Бережнова М.Л. (отв. ред.). Интеграция археологических и этнографических исследований сборник научных трудов. Часть 1

Подождите немного. Документ загружается.

161

С.Г. Росляков

Россия, Новосибирск, Дворец творчества детей и учащейся молодежи «Юниор»

БРОНЗОВАЯ АНТРОПОМОРФНАЯ ПЛАСТИНА ИЗ МОГИЛЬНИКА

САНАТОРНЫЙ-3 В НОВОСИБИРСКОМ ПРИОБЬЕ

В течение шестнадцати лет Клуб юных археологов Дворца творчества детей и учащейся молодежи

«Юниор» под руководством С.Г. Рослякова проводит исследования курганных могильников эпохи

развитого средневековья у пос. Санаторный Искитимского района Новосибирской обл. [1, с. 46–48].

Могильник Санаторный-3 расположен в 6,5 км к ЮЗ от г. Бердска, в 1,2 км к ЮЗ от дачного поселка

Санаторн

ый и 2 км к ЮЗ от могильника Санаторный-1. Памятник находится в лесу, между двумя

оврагами, в 75 м к западу от берега Новосибирского водохранилища. Могильник представляет собой 29

грунтовых насыпей, вытянутых тремя цепочками по линии с юга на север, вдоль одного из оврагов.

Скорее всего, именно овраги сыграли роль в выборе места для к

ладбища, так как представляли собой

естественную границу будущего могильника. Форма насыпей большинства курганов округлая.

Несколько курганов имеют овальную вытянутую насыпь. В центральной и южной части могильника

насыпи некоторых курганов смыкаются и образуют цепочки. Размеры насыпей различны. Самый ма-

ленький курган имеет диаметр 3 м и высоту 30 см. Самый большой – диаметр 10 м, вы

соту 1 м. На

данный момент исследовано шесть курганов. Курганы, судя по полученным материалам (лазуритовые

подвески, сердоликовые и стеклянные бусины, железные плоские наконечники стрел, пряжки, кресала,

роговые срединные боковые, концевые и плечевые фронтальные накладки на лук, петля для колчана),

можно датировать XI–XII вв. Особенности погребального комплекса (наличие «длинных» курганов,

размещение под одной на

сыпью от одного до трех погребений, захоронение в простой яме или яме с

уступом, ориентация покойного головой на СВ, использование для оформления погребения бересты и

деревянных плах, установка рядом с погребением столба, наличие в насыпи кургана костей животных и

фрагментов сосудов) позволяют отнести могильник к басандайской культуре.

Наибольший интерес из найденных н

аходок представляет бронзовая антропоморфная пластина

(рис. 1.1). Изделие находилось в могиле женщины 45–55 лет (в одном из трех погребения кургана № 19)

и располагалось вертикально вплотную к левой височной кости черепа. Пластина представляет собой

изображение статичной фигуры человека, вырубленное из листа бронзы. Изделие выполнено из тонкой

литой пластинки, возможно доработанной проковкой, значительная часть изделия имеет при

знаки абра-

зивной обработки. Для придания изделию нужной формы заготовку подвергли абразивной опиловке,

удалив лишние элементы. Таким образом, было оформлено туловище, руки и ноги фигурки. Сквозные

отверстия в предмете были проколоты и провернуты примерно на 35–40

, вероятно, с помощью метал-

лического орудия с прямоугольным сечением. Для улучшения декоративных качеств изделия плоскость

пластины обрабатывалась крупнозернистым абразивом (определение технологии изготовления сделано

А.Н. Савиным). Высота фигуры 7,1 см, ширина 3,3 см, толщина около 0,1 см. Схематично анфас пере-

дано низкое широкое туловище с покатыми плечами, с головой без шеи, слегка намеченными руками в

виде накл

онных выступов треугольной формы и широкими, немного изогнутыми наружу короткими

ногами. Очертания головы, видимо, с прической или головным убором, напоминают форму шляпки

гриба. На лицевой стороне головы в области глаз и на торсе пробиты по два симметричных отверстия.

Отверстия на торсе, вероятно, обозначают грудь. Еще одно отверстие было п

робито в основании ног.

На одной из сторон пластины в области лобка вертикальной насечкой обозначен женский половой

орган. Поверхность фигурки покрыта патиной и зелеными окислами. Кроме того, на поверхности име-

ются следы темного вещества.

Место расположения в могиле, вплотную к черепу, наличие отверстий позволяет допустить, что

фигурка была прикреплена к головному у

бору или волосам.

Подобные изделия в материалах памятников средневековья Верхнего Приобья и сопредельных

южных районов Сибири ранее не встречались. В погребениях скифо-сарматского времени Верхнего

Приобья и Тувы обнаружены антропоморфные фигурки из бересты и объемные деревянные скульптуры

[3, рис. 45; 13, табл. 78.46; 18, рис. 46.6]. Большое количество антропоморфных плоскостных и плоско-

рельефных изображений из бронзы из

вестно в материалах памятников средневековья таежной полосы

Западной Сибири и Урала [16]. Однако их характеризует иная техника изготовления, иной стиль в

исполнении и подробная проработка элементов изображения, включая детали лица и одежды. Наиболее

сходны с изделием из могильника Санаторный-3 бронзовые и железные антропоморфные фигурки из

погребений и слоев городищ населении Нижнего По

волжья и Южного Урала золотоордынского

времени [5, рис. 4.16, 17; 11, рис. 76.1; 14, рис. 1, 2, 4.14; 15, табл. II, рис. 1–5]. Все эти изображения

выполнены схематично анфас, без соблюдения пропорций тела, часто с непропорционально большой

162

головой без шеи. Черты лица не обозначены или переданы насечками. У двух фигурок из Царевского

городища голова имеет форму шляпки гриба (рис. 1.2) [14, рис. 2.14]. Руки у изображений из Болгара,

Увека и Царевского городища обозначены треугольными выступами или насечками (рис. 1.3, 5) [14,

рис. 2.5, 9].

Немногочисленные плоскостные антропоморфные металлические изображения присутствуют в

музейных коллекциях по этнографии южных алтайцев: алтай-кижи и теленгитов [8, ри

с. 93, 122]. У

алтай-кижи медные антропоморфные фигурки в качестве подвесок крепились к верхней части обода

бубна и, иногда, к нижней части рукоятки бубна, изображавшей «хозяина бубна Ээзи» (рис. 1.8), а так

же пришивались к одежде шамана [8, с. 173]. «Жестяные идолы» пришивались на ленты шаманских

костюмов хакасов-качинцев [7, с. 1

34]. Медные фигурки женщин найдены в погребении XVIII в. Туве

(рис. 1.7). Железная фигурка, подобная изделию из могильника Санаторный-3, только с обозначением

пола мужчины найдена в святилище на плоскогорье Укок в Горном Алтае (рис. 1.6). Сходны очертания

фигурок, оформление рук и наличие сквозных отверстий на туловище. Металлические антропоморфные

фигурки известны так же в материалах по этног

рафии хантов, эвенков и других народов Севера Си-

бири, а так же бурят [14, рис. 2.2; 8, рис. 43, 172]. Помимо металлических, у тюркских народов Южной

Сибири представлены антропоморфные фигуры, вырезанные из дерева, а так же изготовленные из

мягких материалов – войлока, кожи, ткани [7, рис. 12, 13, 149]. Последние схожи с берестяными фигур-

ками из погребений хуннского времени мог

ильника Аймырлыг в Туве [13, табл. 78.44–46]. По мнению

С.В. Иванова антропоморфные и зооморфные суконные фигурки на лентах шаманских костюмов прои-

зошли от металлических подвесок [7, с. 136].

Изображения из Поволжья и этнографические антропоморфные фигуры из разных материалов, как

и фигурку из Санаторного-3 характеризует не соблюдение пропорций тела, очень крупная голова, часто

отсутствие черт лица, раз

личная трактовка рук и ног [8, с. 155; 14, рис. 2]. Иногда конфигурация головы

передана в виде формы шляпки гриба (рис. 1.1, 2, 6), Руки часто укорочены, иногда представлены в

виде треугольных выступов (рис. 1.1, 3, 5, 6). Ноги обращены во фронт или повернуты в обе стороны, в

профиль (рис. 1.4, 7, 8). В виде треугольного выступа у фигурок из Укека и Царевского г

ородища, а так

же у антропоморфной пластины с плато Укок передан мужской половой орган (рис. 1.4, 6) [14, рис. 2.4,

13]. Судя по находкам деревянной антропоморфной скульптуры в погребениях могильника Кокэль,

данным по деревянной скульптуре алтайцев и медным фигуркам тувинцев, иногда у фигурок женщин

изображали половой орган [рис. 1.1, 7] [2, с. 147, рис. 45.4; 7, рис. 13.1]. Кроме того, фигурки

снабжались «одеждо

й» из кожи и ткани [2, с. 147; 7, с. 185]. Возможно, для крепления одежды на груди

фигурки из могильника Санаторный-3 и на ногах фигурки с Укока пробиты отверстия. Другое воз-

можное назначение этих отверстий – место крепления к одежде, головному убору, к сакральным изде-

лиям, как это отмечено для фигурок у алтайцев, хакасов-качинцев, бурят [6, с. 71

3; 7, с. 134, 173].

Подобные антропоморфные изображения, как и зооморфные, или изображения отвлеченных обра-

зов, изготовленные из различных материалов, бытовали у многих народов Сибири [6; 7; 8]. Монголы и

буряты называли такие фигуры онгон. Тюркские племена Сибири называли их tös, томские татары – los,

тувинцы – ерень, ирень [4, с. 6]. В части этнографической литературы, в археологических изданиях для

обозначения таких изоб

ражений прижилось монгольское наименование – онгон. Исследователи, харак-

теризуя металлические фигурки человека из Поволжья и Приуралья, соотносят их с онгонами или «иль-

таханами» бурят и монголов – вместилищами духов и одной из душ человека [5, с. 26; 11, с. 238; 14, с.

275–276]. Таково же значение антропоморфных фигур – вместилище для духа – было и у тюркских на-

родов Сибири. Сред

и многочисленных онгонов разного типа (территориальных, семейных, шаманских,

профессиональных) присутствовали индивидуальные онгоны, в том числе исключительно женские [4,

с. 27]. Их носили с собой, одевали, кормили, предоставляли разные удовольствия, развлечения [4, с. 32].

Функции онгонов разнообразны. Важнейшая – предохранять людей от заболевания и излечивать болез-

ни. Один из способов передачи онгону болезни – непосредственное соприкосновение с онгоном. Вп

ол-

не возможно, что расположение бронзовой фигурки в погребении могильника Санаторный-3 – у левого

виска – связано с лечением головной боли или иной болезни.

На боку одного из половецких каменных изваяний изображена фигурка человека, она «видимо,

была подвешена к поясу», и так и носилась при жизни [10, с. 37, рис. 10, 48]. По мнению Г.А. Федорова-

Давыдова, в зо

лотоордынскую эпоху, такие фигурки носили на груди [14, с. 276].

После смерти владельца онгона, как, например, у бурят, онгон сжигали, или выносили из дома и

привязывали к столбу, избавляясь от него. С другой стороны, хангинские буряты онгон передавали по

наследству [6, с. 700]. Судя по материалам захоронений разных эпох Сибири, Поволжья, Южного Ура-

ла, фигур

ку помещали в погребение рядом с умершим человеком или вблизи погребения, отправляя ее в

иной мир вместе с владельцем [3, с. 355, табл. III, 17, 18; 2, с. 115, 147, 152, рис. 45; 5, с. 26; 14, с. 275–

276; 17, рис. 1.1, 2.11].

163

Рис. 1. Антропоморфные фигурки:

1 – могильник Санаторный-3;

2–4 – Царевское городище (2, 3 – по 18, табл. II, 2, 4; 4 – по 17, рис. 2, 13);

5 – город Болгар (по 11, рис. 76, 1);

6 – Мойнак-3, плоскогорье Укок (по 9, рис. 7, 1);

7 – могильник Кокэль (по 2, табл. III, 17);

8 – пластина с рукоятки бубна алтай-кижи (по 8, рис. 122).

Материал:

1, 2, 4, 5, 7, 8 – бронза; 3, 6 – железо.

164

Соотнести нашу находку с конкретной категорией онгонов трудно. Ее очертания, наличие женского

полового органа, размещение в погребении взрослой женщины позволяет определить ее, как индиви-

дуальный женский онгон. С другой стороны, расположение пластины вплотную к черепу, возможно, связа-

но с лечебной функцией онгона, предназначенного для лечения болезней головы. Открытие в погребении

басандайской культу

ры Новосибирского Приобья такой категории инвентаря, как антропоморфная фигурка,

наряду с другими известными сибирскими археологическими реалиями половецких каменных изваяний

[12], ставит по сомнение тезис о монгольском происхождении металлических фигурок золотоордынского

времени из погребений и поселений Поволжья и Южного Урала [14, с. 276]. Как можно заметить, традиция

помещения в погребение изображения человека из разных мат

ериалов существовала у кочевников Южной

Сибири и Северного Алтая с эпохи раннего железа. Судя по каменным изваяниям, половцы носили на теле

антропоморфные изображения. Скорее всего, широкое распространение металлических фигурок в культуре

населения Нижнего Поволжья XIII–XIV вв. связано с миграцией кочевников юга Сибири в предшеству-

ющую домонгольскую эпоху или в период монгольских завоеваний.

Список ли

тературы

1. Бородовский А.П. Археологические памятники Искитимского района Новосибирской области. – Но-

восибирск: Научно-производственный центр по сохранению историко-культурного наследия, 2002. – 208 с.

2. Дьяконова В.П. Большие курганы-кладбища на могильнике Кокэль (по результатам раскопок за 1963,

1965 гг.) // Труды Тувинской комплексной археолого-этнографической экспедиции. – Л.: Наука, 1970. –

Т. III. – С. 210–238.

3. Дьяконова В.П. Поздние археологические памятники Тувы // Труды Тувинско

й комплексной архео-

лого-этнографической экспедиции. – М.; Л.: Наука, 1966. – Т. II. – С. 349–362.

4. Зеленин Д.К. Культ онгонов в Сибири. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. – 436 с.

5. Иванов В.А., Кригер В.А. Курганы кыпчакского времени на Южном Урале (ХII–ХIV вв.). – М.:

Наука, 1988. – 89 с.

6. Иванов С.В. Матер

иалы по изобразительному искусству народов Сибири XIX – начала XX в.

Сюжетный рисунок и другие виды изображений на плоскости. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. – 839 с.

7. Иванов С.В. Скульптура алтайцев, хакасов, и сибирских татар (XVIII – первая четверть XX в.). – Л.:

Наука, 1979. – 196 с.

8. Иванов С.В. Скульптура народов Севера Сибири XIX – первой половины XX в. – Л.: Наука, 1

970. –

296 с.

9. Молодин В.И., Новиков А.В., Черемисин Д.В. Археологические памятники долины Майнак и бли-

жайших окрестностей (Горный Алтай, плоскогорье Укок) // Археология вчера, сегодня, завтра. – Новоси-

бирск: Изд-во Новосиб. пед. ун-та, 1995. – С. 121–160.

10. Плетнева С.А. Половецкие каменные изваяния. – М.: Наука, 1974. – 200 с. – (Свод археологических

источников. Вып. Е 4

–2).

11. Полякова Г.Ф. Изделия из цветных и драгоценных металлов // Город Болгар. Ремесло металлургов,

кузнецов и литейщиков. – Казань: Ин-т яз., лит. и истории АН РТ, 1996. – С. 154–268.

12. Савинов Д.Г. Сибирские реалии половецких каменных изваяний // Археология юга Сибири и Даль-

него Востока. – Новосибирск: Наука, 1984. – C. 115–122.

13. Степная полоса Азиатской части СССР в скиф

о-сарматское время. – М.: Наука, 1992. – 493 с.

14. Федоров-Давыдов Г.А. Бронзовые фигурки человека из средневековых памятников Поволжья // Но-

вое в советской археологии. – М.: Наука, 1965. –– С. 275–277. – (Материалы и исследования по археологии

СССР. Вып. 130).

15. Федоров-Давыдов Г.А., Вайнер И.С., Гусева Т.В. Исследование трех усадеб в восточном пригороде

Нового Сарая (Ца

ревского городища) // Города Поволжья в средние века. – М.: Наука, 1974. – С. 89–131.

16. Финно-угры и балты в эпоху средневековья. – М.: Наука, 1987. – 512 с.

17. Шалобудов В.Н. Позднекочевнический могильник XIV в. у с. Котовка // Древности степного По-

днепровья (III–I в. до н.э.). – Днепропетровск: Изд-во Днепропетр. ун-та, 1982. – С. 60–68.

18. Шульга П.И., Уманский А.П.,

Могильников В.А. Новотроицкий некрополь. – Барнаул: Изд-во Алт.

ун-та, 2009. – 329 с.

Г.Х. Самигулов

Россия, Челябинск, Южно-Уральский государственный университет

НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ О РАССЕЛЕНИИ МИШАРЕЙ

И ЯСАШНЫХ ТАТАР В ЗАУРАЛЬСКОЙ БАШКИРИИ В XVIII в.

Практически в любой книге – монографии, или учебнике – по истории Башкирии, или южного

Урала, можно встретить констатацию факта о проживании на этих территориях, помимо башкир, также

и пришлого населения – татар, мишарей (мещеряков), удмуртов (вотяков), марийцев (черемисы), чува-

шей. Однако более-менее реальной картины расселения небашкирского населения в Южном Зауралье

165

до сих пор нет. Собственно, истории и карты расселения башкир на этих территориях также нет (те что

есть – вряд ли можно считать адекватными ситуации). Даже в целевых исследованиях, как то: моно-

графия З.М. Давлетшиной «Татарское население Башкортостана» [3] или книга У.Х. Рахматуллина о

формировании небашкирского населения Башкирии [11], практически отсутствует конкретная инфор-

мация о тех же татар

ах, чувашах или мишарях на территории сегодняшней Челябинской области. Меж-

ду тем, это вопрос полноты исторической картины. Поскольку ситуация довольно парадоксальна – мы

практически не знаем истории основной территории Южного Зауралья XVIII в., а история XVII в. темна

вовсе, кроме жалких обрывков информации, известных из документов связанных с башкирскими

вос

станиями, либо ногайской и калмыцкой угрозой.

В исследованиях рассматривается история горнозаводской промышленности, крепостей, крес-

тьянского заселения, но почти полностью игнорируется история «инородческого» населения, кроме

констатации факта его существования в рассматриваемый период. Это несколько утрированный вывод,

но попробуйте найти исследования, посвященные изучению истории местных башкирских, удмуртских

или татарских деревень и сел, истории башкирск

их волостей и у вас будет возможность оценить

степень достоверности моих высказываний. Работы, посвященные истории башкирских населенных

пунктов в последнее время все же появляются, но расселение «инородцев» небашкирского проис-

хождения остается вне зоны изучения. Притом, что вопросы формирования локальных этнических

групп важны как для понимания процессов в целом, так и пр

и проведении археологических иссле-

дований памятников позднего времени. Корректное этническое соотнесение изучаемых объектов может

уберечь от ошибок в объяснении характера находок и истории формирования материальной культуры

этносов региона.

В течение последних лет, при работе в архивах, удалось выявить ряд документов, которые, в

сочетании с опубликованными источниками, проясняют историю нескольких населенных пунктов

Челябинской области. К со

жалению, не могу сказать, что проследил историю этих деревень со времени

их основания, однако, если повезет, то сделаю это в будущем. А пока надо публиковать то, что добыто.

По ходу рассказа я чаще использую название «мещеряки» чем «мишари», поскольку это исторически

сложившийся на то время этноним.

1736 г., разгар башк

ирского восстания, вызванного деятельностью Оренбургской экспедиции

И. Кирилова. Служилые мещеряки и ясашные татары, проживавшие в северо-восточной части

тогдашней Уфимской провинции, обратились к майору Енисейского пехотного полка Шкадеру с

просьбой. До них дошли сведения, что восставшие башкиры перебили служилых мещеряков и татар,

живших по рекам Аю и Юрюзани, что вы

зывало опасения аналогичного развития событий и в восточ-

ных районах провинции. Поэтому они просили, чтобы им было дозволено, в случае возникновения

опасности, уйти с семьями жить в ближайшие русские слободы [2, л. 126–127]. Кроме изложения

просьбы мещеряков и татар в деле содержатся также «реэстры», т.е. списки ясашным татарам и слу-

жилым ме

щерякам, обратившимся к Шкадеру, составленные по деревням [2, л. 128–133 об.].

Вполне возможно, что реестры неполны – по характеру их заполнения видно, что составлялись

они довольно сумбурно, дается список жителей деревни, затем, после описания населения еще

нескольких селений, вставлен еще кто-нибудь из первой деревни, забытый первоначально. Но в целом

списки видимо верны. Часть деревень была со сме

шанным населением – Алчаева, Новая, Улугуш. Три

деревни с чисто татарским населением (по крайней мере о проживании в этих деревнях кого-либо еще,

кроме ясашных татар, в документе не упоминается). 11 мещеряцких деревень, из которых в 4 было по

одному двору, в 1 – два двора, в остальных – от шести до одиннадцати дво

ров. Кроме этих деревень в

этом же районе Зауралья имелись и другие населенные пункты, населенные мещеряками и ясашными

татарами, так в Усть-Багаряцкой деревне в 1736 г. проживали мещеряки, 22 двора, хотя возможно, что

население было смешанным [2, л. 585]. В другом документе упоминается три Усть-Багаряцких юрта, то

есть деревни, в которых жили ясашные татар

ы. В приведенном там же списке обозначено 40 человек

мужского пола. Список далеко не полон, поскольку указаны лишь взрослые мужчины, у которых,

прикрываясь вымышленным указом, русская вольница, набранная для подавления башкирского

восстания, реквизировала оружие и конскую упряжь [2, л. 594–595 об.]. Кроме того, была деревня-

однодворка на озере Терикуль, на землях Теченской слободы, где прожив

ал мещеряк по имени Ибрай

[12, л. 153]. Таким образом, понятно, что список деревень и персоналий, представленный в выше-

упомянутом «реэстре» неполон, и мы на сегодняшний день, не можем даже приблизительно указать,

сколько населенных пунктов осталось за рамками этого списка. Тем не менее, мы имеем возможность,

определить хотя бы некоторые небашкирские деревни на 17

36 г.

Сложно сказать, когда реально, после обращения к майору Шкадеру, сложилась ситуация, выну-

дившая мещеряков и ясашных татар, а также остальное небашкирское население, уйти в русские

слободы, но насколько можно судить, это случилось весной-летом 1736 г. Об уходе небашкирского

населения из своих деревень и о разорении их прежних жилищ с

видетельствуют некоторые документы.

В августе 1736 г. В.Н. Татищев послал в Сибирское губернское правление промеморию, где конста-

тировал, что башкиры повинились и «мещерякам прежния жилища в покое оставлены» [1, л. 26]. В

166

начале того же августа, В.Н. Татищев писал А.И. Тевкелеву: «Месчеряки и ясашные как вам известно,

что оставя домы свои жили в русских деревнях лето все противо воров служили и во отлучение их

домы от воров позжены, кони скот и пожитки пограблены, жалованье же им дано от меня толко по

полт

ора рубли, и более без указа дать не смею, того ради они все отпусчены в домы чтоб могли есче что

либо посеять и сен приготовить, а в поход их без крайней нужды не требовать» [14, л. 187]. В этом же

августе он, очевидно, передал Тевкелеву рекомендацию генерал-поручика А.И. Румянцева, рядом с

нов

опостроенными крепостями селить «черемис, мещеряков и протчих», на что Тевкелев отвечал, что

«на оное покорно доношу при мне означенных иноверцов ныне никого нет, да и за нынешним их

разорением сей осени никак им строением управится не уповаю». Сомнение полковника было вполне

понятно, поскольку письмо он получил 20 августа и возможности отстроиться у помянутых меще

ряков

и марийцев на самом деле не было, а учитывая, что они были разорены и снабжать их продовольствием

никто не собирался, особого смысла немедленно селить их у крепостей не было [13, л. 563 об.].

Надо немного остановиться, чтобы пояснить, что автор не имеет, на сегодняшний день, точного

представления о том, кт

о подразумевается в упомянутых документах под «ясашными татарами»,

точнее, какую именно группу (группы) населения в то время относили к этой категории в восточной

части Уфимской провинции. Имели ли все «ясашные татары» одно происхождение, или же, как

башкиры, включали в себя выходцев из разных мест. Возможно, это были выходцы из Поволжья, либо

сиби

рские татары, или осколки местного тюркоязычного населения, не вошедшие еще в состав

башкирского этноса, либо же все это вместе. Равным образом, сложно сегодня точно сказать, что же

стало с этой группой потом – возможно, что часть ее смешалась с башкирами, часть с мишарями. Еще

более вероятно, что значительная часть этой группы вошла в состав со

словия «тептярей и бобылей».

Увы, наши познания об этнической ситуации в Южном Зауралье, мягко выражаясь, неполны.

Итак, мещеряки в 1736 г. вернулись к прежним своим жилищам, точнее к руинам. Поскольку

башкирское восстание продолжалось, проблемы мишарей также не закончились. Между тем, согласно

п. 1 указа «Ея Императорскаго Величества» от 11 февраля 1736 г. «Служи

лым Мещерякам, от Баш-

кирцев быть отдельно, и за их верность и службу… земли угодьи те, коими они по найму у Башкир

владели, а те Башкирцы были в воровстве, в бунте: те дать им вечно безоброчно, указныя дачи, первому

Старшине 200, Ясаулам, писарю, Сотникам по 100, рядовым по 50 четвертей, и за претерпенной убы

ток

от воров Башкирцев, обещать награждение» [9, с. 742]. Однако, как справедливо отмечал В.Э. Ден,

позиция правительства вскоре претерпела изменения [4, с. 273]. В указе от 17 марта 1838 г., адресо-

ванном В.Н. Татищеву, тогда руководившему Оренбургской экспедицией, говорилось следующее: «3)

…а по здешнему мнению кажется, что Мещеряки могли б довольны быть, ежели прежними своими

землями вп

редь безоброчно владеть станут, а Башкирцамъ достальныя оставить; однако ж понеже здесь

о тамошнем дел

состоянии совершенное известиe не имеется: того ради оставляется cиe больше на

общее ваше тамошнее разсуждение.

4) … а о межевании же пожалованных Мещерякам земель, и о посылке для того нынешним летом

и сделания чертежей Геодезистов, ежели cиe с добрым порядком ныне учинено быть может, то оное

весьма апробуется, и велеть оным Геодезистам притом опи

сать, ежели возможно весь тот дистрикт, в

котором те Мещеряки живут с деревнями, означивая, которыя пустыя, и которыя еще жилыя; а

переводом Мещеряков в другия места и особливыя деревни обождать,

пока по ycмотрении той описи,

основательное о том определение учинено быть может» [10, с. 444–445].

Для прояснения дальнейшей истории служилых мещеряков может послужить ряд документов,

обнаруженных в фонде Челябинской уездной Нижней расправы Объединенного архива Челябинской

области. Первый документ, сохранившийся в копии в деле 1785 г., датирован 20 мая 1742 г. Это указ

Исетской провинциальной канцелярии об от

воде земель служилым мещерякам Исетской провинции.

Как большинство документов такого рода, указ содержит подробное описание истории вопроса,

которую я вкратце постараюсь воспроизвести. В документе, в частности, рассказывается о содержании

11-го пункта наказа, данного тайным советником Татищевым полковнику и воеводе Татищеву в 1735 г.

[5, л. 15 об.]. В приведенном выше фрагменте из Высочайшего указа от 1

7.03.1738 г. четко сказано о

том, чтобы мещерякам пока довольствоваться теми землями, которые они занимали. В.Н. Татищев, под

предлогом того, что «понеже за Уралом мещеряков (и) ясашных малое число и жили между башкир-

цами а не особливыми деревнями и для того оных мещеряков и ясашных велено перевесть и поселить

за крепостми к Тоб

олу в удобных местах немалыми деревнями» [7, л. 15 об.].

Как видим, В.Н. Татищев несколько лукавил, поскольку из цитированного в начале статьи

документа видно, что мещеряки и ясашные татары жили отдельными от башкир деревнями. Но даль-

нейшее проживание на прежних местах фактически лишало их возможности получить все обещанные в

указе 173

6 г. (и заслуженные с точки зрения нормального местного администратора) возмещения поне-

сенного ущерба и награды за службу. Поэтому господин тайный советник изобретает незатейливую

уловку, позволяющую обойти прямую рекомендацию Анны Иоанновны. Вся беда в том, что за конец

восстания зачастую принимали затишья, как это иллюстрирует приведенный выше фрагмент из про-

мемори

и Татищева августа 1736 г. Реально восстание закончилось лишь в 1740 г. и переселить меще-

167

ряков к Тоболу было в этих условиях далеко не лучшим выходом из положения. Да и позже, до

окончания обустройства Уйской и Сибирской линий крепостей, и вплоть до конца XVIII в. территории

по Тоболу оставались самыми опасными, в силу пограничного положения.

В 1739 г. В.Н. Татищев направляет в Кабинет ЕИВ представление, где оговаривает и необ

хо-

димость наделения землей мещеряков, татар и чувашей. И уже преемнику Татищева на посту началь-

ника Оренбургской комиссии, в «указе присланном из кабинета к нему генералу лейтенанту князю

Урусову от 20-го августа того ж году между протчим в 10-м пункте написано о взятых у башкирцов

землях и об отдаче мещерякам за их верности и чтоб оным

и землями им мещерякам впредь владеть

вечно без платежа ясака и о поселении мещеряков татар и чюваш особыми деревнями быть по

представлению оного тайного советника Татищева: И ТОГО РАДИ ПО ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО

ВЕЛИЧЕСТВА УКАЗУ генералом лейтенантом князем Урусовым определено чтоб по прошению

мещеряков старшины Муслюма с то

варищи о поселении их внутрь от крепостей по лежащей к

Оренбургу дороге по речке Тече вверх по обе стороны с таким от крепости расстоянии чтоб не захва-

тить подлежащих крепостям земель и угодей» [7, л. 15 об.]. В начале 1780-х гг. на этой территории

насчитывалось 100 дворов мещеряков.

На новые земли переселились не все служи

лые мещеряки, да и само переселение происходило не

сразу. По крайней мере, в указе Исетской провинциальной канцелярии 15 апреля 1747 г. цитируется

прошение Каслинского заводчика Якова Коробкова, что он «имеет от башкирцов немалое опасение по

их поступкам и запасают доволно стрел и угрожают по прежнему войну иметь отчего де находитца в

великом ст

рахе и заводу ево жители и мещеряки деревни Тюбук и протчие намерены разъехатца в

русские жилища» [6; 15, с. 67–68]. То есть в это время Тюбук еще мещерятская деревня, возможно, что

ее жители перебрались на земли по Тече именно в 1747 г., после того, как убедились, что лучше жить в

своем анклаве, чем «на отшибе», п

остоянно ожидая нападения (уже в третьей четверти XVIII в. это

владельческое село с русским населением). А жители деревни Карабулак, название которой в более

привычном для нас варианте звучит как Караболка, если не полностью, то в значительной части

остались на прежнем месте. Согласно заявлению представителя мещеряцкой Караболки при проверке

межевых границ терр

иторий, Мустафы Аликеева: «от оной же речки Тургаку начнетца их Караболское

владение, уступленное им от Мякотинской волости башкирцов, вечное владение из оброку, по указу из

Исетцкой провинциалной канцелярии 1744-го году марта 20-го числа. По пройдении же от межи руской

Караболки по оному мещерятскому владению девять верст до сосны Янгис Тырки и до меж

и ныне

владеющих Улукатайской волости башкирцов…» [6, л. 28; 16, с. 71].

Усть-Багаряк и мещеряцкая Караболка (сегодня называется Татарская Караболка), существуют и

сегодня, правда последней пришлось (и приходится) очень тяжело – она оказалась в шлейфе

радиоактивного выброса, произошедшего на комбинате «Маяк» в 1947 г. Мещеряки, поселившиеся по

р. Тече в середине XVIII в., со временем ос

новали несколько новых сел и деревень, в середине XIX в. в

составе Челябинского уезда существовала Мещерятская волость, в которую входили деревни:

Мансурова, Аджитарова, Сафанкулева, Сюлюклино и Исмаилова (Карасева тож), Какчерлина, Яны (Но-

вая) она же Бахарева [5, л. 21–70 об.]. Часть деревень после деления Исесткой провинции на уезды,

отошли в Далматовской округе (уезду) – Муслюмово, Султаево. Населе

ние этих деревень положило

основу формирования двух групп татар Южного Зауралья, которые выделяются сегодня – Сафа-

кульских и Кунашакских.

В предложенной заметке предложены лишь некоторые материалы к изучению истории расселения

небашкирского населения Зауральской Башкирии. Грешит она сочетанием чрезмерной подробности в

деталях и «умолчанием» о развитии ситуации в целом. Надо признать, что п

роблема «сплошных белых

пятен» характерна для современного состояния этнической истории Зауральской Башкирии в целом.

Достаточно сказать, что нет ни одной реконструкции границ башкирских волостей, хотя бы для какого-

то хронологического среза, в лучшем случае на картах показаны примерные места локализации этих

волостей. А волостное деление отражало распределение территорий между различными рода

ми

башкир. Даже на этом уровне реконструкции мы «плаваем». Адекватное изучение различных вопросов

этнической истории, этно-демографической ситуации Южного Зауралья XVII–XVIII вв. невозможно

для одного–двух отдельно взятых народов. Необходимо брать материал в комплексе. Возможно,

пришло время не рисовать картину истории широкими мазками, а тщательно прописывать детали,

поскольку за широкими мазками истории зач

астую и не разглядеть. Чем больше белое полотно будет

заполнено мелкими фактами, тем полнее будет наше знание, представление о прошлом.

Список литературы и источников

1. Государственный архив в г. Шадринске. Ф. 224. Д. 182.

2. Государственный архив Свердловской области. Ф. 24. Оп. 1. Д. 626а.

3. Давлетшина З.М. Татарское население Башкортостана: этнодемографическое исследование. – Уфа:

Гилем, 2001. – 201 с.

4. Ден В.Э. Население России по пятой ревизии. – М., 1902. – Т. 2, ч. 2. – 319 с.

168

5. Объединенный государственный архив Челябинской области. Ф. И-46. Оп. 1. Д. 8.

6. Объединенный государственный архив Челябинской области. Ф. И-63. Оп. 1. Д. 1.

7. Объединенный государственный архив Челябинской области. Ф. И-115. Оп. 1. Д. 106.

8. Объединенный государственный архив Челябинской области. Ф. И-172. Оп. 1. Д. 81.

9. Полное собрание законов Российской империи, вып. I. – СПб.: Типография II Отд. Собственной

Е.И.В. Канцеляр

ии, 1830. – Т. IX. – 1025 с.

10. Полное собрание законов Российской империи, вып. I. – СПб.: Типография II Отд. Собственной

Е.И.В. Канцелярии, 1830. – Т. X. – 997 с.

11. Рахматуллин У.Х. Население Башкирии в XVII–XVIII вв. Вопросы формирования небашкирского

населения. – М.: Наука, 1988. – 188 с.

12. Российский государственный архив древних актов. Ф. 199. Оп. 1. Д. 481.

13. Российский государственный архив древних актов. Ф. 248. Оп. 1, Д. 1532.

. Российский государственный архив древних актов. Ф. 248. Оп. 1. Кн. 34.

15. Челябинская старина: Лингвистическое краеведение на Южном Урале. – Челябинск, 2001. –

Ч. II–III. – 216 с.

16. Челябинская старина: Лингвистическое краеведение на Южном Урале. – Челябинск, 2008. –

Вып. IX. – 151 с.

С.Е. Саранцева

Россия, Владивосток, Институт истории, археологии и

этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН

ЧЕРЕПИЧНЫЙ ОРНАМЕНТ (ПО МАТЕРИАЛАМ

ЧЖУРЧЖЭНЬСКИХ ПАМЯТНИКОВ ПРИМОРЬЯ)

На средневековых памятниках, датированных XII–XIII вв. собрана уникальная коллекция чере-

пицы. Особый интерес, на наш взгляд, представляют орнаментированные образцы. До настоящего

времени, внимание, в основном, вызывал декор концевых дисков верхних карнизных черепиц, они

неоднократно становились объектом изучения, в то время как орнамент на отливах нижней карнизной

черепицы часто оставался за рамками этих исслед

ований. В последнее время в связи с планомерными

широкомасштабными исследованиями чжурчжэньских памятников в Приморье коллекции черепицы

были значительно расширены, в результате появилась возможность пополнить наши представления о

данной категории материальной культуры.

Нижняя карнизная черепица располагалась на карнизах крыш зданий колоннадного типа, имевших

административные и дворцовые функции. К нашему огромному сожалению, практически вс

я найденная

черепица находится во фрагментарном состоянии, что значительно усложнило наши возможности. Для

изображений на поверхности черепичных отливов выделяются следующие классификационные едини-

цы: классы – по средствам декорирования (1, 2…): 1. Штамп. 2. Усовершенствованная разновидность

штампа – роликовый штамп. 3. Прочерчивание горизонтальных полос, с последующим заполнением в

некотором порядке или ритме какими либо мотивами с помощью одного или нескольк

их штампов).

Подклассы (А, Б) – по способу декорирования (орнамент нанесен единовременно отдельным штампом

на весь отлив, либо же штампом с одним рисунком или несколькими штампами многократно) и типы (а,

б…) – по рисунку.

Всего обнаружено несколько десятков типов орнамента на нижней карнизной черепице (рис. 1).

Орнаменты главным образом геометрические, по характеру схематичные, от

личаются простотой и

состоят из различных сочетаний прямых и косых линий, полосок, геометрических фигур (круг, квадрат,

треугольник, ромб), сгруппированных в различные фигуры точек. Несколько ограниченная по своим

мотивам орнаментация дает довольно большое разнообразие вариантов. По характеру орнамент, пред-

ставленный на нижней карнизной черепице, ритмичен. Сюжетные орнаменты на отливах нижней

карнизной череп

ицы чжурчжэней Приморья полностью отсутствуют. Помимо эстетической функции –

украшать крышу здания – орнамент на нижних карнизных черепицах, вероятно, несет смысловую

нагрузку.

Растительный орнамент (рис. 1.20) представляет собой отпечатки вдавленного штампа в виде

облаковидного ростка с тремя листьями-бутонами. На одном черепичном отливе располагалось сразу

несколько таких отпечатков. Любопытно, что такой элемент орнамента также довольно часто

встр

ечается на парадных вещах, обнаруживаемых на чжурчжэньских памятниках. Например, подобные

элементы декора украшают многие бронзовые зеркала и календари-амулеты [1, с. 112; 3, рис. 173; 21,

рис. 1]. Кроме этого, нельзя не упомянуть фарфоровую чашу из Ананьевского городища [6, рис. 1.2, 3].

Этот же элемент мы можем видеть на корёской серебряной чаше типа кубка, экспонирующ

ейся в Музее

изящных искусств (г. Хуянь) [26, fig. 148]. Такой же элемент, неоднократно повторяющийся, имеется на

169

хорошо сохранившемся фрагменте шёлка, обнаруженном при исследовании остатков пагоды во

Внутренней Монголии, датируется временем Ляо [30, р. 84, fig. 4], а также он имеется в качестве мотива

на рельефно оформленных каменных основаниях колонн [27, p. 142]. Растение, изображавшееся таким

образом представляет собой мифический гриб «линчжи», в даосской мифологии символизировавший

долголетие [9, с. 40–47]. Таким об

разом, растительный орнамент на черепице чжурчжэней является

довольно популярным мотивом. Истоки таких изображений обнаруживаются в декоре бронзовых

зеркал, на шелке, изделиях торевтики, в архитектурном декоре, а также на фарфоровых изделиях, т.е. в

вещах парадного свойства. Исследователь истории китайского фарфора М.М. Богачихин пишет, что

темы узоров при династии Сун копировали с тех, что были вы

полнены на золоте, серебре и шёлке Тан-

ского времени [4, с. 127]. Вероятно, посредством общей орнаментации черепица также несла в себе

символико-благопожелательную нагрузку. Б.П. Денике, исследуя вопросы истоков некоторых разно-

видностей архитектурного орнамента памятников X–XIV вв. Средней Азии, пришел к выводу, что их

прообразы находятся в сов

ременном им текстильном искусстве [8, с. 28]. Обращаясь к происхождению

орнаментов на антефиксах причерноморской античной черепицы, И.Д. Марченко выяснила, что послед-

ние имеют черты сходства не только с живописью, коропластикой, торевтикой, но также со скульп-

турой и деревянной резьбой того времени [14, с. 176, 178, 181].

Ближайшие аналогии черепичному орнаменту чжурчжэней П

риморья обнаруживаются, в первую

очередь, на черепице чжурчжэньских памятников северо-восточного Китая [см., напр.: 10; 23, fig. 19.1;

25, р. 150–158, вклейка, рис. 3; 27, p. 19, 48], а также киданьских и монгольских городов [11, с. 39; 24, р.

119, fig. 4].

Нельзя не отметить факт общности орнаментации отливов черепицы и бытовой керамики чжур-

чжэней. В частности, прямые аналогии обнаружены на плечиках керамических сосудов, обнар

уженных

на Шайгинском, Ананьевском, Майском, Краснояровском, Южно-Уссурийском, Екатериновском горо-

дищах и на городище Дубовая сопка, на Осиновском селище в Приморье [1, с. 107; 2, рис. 443; 7, рис.

1.6; 13, рис. 4.18; 17, с. 90; 19, с. 31, рис. 27.19; 20, с. 194–206].

Общие орнаментальные мотивы на черепице и повседневной керамической посуде свидетель-

ствуют, на наш взгляд, об общих корнях черепичного и гонч

арного ремесла и о моде, существовавшей у

чжурчжэней. По сообщениям письменных источников, в начале чжурчжэни не имели черепичных

крыш [12, с. 273]. Архитектурная традиция была воспринята ими от китайцев и со временем перерабо-

тана в собственную. Китайские послы, посещавшие проездом захваченные в первой трети XII в.

чжурчжэнями земли, отмечали, что вн

овь строившиеся здания были китайскими, великолепными по об-

лику, но при этом имели новые, чжурчжэньские черты [5, с. 129–130]. В 1127 г., захватив главную сто-

лицу сунского Китая г. Кайфын, помимо огромного количества церемониальной утвари и император-

ских регалий чжурчжэнями были вывезены многие ремесленники, в их числе упоминаются и мастера-

черепичники [5, с. 23

2].

Возможно, черепичное ремесло, принесенное чжурчжэнями извне, на ранней стадии своего разви-

тия формировалось на базе гончарного. Именно оттуда восприняты некоторые элементы вполне

сложившегося для бытовой керамики орнаментального комплекса. К ним можно отнести довольно

простые орнаменты в виде различных модификаций горизонтальных елочек, восьмилепестковых розе-

ток, шестнадцатиячеячных кругов и квадратов, «ко

сую сетку», трехточечных оттисков и т.д., изготов-

ленных, к слову сказать, в той же технике и теми же техническими приспособлениями. Орнаменты на

черепичных отливах и чжурчжэньских сероглиняных сосудах ничем не отличаются друг от друга.

Исследователи орнамента на бытовой керамической посуде отмечают скромность и простоту декора-

тивного украшения, в целом свойственного чжурчж

эньской керамике [19, с. 56].

Некоторые элементы орнаментов встречаются на широких торцах бохайской карнизной черепицы.

Сюда можно отнести четырех-, пяти-, шести- и восьмилепестковые розетки, ёлочки, сгруппированные в

фигуры точки, элементы в виде заключенного в круг креста и т.д. [см., напр.: 15, рис. 14; 23, p. 37, 39,

45, 46; 28, p. 46–47; и др.].

К слову сказать, эти же эл

ементы имеются и на некоторых бохайских сосудах [18, с. 90]. После того

как широкий край нижней карнизной черепицы с орнаментированным торцом начал трансформироваться

в отлив путем простого отгиба, на него автоматически переносятся и более того остаются популярными

простые и устойчивые элементы орнамента, которые лишь увеличиваются в размере за счёт объема

орнаментальн

ого поля. Последнее обстоятельство свидетельствует в пользу непрерывного и устойчивого

развития морфологии и декора черепицы во времени и пространстве, что хорошо просматривается на

материалах сравнения черепицы из бохайских и чжурчжэньских памятников Приморья.

В заключение остается добавить, что черепичный декор индивидуален для каждого конкретного

памятника. Часто он не имеет аналогий среди чере

пицы других, даже по соседству расположенных

городищ. Последнее обстоятельство, с одной стороны, указывает как на общие центры изготовления

черепицы, так и не отрицает возможности наличия своего центра для каждого наиболее крупного

170

памятника, поскольку потребности в черепице растущего города довольно сложно было обеспечить в

нужном объеме за счет одной мастерской.

Список литературы и источников

1. Аргудяева Ю.В. Чжурчжэньская черепица (по материалам археологических разведок 1960 г.) //

Материалы по истории Сибири. Древняя Сибирь. – Новосибирск: Ред.-изд. Отдел АН СССР, 1964. – Вып. 1:

Археология и этнография Дальнего Востока. – С. 106–113.

2. Архив Ин-та истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока Дальневосточного отд-

ния РАН. Ф. 1. Оп. 2. Д. 533 (Артемьева Н.Г. Отчет об а

рхеологических исследованиях Краснояровского и

Южно-Уссурийского городищ в Уссурийском районе Приморского края в 2002 г.).

3. Архив Ин-та истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока Дальневосточного отд-

ния РАН. Ф. 1. Оп. 2. Д. 533 (Артемьева Н.Г. Отчет об археологических исследованиях Шайгинского

городища в Партизанском районе Приморского края в 2003 г.).

4. Богачихин М.М., 1998. Ке

рамика Китая: История, легенды, секреты. – М.: Фаст-принт, 1998. – 386 с.

5. Воробьев М.В. Путевые заметки сунских послов в государство Цзинь // Общество и государство в

Китае: XI научн. конф.: тез. и докл. – М.: Наука, 1979. – Ч. 1. – С. 126–133.

6. Гельман Е.И. Фарфоровидная (тонкокаменная) посуда из Ананьевского городища // Новые

материалы по средневековой археологии Дальнего Вост

ока СССР: сб. науч. тр. – Владивосток: ДВО АН

СССР, 1989. – С. 65–73.

7. Гусева Л.Н. Характеристика орнамента на керамике Ананьевского городища // Вопросы археологии

Дальнего Востока: сб. науч. тр. – Владивосток: ДВО АН СССР, 1987. – С. 120–127.

8. Денике Б.П. Архитектурный орнамент Средней Азии. – М.; Л.: Изд-во Всесоюз. акад. архитектуры,

1939. – 227 с.

9. Завадская Е.В.,. Фил

ософско-эстетический смысл так называемого «божественного гриба» («линч-

жи») в искусстве Китая // Научные сообщения Государственного музея искусства народов Востока. – М.:

Наука, 1977. – Вып. 9. – С. 40–47.

10. Ивлиев А.Л. Памятники культуры чжурчжэней на территории Маньчжурии: дипломная работа. –

Владивосток, 1974. – 119 с.

11. Киселев С.В. Город на р. Хирхира // Древнемонгольские города. – М.: Наука, 1965. – С. 23–59.

12. Кычанов Е.И., Чж

урчжэни в XI в. (материалы для этнографического исследования) // Сибирский

этнографический сборник: Древняя Сибирь. – Новосибирск: Наука, 1966. – Вып. 2. – С. 269–281.

13. Леньков В.Д. Некоторые аспекты материальной культуры чжурчжэней конца XI – начала XII вв. (по

археологическим материалам Екатериновского городища) // Материалы по древней и средневековой

археологии юга Дальнего Востока СССР и смежных территорий: сб. науч. тр. – Владиво

сток: Дальневост.

науч. центр АН СССР, 1983. – С. 58–69.

14. Марченко И.Д., О терракотовых антефиксах Пантикапея // Археология и история Боспора: сб. ст. –

Симферополь: Крымиздат, 1952. – Вып. 1. – С. 167–184.

15. Медведев В.Е. Бохайская кумирня в Приморье. – Сеул: Ханкъёмунхваса, 1998. – 476 с.

16. Мезенцев А.Л., Чжурчжэни в Уссурийске и его окрестностях в XI–XII в. // Уссурийский краевед.

вестн.: статьи и оче

рки. – Уссурийск: [б. и.], 2002. Вып. 2. – С. 26–38.

17. Никитин Ю.Г. Некоторые итоги исследования Осиновского селища // Проблемы средневековой

археологии Дальнего Востока: Происхождение, периодизация, датировки: сб. науч. тр. – Владивосток: ДВО

АН СССР, 1990. – С. 79–91.

18. Семениченко Л.Е. К вопросу об этнокультурных связях мохэ-бохайцев по материалам археологиче-

ских исследований // Новейшие археологические исследования на Дальнем Во

стоке СССР: сб. науч. тр.

Владивосток: ДВО АН СССР, 1976. – С. 88–97.

19. Тупикина С.М. Керамика чжурчжэней Приморья XII – начала XIII вв. (по материалам археологи-

ческих исследований Шайгинского городища). – Владивосток: Дальнаука, 1996. – 119 с.

20. Тупикина С.М., Хорев В.А. Керамика Ананьевского городища // Древняя и средневековая история

Восточной Азии: к 1300-летию образования государства Бохай: материалы междунар. науч. конф. –

Владивосток: ДВО РАН, 2001. – С. 194–206.

21. Шавкунов Э.В. О происхождении двух бронзовых зеркал из случайных находок в Приморье // Мате-

риалы по этнокультурным связям народов Дальнего Востока в средние века: сб. науч. тр. – Владивосток:

ДВО АН СССР, 1988. – С. 59–69.

22. Байчэн ши вэньу чжи. Описание материальной культуры города Байчэна. – Чанчу

нь: Комитет опи-

сания памятников материальной культуры провинции Цзилинь, 1985. – 112 с. – (На кит. яз.).

23. Ванцинсян вэньу чжи. Описание памятников материальной культуры уезда Ванцин. – Чанчунь:

Комитет описания памятников материальной культуры провинции Цзилинь, 1984. – 138 с. – (На кит. яз.).

24. Пэрлээ Х.. Шии шицзи-дэ гумму ичжи (Древние стоянки и могилы XI в.) // Kaogu tungxun. – 1957. –

Vol. 2. – P. 118–120. – (На кит. яз.).

. Тумэнь ши вэньу чжи. Описание памятников материальной культуры города Тумэнь. – Чанчунь:

Комитет описания памятников материальной культуры провинции Цзилинь, 1985. – 142 с. – (На кит. яз.).

26. Хуянь мэйшугуань миннань тулу. Каталог известных экспонатов музея изящных искусств. – Хуянь:

Музей изящных искусств, 1982. – 303 с. – (На кит. яз.).

27. Цзяньчжу шэцзи цанькао туцзи, Сборник рисунков китайской архитектуры. Альбом-по

собие по

архитектуре и строительству. – Б.м., 1953. – 512 с. – (На кит. яз.).