Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

дисциплина, но и сама она в своем развитии является

определенной составляющей всеобщей истории.

Что касается второго, сомнений быть не может.

Но справедливо ли первое утверждение? Является ли

история литературы исторической дисциплиной? Ниже

будет показано, в каком смысле на этот вопрос следу-

ет ответить отрицательно; представляется дешевым

приемом начать с указания на то, что она с самого

начала не складывалась, как это можно было бы

предположить из ее названия, в рамках истории.

В XVIII столетии она как отрасль художественного об-

разования, как своего рода прикладное вкусоведение,

располагалась между учебником эстетики и каталогом

книготорговца.

Первым прагматическим историком литературы

предстает Гервинус, опубликовавший в 1835 году пер-

вый том своей «Истории национальной художествен-

ной литературы немцев». Он относил себя к историче-

ской школе; великие произведения предстают для него

«историческими событиями, поэты — гениями обще-

ственной активности, а суждения о них имеют далеко

идущее публичное воздействие. Эта аналогия с миро-

вой историей столь тесно сближается у Гервинуса с его

индивидуальной позицией, сколь тесно связан с нею

его метод замены отсутствующих художественно-фи-

лософских взглядов на „сопоставление" великих про-

изведений с „родственными" им». Подлинное соотно-

шение между литературой и историей это блестящее,

однако методологически наивное сочинение не в со-

стоянии было осмыслить, не говоря уже о том, чтобы

поставить вопрос об отношении общей истории к исто-

рии литературы. Если бросить взгляд на попытки,

предпринимавшиеся в этом направлении вплоть до

середины столетия, то очевидно, насколько необъяс-

ненным осталось место литературной истории как

внутри самой истории, так и по отношению к ней.

У таких людей, как Михаэль Бернайс, Рихард Хайн-

цель,

Рихард Мария Вернер, регресс доходит как раз

до этой теоретической беспомощности. Исследователи

литературы более или менее намеренно отказались

от ориентации на историю и выбрали близость к точ-

ным естественным наукам. Если прежде даже библио-

графически ориентированные компиляции обнару-

живали представление об общем процессе, то теперь

ученые с особым упорством обратились к отдельным

штудиям, к «собиранию и сохранению». Однако эта

эпоха позитивистской доктрины породила огромное

количество «Историй литературы», которые были по-

бочным продуктом строгих исследовательских изыска-

ний, рассчитанным на профанного читателя. Панорама

универсальной истории, которая изображалась в этих

изданиях, была не чем иным, как своего рода удобной

канвой изложения для авторов и читателей. «История

литературы» Шерера

, опирающаяся на точные факты

и выделяющая три периода по три столетия каждый,

может быть вполне понята как синтез двух основных

направлений науки той поры. Критики по праву под-

черкивали культурно-политические и организацион-

ные намерения, лежавшие в основе такого рода труда,

вскрывая макартовскую картину колоссального триум-

фального шествия идеальных немецких характеров,

положенную в ее основу. Центральные фигуры для

полотна, созданного с широким размахом, Шерер «без

разбора выхватывает из политического, литературного,

религиозного или философского контекста, не ориен-

тируясь на некую высшую необходимость, более того,

не соблюдая даже внешней последовательности: он

перечеркивает их воздействие воздействием отдельных

произведений, возведенных в абсолют идей или поэти-

ческих образов, вследствие чего возникает разноцветная

мешанина, однако не складывается никакой историче-

ской упорядоченности».

То,

что здесь подготавливается, есть ложный уни-

версализм культурно-исторического метода. Это раз-

витие находит свое завершение в понятии наук о куль-

туре,

выдвинутом Риккертом

и Виндельбандом; сама

победа культурно-исторического подхода была столь

безграничной, что в «Немецкой истории» Лампрехта

она превратилась в теоретико-познавательную основу

прагматического подхода. Провозглашая «ценности»,

история раз и навсегда превратилась в подделку в духе

модернизации, а наука стала служанкой культа, в кото-

ром «вечным ценностям» воскуряли фимиам в соответ-

ствии с неким синкретическим ритуалом. Стоит вспом-

нить о том, сколь короток был отсюда путь до самых

грубейших заблуждений новейшей литературной исто-

рии, какие прелести кастрированная методика умела

добыть, оперируя самыми отвратительными неологиз-

мами и скрываясь за золотыми вратами «ценностей»:

«Как вся поэзия в целом в конечном счете устремлена

к миру «словоявленных» ценностей, так в формальном

отношении она означает последний взлет и углубление

непосредственных выразительных сил речи». Худо ли,

хорошо ли, но после такого сообщения тебя не в со-

стоянии ввергнуть в шок откровение, в соответствии

с которым сам поэт переживает это «последнее возвы-

шение и углубление» как «словострастие». «Произве-

дение словесного искусства» ощущает себя в этом мире

как дома, и редко какое-либо другое заклинаемое сло-

во выставляло напоказ свое великое благородство, как

слово «поэзия» [Dichtung]. Всеми упомянутыми сред-

ствами здесь утверждает свою значимость та наука,

которая с головой выдает себя «широтой» своих инте-

ресов и тем, своими «синтетическими» манерами.

Ее главное несчастье заключается в похотливом стрем-

лении к великому целому. Послушайте только: «С не-

преодолимой силой и чистотой являют себя духовные

ценности (...), „идеи", окрыляющие душу поэта и по-

буждающие ее к сотворению символов. Поэт во всякое

мгновение, хотя и вне системы, однако достаточно

явственно, дает нам почувствовать, каким ценностям

или какому ценностному слою он отдает предпочтение;

пожалуй, даже, какую иерархию ценностей он вообще

признает». В этом болоте живет гидра школярской

эстетики о семи головах: творческое начало, вчувство-

вание, вневременность, подражание творению, сопере-

живание, иллюзия и эстетическое наслаждение. Тот,

кто пожелает осмотреться в мире славословящих это-

му чудовищу, пусть наугад раскроет самый последний

и вполне показательный сборник публикаций \ в кото-

ром немецкие историки современной литературы сооб-

щают о результатах своих трудов и из которого заим-

ствованы приведенные выше цитаты. Тем самым мы

вовсе не хотим сказать, что участники этого сборника

солидарно ответственны друг за друга; конечно же,

такие авторы, как Гумбель, Цизарц, Мушг, Надлер,

выделяются на том фоне, на котором они здесь предста-

ют. Тем явственнее становится, что даже мужи, обла-

дающие высокими научными достижениями, не в со-

стоянии или почти не в состоянии внести в содруже-

ство своих товарищей по профессии что-либо из той

позиции, которая облагораживала прежнюю германи-

стику. На того, кто осведомлен в делах поэзии, все их

предприятие оказывает жуткое впечатление, как будто

отряд громко марширующих наемников вламывается

в прекрасное, прочное здание поэзии, заявляя, что

намерен восхищаться его сокровищами и диковинками,

1 Philosophic der Literaturwissenschaft. Hrsg. von Emil Ermatinger.

Berlin: Junker und Dunnhaupt Verlag 1930. X, 478 S.

и в этот момент становится ясно: эти наемники пере-

вернут вверх тормашками весь дом и разрушат все его

устройство; они заняли здание, потому что оно удачно

расположено и из него очень удобно обстреливать

въезд на мост или железнодорожную линию, оборона

которой столь важна в гражданской войне. Именно так

история литературы обустроилась в доме поэзии, пото-

му что с позиций «прекрасного», «ценностей внутрен-

него опыта», «идеального» и из других подобных им

бойниц лучше всего вести огонь под надежной защи-

той стен.

Нельзя сказать, что войска, которые в этой малой

войне залегли по другую линию фронта, обладают до-

статочной выучкой. Они состоят под началом истори-

ков литературы — материалистов, среди которых ста-

рина Франц Меринг

по-прежнему возвышается над

всеми на целую голову. Значение этого человека зано-

во подтверждает любая попытка написать материали-

стическую историю литературы, имевшая место после

смерти Меринга. Отчетливее всего это заметно в книге

«Немецкая литература в ее социальных, эпохальных и

духовно-исторических условиях» Кляйнберга — в тру-

де,

который рабски копирует все шаблоны Ляйкснера

или Кенига, чтобы затем все же украсить их по канве

орнаментом вольнодумства: это смахивает на рамочку

с мудрым изречением, украшающую обывательский

домишко. Между тем сам Меринг — материалист ско-

рее благодаря своим познаниям в области общей и эко-

номической истории, чем благодаря своему методу.

Его приоритеты восходят к Марксу, а выучка к Канту.

Таков труд этого человека, который придерживался

железного убеждения, что «благороднейшие сокрови-

ща нации» должны сохранять свое значение при любых

обстоятельствах, и он в значительно большей мере

предстает консерватором в лучшем смысле этого сло-

ва, чем революционером.

Однако исторический колодец молодости питается

водой из Леты. Ничто не вызывает такого обновления,

как забвение. С кризисом образованности в такого рода

истории литературы возрастает роль пустой показухи,

наиболее отчетливо проявляющейся во многих попу-

лярных изложениях. Один и тот же затертый до дыр

текст излагают то в одной, то в другой последователь-

ности. Достижения подобной «Истории» уже давно

никоим образом не связаны с наукой, ее функция исчер-

пывается тем, чтобы создать у определенных слоев

общества иллюзию причастности к культурным ценно-

стям художественной литературы. Лишь наука, которая

откажется от своего музейного характера, в состоянии

водрузить на место этой иллюзии реальность. Пред-

посылкой тому может стать не только решимость

исключать лишнее, но и способность вполне сознатель-

но включать движение литературной истории в опре-

деленное время и пространство, в котором число пишу-

щих людей — а это не только литераторы и поэты —

растет ежедневно и в котором технический интерес

к письменной культуре обнаруживается намного более

настойчиво, чем интерес возвышенный. Обратившись

к анализу анонимной литературы, к примеру, литерату-

ры календарей и развлекательной литературы, а также

к социологическому изучению публики, писательских

союзов, книготорговли в разные эпохи, современные

исследователи могли бы внести в это свой вклад, да они

отчасти уже и начали это делать. Однако при этом,

вероятно, в меньшей степени речь идет об обновле-

нии процесса обучения с помощью науки, а в боль-

шей — об обновлении науки с помощью процесса обу-

чения. Ведь в точной взаимосвязи с кризисом образо-

вания находится то, что история литературы совершенно

выпустила из поля зрения самую важную задачу, с ко-

торой она как «наука о прекрасном» появилась на

свет, — речь идет о задаче дидактической.

Таковы исторические обстоятельства. Насколько

здесь модернизация сгладила напряжение между по-

знанием и практикой в музейном подходе к образова-

нию,

настолько в области истории она нивелировала

напряжение между настоящим и прошлым, то есть

между литературной критикой и историей литературы.

Модернизированная литературная история вовсе не

собирается оправдывать свое существование в совре-

менную эпоху, плодотворно постигая литературное

прошлое, она ошибочно полагает, что имеет такое пра-

во благодаря предпочтению современной литературы.

Удивительно, с какой готовностью академическая на-

ука этому последовала. Если прежняя германистика

исключала литературу своего времени из круга рас-

смотрения, то это вовсе не было, как сегодня полагают,

мудрой предосторожностью, а являлось лишь аскети-

ческим жизненным правилом подлинных ученых, ко-

торые служили непосредственно своей эпохе, исследуя

прошлое в адекватных ей формах; стиль и позиция

братьев Гримм подтверждают, что диететика, которой

требовал такой труд, была не меньшей, чем диететика

великого художественного творчества. Эту позицию

заняло честолюбивое стремление науки сравняться по

осведомленности с ежедневной столичной газетой.

Современная германистика эклектична, то есть

совершенно лишена филологического начала, не в со-

поставлении с позитивистским понятием филологии

в духе Шерера, а в сравнении с представлениями бра-

тьев Гримм, которые никогда не пытались охватить

предметное содержание вне слова и испытали бы ужас,

если бы услышали о «просвечивающем», «идущем да-

леко за свои пределы» литературоведческом анализе.

Правда, с тех пор ни одному из поколений не удалось

хоть сколько-то приблизиться к объединению истори-

ческого и критического подхода. И если во многом

изолированная, а в некоторых своих образцах (Хел-

линграт

, Коммерель

) примечательная литературная

историография из кружка Георге в чем-то смыкается

с академической историей литературы, то именно

в том, что она по-своему впитывает в себя тот же анти-

филологический дух. Состав александрийского пан-

теона, известный из трудов этой школы (гений и доб-

лесть, демон и кайрос

, душа и фортуна), прямо на-

ходится на службе у тех, кто занят изгнанием духа

истории. И идеалом этого научного направления было

бы разделение всей немецкой литературы на священ-

ные рощи с храмами, в которых обитают поэты, при-

частившиеся вечности. Отпадение от филологической

науки ведет в конце концов (и не в последнюю очередь

в кружке Георге) к той ложной постановке вопроса,

которая в растущей мере привносит смятение в труд

историка литературы: насколько разум способен —

и способен ли вообще — постичь произведение искус-

ства? Совершенно забыли о той истине, что существо-

вание произведения искусства в определенную эпоху

и его постижение есть лишь две стороны одного и того

же положения вещей. Постичь эти стороны суждено

монографическому подходу к произведениям и их

формам.

«Что касается современной науки, — пишет Валь-

тер Мушг, — то можно сказать, что она в своих главных

достижениях почти исключительно ориентирована

на монографический подход. Нынешнее поколение

в большой степени утратило вкус к обобщенным изло-

жениям. Вместо этого оно погрузилось в постижение

тех фигур и проблем, которые, как оно считает, эпоха

универсальной истории в свое время оставила без

внимания». То, что новое поколение погрузилось в по-

стижение фигур и проблем, это, пожалуй, верно.

Верно и то, что прежде всего ему бы следовало погру-

зиться в произведения. Их жизненный круг и сфера

их воздействия должны предстать как равноправ-

ные — наряду с историей их возникновения; стало

быть, следовало бы заняться судьбой произведений,

их восприятием у современников, переводами, славой.

На этой основе произведение внутри себя приобретает

форму микрокосмоса, или скорее — становится микро-

эоном. Ведь речь идет не о том, чтобы представлять

произведения литературы в связи с их временем,

а о том, чтобы в том времени, в которое они возникли,

представлять то самое время, которое их стремится

познать, то есть наше время. Тем самым литература

становится органоном истории, и сделать ее таковым,

а не превращать литературу в материальную область

истории и есть задача истории литературы.

Детективный роман в дорогу

Мало кто, путешествуя по железной дороге, берет с со-

бой книги из домашней библиотеки, большинство по-

купают то, что случайно попалось на глаза в послед-

нюю минуту. Люди не доверяют воздействию припа-

сенных загодя томов, и правильно поступают. А еще

они, пожалуй, считают очень важным делом покупать

книгу прямо с украшенного разноцветными флажками

лотка на колесах, разместившегося на асфальте вок-

зального перрона. Каждому известен ритуал, к участию

в котором приглашает нас подобный лоток. Каждый

хотя бы раз брал в руки выставленные на нем покосив-

шиеся томики, не столько из жажды чтения, сколько

с неясным чувством, что угождает нраву суровых бо-

гов железной дороги. Каждый знает, что жертвенные

монетки, которые он опускает в эту церковную круж-

ку, дают ему возможность рассчитывать на снисхожде-

ние со стороны железного божества, несущегося сквозь

ночь,

отбрасывая сполохи, верить в милость дымно-

шлейфных наяд, реющих над составом, и в благосклон-