы
болезнью.
В
действительности
эти
повреждения
де
лают
невозможным
или
затруднительным
вызывание
воспоминаний;
они влияют
только
на
механизм припоминания.
Точнее,
задача
моз
га
-
сделать
так,
чтобы
сознание,
когда
оно
нуждается
в
воспомина
нии,
могло
добиться
от
тела
такого
положения
или
движения,
кото
рое
предоставило
бы
искомому
воспоминанию
необходимые
рамки.
Если
рамки
имеются,
воспоминание
само
встроится
в
них.
Мозг
го
товит
рамки,
а
не
поставляет
воспоминание.
Вот
чему
нас
учат
бо
лезни
словесной
памяти;
это,
впрочем,
можно
бьшо
предвидеть
ис
ходя
из
психологического
анализа
памяти.
Перейдем
к другим
функциям
мышления:
гипотеза,
которую
нам
прежде
всего
подсказывают
факты,
-
отнюдь
не
гипотеза
строгого
параллелизма
между
жизнью
ментальной
и
жизнью
це
ребральной.
В
работе
мышления
в
целом, как
и
в
деятельности
памяти,
мозг,
по-видимому,
выполняет
лишь
одну
задачу:
он
за
печатлевает
в теле
движения
и
положения,
проигрывающие
то,
что
разум
мыслит,
или
то,
что
его
побуждают
мыслить
обстоятельства.
Именно
это
я
выразил
в
другом
месте,
сказав,
что
мозг
есть
«орган
пантомимы».
Я
добавил:
«Тот,
кто
мог
бы
заглянуть
внутрь
мозга,
находящегося
в
состоянии
максимальной
активности,
проследить
за
движениями
атомов
и
интерпретировать
все
увиденное,
возмож
но,
узнал
бы
что-то
о
происходящем
в
духе,
но
эти
знания
бьши
бы
незначительны.
Он
точно
знал
бы
то,
что
может
быть
выраже
но
в
жестах,
положениях
и
движениях
тела,
то,
что
совершающееся
или
просто
рождающееся
действие
передает
состоянию
души:
все
остальное
он
бы
упустил.
В
отношении
мыслей
и
чувств,
развер
тывающихся
внутри
сознания,
он
оказался
бы
в
положении
зри
теля,
который
отчетливо
видит
все,
что
актеры
делают
на
сцене,
но
не
понимает
ни
слова
из
того,
что
они
говорят»"'.
Это
можно
74
сравнить
с
человеком,
который
из
всей
симфонии
воспринимал
бы
только
движения
дирижерской
палочки.
На
деле
церебральные
явления
суть то
же
в
ментальной
жизни,
что
движения
дирижера
-
в
симфонии:
они
выражают
ее
двигательные
артикуляции,
боль
ше
они
ничему
не
служат.
Стало
быть,
внутри
мозговой
коры
мы
не
нашли
бы
никаких
признаков
высших
операций
сознания.
По
мимо
выполнения
сенсорных
функций,
роль
мозга
состоит
лишь
в
том,
чтобы
передавать
в
движениях,
понимаемых
в
самом
широком
смысле
слова,
ментальную
жизнь.
Впрочем,
я
признаю,
что
такая
передача
имеет
первейшее
зна
чение.
Именно
благодаря
ей
мы
включаемся
в
реальность,
при
спосабливаемся
к
ней,
отвечаем
на
требования
обстоятельств
над
лежащими
действиями.
Хотя
сознание
не
является
функцией
мозга,
все
же
мозг
поддерживает
его
нацеленность
на
мир,
в
котором
мы
живем;
это
орган
внимания
к
жизни.
А
потому
незначительные
мозговые
изменения,
скажем
временное
отравление
алкоголем
или
опиумом,
-
а
тем
более
одна
из
тех
длительных
интоксикаций,
ко
торые
чаще
всего
являются
признаком
каких-то
отклонений,
-
мо
гут
повлечь
за
собой
полное
расстройство
ментальной
жизни.
Это
не
значит,
что
сознание
оказывается
здесь
затронутым
непосред
cTBeHHo.
Не
стоит
думать
-
как
часто
бывает,
-
что
яд,
найдя
в
мозговой
коре
некий
механизм,
представляющий
собой
материаль
ный
аспект
способности
рассуждения,
вывел
из
строя
данный
ме
ханизм
и
оттого
больной
бредит.
Дело
в
том,
что
повреждение
мозга
привело
к
нарушению
системы
сцеплений
и
помешало
мышлению
точно
сообразовываться
с
вещами.
Душевнобольной,
страдающий
манией
преследования,
еще
сможет
рассуждать
логически;
но
он
рассуждает
рядом
с
реальностью,
вне
ее,
как
это
бывает
во
сне.
Наш
мозг
создан
для
того,
чтобы
направлять
мысль
к
действию,
вести
ее
к
подготовке
акта,
которого
требуют
обстоятельства.
Но
тем
самым
он
отводит
в
определенное
русло,
а
значит,
огра
ничивает
жизнь
духа.
Он
мешает
нам
смотреть
направо
и
налево,
а
чаще
всего
и
назад;
он
хочет,
чтобы
мы
глядели
вперед,
туда,
куда
намерены
идти.
Разве
это
не
заметно
уже
в
работе
памяти?
Множе
ство
фактов
показывают,
что
прошлое
сохраняется
в
мельчайших
деталях
и
что
подлинного
забывания
не
существует.
Вы
слышали
о
том,
как
люди,
едва
не
утонувшие
или
пытавшиеся
повеситься,
рассказывают,
что
в
одно
мгновение
охватили
взглядом
все
свое
прошлое.
Я
мог
бы
привести
вам и
другие
примеры,
поскольку
это
явление
не
представляет
собой,
как
считалось,
симптом
удушья.
То
же
испытывает
альпинист,
скользящий
в
глубь
пропасти,
солдат,
который
в
ожидании
врага
чувствует
себя
обреченным
на
смерть.
75
Это
значит,
что
наше
прошлое
сохраняется
целиком,
постоянно,
и
нам
нужно
только
обернуться,
чтобы
заметить
его;
но
мы
не
мо
жем
и
не
должны
оборачиваться.
Не
должны,
ибо
наше
назначе
ние
-
жить,
действовать,
а
жизнь
и
действие
смотрят
вперед.
Не
можем,
ибо
функция
церебрального
механизма
в
том
и
состоит,
чтобы
скрыть
от
нас
прошлое,
чтобы
в
любой
момент
пропустить
лишь
то,
что
может
осветить
актуальную
ситуацию
и
облегчить
наше
действие:
погружая
во
тьму
все
наши
воспоминания,
кроме
одного
-
того,
которое
нас
интересует
и
уже
очерчивается
движе
ниями
нашего
тела,
- он вызывает
это
полезное
воспоминание.
Пусть
теперь
на
мгновенье
ослабнет
внимание
к
жизни
-
я
гово
рю
не
о
сознательном
внимании,
мимолетном
и
индивидуальном,
но
о
постоянном,
свойственном
всем
нам
внимании,
навязанном
природой,
-
назовем
его
«видовым»:
тогда
сознание,
взгляд
кото
рого
принудительно
направлялся
вперед,
расслабится
и
тем
самым
повернется
назад;
оно
найдет
там
всю
свою
историю.
Стало
быть,
панорамное
видение
прошлого
вызвано
внезапным
безразличием
к
жизни!2*,
связанным
с
нежданно
явившейся
у
человека
уверен
ностью
в
том,
что
он
вот-вот
умрет.
А
до
этого
момента
мозг
как
орган
памяти
бьm
занят
тем,
что
направлял
внимание
на
жизнь,
сужал
поле
сознания,
заботясь
о
полезности.
Но
то,
что я
говорю
о
памяти,
столь
же
верно
в
случае
восприя
тия.
Не
стану
вдаваться
здесь
в
детали
доказательства,
предприня
того
мною
в
другом
месте!3*:
достаточно
напомнить,
что
все
ста
новится
смутным
и
даже
непостижимым,
если
толковать
мозговые
центры
как
органы,
способные
преобразовать
материальные
коле
бания
в
состояния
сознания;
и
все,
напротив,
проясняется,
если
мы
увидим
в
этих
центрах
(и в
сенсорных
устройствах,
с
которыми
они
связаны)
просто-напросто
инструменты
для
отбора
в
огром
ном
поле
наших
виртуальных
восприятий
тех,
которые
должны
ак
туализироваться.
Лейбниц
говорил,
что всякая
монада,
а
тем
более
любая
из
тех
монад,
которых
он
называет
душами,
носит
в
себе
со
знательное
или
бессознательное
представление
всей
реальности!4*.
Я
не
пошел
бы
столь
далеко;
но
я
полагаю,
что
мы
виртуально
вос
принимаем
гораздо
больше
вещей,
чем
актуально,
и
что
здесь
роль
нашего
тела
также
состоит
в том,
чтобы
удалить
из
сознания
всё,
что
не
имеет
для
нас
никакого
практического
интереса,
не
под
дается
нашему
воздействию.
Органы
чувств,
чувственные
нервы,
мозговые
центры
канализируют
внешние
влияния,
обозначая
та
ким
образом
направления,
в
которых
сможет
осуществляться
наше
собственное
влияние.
Однако
тем
самым
они
ограничивают
наше
видение
настоящего,
подобно
тому как
церебральные
механиз-
76
мы
памяти
сужают
наше
видение
прошлого.
Но
если
некоторым
бесполезным
воспоминаниям,
или
воспоминаниям
«грезы», уда
ется
проскользнуть
внутрь
сознания,
воспользовавшись
момен
том
невнимания
к
жизни,
не
означает
ли
это,
что вокруг
нашего
нормального
восприятия
могла
существовать
дымка
восприятий,
чаще
всего
неосознаваемых,
но
полностью
готовых
войти
в
со
знание
и
действительно
проникающих
в
него
в
каких-то
исклю
чительных
случаях
или
у
некоторых
предрасположенных
к
этому
людей?
Если
существуют
восприятия
такого
рода,
они
относятся
не
только
к
области
классической
психологии:
они
должны
бьши
бы
стать
предметом
ваших
исследований.
К
тому
же
не
стоит
забывать,
что
отчетливые
разделения
созда
ются
пространством.
Наши
тела
обособлены
друг
от
друга
в
про
странстве
и
наши
сознания,
будучи
связанными
с
телами,
разделе
ны
промежутками.
Но
если
они
лишь
какой-то
частью
соединены
с
телами,
позволительно
предположить,
что
в
остальной
части
суще
ствует
взаимопроникновение.
Возможно,
что
между
различными
сознаниями
ежеминутно
происходят
обмены,
сравнимые
с
явле
ниями
эндосмоса
1S
*.
Если
это
взаимное
общение
существует,
при
рода
приняла
свои
предосторожности,
чтобы
сделать
его
безопас
ным,
и
вполне
вероятно,
что
имеются
некие
специально
созданные
устройства,
отбрасывающие
в
бессознательное
внедренные
таким
путем
образы,
которые
очень
затрудняли
бы
повседневную
жизнь.
Однако
и
здесь
те
или
иные
из
них
могут
контрабандой
проникать
в
сознание,
особенно
когда
тормозящие
механизмы
плохо
функ
ционируют;
и
они
тоже
могли
бы
войти
в
сферу
изучения
психиче
ских
явлений.
Быть
может,
именно
так
создаются
правдоподобные
галлюцинации,
так
возникают
«духи
умерших».
Чем
больше
мы
свыкнемся
с
этой
идеей
сознания,
выплески
вающегося
за
пределы
организма,
тем
естественнее
нам
пока
жется
существование
души
после
смерти
тела.
Конечно,
если
бы
ментальное
бьшо
точной
копией
церебрального,
если
бы
в
челове
ческом
сознании
не
содержалось
ничего
сверх
того,
что
записано
в
мозге,
мы
могли
бы
допустить,
что
сознание
разделяет
судьбу
тела
и
умирает
вместе
с
ним.
Но
если
факты,
изучаемые
независимо
от
какой-либо
системы,
побуждают
нас,
напротив,
считать
менталь
ную
жизнь
гораздо
более
обширной,
чем
жизнь
мозга,
то
суще
ствование
души
после
смерти
тела
становится
столь
вероятным,
что
бремя
доказательства
ложится
на
того,
кто
его
отрицает,
а
не
на
того,
кто
утверждает;
ведь,
как
я говорил
в
другом
месте,
«един
ственная
причина
веры
в
исчезновение
сознания
после
смерти
со
стоит
в
том,
что
мы
видим
разложение
тела,
а
эта
причина
больше
77
не
имеет
значения,
коль
скоро
независимость
подавляюшей
части
сознания
от
тела
тоже
является
установленным
фактом»l.
Таковы,
в
кратком
изложении,
выводы,
к
которым
меня
привело
непредвзятое
изучение
известных
фактов.
Это
значит,
что
я
считаю
очень
широким,
и
даже
неограниченным,
поле,
открытое
для
ва
ших
исследований.
Эта
новая
наука
быстро
наверстает
потерянное
время.
Математика
восходит
к
древним
грекам;
физика
сушествует
уже
три
или
четыре
столетия;
химия
возникла
в
XVIII
веке;
биоло
гия
почти
равна
ей
по
возрасту;
но
психология
родилась
лишь
не
давно,
а
изучение
необычных
психических
явлений
-
еше
позже.
Нужно
ли
сожалеть
об этом
опоздании?
Порой
я
задаюсь
вопросом,
что
было
бы,
если
бы
наука
Нового
времени
не
возникла
из
матема
тики
и
не
сосредоточила
все
усилия
на
изучении
материи,
двигаясь
в
направлении
механики,
астрономии,
физики
и
химии,
а
начала
бы
с
размышления
о
духе,
-
если
бы,
к
примеру,
Кеплер,
Галилей,
Ньютон
бьmи
психологами.
Мы,
безусловно,
имели
бы
психоло
гию,
какой
сегодня
и
представить
себе
не
можем,
как
в
догалилеев
ские
времена
невозможно
бьmо
вообразить
себе
нашу
физику,
и
эта
психология
бьmа
бы,
очевидно,
столь
же
далека
от
нынешней,
как
далека
от
современной
физики
физика
Аристотеля.
Чуждая
всякой
механистической
идее,
наука
охотно
обратилась
бы
тогда
к
явлени
ям,
которые
вы
изучаете,
вместо
того
чтобы
их
априорно
отвергать:
быть
может,
такое
исследование
стало
бы
одним
из
главных
ее
за
нятий.
Открыв
самые
обшие
законы
духовной
деятельности
(как
в
действительности
были
открыты
фундаментальные
принципы
ме
ханики),
наука
перешла
бы
от
чистого
духа
к
жизни:
бьmа
бы
соз
дана
биология,
но
биология
виталистская,
совершенно
отличная
от
нашей,
и
она
принялась
бы
искать
за
чувственными
формами
жи
вых
сушеств
внутреннюю,
невидимую
силу,
проявления
которой
они
собой
представляют.
На
эту
силу
мы
не
воздействуем,
ибо
наша
наука
о
духе
еше
не
вышла
из
детского
возраста;
поэтому
ученые
правы,
ставя
в
упрек
витализму
его
бесплодность:
он
бесплоден
се
годня,
но
не
будет
таковым
всегда;
и
он
не
бьm
бы
таким,
если
бы
новоевропейская
наука
с
самого
рождения
взялась
за
веши
с
друго
го
конца.
Одновременно
с
этой
виталистской
биологией
возникла
бы
медицина,
которая
непосредственно
излечила
бы
нехватку
жиз
ненной
силы
и
была
бы
нацелена
на
причину,
а
не
на
следствия,
-
на
центр,
а
не
периферию;
терапия,
используюшая
внушение,
или,
более
широко,
воздействие
одного
сознания
на
другое,
обрела
бы
формы
и
масштабы,
о
которых
мы
и
не
подозреваем.
Так
бьmа
бы
1
«Душа
И
тело»
(В
конце)lб*.
78
создана,
так развивалась
бы
наука
о
духовной
деятельности.
Но
ког
да,
исследуя
сверху
донизу
проявления
духа,
изучая
жизнь
и
живую
материю,
она
постепенно
пришла
бы
к инертной
материи,
наука
внезапно
остановилась
бы,
удивленная
и
сбитая
с
толку.
Она
попы
талась
бы
приложить
к
этому
новому
объекту
свои
обычные
мето
ды,
но
не
смогла
бы
к
нему
подступиться,
подобно
тому
как
методы
вычисления
и
измерения
не
открывают
сегодня
пути
к
духовным
явлениям.
Материя,
а
не
дух,
стала
бы
тогда
царством
тайны.
Пред
положим,
что
в
неведомой
стране
-
например,
в
Америке,
но
еще
до
ее
открытия
Европой
и
избегавшей
контактов
с
нами,
-
разви
лась
бы
наука,
тождественная
нашей
теперешней
науке,
со
всеми
ее
механическими приложениями.
Рыбаки,
плавающие
вдоль
берегов
Ирландии
или
Бретани,
время
от
времени
замечали
бы
вдалеке,
на
горизонте,
американский
корабль,
мчащийся
на
всех
парах
про
тив
ветра,
-
то,
что
мы
называем
пароходом.
Они
рассказали
бы
об
увиденном.
Поверили
бы
им?
Скорее
всего
нет.
Им
бы
тем
мень
ше
поверили,
чем
обширнее
бьши
бы
знания
и
влияние
той,
чисто
психологической,
науки,
двигавшейся
в
направлении,
противопо
ложном
физике
и
механике.
И
потребовалось
бы
создать
общество,
такое
как
ваше,
-
но
на
сей
раз
Общество
изучения
физических
яв
лений,
-
которое
вызывало
бы
свидетелей,
проверяло
и
подвергало
критике
их
рассказы,
устанавливало
подлинность
«видений»
этих
пароходов.
Однако,
располагая
в
то
время
только
этим
историче
ским
или
критическим
методом,
оно
не
смогло
бы
противостоять
тем
скептикам,
которые
потребовали
бы
от
него
-
раз
уж
оно
верит
в
существование
этих
чудесных
кораблей
-
построить
один
из
них
и
пустить
его
в
плавание.
Вот
каким
фантазиям
я
иногда
предаюсь.
Но
очень
скоро
пре
рываю
свои
мечтания
и
думаю:
нет!
бьшо
невозможно
и
нежела
тельно,
чтобы
человеческий
дух
следовал
подобным
путем.
Невоз
можно,
ибо
на
заре
Нового
времени
математика
уже
существовала
как
наука
и
нужно
было
прежде
всего
извлечь
из нее
то,
что
она
могла
бы
дать
для
познания
мира,
в
котором
мы
живем:
лучше
синица
в
руке,
чем
журавль
в
небе.
Но
даже
если
допустить
такую
возможность,
с
точки
зрения
самой
психологической
науки
бьшо
бы
нежелательно,
чтобы
человеческий
разум
вначале
занялся
ею.
Конечно,
не
растрачивая
силы
таланта
и
гения
на
науки
о
материи,
сэкономив
тем
самым
массу
труда,
познание
духа
могло
бы
продви
нуться
очень
далеко:
но
ему
всегда
недоставало
бы
того,
что
имеет
огромное
значение
и
без
чего
остальное
теряет
львиную
долю
сво
ей
ценности:
это
точность,
строгость,
доказательность,
привычка
проводить
различие
между
тем,
что
всего
лишь
возможно
или
веро-
79
ятно,
И
достоверным.
Не
думайте,
что
таковы
прирожденные
свой
ства
интеллекта.
Человечество
шло
к
ним
очень
долго;
и
они,
быть
может,
так
и
не
появились
бы
в
мире,
если
бы
когда-то
в
одном
из
уголков
Греции
не
нашелся
немногочисленный
народ,
который,
не
удовольствовавшись
nрuблuзumельным,
изобрел
точносты
l
.
Матема
тическое
доказательство,
это
творение
греческого
гения,
-
бьшо
ли
оно
следствием
или
причиной?
Не
знаю;
но
нет
сомнений,
что
именно
благодаря
математике
потребность
в
доказательстве
посе
лилась
в
умах,
занимая
тем
большее
место
в
человеческом
духе,
чем
больше
материальных явлений
охватывала
математика
при
посред
cTBe
механики.
Стало
быть,
привычка
при
вносить
в
изучение
кон
кретной
реальности
те
же
требования
точности
и
строгости,
какие
отличают
математическую
мысль,
-
установка,
которой
мы
обяза
ны
исключительно
наукам
о
материи.
Вот
почему
наука,
обратив
шаяся
прежде
всего
к
явлениям
духа,
осталась
бы
недостоверной
и
смутной,
сколь
бы
далеко
ни
продвинулась:
возможно,
она
никогда
не
сумела
бы
провести
различие
между
тем,
что
только
правдопо
добно,
и
тем,
что
должно
быть
принято
окончательно.
Но
сегодня,
когда,
благодаря
углубленному
изучению
материи,
мы
-
обладая
необходимыми
качествами
-
умеем
проводить
это
различие,
мы
можем
смело
вступить
в
почти
не
исследованную
область
психо
логических
реальностей.
Будем
же
продвигаться
вперед
с
отвагой
и
благоразумием,
отринем
дурную
метафизику,
стесняющую
наши
движения,
- и
наука
о
духе
сможет
достичь
результатов,
которые
превзойдут
все
ожидания.
1
Об
этом
изобретении
точности
греками
мы
подробно
говорили
в
раз
ных
лекциях,
прочитанных
в
Коллеж
де
Франс,
в
частности
в
курсах
1902
и
1903
годов
17
*.
Из
сборника
«Мысль
и
движущееся»