Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

с какой не-человек должен был наброситься на сверх-

человека.

Ребенок по рифме узнает, что он поднялся на гор-

ный хребет языка, где ему слышен плеск всех родников

у самого их истока. Там, наверху, — родной дом Божь-

ей твари, которая после столь длительного молчания —

бытия животного и столь многих лживых речей — бы-

тия потаскухи обретает слово в бытии ребенка. «Хоро-

шая голова должна иметь способность вообразить себе

со всеми проявлениями все детские лихорадки так,

чтобы поднялась температура». Цель подобных вы-

сказываний Крауса лежит дальше, чем нам кажется.

Сам он, по крайней мере, свое требование выполнил:

ребенок у него никогда не бывает объектом, но всегда

предстает как противник воспитания, — что вполне

соответствует детству самого Крауса, — и воспитыва-

ет ребенка борьба, а не его воспитатели. «Не розгу надо

было упразднять, а учителя, который плохо ее употреб-

ляет». Краус заявляет о своем исключительном праве

быть тем, кто употребляет ее лучше. Его человеколю-

бие,

его сострадание кончаются там, где появляется

розга, та самая, которой и ему довелось отведать имен-

но в том возрасте, когда он написал свои лучшие

стихи.

«Я всего лишь один из эпигонов». Краус — эпигон

школьной хрестоматии. «Застольная молитва немецко-

го мальчика», «Меч Зигфрида», «Могила в Бусенто»,

«Как император Карл школу инспектировал», — таки-

ми были его образцы, и у внимательно читавшего их

школьника они претворились в стихи. Так, из «Коней

Гравелота» родилось стихотворение «О вечном мире»,

а стихи, проникнутые самой жгучей ненавистью, раз-

горелись от «Огня в лесу» Гельти

(31

, озарявшего стра-

ницы литературных хрестоматий в наши школьные

годы. И если в день Страшного суда разверзнутся не

только могилы, но и школьные учебники, из них с пес-

ней «Трубы трубят, гусары впереди...» во весь опор

помчится Пегас, а на нем поскачет маленькая мумия,

кукла из лоскутков или из желтоватой слоновой кости,

этот единственный стихотворец, мертвый, высохший,

поникший в седле, но сабля всадника, сверкающая, как

его рифмы, и острая, как в первый день Творения, пой-

дет косить листву деревьев, и земля будет усыпана цве-

тами стилистических красот.

Язык никогда еще более полно не отделялся от

духа, никогда не был прочнее связан с эросом, чем

в следующем высказывании Крауса: «Чем ближе при-

глядыаешься к слову, тем отчужденней оно смотрит».

Это платоническая любовь к языку. Единственная бли-

зость, от которой слово не может уклониться, — риф-

ма. Поэтому в его языке обретает голос изначальное

эротическое отношение близкого и далекого: это отно-

шение рифмы и имени. В виде рифмы язык возносится

над тварным миром, в виде имени он всякую тварь воз-

вышает до себя. В «Покинутых» глубочайшее взаимо-

проникновение слова и эроса, какого когда-либо достиг

Краус, выражено с тем невозмутимым величием, что

отличает совершенные греческие эпиграммы и роспись

ваз.

«Покинутые» — то есть покинутые друг другом.

Но они и вместе, и это служит им великим утешением.

Они замерли на пороге, разделяющем «умри и воз-

родись»

. Обращая взор свой вспять, вожделение

прощается навек «невероятным жестом»; душа, отвер-

нувшись от вожделения, неслышно уходит «непривыч-

ной походкой» в неведомые края. Так покинули друг

друга, но и остались вместе вожделение и душа, а рав-

но язык и эрос, рифма и имя. «Покинутым» Краус

посвятил пятую книгу «Слов в стихах». Только этот

эпиграф может еще донестись до них, эпиграф, кото-

рый представляет собой не что иное, как признание

в платонической любви, то есть любви, которая не

отказывает себе в наслаждении, но находит его в име-

ни возлюбленной, носит ее на руках в имени. Этому

одержимому самим собой, своим «я», известно само-

отчуждение иного рода, нежели благодарность. Его

любовь не в обладании, а в благодарности. Благодар-

ностью предстает и посвящение-эпиграф. Ибо благо-

дарить — значит поставить свои чувства под чьим-то

именем. То, как возлюбленная становится далекой и

неразличимой, уменьшается в перспективе, тускнеет

и становится лишь именем, — единственное, что из-

вестно о любви автору «Слов в стихах». Поэтому «без

женщины жить легко, но без женщины ты словно бы

и не жил».

В лексиконе мужчины и только в нем раскрывается

главный метод Крауса-полемиста: цитирование. Про-

цитировать означает назвать все своими именами.

Поэтому достижения Крауса на своей вершине исчер-

пываются тем, что он делает газету пригодной для

цитирования. Он переносит ее в свое пространство,

и тотчас фразеология должна понять: даже зарывшись

в глубокий ил на дне журнала, она не спрячется от уда-

ров голоса, он слетит туда, вниз, на крыльях слова,

чтобы вытащить фразу из ночной тьмы, в которой она

затаилась. Прекрасно, если не карая, а желая спасти,

голос прилетит, словно на шекспировских крыльях,

к тем строкам, в которых кто-то пишет домой из-под

Арраса о том, что на рассвете возле его позиций на раз-

битом снарядами дереве запел жаворонок. Одна-един-

ственная строчка, и та чья-то чужая, но Краусу ее

достаточно, чтобы сойти в ад, ради ее спасения. Одно-

единственное уточнение: «Птица, певшая на том

гранатовом дереве, была не жаворонок, а соловей».

В спасительной и карающей цитате речь предстает как

прародительница справедливости. Цитата называет

слово по имени, творя разрушения, вырывает из кон-

текста, но тем самым она возвращает слово назад,

к истоку. В структуре нового текста слово не становит-

ся бессвязным, оно звучно, звонко. В виде рифмы оно

втягивает в свой круг слова, подобные себе, в виде име-

ни оно одиноко и невыразительно. По отношению

к языку оба царства — исток и разрушение — подтвер-

ждают свое существование цитатой. И наоборот, лишь

там, где происходит их взаимопроникновение, в цита-

те,

язык достигает совершенства. В цитате отражается

язык ангелов, в котором все слова, потревоженные

в идиллическом контексте смысла, стали эпиграфами

Книги Творения.

Исходя из двух полюсов, классического и реально-

го гуманизма, цитата у Крауса охватывает весь круг его

образования. Шиллер, которого он, правда, не называ-

ет, стоит здесь рядом с Шекспиром: «Аристократов

находим и в мире морали. Плата плебея — дела, знат-

ного плата — он сам». Этот классический дистих в со-

пряжении благородного в самой своей основе образа

мыслей и гражданской прямоты характеризует уто-

пическое убежище, где обитал веймарский гуманизм,

убежище, которое последним из писателей запечатлел

Штифтер. Для Крауса решающим является то, что

именно в этом убежище лежит исток. Вернуть буржу-

азно-капиталистические порядки к тому состоянию,

в каком они никогда не были, — вот его программа. Но

поэтому он в неменьшей мере тот последний буржуа,

который требует признания из самого факта своего су-

ществования, и экспрессионизм стал его фатальным

символом, ибо в нем эта позиция должна была доказать

свою жизнеспособность в условиях революционной

ситуации. Как раз то, что экспрессионизм пытался

овладеть ситуацией не с помощью действий, а лишь

в силу своего существования, и привело к экспрессио-

нистским сжатиям и преувеличениям. Так получилось

потому, что экспрессионизм стал последним исто-

рическим убежищем личности. Вина, согнувшая его,

чистота, которую он провозгласил, обе они — две сто-

роны призрака аполитичного или «естественного»

человека, призрака, появившегося в конце тогдашнего

отступления и разоблаченного Марксом. «Человек, яв-

ляющийся членом буржуазного общества, — пишет

Маркс, — аполитичный человек, необходимо предста-

ет как человек естественный (...). Политическая рево-

люция разъединяет буржуазную жизнь на ее составные

части, не революционизируя сами эти части и не под-

вергая их критике. Она относится к буржуазному обще-

ству, к миру потребностей, труда, частных интересов,

частного права, как к основе своего существования (...)

и потому как к своей естественной базе (...). Действи-

тельный человек признан лишь в образе эгоистиче-

ского индивида, истинный человек — лишь в образе

абстрактного citoyen (...). Лишь тогда конкретный,

индивидуальный человек избавится в себе от абстракт-

ного гражданина государства и как индивидуальный

человек в своей эмипирической жизни, в своем инди-

видуальном труде, в своих индивидуальных отношени-

ях станет родовым существом (...). И потому обще-

ственная сила уже не будет отделять его от себя в виде

политической силы, лишь тогда совершится освобож-

дение человека». Реальный гуманизм, который Марк-

сом здесь противопоставлен классическому, у Крауса

заявляет о себе в ребенке, и человек, еще пребывающий

в становлении, поднимает глаза как на идолов идеаль-

но-романтического естественного существа, так и на

идолов послушного государству образцового гражда-

нина. Имея в виду такого становящегося человека, Кра-

ус пересмотрел свою оценку школьных хрестоматий и,

внимательно изучив систему образования в Германии,

нашел ее неустойчивой, брошенной плыть по воле волн

журналистского произвола. Отсюда «Лирика немцев»:

«Кто смел да умел, / тот им по душе, / не сущность

ценят, а вид, / Им Клаудиус не годится уже, / Гейне —

вот их поэт!» То, что становящийся человек формиру-

ется не в естественном пространстве, а в пространстве

человечества, пространстве освободительной борьбы,

то,

что его узнают по его позиции, которая навязана ему

борьбой с эксплуатацией и нуждой, то, что нет идеали-

стического, а есть лишь материалистическое освобож-

дение от мифа и не чистота стоит у истока Творения,

а лишь очищение, — все это оставило лишь слабый

след в реальном гуманизме Крауса. Лишь дойдя до

отчаяния, он открыл, что цитата обладает силой,

а именно не сохранять, а очищать, вырывать из контек-

ста, разрушать; такова единственная сила, которая еще

дает надежду, что в этой эпохе что-то может оказаться

долговечным как раз по той причине, что из эпохи оно

было выброшено.

Таким образом, подтвердилось: изначально вся

сила воздействия этого человека заключалась в граж-

данских добродетелях, просто в рукопашной схватке

они приобрели воинственный вид. Но уже никто их не

различает, никто не может уразуметь, по какой необхо-

димости этот выдающийся гражданин стал комедиан-

том, почему хранитель гётевского языкового наследия

стал полемистом, безупречно порядочный человек —

берсерком

(33

. Но так должно было случиться, ибо он

замыслил изменение мира, начав со своего класса, сво-

его дома, Вены. И когда, осознав тщетность предпри-

ятия, он бросил дело на полдороге, тут он снова все

предоставил природе, но на сей раз природе не созида-

ющей, а разрушительной:

Времени ход нарушь! Солнце останови!

Гибель да будет страшна! Вечность провозгласи!

Грозно воспрянь, и громом да грянет твой свет,

Дабы замолкла навек наша звенящая смерть.

Колокол золотой, плавься в жаре своем,

Пушкою обратись против вселенских врагов,

Огнь изрыгни им в лицо! Будь я могуч, как Иисус

(34

Знай: новый бы пал Гаваон!

На этой идее — идее освобожденной от пут приро-

ды — зиждется политическое кредо позднего Крауса,

разумеется, идущее вразрез с патриархальным кредо

Штифтера, кредо, в котором все удивительно; непости-

жимо, впрочем, лишь то, что оно не провозглашалось

в самых крупных заголовках «Факела», что эту силь-

нейшую буржуазную прозу послевоенных лет прихо-

дится отыскивать в давно забытом номере журнала за

ноябрь 1920 года:

«То,

что я имею в виду, — и тут я хочу разок потол-

ковать начистоту с этим обесчеловечившимся отродь-

ем,

с властителями душ и тел и с их прихвостнями,

я хочу разок потолковать с ними начистоту и на немец-

ком языке, ведь они же не понимают немецкого и из

моих „противоречий" не смогут вывести суждения

о моих подлинных взглядах... Вот что я имею в виду:

коммунизм как реальность — это лишь реакция на их

собственную позорную идеологию, пусть по милости

чистого, идеального происхождения это противное

средство для достижения довольно чистой идеальной

цели, — черт бы побрал его практику, но храни его Бог

как вечную угрозу над головами тех, кто владеет бла-

гами, а всех прочих, нужных для сохранения этих благ,

очень хотели бы отправить на фронты голода и чести

отечества, сказав в утешение, что жизнь — не высшее

из благ. Храни его Бог, чтобы эта свора, которая от сво-

ей наглости уже не знает, что бы такое предпринять,

не стала еще наглей, чтобы общество, состоящее

исключительно из имеющих право наслаждаться жиз-

нью,

уверенное в том, что у подобострастного чело-

вечества все же будет достаточно любви, даже если они

и наградят его сифилисом, хотя бы во сне мучилось

кошмарами! Чтобы у них хотя бы пропала охота про-

поведовать мораль своим жертвам и пропал юмор,

с которым они потешаются над своими жертвами».

Человеческая, естественная, благородная речь, осо-

бенно в свете знаменательного разъяснения Лооса:

«Если человеческий труд состоит лишь из разрушения,

то это действительно человеческий, естественный,

благородный труд». Слишком долго акцент ставился

на творческой стороне. Такой творческий человек —

лишь тот, кто не берет заказов и избегает проверок.

Исполненная и проверенная работа — ее образцом яв-

ляется политическая и техническая работа — грязна,

дает отходы, разрушительна по отношению к материа-

лу, потребительски относится к сделанному, критиче-

ски — к условиям, и во всем этом она противоположна

работе дилетанта, для которого творчество — наслаж-

дение. Его труд никому не вредит, дилетант чист, мас-

терство поглощает его и очищает. И потому не-человек

среди нас — как посланец более реального гуманизма.

He-человек — тот, кто преодолел фразу. Он солидарен

не со стройной елью, а с рубанком, который ее обтесы-

вает, не с благородной рудой — с доменной печью,

в которой руду выплавляют. Средний европеец не су-

мел принять технику в свою жизнь, потому что не мог

расстаться с фетишем творческого бытия. Чтобы понять

гуманизм, утверждающий себя в разрушении, доста-

точно проследить борьбу Лооса против дракона —

орнамента, услышать астральное эсперанто творений

Шеербарта

(35

или увидеть «Нового ангела»

(36

Клее.

Этому ангелу больше хотелось бы освободить людей,

отняв у них что-то, чем осчастливить, чем-то их одарив.

Ибо разрушительна и справедливость, которая де-

структивно запрещает коструктивную двусмыслен-

ность права, разрушителен и Краус, когда он справед-

ливо судит о своем творчестве: «Мои блужданья — как

вожди — в хвосте плетутся...» Это речь трезвого ума,

который видит основу своего господства в долговечно-

сти,

и сочинения Крауса уже долговечны, и он мог бы

взять для них в качестве эпиграфа слова Лихтенберга,

который посвятил один из глубочайших своих афориз-

мов «его величеству забвению». Такой вид приняло

самоутверждение Крауса — более смелый, чем преж-

нее самоутверждение, исчезнувшее в демоническом

самолюбовании. Не чистота и не жертва одолели демо-

на; там, где находят друг друга исток и разрушение, там

настает конец власти демона. Как полудитя-полулюдо-

ед стоит над поверженным демоном его победитель,

и это не новый человек — это не-человек, новый ангел.

Быть может, один из тех, кто, согласно Талмуду, созда-

ется каждое мгновение, чтобы поднять голос перед

Богом и тотчас же перестать существовать, обратиться

в ничто. С сетованиями, обвинениями, или же — ли-

куя? Не важно, потому что этому вмиг умолкающему

голосу подражает эфемерное творчество Крауса. Ведь

ангел — вестник на старинных гравюрах.

Теории немецкого фашизма

О сборнике Эрнста Юнгера

«Война и воины»

Леон Доде, сын Альфонса Доде, сам известный писа-

тель,

лидер роялистской партии Франции, напечатал

однажды в своей газете «Аксьон франсез» репортаж

«Salon de l'Automobile» [Автомобильный Салон],

сформулировав в нем — хотя, возможно, и не теми же

самыми словами — суждение «L'automobile c'est la

guerre» [Автомобиль — это война]. В основе этого нео-

жиданного утверждения лежала мысль о возрастании

роли техники, темпов производства, новых источников

энергии и т. д., которые не находят в нашей частной

жизни полноценного, адекватного применения и тем не

менее настойчиво пытаются отвоевать себе право на

существование. Это право они отвоевывают, выходя

из-под контроля, во время войны, которая своими раз-

рушениями доказывает, что социальная действитель-

ность не созрела еще для того, чтобы подчинить себе

Krieg und Krieger. Hrsg. von Ernst Jungcr. Berlin: Junker und

Dunnhaupt Verlag 1930. 204 S.