Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

или иного направления, а вообще слева от всего подряд.

Ибо он с самого начала не видит перед собой ничего,

кроме наслаждения собственным существом в тиши

полного отрицания. Превращение политической борь-

бы из необходимости принятия решений в предмет

развлечения, из средства производства в продукт по-

требления — это и есть последнее достижение данной

литературы. Кестнер, являющийся большим даровани-

ем,

мастерски владеет всеми ее средствами. Первое

место с большим отрывом занимает позиция, выражен-

ная уже в самих названиях многих стихотворений. Это

«Элегия с яйцом», «Рождественская песенка после

химчистки», «Самоубийство в семейной купальне»,

«Судьба стилизованного негра» и др. Зачем нужны та-

кие выверты? Да затем, что до критики и познания

мира рукой подать: вот только обращение к ним испор-

тило бы все дело, а потому ни при каких условиях

их нельзя облекать в форму слова. Вот и приходится по-

эту связывать их и вставлять кляп, так что отчаянные

конвульсии производят впечатление трюков гуттапер-

чевого человека, увеселяя многочисленную и не уве-

ренную в собственных вкусах толпу. У Моргенштерна

бессмыслица была лишь оборотной стороной бегства

в теософию. Нигилизм Кестнера, напротив, не таит

в себе ничего, подобно пасти, широко раскрытой для

зевания.

Поэты рано познакомились с этой особой разновид-

ностью отчаяния — с вымученным отуплением. Ведь

истинно политическая поэзия последних десятилетий

по большей части опережала события, трубя об их при-

ближении. Еще в 1912 и 1913 годах в стихотворениях

Георга Гейма

шокирующие описания никогда не сво-

димых прежде в одно целое сообществ — самоубийц,

заключенных, больных, мореплавателей, помешан-

ных — угадали настроение масс, которое тогда было

трудно себе представить и которое проявилось в авгу-

сте 1914 года. В его стихах земля готовилась к тому,

чтобы покрыться багровыми водами всемирного пото-

па. И задолго до того, как Арарат золотой рейхс-марки

остался единственной вершиной, вздымающейся из

вод и облепленной богатыми бездельниками, обжо-

рами и гурманами, Альфред Лихтенштейн*

, павший

в первые дни войны, обратил свой взор на скучающих

и разбухших персонажей, шаблон для изображения

которых нашел Кестнер. Буржуазия в этом раннем, еще

доэкспрессионистском восприятии отличается от более

позднего, постэкспрессионистского видения своей

эксцентричностью. Не зря Лихтенштейн посвятил одно

из стихотворений клоуну. У его буржуа с прежних

времен еще не прошла клоунада отчаяния. Они еще

не избавились от эксцентрики как способа развлечься

в большом городе. Они еще не полностью удовлетво-

рены, они еще не в такой степени стали торговыми

посредниками, чтобы не чувствовать смутной солидар-

ности с товаром, кризис сбыта которого уже маячит

на горизонте. Потом наступило затишье — тот самый

перебой в сбыте людского товара, который известен

нам под именем безработицы. А самоубийство, к кото-

рому взывали стихи Лихтенштейна, — это своего рода

демпинг, сбыт товара по бросовым ценам. Все это сти-

хам Кестнера уже незнакомо. Их ритм в точности сле-

дует нотам, по которым бедные богачи изливают свою

печаль; их строки обращены к унынию обеспеченного

человека, который не в состоянии обратить все свои

деньги без остатка на службу собственному желудку.

Вымученное отупление — это последняя из двутыся-

челетних метаморфоз меланхолии.

Стихи Кестнера предназначены для людей, нажи-

вающихся на других, для тех печальных и меланхоли-

ческих манекенов, путь которых лежит через трупы.

Прочность их панциря, медлительность их продви-

жения вперед, слепота их действий превращают их

в помесь танка с клопом. Стихи Кестнера кишат ими,

как центральное кафе после закрытия биржи. Что же

удивляться, если функция этих стихов заключается

в том, чтобы примирить подобных людей самих с со-

бой и добиться того совпадения частной жизни и про-

фессии, которое этими людьми понимается как свой-

ство «быть человеком», но на самом деле предстает как

нечто бестиальное, ибо все истинно человеческое —

при нынешних обстоятельствах — возникает только

из напряжения между этими двумя полюсами. Именно

в этом напряжении формируются мысли и действия,

именно его создание является задачей любой полити-

ческой поэзии, причем наиболее кардинальным обра-

зом подобная задача решается в стихах Брехта. У Кест-

нера же ей приходится уступить место самодовольству

и фатализму, фатализму тех, кто менее остальных

связан с процессом производства и чья смутная при-

вязанность к конъюнктуре сравнима с поведением

человека, целиком подчинившегося непредсказуемым

прихотям собственного пищеварения. Клокотание,

слышимое в этих стихах, больше связано с вздутием

живота, чем с идеей общественного переворота. Запо-

ры и меланхолия издавна связаны друг с другом. Одна-

ко с тех пор, как в теле общества начали застаиваться

соки, затхлость на каждом шагу бьет нам в нос. И стихи

Кестнера не делают воздух чище.

Рассказчик

Размышления о творчестве Николая Лескова

Рассказчик — слово, привычное для слуха, но облечь

его в живую и дышащую плоть мы не в состоянии.

Он для нас фигура отдаленная и все более удаляю-

щаяся. Обрисовать Лескова

как рассказчика значит

не приблизить его к нам, а наоборот — увеличить дис-

танцию. С определенного расстояния в нем наиболее

отчетливо проявляются простые и крупные черты,

* Николай Лесков родился в 1831 г. в Орловской губернии и умер

в 1895 г. в Петербурге. По своим симпатиям и интересу к кресть-

янской жизни он в определенной степени близок к Толстому,

по религиозной ориентации — к Достоевскому. Однако произ-

ведения, в которых его взгляды представлены особенно внятно

и последовательно, романы раннего периода, оказались наименее

долговечной частью его творческого наследия. Значение Лескова

определяют его рассказы и повести, а они относятся к позднему

периоду его писательства. В послевоенное время было предпри-

нято несколько попыток сделать эти рассказы доступными для

немецкого читателя. Наряду с небольшими томиками избранных

произведений, вышедшими в издательствах «Музарион» и «Георг

Мюллер», в первую очередь следует упомянуть девятитомное

собрание сочинений, выпущенное издательством «К. X. Бек».

которые и составляют суть рассказчика. Лучше сказать,

они проступают в нем так, как для зрителя, находяще-

гося на соответствующем удалении и выбравшего пра-

вильный угол зрения, проступает на скале изображение

человеческой головы или тела животного. Выбрать рас-

стояние и угол зрения нам помогает повседневный

опыт. Он говорит нам, что искусство повествования

сходит на нет. Мы все реже встречаемся с людьми,

которые в состоянии что-то толком рассказывать. За-

мешательство все чаще овладевает собравшейся ком-

панией, если вдруг кто-то попросит кого-нибудь рас-

сказать историю. Все обстоит так, словно у нас отняли

наследный дар, казавшийся неотчуждаемым, надеж-

нейшим из надежных, — дар обмениваться жизнен-

ным опытом.

Причина этого явления очевидна: акции опыта

сильно упали в цене. И все выглядит так, словно их

безудержное падение продолжается. Стоит только за-

глянуть в газету, как сразу убеждаешься, что они вновь

достигли рекордно низкого уровня, что не только лик

внешнего мира, но и облик мира нравственного за одну

ночь претерпел изменения, прежде невообразимые.

С началом мировой войны заявил о себе процесс, кото-

рый не прекращается до сих пор. Разве мы не замети-

ли,

что, когда закончилась война, люди пришли с фрон-

та онемевшими? Вернулись, став не богаче, а беднее

опытом, доступным пересказу? Поток книг о войне,

хлынувший на нас через десять лет, содержал в себе все

что угодно, но только не опыт, передаваемый из уст

в уста. И ничего странного в этом не было. Ведь никог-

да прежде никакой опыт не представал столь явной

ложью, как опыт стратегов в условиях окопной войны,

экономический опыт в условиях инфляции, телесный

опыт в сражениях с применением тяжелой военной тех-

ники, нравственный опыт в поступках сильных мира

сего.

Поколение людей, добиравшихся в школу на кон-

ке,

вдруг оказалось под открытым небом на просторах

полностью изменившегося ландшафта, где прежними

остались одни только облака, а под ними — в силовом

поле разрушительных потоков и взрывов — ничтожное

и хрупкое человеческое тело.

Опыт, передаваемый из уст в уста, был источником,

из которого черпали все рассказчики. Среди записывав-

ших свои истории великими слыли те, чьи письменные

свидетельства в наименьшей степени отличались от

устного слова множества безымянных рассказчиков.

Кстати, последние, как известно, делятся на две груп-

пы,

которые, впрочем, значительно смешаны друг

с другом. Фигура рассказчика во всей своей полноте

предстает лишь перед тем, кому знакомы обе эти груп-

пы.

«Кто свет повидал, тот за словом в карман не поле-

зет»,

— гласит пословица и числит в рассказчиках тех,

кто пришел из далеких краев. Однако не менее охотно

слушают и того, кто «пахал не лениво и прожил счаст-

ливо» у себя на родине, знает ее истории и предания.

Если связать обе группы с их архаическими предста-

вителями, то одна из них воплощена в оседлом земле-

дельце, а другая — в купце-мореплавателе. И в самом

деле,

каждая из этих сфер жизнедеятельности в опре-

деленной степени породила собственное племя рас-

сказчиков. Оба племени спустя много веков сохраняют

некоторые свойства, им присущие. Так, среди немецких

рассказчиков нового времени к первому племени отно-

сятся Гебель

и Готхельф

, а ко второму — Зилсфилд

и Герштекер

. В остальном, однако, как уже сказано,

оба племени являют собой базовые модели. Историче-

ские просторы царства повествования невозможно

представить себе вне глубочайшего взаимопроникно-

вения двух архаических типов. Особенно интенсивно

они смешивались друг с другом в Средние века с их

цеховым ремесленным устройством. Оседлый мастер

и странствующие подмастерья работали в одних и тех

же помещениях, и мастер сам когда-то странствовал,

прежде чем навсегда осесть на родине или на чужби-

не.

Если крестьяне и мореплаватели стояли у истоков

старой школы повествования, то ремесленное сословие

возвело его на новую высоту. Здесь весть издалека, ко-

торую путник, повидавший мир, приносил к родному

порогу, соединялась с вестью из прошлого, которая

охотнее доверяла себя оседлому человеку.

III

Лесков чувствовал себя как дома и в дальних краях,

и в отдаленных временах. По своему вероисповеданию

он относился к русской православной церкви и был че-

ловеком подлинно верующим. Однако не в меньшей

степени он был подлинным противником церковной

бюрократии. Поскольку его столь же сильно не устра-

ивала и бюрократия светская, ни на одной официаль-

ной должности он долго не задерживался. Среди всех

занятий, которые он перепробовал, самым полезным

для его писательства оказалось место представителя

крупной английской фирмы*

, в ней он продержался

дольше всего. По поручению фирмы он объездил всю

Россию, и эти поездки научили его обхождению с людь-

ми и позволили глубже понять особенности русского

быта. Таким вот образом он познакомился с жизнью

сектантов в России. В его рассказах это знакомство

оставило свой след. В русских сказаниях Лесков об-

наруживал своих союзников по борьбе, которую вел

против церковной бюрократии. Он написал немало

рассказов-легенд, в центре которых — праведник,

иногда аскет, но чаще всего простой и деятельный

человек, который обретает святость самым, пожалуй,

естественным способом в этом мире. Лескову чужда

мистическая экзальтация. С какой бы страстью он

иногда не ратовал за чудесное, он и в благочестии сво-

ем крепко держался всего осязаемого и естественного.

Образцом для него является человек, который ощуща-

ет под ногами твердую почву, не будучи при этом слиш-

ком сильно к ней привязан. И к мирской жизни Лесков

относился точно так же. Из-за этого он и писать начал

довольно поздно, в двадцать девять лет. В ту пору как

раз закончились его деловые поездки. Первое опубли-

кованное сочинение называется «Почему книги в Кие-

ве дороги?». Рассказам Лескова предшествовали его

очерки о жизни рабочих, о проблеме пьянства, о поли-

цейских врачах, о торговцах-разносчиках.

Интерес к жизненной прагматике отличает многих при-

рожденных рассказчиков. Еще сильнее, чем у Лескова,

этот интерес заметен, например, у Готхельфа, который

учил крестьян, как хозяйствовать на земле; обнаружи-

вается он и у Нодье

, которого занимала безопасность

газового освещения; Гебель тоже стоит в этом ряду,

припасая для своих читателей в «Шкатулке с драго-

ценностями» полезные советы естественнонаучного

свойства. Все это указывает на характерную черту

подлинного повествования. В нем явно или тайно за-

ключена некая польза. Эта польза обнаруживается то

в морали, то в практическом совете, то в пословице или

в жизненном правиле — в каждом случае рассказчик

предстает человеком, способным дать слушателю со-

вет. И если сегодня выражение «дать совет» звучит для

нашего уха старомодно, то виновато здесь то обстоя-

тельство, что исчезает сама возможность рассказывать

об опыте. Мы не в силах дать совет ни самим себе,

ни кому-либо другому. Ведь совет в меньшей степе-

ни — ответ на какой-то вопрос и в большей — догадка

относительно того, как продолжится чья-то история

(как раз перед нами разворачивающаяся). И прежде чем

просить совета, нужно уметь рассказать историю. (Не

говоря уж о том, что человек прислушивается к совету

лишь настолько, насколько он в состоянии облечь

в слова свою собственную ситуацию.) Совет, вплетен-

ный в ткань прожитой жизни, является мудростью.

Искусство повествования клонится к закату, потому

что вымирает мудрость — эпическая сторона истины.

Однако процесс этот начался задолго до нас. И не было

бы ничего глупее, чем видеть в нем только «явление

распада», а тем более явление «современное». Скорее

это лишь явление, сопутствующее мирским производи-

тельным силам истории, и оно очень постепенно вы-

теснило повествование из области живой речи и одно-

временно дает почувствовать новую красоту в том, что

уходит навсегда.

Самым ранним признаком этого процесса, в конце

которого находится закат повествования, является

подъем романа в начале Нового времени. Роман отде-

лен от живого рассказа (и от эпоса в узком смысле сло-

ва) своей существенной соотнесенностью с книгой.

Распространение романа становится возможным лишь

с изобретением искусства книгопечатания. То, что пе-

Расс казн и к

редается изустно и есть достояние эпоса, имеет другие

качества, чем то, что наполняет роман. От всех иных

форм художественной прозы (от сказки, саги, даже

от новеллы) роман отличает то, что он не возникает из

устной традиции и не сливается с ней. Прежде всего,

однако, это отличает его от рассказывания. Рассказчик

черпает то, о чем он рассказывает, из опыта — из свое-

го опыта или из опыта, о котором он узнал от других.

И он в свою очередь делает его достоянием опыта тех,

кто является слушателем его историй. Романист поки-

нул этот мир. Родильной палатой романа служит обре-

тающийся в одиночестве индивидуум, который более

не способен произнести ничего оригинального по по-

воду самых важных для него вещей, сам лишен совета

и поддержки и не может никому ничего посоветовать.

Написать роман означает показать человеческую жизнь

в ее предельной непостижимости. Роман изображает

жизнь во всей ее полноте, самой полнотой изображения

свидетельствуя о глубочайшей растерянности живуще-

го этой жизнью. «Дон Кихот», первый великий роман,

сразу же преподает нам урок в том, насколько душев-

ное величие, смелость, отзывчивость, присущие Дон

Кихоту, одному из благороднейших людей, остались

без всякого совета и не содержат в себе ни малейшей

искорки мудрости. На протяжении столетий время от

времени предпринимались попытки насытить роман

поучениями (что дало максимальный результат, пожа-

луй, в «Годах странствий Вильгельма Мейстера»

однако эти попытки всегда имели следствием транс-

формацию самой романной формы. Напротив, воспи-

тательный роман никоим образом не отклоняется от

базовой структуры романа. Интегрируя процесс обще-

ственной жизни в историю развития личности, воспи-

тательный роман обходится самым простым обосно-