Бердников Г.П. (глав.ред). История всемирной литературы в 9 томах, Том 2

Подождите немного. Документ загружается.

РЫЦАРСКИЙ РОМАН

551

мотив борьбы между королем Артуром и мятеж-

ными баронами: книга Гальфрид а была строго

монархична по своей концепции и феодальная

анархия в ней осуждалась самым решительным

образом.

2. ФРАНЦУЗСКИЙ РЫЦАРСКИЙ РОМАН

Переводы книги Гальфрида на англо-норманд-

ский диалект старофранцузского языка появи-

лись уже в середине XII в., а на староанглий-

ский — на исходе столетия. Французскую обра-

ботку хроники Гальфрида сделал замечатель-

ный поэт и историограф Вас, чья деятельность

протекала при дворе Генриха II Плантагенета,

просвещенного и энергичного властителя. Обе

важнейшие поэмы Васа — «Роман о Бруте» и

«Роман о Роллоне» явления переходные от

рифмованной хроники к роману.

Особенно живым творческим импульсом ока-

залась поэма о Бруте. Именно здесь, в четком

старофранцузском рифмованном восьмисложни-

ке, красочно и лаконично Вас с блеском и вы-

думкой изложил то, что ему казалось особенно

существенным в хронике Гальфрида,— не толь-

ко ее сюжетную канву, но и политический под-

текст. У Васа получает первую разработку мо-

тив рыцарского братства, столь важный и кон-

структивный в поэтике куртуазного романа.

Впервые появляется у Васа и волшебный Кру-

глый Стол, вокруг которого собираются сорат-

ники Артура, первые среди первых и равные

среди равных, не знающие страха и не ведаю-

щие низкого чувства зависти. У Васа не было

еще самого популярного героя рыцарских ска-

заний — Ланселота Озерного, который станет

центральным персонажем поздних прозаичес-

ких обработок рыцарских сюжетов (XIII в.), но

были уже яшзнелюбивый и легкомысленный Го-

вен и пылкий Ивейн, были молочный брат Ар-

тура — сенешаль Кей, коннетабль короля —

верный Бедивер, был, наконец, и волшебник

Мерлин, мудрый друг Артура, о чародействе

которого незадолго до Васа рассказал, на этот

раз уже стихами, все тот же Гальфрид из Мон-

мута.

Книгу Васа уместно было бы назвать рома-

ном «историческим» при всей условности этого

термина, лишь с большими оговорками приме-

нимого к эпохе Средних веков. У Васа, несом-

ненно, присутствовало чувство историзма: он

пытался поставить описываемые вымышленные,

легендарные, во многом продиктованные фоль-

клором события в привычный исторический ряд,

связать настоящее с прошлым. Во всех после-

дующих, уже чисто романных обработках арту-

ровских сюжетов чувство историзма было на-

рушено. Артуровский мир как средоточие под-

линной рыцарственности утрачивал связь с со-

временностью. Он был не просто удален в неоп-

ределенное прошлое, он оказывался совсем в

иной, фиктивной действительности, превратив-

шись в красочную и овеянную поэзией подвига

утопию, вымышленный и несбыточный харак-

тер которой содержал в себе — и это несомнен-

но — скрытый упрек современности, бесконечно

далекой от высоких идеалов, царивших в ко-

ролевстве Артура.

Внереальность изображаемого подчеркива-

лась в романах так называемого «бретонского

цикла» и полной топографической неопределен-

ностью. В королевстве Артура были свои горо-

да и замки — Камелот, Карлеон, Тинтаячель,

свои зачарованные леса — Моруа, Броселианд,

не имевшие ничего общего с реальными геогра-

фическими пунктами на карте средневековой

Европы. В этом поэтическом мире сама природа

оказывалась особой — чудесной и небезразлич-

ной к поступкам и побуждениям людей. Мир

фольклорного вымысла, мир волшебной сказки

о добрых и злых великанах, о коварных карли-

ках, о благородных львах и таинственных еди-

норогах, о заколдованных бродах, зачарованных

замках, о сверхъестественной силы конях и не-

обыкновенной крепости оружии широко вошел

в рыцарский роман, став не просто его атмосфе-

рой, но и важнейшим сюжетообразующим на-

чалом.

На полпути между «историческим» и аван-

тюрным романами находятся произведения ро-

манного жанра, относящиеся к так называемому

«античному» циклу, т. е. разрабатывающие сю-

жеты, почерпнутые из античных легенд, мифов,

эпопей, а также навеянные событиями древней

истории.

Одним из наиболее ранних и блестящих об-

разцов античного романа XII в. стал роман об

Александре Македонском. Понадобилась рабо-

та нескольких авторов и несколько вариантов

этого романа, произведения, построенного на ан-

тичных источниках, относящихся к позднему

эллинизму, чтобы во второй половине XII в.

сложился наиболее совершенный и законченный

образец франкоязычной «Александрии» — ро-

ман Ламбер ле Тора и Александра де Берне,

эпопея в 20 000 строк, написанных новым две-

надцатисложным стихом, с тех пор и названным

«александрийским», — плавным, пригодным и

для спокойного эпического рассказа, и для бле-

щущего всеми красками вымысла, и для диало-

га. В романе размер этот не прияшлся — в нем

возобладал более энергичный восьмислояшик,

но позднее закрепился в других, по преимуще-

ству лирических жанрах, завоевав господствую-

щее положение в пору классицизма.

552

ЛИТЕРАТУРЫ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ ЗРЕЛОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Читая роман об Александре, как не вспомнить

об эфемерной Латинской империи, собравшей

энергию многих французских феодальных ро-

дов, чьи отпрыски потом играли такую блестя-

щую роль в политической борьбе, кипевшей на

архипелагах греческих морей и в балканских

теснинах? Боевые кони «франков», как называ-

ли на Ближнем Востоке крестоносцев, заносили

их в земли, которые всем своим колоритом на-

поминали страшные и увлекательные края,

описанные в «Александрии»; рыцари Христовы

находили себе невест в горах и пустынях, без-

мерно далеких от родного Пуату или Генне-

гау,— отголоски всего этого звучат в различных

версиях «Романа об Александре», наполняют его

пафосом постижения новых земель, пафосом

предприимчивости, стремлением понять и объ-

яснить на свой манер огромный чудовищный

мир, распахивающийся за воротами убогого зам-

ка или городка, затерянного в туманной и сы-

рой, вечно голодной Европе.

Блистательная, кажущаяся выдуманной исто-

рия жизни великого полководца была переос-

мыслена европейскими феодальными поэтами

тоже не без блеска и в самых широких масшта-

бах, рожденных дерзкими мечтами новых за-

воеваний, претендовавших все на тот же ска-

зочный Восток, который когда-то поманил и

погубил этого талантливого и смелого ученика

Аристотеля.

«Александрия» волновала в XII—XIII вв.

умы не только на Западе, но и в византийском

культурном ареале. Очевидна закономерность

появления этого поистине мирового сюжета,

разные варианты которого возникали в виде за-

падноевропейского романа и восточноевропей-

ской повести, не миновавшей и далекой Мос-

ковии.

Не приходится говорить, что во всех версиях

гигантского «Романа об Александре» не было

почти ничего от судьбы реального царя Маке-

донии. Перед читателем фигурировал не полко-

водец и правитель Древности, а утонченный ры-

царь, постигнувший все тайны куртуазного «ве-

жества». В романе многие десятки стихов бы-

ли посвящены воспитанию идеального принца,

который с детства искал общества настоящих

рыцарей. В систему этого воспитания входит

обучение языкам, игре на музыкальных инстру-

ментах, владение копьем и мечом, верховая ез-

да, знакомство с литературой и уложениями за-

конов и т. д. Здесь перед нами уя^е воспитание

не сурового воина, героя жест, а феодала как бы

новой формации. Отметим еще одну существен-

ную черту этого воспитания: герой романа не

только обучается делам управления и войны,

но и овладевает навыками «куртуазно говорить

с дамами о любви». Таким образом, это про-

грамма не только рыцарского, но и куртуазного

воспитания. Ее изложение подкрепляется длин-

ным описанием посвящения Александра в ры-

цари, которое выливается в пышное при-

дворное торжество; здесь присутствуют и посе-

девшие в боях воины, и изящные дамы.

В «Романе об Александре» немало мотивов

загадочных и таинственных, навеянных, воз-

можно, кельтским фольклором. Вообще для

романов античного цикла типичен интерес ко

всему фантастическому. В этой связи нельзя не

упомянуть эпизоды путешествия героя в под-

водное царство и его полет в небо в хитроумно

сооруженной клетке, увлекаемой ввысь грифа-

ми. Здесь сказался пробудившийся интерес

средневекового человека к окружающему его

миру, проявились наивные попытки измыслить

примитивные технические усовершенствования

и одновременно — стойкая вера во все чудес-

ное и загадочное. «Роман об Александре», поль-

зовавшийся неослабевающей популярностью на

протяжении по меньшей мере двух веков, еще

не может быть назван «рыцарским» романом.

Важнейший компонент последнего — описание

взаимоотношения героя и его возлюбленной —

в нем еще отсутствовал, хотя Александр и по-

стиг науку «куртуазно говорить с дамами о

любви».

В этом отношении известным шагом вперед

был анонимный «Роман о Фивах». В этом ро-

мане, восходящем к хорошо известной в Сред-

ние века латинской поэме Стация, слышны от-

звуки крестового похода, закончившегося столь

неудачно для христианского воинства. Поэтому

поход «семерых» против Фив в известной мере

воспринимается (и изображается в романе) как

экспедиция крестоносных отрядов. Фивы ока-

зываются каким-то средоточием вселенского зла,

а его обитатели — закоренелыми язычниками.

Впрочем, это не делает жителей Аргоса (полити-

ческой и моральной антитезы Фив) последова-

тельными христианами. По некоторым чертам

формы книга отражает живучесть традиции

жесты, однако опыт «Романа об Александре» да

и «Романа о Бруте» Васа не прошел для безы-

мянного автора даром. В романе значительное

место занимают описания празднеств и турни-

ров, а также, что особенно существенно, любов-

ных взаимоотношений героев, прежде всего двух

молодых пар — Партенопея и Антигоны, Атиса

и Исмены. Но любовная интрига не является в

романе основным двигателем сюжета. К тому же

любовь изображается здесь как внезапно нахлы-

нувшее чувство, оно не знает сомнений и ко-

лебаний, оно всегда взаимно и поражает обоих

влюбленных сразу. Их диалоги лишены динами-

ки и часто сбиваются на монологи, никак не

продвигающие действие вперед. Мотив совер-

РЫЦАРСКИЙ РОМАН

553

шения подвига во имя дамы здесь еще недоста-

точно выявлен. Но концепция «пристойной»

любви проведена со всей определенностью.

Как и другие романы 50-х годов XII столе-

тия, «Роман о Фивах» — произведение переход-

ное, точнее говоря, подготавливающее следую-

щий этап развития средневекового рыцарского

романа. Оно очень типично как попытка мифо-

логизировать историю, приспособить античный

сюячет для нужд своего времени, перелицевать

его в духе идеологических представлений эпохи.

Феодальная терминология встречается в «Рома-

не о Фивах» на каждом шагу. Она обнаружива-

ет себя не только в описании штурмов и поедин-

ков, особенностей замкового или городского бы-

та, деталей вооружения или осадной техники.

Сознание героев — сознание феодальное. Оно

пронизано представлениями о вассальном долге,

правах сюзерена и т. п. Нельзя также не отме-

тить стремления вычленить из общего контекста

повествования самозамкнутые любовные интри-

ги, что было весьма продуктивным новшеством.

Акцент на подобных любовных коллизиях,

также сочетающихся с псевдоисторическим фо-

ном, окрашенным чертами феодальной повсе-

дневности, находим мы и в гигантском творении

придворного историографа английского короля

Генриха II Плантагенета, ученого клирика Бе-

нуа де Сент-Мора.

Если «Роман о Фивах» восходил к хорошо из-

вестной в эпоху Средних веков «Фиваиде» Ста-

ция, то свой «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мор

основывал на латинских средневековых пере-

сказах Гомера (Дарес Фригиец, Диктис из Кри-

та). Поэт с широким и мощным эпическим ми-

роощущением, Бенуа де Сент-Мор начал свой

«Роман о Трое» (ок. 1160) издалека — от набе-

га аргонавтов, первых разрушителей много-

страдального города. Растратив свой недюжин-

ный поэтический талант на изображение битв

вокруг Трои в годы осады ее греками (этих ба-

тальных эпизодов в романе исследователи на-

считали 24, и — при неизбежном однообразии —

они все же достаточно выразительны и экспрес-

сивпы), оплакав участь павшей Трои, Бенуа

обращается и к дальнейшей судьбе ее разруши-

телей. Не без характерного удовлетворения со-

общает Бенуа о возмездии судьбы тем, кто осо-

бенно отличался при гибели священного города.

Наряду с бесконечными и любовно выписан-

ными батальными сценами, из которых мы

узнаем о приемах осады города в Средние века

не меньше, чем из иной хроники, внимание ав-

тора привлекают любовные эпизоды, где кур-

туазный дух романа дает знать о себе особенно

определенно. Эпизоды любви Ахилла и Поликсе-

ны, Медеи и Язона, трагическая история Трои-

ла и Бризеиды — это типичный для средневе-

ковой литературы мотив, увлекший вслед за

Бенуа и по его стопам многих поэтов, до Чосе-

ра включительно.

Названные три любовные истории не зани-

мают в романе много места, однако Бенуа имен-

но здесь проявил не только свой незаурядный

поэтический талант и изобретательность, но и

настойчивые попытки создать индивидуализи-

рованный характер. Достигается это средства-

ми во многом чисто внешними, примитивны-

ми — хотя бы неожиданными деталями портре-

та. Такова, например, кокетливая родинка на

лбу Елены, таковы сросшиеся брови Бризеиды

как символ ее роковых чар.

Бенуа пытается связать любовь с воинскими

свершениями. Так, полюбив Бризеиду, Диомед

становится все отважнее в бою. Однако подвиги

свои герои совершают не во славу дамы, хотя

молодые красавицы и наблюдают за поединками

этих героев древнегреческих мифов с вполне

средневековых крепостных стен и башен.

Как и в случае с Александром, герои антично-

го эпоса у Бенуа де Сент-Мора восприняты и

осмыслены как люди XII в., как сюзерены и вас-

салы, как бароны и дамы. Аудитория XII в. да

и сам автор понимали, что это именно роман —

выдумка, в отличие от жесты, хотя, быть может,

короли и герои древних греков и были когда-то

реальностью. Но с современными греками — ви-

зантийцами, которые были достаточно известны

в Европе, они соотносились в сознании францу-

зов XII в. еще более отдаленно, чем варварские

короли Европы Раннего Средневековья с их на-

следниками, правившими в Парин^е, Лондоне

или Ахене.

Обращение к античным темам и приобретен-

ная ими в образованном обществе XII в. ог-

ромная популярность говорили не только о за-

бавности и поучительности этих сюжетов. Это

было и самоутверждение рыцарского сословия,

которое таким образом высказывало претензии

на существование еще в эти незапамятные вре-

мена, со своим «вежеством», со своими предрас-

судками и со своим пониманием сословного об-

щественного строя. Это была претензия и на

преемственность, на неразрывную связь нового

общества с обществом древним и весьма слав-

ным. Преемственность, устанавливаемая та-

ким образом, придавала феодальному обществу

XII в. иллюзию долговременности, укорененно-

сти в далеком прошлом. Немаловажно заметить,

что эта преемственность устанавливалась как

бы вне счетов с религией, в некоем безрелигиоз-

ном идейном пространстве, которое вдруг появ-

ляется в поэзии XII в. Можно было оставаться

добрым христианином и восхищаться подвига-

ми язычников, грешивших много веков тому на-

зад и за много веков до появления Иисуса Хрис-

554

ЛИТЕРАТУРЫ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ ЗРЕЛОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

та. Это внерелигиозное духовное пространство,

завоеванное поэтами XII в. на основе общего

светского движения их времени, становится

очень важной сферой относительного для тех

времен свободомыслия.

Последним значительным произведением на

античные темы был французский анонимный

«Роман об Энее», созданный, по-видимому, в

60-е годы XII в. и вскоре же переведенный на

немецкий язык Генрихом фон Фельдеке. Авто-

ром «Романа об Энее» был какой-то норманд-

ский клирик, возможно связанный с окружени-

ем Генриха II Плантагенета и Альеноры Акви-

танской. Этот поэт довольно точно изложил

французскими восьмисложниками содержание

«Энеиды» Вергилия. Он следует за своим источ-

ником весьма послушно, причем степень «ме-

диевизации» пересказываемого материала в

«Энее» значительно меньше, чем в других ро-

манах на античные сюжеты. Это не значит, ко-

нечно, что черт средневековой повседневности в

книге совсем нет. Турн, например, здесь назван

«маркизом», и владеет он типичным средневеко-

вым замком. Лавиния высматривает своего ми-

лого сквозь амбразуру донжона. Но это все ча-

стности, неизбежная дань своей эпохе. Автору

романа в большей степени, чем его предшест-

венникам, было свойственно ощущение истори-

ческой дистанции, удаленности описываемых

легендарных событий, а следовательно — и их

фиктивности. Появление «Энея» обычно связы-

вают с поворотным моментом в развитии фран-

цузского рыцарского романа. Здесь впервые в

эволюции этого жанра (на французской поч-

ве, конечно) наивно понимавшаяся «история»

отступила перед откровенно вымышленным

любовным приключением: действительно, ка-

зуистике любви, ее воздействию на характер ге-

роя впервые было уделено столь значительное

место. В книге нет нескольких автономных лю-

бовных интриг. В романе один протагонист и

фабула четко концентрируется вокруг него.

Первый любовный эпизод книги — это роко-

вая страсть Дидоны к Энею. Заимствовав у Ови-

дия идею любви-болезни, автор романа подроб-

но, в известной мере даже натуралистично изо-

бражает внешние проявления любви Дидоны:

она мечется в постели, не находит себе места,

почти теряет сознание и т. д. Это несколько на-

ивное изображение любовных мук, воспроизве-

дение страсти, терзающей героиню, было, по-ви-

димому, первой попыткой передать сложный

внутренний мир человека в наиболее тонкой об-

ласти — в сфере любовных отношений.

Второй любовный эпизод романа — счастли-

вая любовь Энея и Лавинии — был, как извест-

но, Вергилием лишь намечен. И именно этот

эпизод в «Романе об Энее» разработан наиболее

подробно. Подробно — не только в смысле оби-

лия фабульного материала, но и в раскрытии

внутреннего мира протагонистов. Эней и Лави-

ния анализируют свои чувства, отдавая себе

отчет в том, что любить можно по-разумному.

Этот самоанализ, раскрываемый в пространных

монологах героини, — несомненно, значитель-

ное литературное открытие безымянного авто-

ра. В монологах образ Лавинии как бы раздваи-

вается: рядом с Лавинией, страстно и безогляд-

но отдающейся охватившему ее чувству и одно-

временно остро переживающей недозволенность

этой любви, появляется Лавиния рассудитель-

ная, холодная, относящаяся к любви как к нау-

ке или искусству. Она одергивает ту, другую

Лавинию и педантично наставляет ее.

Переход от романа исторического к любовно-

му не совершился здесь окончательно. Герой

романа сохраняет еще черты легендарного пле-

менного вождя, и судьбы его народа занимают

его прежде всего. Просто здесь поставлены но-

вые акценты: любовь начинает претендовать на

доминирующее положение в переживании ге-

роя. Но, в отличие от ранних куртуазных рома-

нов, здесь прослея^ены любовные испытания уже

одного героя. В известной мере — его воспита-

ние, чему, по существу, будут затем посвяще-

ны многие рыцарские романы. Эней сталкивает-

ся не только с охватившей его страстью к Лави-

нии, страстью, которую он стремится понять, но

и с роковым влечением Дидоны, на которое он

не может ответить. В данном случае в душе ге-

роя пет борьбы между чувством и долгом. Он,

не задумываясь, покидает молодую женщину.

Но следует он не воле богов, как у Вергилия, а

собственному выбору: во французском романе

заметно усилены личные побуждения героев.

Теперь Эней не подчиняется боя^ественным

предначертаниям, уплывая на поиски желан-

ной Италии: он все решает сам. В этой большой

ответственности за свои поступки — истоки той

глубокой осмысленности рыцарского сверше-

ния, чем будут отличаться герои следующих

рыцарских романов. Но в «Романе об Энее» это

лишь предчувствуется; здесь еще нет перепле-

тения любви и авантюры, их взаимной обус-

ловленности.

«Роман об Энее» продоляшл и развил наме-

тившуюся уже ранее, в первых куртуазных ро-

манах, традицию изображения внешней, красоч-

ной стороны яшзни. Таково, например, описание

плаща, преподнесенного спутниками Энея Ди-

доне, или боевого снаряжения амазонки Камил-

лы, предводительницы племени вольсков. Но ав-

тор романа умеет описывать и обыденное, а не

только шумную охоту, веселый пир, блеск золо-

та и переливы самоцветов, мягкость тканей

или изысканность узорчатой чеканки. Не менее

РЫЦАРСКИЙ РОМАН

555

удаются ему и сцены повседневной жизни сред-

невекового города. Рядом с возвышенным поэт

изобрая^ает низменное, рядом с прекрасным —

отталкивающее, безобразное.

Античные сюжеты пользовались популярно-

стью среди обитателей замков (о чем говорят

многочисленные поздние списки соответствую-

щих романов). Но появление полухроник, полу-

романов Васа, а затем первых рыцарских рома-

нов артуровского цикла совершенно вытеснило

античные сюжеты из литературы. Классические

формы средневекового рыцарского романа, как

уже говорилось, сложились именно на бретон-

ском материале. Первым и самым значительным

представителем жанра романа в литературе

средневековой Франции стал Кретьен де Труа.

Кретьен — характерный тип французского

трувера второй половины XII в. Жизнь этого

ученого поэта, хорошо знавшего латынь и в мо-

лодости переводившего Овидия, текла при дво-

рах крупных французских феодалов (Марии

Шампанской, Филиппа Фландрского), все ча-

ще находивших полезным иметь в составе сво-

ей свиты и ученых клириков, к числу которых

преимущественно относились авторы рыцарских

романов. Вероятно, за плечами многих из них

были годы вагантства, опыт пребывания в той

или иной монастырской школе, годы утомитель-

ной службы в суде или капитуле.

Таков, видимо, был и путь Кретьена. Он на-

чал с переводов Овидия — его «Искусства люб-

ви» и отдельных сюжетов из «Метаморфоз».

Это свидетельствует о высоком уровне учености

Кретьена и замечательном таланте поэтической

передачи столь сложного текста, каким является

текст поэм Овидия, средствами старофранцуз-

ского языка. Уже здесь можно говорить о нова-

торстве Кретьена, поэта, смело раздвигавшего

рамки поэтической нормы своего времени и пе-

редавшего французским рифмованным стихом

XII в. прихотливое течение чеканного латинско-

го стиха. Конечно, это и Овидий, и не Овидий:

в переводах сильно чувствуется французский

поэт XII в. с его пониманием любви, с его пред-

ставлением о «даме» и «милых», которые и

близки к влюбленным Овидия, и далеки от них

на целую тысячу лет. Но как бы ни был проти-

воречив характер перевода, из него видно, ка-

кой школой изображения сложных человеческих

чувств была для Кретьена, как и для многих его

современников, работа над текстом Овидия, с

культом которого мы повсеместно сталкиваемся

в XII столетии.

Первым самостоятельным опытом Кретьена—

рядом с наполненным многообразными жизнен-

ными реалиями стихотворным житием Виль-

гельма Английского — становится роман о Три-

«История Грааля» Роберта де Борона

Лист рукописи XIII в.

Париж, Национальная библиотека

стане, к сожалению не дошедший до нас. Сю-

жет, выбранный поэтом, говорит сам за себя: он

воспевал ту же всепобеждающую любовь, пев-

цом которой показал себя в переводах из Ови-

дия. Дальнейшие произведения Кретьена —

романы, написанные на основе преданий и ли-

тературных произведений Артурова цикла: ро-

ман «Эрек и Энида» (ок. 1170) повествует о

ленивом рыцаре, которого верная и беспокоя-

щаяся о его славе жена Энида возвращает в чис-

ло лучших членов братства Круглого Стола; в

«Клижесе» (ок. 1170) любовный сюжет бретон-

ского цикла соединен с придворной византий-

ской историей, что говорит об осведомленности

Кретьена и в этой ветви рыцарского романа; в

книге «Ланселот, или Рыцарь телеги» (ок.

1180) особенно подробно разрабатывается иде-

ал куртуазности у Кретьена; «Ивейн, или Ры-

царь со львом» (ок. 1180) славит верную супру-

жескую любовь и говорит о характере подлин-

ной рыцарственности, как ее понимал Кретьен.

Логический и трагический конец этой сложной

эволюции — в приходе к роману о Граале, к не-

законченному роману «Персеваль» (до 1191).

Здесь бретонские сюжеты не только переплете-

ны с мотивами апокрифической литературы

XI—XII вв., но и усилены восточными веяния-

ми, принесенными из Крестовых походов. Здесь

был отход от радужного оптимизма переводов

из Овидия и от бытописательства «Вильгельма

556

ЛИТЕРАТУРЫ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ ЗРЕЛОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Английского». Но обращение к бретонским де-

лам и к сказанию о Граале открывало возмож-

ность для содержательной, глубокой и, главное,

не контролируемой авторитетом христианства

критики феодального мира. И такая позиция нѳ

случайна: в течение всего творческого пути

Кретьена образ страждущего мира малых и уг-

нетенных почти не покидал поэта. Вспомним

хотя бы удивительное па своей достоверности и

проникновенности изображение измученных не-

посильным трудом ткачих в романе «Ивейн». Но

в полную меру этой возможностью Кретьен вос-

пользоваться уже не успел. За него эту линию,

крывшуюся в самом сюжете о Персевале, раз-

вил немец Вольфрам фон Эшенбах.

Образ человека в поэзии Кретьена был гораз-

до более сложен и богат, чем монументальные,

но однозначные образы жесты, еще жившей в

ту эпоху полной жизнью, чем персонажи хро-

ник Васа, его современника, чем образы нескон-

чаемых повествований на античные темы.

Кретьен обращается к острым психологичес-

ким конфликтам, находя в них неожиданные

творческие импульсы. Такой психологический

конфликт, необходимость выбора между лю-

бовью и приключениями, между супружеским

долгом и рыцарской доблестью лежит, напри-

мер, в основе первого романа Кретьена «Эрек и

Энида». Здесь герой, делая первые шаги на ры-

царском поприще — в турнирах, поединках, в

лесных гонках за полумифическим белым оле-

нем, покрывает себя славой и приобщается к ры-

царскому братству Круглого Стола. Его доб-

лесть увенчана и пышным свадебным обрядом:

Эрек с благословения короля Артура становит-

ся счастливым мужем молодой, прекрасной и

доброй сердцем, обладающей недюжинным умом

Эниды. И вот тут, где другой, менее искусный

поэт поставил бы точку, возблагодарив бога за

завершение своего труда, Кретьен обостряет

сюжет и усложняет характеры героев. Образ

Эниды выдвигается на первый план. Это вообще

характерно для поэта из Труа: женские образы

в его романах (Энида, Фениса, Лодина, Блан-

шефлор — возлюбленная Персеваля и др.)

впервые в средневековой литературе Запада по-

лучают столь углубленную и детальную разра-

ботку. Энида воодушевляет своего заленивше-

гося мужа на новые подвиги, ибо не пристало

рыцарю месяцами нежиться в замке и вскаки-

вать в седло лишь для короткой утренней про-

гулки. Эрек снова в пути по бескрайним лесным

просторам, по узким тропам, где не разъехаться

двоим и каждый поворот, каждый перекресток

могут обернуться неожиданным приключением.

Энида не покидает мужа на этих глухих просел-

ках. Здесь как бы проходит проверку не только

мужество Эрека и верность Эниды, но и концеп-

ция супружеской любви Кретьена. Для него воз-

любленная — это жена, подруга и дама. Высо-

кий гуманистический смысл этой триады в пору

почти повсеместного женского бесправия не под-

лежит сомнению. Это особенно очевидно в сле-

дующем романе Кретьена, в его «Клижесе», воз-

никшем, несомненно, в творческой полемике с

ранними обработками сюжета о несчастной люб-

ви Тристана и Изольды. Как и там, у Кретьена

герой страстно полюбил жену дяди и она полю-

била его. Но эта любовь лишена «смягчающего

обстоятельства»: их соединило могучее взаим-

ное

чувство, а не случайно выпитый волшеб-

ный напиток. Но Фениса не хочет повторять

ошибки Изольды, она сама решает, что будет

принадлежать только любимому, и произносит

замечательные слова, достаточно смелые для

своего века: «Чье сердце, того и тело». Кретьен

ставит Фенису в центр повествования: она ока-

зывается исключительно активной и по сути

дела направляет развитие действия. Роман окан-

чивается торжеством гуманистической триады

Кретьена: Фениса становится для Клижеса и

женой, и подругой, и дамой.

В «Ивейне» поэт вводит новые акценты. По-

прежнему отстаивая права личности на свободу

выбора и прямоту и честность в любовных отно-

шениях, автор углубляет свое понимание ры-

царской авантюры. Поэт из Шампани не только

настаивает на гармонии между подвигом и лю-

бовью, этих двух непременных качеств рыцаря,

но и наполняет авантюру большим обществен-

ным содержанием. В битве с драконом, с ковар-

ным карлой, с могучим рыцарем не только ис-

пытываются мужество и мастерство героя, не

только формируется его характер, но и склады-

вается комплекс взглядов на цели и задачи ры-

царства. Ивейн защищает слабых, мстит обид-

чикам, освобождает пленниц, снимает злое за-

клятие с целой страны. Его подвиги осмыслен-

ны и целенаправленны (в отличие, например,

от подвигов гедониста Говена в том же романе).

Эта тема противостояния миру зла, как уяче го-

ворилось, была продолжена Кретьеном в его

«ІІерсевале», оборванном где-то на полпути.

Особой трагической сложности разработка ха-

рактера героя достигает у Кретьена в романе о

Ланселоте. Слушатель и читатель Кретьена де

Труа знал, что Ланселот Озерный, друг короля

Артура и самый верный его вассал, любящий

его всем сердцем, имел несчастье полюбить так

же верно и на всю жизнь жену своего короно-

ванного друга и повелителя — королеву Геньев-

ру (Гвениверу из «Истории королей Британии»

Гальфрида Монмутского). Отношения Лансело-

та и Геньевры составляют печальную и слож-

ную линию истории рыцарей Круглого Стола,

во многом — линию стержневую: здесь все — и

РЫЦАРСКИЙ РОМАН

557

злорадные наушники, разбивающие дружбу ко-

роля и Ланселота, и расчетливые политики, до-

бивающиеся ссоры между королем и его рыца-

рем из-за королевы лишь затем, чтобы осла-

бить короля и, оттолкнув от верного вассала,

ввязать его в войну с Ланселотом, в которой

рухнет могучее рыцарское братство. Изо всего

этого возникают три душевные трагедии: траге-

дия обманутого друга, продолжающего в душе

любить виновников своего несчастья, трагедия

благородного обманщика, который чувствует се-

бя обманщиком невольным, трагедия слабой, но

доброй и прекрасной я^енщины, чье сердце при-

надлежит обоим.

Но Кретьен не пожелал заниматься всей этой

длинной и трудной историей в пределах рома-

на. Он рассказал только о любви Ланселота к

его королеве. Сначала по своему положению

придворного Ланселот был ее рыцарем. Но

«служба» постепенно превратилась в жгучее

чувство, и гордый рыцарь был уже готов на лю-

бое унижение во имя любви к Геньевре. Вот он,

первый рыцарь короля Артура, трясется, как

жалкий простолюдин, на убогой телеге, управ-

ляемой гнусным и насмешливым карлой, кото-

рый наслаждается выпавшей ему возможностью

поиздеваться над рыцарем. Зато как счастлив

Ланселот, когда Геньевра становится его воз-

любленной. Но это еще большее мучение для

подлинного рыцаря, чем пребывание в телеге:

забыт и растоптан рыцарский обет верности

другу и короне.

Наряду с мастерским раскрытием захваты-

вающих приключенческих и сказочных моти-

вов, увлекавших наивную аудиторию XII в. не

менее, чем самые серьезные этические моменты

повествования, внимание поэта сосредоточено

на изобрая^ении душевного состояния и пережи-

ваний героев. Здесь-то и раскрывается сущ-

ность рыцарского романа XII в.— поэта инте-

ресует прежде всего тот или иной этап в раз-

витии чувства любви рыцаря и дамы. Это не

означает, что в романе нет места для иных

чувств. Рассуждения о самых различных мо-

ральных проблемах, включая критическую оцен-

ку феодального общества XII в., а также сдер-

жанные, но довольно частые упоминания о гре-

хах богатеев и о горе простого люда можно по-

рой встретить в том или ином памятнике жан-

ра. Однако это все — орнаменты вокруг цен-

тральных сцен романа, касающихся прежде

всего дамы и рыцаря.

В «Ланселоте» значительное место уделено и

рыцарской доблести героя, как и в большинстве

рыцарских романов XII в. Ланселот побеждает

на турнире злодея, похитившего королеву, а не

только домогается ее сладкими речами и велико-

душными поступками. В творчестве Кретьена

Миниатюра из рукописи

французского прозаического

«Романа о Ланселоте»

XIII в. Париж, Национальная библиотека

появляется живой человек, а не закованный в

латы монумент. Перед нами более сложное, бо-

гатое вйдение человека; новое искусство изо-

бражать его стоит в связи с рождающимся в

XII в. скульптурным мастерством портрета у

художников ранней готики. Вместе с тем искус-

ство Кретьена передавать настроения и чувст-

ва, как этого и следовало ожидать от ученого

поэта XII в., во многом напоминает трактаты

его времени, сдобренные красноречием книж-

ной традиции. Кретьен изображает любовь как

возвышающее и облагораживающее человека

переживание.

Романы Кретьена — это повествовательная

поэтическая форма, насчитывающая около семи

тысяч стихов, хорошо организованных, с до-

вольно богатой рифмой. В пределах такого боль-

шого стихотворного массива Кретьен проявля-

ет замечательную легкость и гибкость стилисти-

ческих конструкций, нередко он обращается к

разговорному языку XII в., что не мешает рома-

ну быть и высоко торжественным, и эпичным, и

патетическим, и лирическим. В пределах этой

гибкой и богатой системы есть и отступления,

что придает ткани романа небывалое до того

разнообразие и живость.

Соединение любовного и приключенческого

элементов в повествовании открывает возмож-

ности для включения большого количества

вставных эпизодов, ретардирующих действие и

558

ЛИТЕРАТУРЫ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ ЗРЕЛОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

позволяющих искусно дразнить любопытство

слушателей. Богатый фантастический материал

рыцарского романа (у Кретьена — преимущест-

венно кельтского происхождения) придает про-

изведению при всей его острой проблемной со-

временности черты декоративной архаики, вла-

стно напоминает о том, что слушатель остается

в мире вымысла, что это — прекрасная выдум-

ка, однако содержащая в себе поучительный

урок. В таком виде рыцарский роман выгодно

дополнял суровую героику жесты, давая уму и

сердцу не только отдых от ее кровавых и же-

стоких сцен, но и занимал сложными мораль-

ными проблемами более личного, но не менее

важного характера.

Современником Кретьена был французский

трувер Тома (или Томас), перебравшийся в

Англию и, очевидно, там изложивший для мест-

ной англо-нормандской знати историю Триста-

на и Изольды. Этот роман о Тристане, полно-

стью до нас не дошедший, в очень близких к

Кретьену тонах трактовал историю мучитель-

ных отношений короля Корнуэльского Марка,

его племянника Тристана и Изольды Белокурой,

жены короля Марка, которая стала возлюблен-

ной Тристана. Трагический узел, навеки связав-

ший этих людей, усугубляется здесь еще и тем,

что Тристан и Изольда полюбили друг друга на

всю жизнь не только по зову сердца, но и по

злой силе приворотного зелья, случайно выпи-

того ими. Кого же тут винить, как не судьбу,

зло посмеявшуюся над несчастными и прекрас-

ными, любящими друг друга людьми? Весьма

интересен один из центральных эпизодов рома-

на (он, к сожалению, не сохранился в трактовке

Тома, но известен в изложении Беруля и позд-

них подражателей Тома — немецких, норвеж-

ских и др.): король Марк задумчиво стоит над

спящими Тристаном и Изольдой, а затем, не на-

рушая их покоя, берет разделяющий любовни-

ков меч юноши и заменяет его своим мечом —

знак того, что он был властен отнять их жизнь,

но не сделал этого. По глубокой сердечной муд-

рости, по состраданию — это один из самых яр-

ких образов мировой литературы. У Беруля чи-

таем:

И вот король у шалаша.

Лесник, от страха чуть дыша,

С земли не смеет приподняться.

Король велит ему остаться,

А сам в шалаш заходит к ним,

Стоит безмолвен, недвижим,

Со спящих не спуская глаз.

Ужель прольется кровь сейчас?

Она рубашки не сняла,

Раздельны были их тела,

И меч меж ними обнаженный.

Стоит король, как пригвожденный,

На меч глядит в раздумье он

И думает, душой смятен:

«Что это значит, боже мой?

Они лежат передо мной,

А я не знаю, как мне быть —

Помиловать или убить.

Они в лесу живут давно,

И зиаю твердо я одно,—

Когда б обоих похоть жгла,

Изольда б голая легла,

И меч из смертоносной стали

Между собой бы класть не стали».

Тристанов меч из доброй стали

С их ложа Марк-король берет,

Взамен меж ними свой кладет

Бесшумной, бережной рукою...

(Перевод Э. Линецкой)

Таких светлых эпизодов в легенде о Тристане

и Изольде немного. Особенно в той ее версии,

что принадлежит Тома, а не Берулю. Действи-

тельность в представлении нормандского поэта

трагична, лишена гармонии, в ней царят не-

правда и жестокость. Темные силы, воплощен-

ные, например, в драконе, держат людей в по-

стоянном страхе, требуют дани и человеческих

жертв. По дорогам движутся горестные толпы

прокаженных. Придворные выслеживают и на-

ушничают. В таком мире нет места для чистой и

благостной любви. Любовь для героев неизбеж-

но связана с обманом, с хитростями и плутнями,

даже с черствой неблагодарностью и жестоко-

стью.

Трагизм действительности подчеркнут и уси-

лен печальным рассказом о родителях Триста-

на, настраивающим читателя на определенный

эмоциональный лад. Уже рождение Тристана

связано с трагедией. И жизнь юноши нелегка.

Это — завоевание своего места в обществе, за-

тем тяжелый ратный труд, не раз ставивший

героя на край могилы. Наконец, трагическая

любовь.

Тристан и Изольда сознают незаконность и

трагическую безысходность своей любви. Они

то бездумно предаются страсти, то борются с

ней, стремясь ее преодолеть, расстаются, бегут

друг от друга. Брак для героев священен. Свя-

щенно и вассальное слуя^ение. Но они наруша-

ют и то, и другое. И делают это легко. По край-

ней мере, не долго сетуют и страдают, обманы-

вая трагически доверчивого Марка. Любовь их

преодолевает внутренние препятствия (побе-

дить внешние им не составляет труда): рев-

ность, подозрительность, внезапно нахлынув-

шую антипатию, жестокое Ячелание побольнее

отомстить за мнимое предательство.

РЫЦАРСКИЙ РОМАН 50 5

50 5

Отчасти этим продиктована женитьба на вто-

рой Изольде — Изольде Белорукой. Но бегство

от возлюбленной — это одновременно и неудер-

жимое стремление к ней. Обе Изольды прекрас-

ны, и обеих несравненных красавиц зовут оди-

наково — Изольдой.

Краса и имя прежней милой —

Вот что в другой его пленило.

За два достоинства он к.ней

И тянется душою всей:

Когда б ее иначе звали,

Ѳн воспылал бы к ней едва ли;

Не приглянулась бы она

Тристану, будь собой дурна.

(Перевод Ю. Корнеева)

Гуманизм Тома сказался, в частности, в том,

что он не осуждает своих страдающих героев.

Страдают не двое (Тристан и Изольда), а четве-

ро (и король Марк, и Изольда Белорукая).

Трудно сказать, кто из них страдает больше.

Стихия страдания пронизывает роман. Любов-

ный напиток — это оправдание и символ даль-

нейшей судьбы Тристана и Изольды. Их траги-

ческая участь открывается им уже в море, по-

любили же они друг друга раньше, и это ясно

им обоим еще до отплытия к королю Марку, по

крайней мере они осознают это в тот момент,

когда Изольда открывает в Тристане убийцу

Морхольта, открывает и — отказывается от

мести. Стихия страдания вовлекает в свою орби-

ту все новые жертвы. Страдает король Марк,

страдает служанка Бранжьена, тихо скорбит

Изольда Белорукая, печалится верный Горве-

нал. Страдания достигают апогея после женить-

бы Тристана. Молодость и красота другой

Изольды влекут его, но он отказывается от лю-

бовных утех с женой. Тома последовательно от-

стаивает концепцию трагической любви, несов-

местимой со счастьем. Любовь и нежность в

этом мире могут привести только к страданиям

и смерти.

Роман Тома обычно называют «куртуазной

версией» легенды о Тристане и Изольде. Однако

куртуазность книги весьма относительна. Кон-

цепция куртуазной любви (т. е. возвышенной,

утонченной и недозволенной) присутствует в ро-

мане, но она лишена идеальности, столь типич-

ной для большого числа произведений куртуаз-

ной лирики, да и куртуазного романа. Изольда

для Тристана — не предмет для поклонения,

стоящий где-то на грани обожествления. И лю-

бовь молодых людей реальна и зрима, она зна-

ет простые чувственные радости и не стыдится

своих проявлений. Книга поразила современни-

ков изображением трагической несправедливо-

сти жизни, раскрытием парадоксальной логики

любви и человеческих взаимоотношений, сво-

Лист рукописи «Басен»

Марии Французской

XIII в. Париж, Национальная библиотека

им печальным выводом о невозможности сча-

стья.

Роман Беруля сохранился также далеко не

полностью. В нем больше событийности, боль-

ше напряженных ситуаций; разработка некото-

рых из них (например, сцена с мечом, разде-

ляющим спящих Тристана и Изольду) достигает

высокой поэтичности и силы. Однако психологи-

чески произведение Беруля не столь глубоко.

Так, не умея объяснить метания героев, их раз-

луки и новые встречи, поэт ограничивает дейст-

вие любовного напитка тремя годами, хотя их

любовь после этого срока не проходит. Есть в

сохранившихся фрагментах и прямые противо-

речия (это объясняют иногда тем, что перед

нами произведение не одного, а двух авторов).

Но, главное, в романе слишком многое утраче-

но, и общий замысел Беруля не до конца ясен.

Среди многочисленных обработок сюжета о

любви Тристана и Изольды выделяется малень-

кая лирическая поэма (лэ) «Жимолость» англо-

нормандской поэтессы второй половины XII в.

Марии Французской. В ее кратком рассказе —

560

ЛИТЕРАТУРЫ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ ЗРЕЛОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

отношения героев приобретают особую остроту

и трагическую силу.

Эта сгущенность лирического переживания —

вообще отличительная особенность жанра лэ, ге-

нетически более близкого к своим бретонским

первоисточникам, чем современный лэ рыцар-

ский роман.

В жанре лэ работали многие поэты XII—

XIII вв. (например, Жан Ренар), но непрев-

зойденным мастером лэ была Мария Француз-

ская.

Лэ Марии, сохраняя все приметы современ-

ной ей действительности, обладают вместе с тем

несколько иной трактовкой фантастических мо-

тивов, чем рыцарский роман, что указывает на

близость я^анра лэ к фольклору. Это, например,

история связи рыцаря Ланваля с прекрасной

феей («Ланваль»), история любви знатной кра-

савицы и юноши, оборачивающегося птицей,

чтобы проникнуть в укромные покои замка, где

ждет его возлюбленная («Ионек»).

Марию Французскую привлекла в популярной

в ее время легенде о Тристане и Изольде тра-

гическая напряженность и неподдельная иск-

ренность любовного переживания. Лэ Марии

(а их 12) посвящены любви, которая часто

оканчивается трагически. Так, погибает Ионек,

попавший в ловушку, расставленную ревнивым

мужем; разлукой кончается любовь двух моло-

дых людей в лэ «Соловей», падает замертво на-

кануне свадьбы герой лэ «Двое возлюбленных».

Темы некоторых лэ Марии Французской

вновь возникают — уже в несколько иной трак-

товке — в более позднем рыцарском романе.

После Марии Французской и Кретьена де Труа

многие поэты продолжали разрабатывать неис-

тощимые пласты артуровского цикла. Приемы

построения созданного Кретьеном де Труа и его

последователями рыцарского романа были с ус-

пехом использованы и авторами произведений,

написанных не на бретонские темы. Здесь дол-

жен быть назван трувер начала XIII в. Жан Ре-

нар, автор таких книг, как «Коршун», «Гильом

из Доля» и др., а во второй половине того же

столетия — Филипп де Бомануар (ок. 1250—

1296), создатель остросюжетного произведения

«Безрукая», где на первый план выдвинут жен-

ский образ. Его современник Аденэ-ле-Руа (ме-

нестрель Гюи де Дампьера, графа Фландрского

и Марии Брабантской) пересказал в куртуаз-

ном духе, по созданным Кретьеном канонам,

ряд сюжетов героического эпоса — о Берте

Большеногой, Ожье-Датчанине и др. Дальней-

шие авторы рыцарского романа пошли по пути

нагнетания совершенно невероятных авантюр и

героических поступков рыцарей, никак не оп-

равданных ни логикой развития их характеров,

ни движением сюжета. Таков, например, «Ме-

лиадор» Фруссара (ок. 1383) — последний ры-

царский роман в стихах.

Прозаические обработки артуровских сюже-

тов, возникшие уже в начале XIII в. и бесконеч-

но размножившиеся на протяжении столетия, в

более поздних изводах все ощутимее наполня-

лись реальным бытовым содержанием, породив,

например, «Мелюзину» Жана из Арраса (он.

1393), ставшую в эпоху Возрождения одной из

популярнейших народных книг. Здесь очарова-

ние крестьянских сказок о феях сочетается с

наивными представлениями о подлинной рыцар-

ственности как воплощении мужественности,

справедливости и благородства и с меткими бы-

товыми зарисовками.

Уже говорилось о значении в становлении ры-

царского романа XII в. взаимосвязей с визан-

тийским культурным ареалом. Византийская

литература выступает и как источник, из кото-

рого можно заимствовать сюжет или мотив, и

как литература, щедро передающая свои ценно-

сти всем, кто сможет прикоснуться к несмет-

ным мировым богатствам, накопленным ею.

Ее отсветы мелькнут и в «Александриях», и в

поэзии Бенуа де Сент-Мора и загорятся доволь-

но ярким пламенем у стареющего Кретьена де

Труа или Вольфрама фон Эшенбаха. Но есть

группа рыцарских романов, которая так и назы-

вается «византийской» вследствие открыто ле-

жащих на поверхности связей между старо-

французской и византийской литературами.

К их числу относится роман о Флуаре и Блан-

шефлор, обошедший, после первой старофрап-

цузской редакции (ок. 1170) многие европей-

ские литературы и вдохновивший затем моло-

дого Боккаччо.

В этом небольшом стихотворном романе па

идиллическом фоне яркого и солнечного Среди-

земноморья разворачивается повествование о

любви двух юных существ — сарацинского

принца Флуара и пленницы-христианки Блан-

шефлор. Бланшефлор, дочь христианки, захва-

ченной в качестве добычи во время лихого сара-

цинского налета на паломников, направлявших-

ся в самое притягательное место для христи-

ан — в Сантьяго-де-Компостела, родилась в

один день с мальчиком Флуаром, на Пасху, в

радостный день весны. Они воспитаны вместе,

вместе учились читать и писать, вместе одоле-

вали трудности латыни, обучались музыке. Са-

ма пышная благодатная природа благоприятст-

вует этой почти детской любви, не знающей на

первых порах тревог и огорчений. Сомнения,

недоверие, ревность не осложнят и в дальней-

шем отношений Флуара и его милой подруги.

Поэтому перипетии романа не влияют на ха-

рактеры героев. Характеры эти заданы изна-