Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

негласной конвенции, которая более значима, чем кон-

венция открыто признаваемая. Краус живет в мире, где

ужаснейший, позорный поступок — это всего лишь

faux pas [фр. ошибочный шаг, оплошность], мерило

Крауса решительно не совпадает с мерилом буржуаз-

ной благопристойности, высшая отметка которого —

мелкие домашние пакости. Изучая чудовищные явле-

ния, он видит, что буржуазная благопристойность со-

вершенно не в состоянии распознать подлость всемир-

но-исторического масштаба.

Это мерило было у Крауса с самого начала, а впро-

чем, у подлинно тактичного человека другого и нет.

Мерило это — теологическое. Ибо тактичность не есть,

как полагают пристрастные судьи, талант уделять каж-

дому человеку, взвесив все обстоятельства, то, что ему

причитается в соответствии с его общественным поло-

жением. Напротив, тактичность — это способность

видеть в общественных отношениях, не выходя, одна-

ко,

за их рамки, отношения природные, а то и райски-

безгрешные, и, следовательно, такт есть не только го-

товность обходиться с королем так, словно он родился

с короной на голове, но и умение с лакеем вести себя

как с Адамом, одетым в ливрею. Такое благородство

было свойственно Гебелю с его мировоззрением свя-

щенника, благородство же Крауса облачено в доспехи.

Его понимание Творения несет в себе генетическую

массу теологических рассуждений, которые были акту-

альны и значимы в общеевропейском масштабе давно,

в семнадцатом веке. Но с тех пор теологическое ядро

концепции Творения претерпело изменения, которые

привели к тому, что она совершенно естественно ра-

створилась в общечеловеческом кредо светской авст-

рийской общественности, и теперь в этом мировоззре-

нии место Творения заняла церковь, в ней же разве

только лишь легкий аромат ладана изредка напомина-

ет о ритуале. Вернее всего сформулировал это кредо

Штифтер

, и отзвук его слышен всегда, когда Краус

затрагивает темы животных, растений, детей. «Веяние

воздуха, — пишет Штифтер, — шепот вод, произрас-

тание хлебов, волнение моря, цветение земли, сияние

неба, мерцание звезд я полагаю великими; мощь над-

вигающейся грозы, молнию, что разбивает дома, бурю,

что вздымает волны прибоя, изрыгающую огонь гору,

землетрясение, что превращает в руины целые страны,

я полагаю не более великими, нежели названные выше

явления, и даже считаю их меньшими, ибо они суть

лишь проявления высочайших законов (...). Когда люди

пребывали в младенчестве и духовных очей их еще

не коснулась наука, их увлекало то, что было близко

и обращало на себя внимание, захватывая до ужаса

и восхищения; но когда ум их раскрылся, когда взор

их начал устремляться на всеобщую связанность всех

вещей, отдельные явления ушли в глубину и все выше

стал возноситься закон, чудесные явления исчезли,

чудо же возросло (...). Так же как в природе непримет-

но и беспрерывно действуют общие законы, а заметно

лишь частное проявление этих законов, так непримет-

но и живительно для души действует и нравственный

закон благодаря бесконечному общению людей друг

с другом; а сиюминутные чудеса при совершении дея-

ний являют собой лишь мелкие признаки этой всеоб-

щей силы». В этом известном отрывке то, что свято,

беспрекословно подчиняется скромному, но глубокому

понятию закона. Однако природа и мир нравственности

у Штифтера достаточно прозрачны, чтобы нельзя было

отождествить их с кантовскими, — напротив, очевид-

но,

что их сущность составляет Творение. А что каса-

ется беспардонно секуляризованных Штифтером гроз,

бурь,

пожаров и землетрясений, — Всечеловек возвра-

тил их Творению, поскольку осмыслил все это как все-

мирно-исторический ответ Творения на дерзостную

греховность человеческого бытия. Правда, дистанция

между Сотворением мира и днем Страшного суда не

обретает у него эсхатологического завершения, не го-

воря уже об историческом ее преодолении. Ибо, если

благотворные просторы прозы Штифтера беспрепят-

ственно заполняет собой австрийский ландшафт, то

у Крауса страшные годы его жизни — это не история,

а природа, поток, обреченный мучительно извиваться

в инфернальном пейзаже. Его ландшафт — местность,

где ради выпуска 60 наименований газет ежедневно

уничтожается 50 тысяч деревьев. Такую информацию

Краус поместил под заголовком «Конец». Потому что

для него совершенно очевидно: человечество проигры-

вает в своей борьбе с Творением, и столь же очевидно

то,

что технику, коль скоро она пущена в ход и обраще-

на против Творения, уже не смогут остановить и сами

ее командиры. Пессимизм Крауса носит наднациональ-

ный, планетарный характер, история для него лишь

пустыня, разделяющая его род и Творение, последним

актом которого будет мировой пожар. Перебежчиком

в лагерь Творения — вот так он преодолевает эту пус-

тыню. «И только животное, в ком победило человече-

ское,

есть герой жизни». Никогда еще стародедовское

кредо Адальберта Штифтера не бывало отчеканено

в столь суровой, геральдической форме.

От имени Творения Краус говорит о своей симпа-

тии к животным и «сердцу всех сердец, то есть собачь-

ему».

Для него это истинное зерцало добродетели

всего Творения, и в нем отражаются, улыбаясь нам из

дальних далей времени, верность, чистота, благодар-

ное чувство. Как прискорбно, что место собак заняли

люди! Это лишь прихвостни. Бесстыдно принюхиваясь,

они куда охотней и чаще сбегаются к смертельно ранен-

ному противнику, чем к хозяину-охотнику. Конечно,

неспроста собака стала эмблематическим животным

нашего автора — собака, идеальное воплощение при-

хвостня, преданнейшая и вернейшая из тварей. И чем

больше в ее преданности личного и немотивированно-

го,

тем лучше. Краус прав, подвергая собачью верность

жесточайшему испытанию. Однако есть в этих созда-

ниях и нечто крайне сомнительное, и выражается это

в том, что они всегда выходят из среды тех, кому сам

Краус дал жизнь силой своего воображения, тех, кого

он в едином акте и родил и переродил. И документаль-

ным письменным актом он может стать лишь для тех,

для кого невозможен акт их порождения.

В высшей степени логично, если пошловатый чело-

век наших дней, современник, и лишь в самой чахлой

своей разновидности, то есть как частное лицо, смеет

требовать, чтобы храм Творения служил ему убежи-

щем. Как много самоотречения и как много иронии

в странной борьбе за «нервы», последние нитевидные

корешки венцев, на которых Краус еще ухитрился

обнаружить крохи матери-земли. «Краус, — пишет Ро-

берт Шой, — открыл великую тему, которая никогда

раньше не заставляла публицистов взяться за перо, —

права нервов. Он обнаружил, что это столь же достой-

ный предмет вдохновенной апологии, как и собствен-

ность, дом и двор, партия и конституция. Он стал

адвокатом нервов и вышел на битву с мелкой буднич-

ной нервотрепкой, но прямо на глазах предмет вырос

до масштабов проблемы частной жизни вообще. Защи-

щать права нервов от полиции, прессы, морали и поня-

тий, наконец, в целом от окружающих, находить все

новых врагов стало его профессией». И не где-нибудь,

а именно здесь обнаруживается причудливое взаимо-

действие редакционной теории и революционной прак-

тики, с которым мы сталкиваемся у Крауса на каждом

шагу. В самом деле, оградить частную жизнь от вме-

шательства морали и понятий в обществе, которое

предприняло политический контроль за сексуальной

жизнью и семейными отношениями, экономическим

и физическим существованием людей, в обществе,

которое вознамерилось строить дома со стенами из

стекла, с террасами, глубоко вдающимися в людские

жилища, которые, таким образом, уже перестают быть

людскими жилищами, лозунг Крауса был бы наиреак-

ционнейшим, если бы речь у него шла не о частной

жизни, которая, в противоположность жизни граждан-

ской, строго соответствует этому общественному пере-

вороту, короче говоря, речь идет о частной жизни,

которая сама себя разрушает, сама себя превращает

в жизнь публичную, это частная жизнь бессребреников

вроде Петера Альтенберга

и жизнь смутьянов, каким

был Адольф Лоос, и защиту частной жизни Краус сде-

лал своим делом. В этой борьбе, но только в ней, небес-

полезны даже прихвостни, прежде всего потому, что

именно они ничтоже сумняшеся пренебрегают аноним-

ностью, к которой стремился сатирик в своей личной

жизни, и тут с ними не сладить, остановить их можно

лишь одним способом, что и сделал Краус, — вышел

за порог своего жилища и воздал почести руине, остав-

шейся на месте дома, в котором он жил как «частное

лицо».

С какой бы решимостью ни выносил Краус свою

жизнь на публичное обозрение, если то было необхо-

димо для борьбы, — он с самого начала столь же безо-

глядно выступал против того, чтобы разграничивать

критику личного характера и критику по существу

дела. Причина в том, что подобное разграничение дис-

кредитирует полемику и в условиях нашей литератур-

ной и политической реальности представляет собой

главный инструмент коррупции. Краус уделяет гораз-

до больше внимания самим личностям, тому, кто они,

его противники, и не слишком интересуется тем, что

они делают, что говорят и что пишут, и уж меньше все-

го — их книгами. Такой подход — важнейшее условие

его авторитетности как полемиста, который умеет

выявить духовный мир того или иного автора, и чем

мир этот ничтожнее, тем увереннее, тем более полага-

ясь на поистине предопределенную, всепримиряющую

гармонию, он раскрывает этот мир, опираясь на один-

единственный фрагмент какой-нибудь фразы, на един-

ственное слово и даже интонацию. Но не только у про-

тивника личное неразрывно связано с существом дела,

они едины прежде всего у самого Крауса, и наилучшее

тому доказательство — то, что он никогда не высказы-

вает определенного мнения. Ибо мнение это — обман-

чивая субъективность, которую можно отделить от лич-

ности, ввести в процесс товарооборота. Краус никогда

не приводил аргументов, если не был привержен им

всею своей личностью. И потому он воплощает загад-

ку авторитета: никогда не разочаровывать. Ведь как

исчезает авторитет? — либо он умирает, либо в нем ра-

зочаровываются. Авторитетная личность абсолютно

неуязвима для всего, чего другие должны остерегаться:

собственного произвола, несправедливости, непосле-

довательности. И, как раз напротив, вызывает разоча-

рование, если удается понять, как авторитет создает

свои формулировки, проистекают ли они, например,

от прямодушия или в силу логической последователь-

ности. «Быть в чем-то правым для мужчины не вопрос

из области эротики, — заметил однажды Краус, — и он

готов отдать предпочтение чужой правоте перед своей

неправотой». Оставаться при этом мужчиной Краусу

было не дано; его существо жаждало, чтобы чужая пра-

вота хотя бы противопоставляла себя его, Крауса,

неправоте, и как же он был прав, когда держался своей

неправоты! «Многие когда-нибудь будут правы. Но это

будет правота от той неправоты, которая сегодня за

мной». Тут звучит голос подлинно авторитетный. Лишь

одно может стать преткновением, когда вникнешь в ха-

рактер воздействия авторитета, — его суждения в той

же мере достоверны, беспощадно достоверны для него

самого, как и для других людей. Авторитет вечно испы-

тывает трепет перед самим собой и никогда — перед

другими; он всегда довольствуется лишь собой, держит

ответ лишь перед собой, и его ответственность находит

себе опору не в особенностях личности и не в челове-

ческих способностях вообще, а всегда только в деле как

таковом, пусть даже неправом.

Показателем подобного безграничного произвола

издавна является отсутствие разделения власти на за-

конодательную и исполнительную. Но нигде эта нераз-

деленность не бывает такой полной, как в «языковой

теории». Поэтому у Крауса эта теория служит самым

решительным выражением его произвола. Подобно

Гаруну аль Рашиду

, он ночью инкогнито блуждает

среди синтаксических построений на страницах жур-

налов, и за неподвижными фасадами фразеологии ему

открывается то, что скрыто внутри, он наблюдает, как

там, в оргиях «черной магии», слова предают на позор

и муку: «Разве пресса — вестник? Нет — само собы-

тие.

Чья-то речь? Нет — жизнь. Она не только притя-

зает на то, что истинные события — это ее сообщения

о них, она еще и сама ведет к колоссальной идентич-

ности событий и сообщений, в силу которой всегда

возникает видимость того, что о деяниях сперва сооб-

щается и лишь затем они совершаются, а часто она

обусловливает и саму возможность этого, и уж во

всяком случае такое положение, когда военным коррес-

пондентам не разрешается что-либо увидеть, зато кор-

респондентами становятся военные. В этом смысле

я совсем не против, если говорят, что я всю жизнь

переоценивал возможности прессы. Она не ординарец,

да и как мог бы ординарец столько требовать и столько

получать! Она событие. Опять инструмент взял над

нами верх. Мы поставили превыше всего мира челове-

ка, чья обязанность — оповестить о пожаре; того, кому

надлежит играть самую подчиненную роль в государ-

стве,

мы поставили превыше мира, превыше пожара

и дома, превыше факта и нашей фантазии». Авторитет

и слово против коррупции и магии — таково располо-

жение лозунгов в этой борьбе. Нелишним будет сделать

прогноз относительно ее исхода. Никто, и менее всех

Краус, не может поверить в утопию о некой «деловой»

газете, в бредовую идею о «беспристрастном сообще-

нии фактов». Газета есть инструмент власти. Ценность

она приобретает только из рук власти, которую обслу-

живает; газета есть выражение власти не только в от-

ношении тех, кого она, газета, представляет, но и в пла-

не того, какими средствами это делается. Но если

высокоразвитый капитализм унижает не только свои

цели, но и средства, то нового расцвета райского все-

человечества столь же мало можно ожидать от власти,

стоящей над ним, как и повторного расцвета языка Гёте

и Клаудиуса

. Ситуация будет иной в первую очередь

из-за того, что идеалы, будучи униженными, лишатся

всякой ценности. Этого достаточно, чтобы понять:

Краус не мог ни выиграть, ни проиграть, с какой бы

непреклонностью ни освещал борьбу его «Факел».

Однообразным сенсациям, которыми ежедневная прес-

са услужливо потчует публику, Краус противопоставил

вечно новую «газету», чья обязанность состоит в сооб-

щении об истории Творения: это вечно новая непре-

рывная жалоба.

Демон

«Разве я спал? Сейчас лишь за-

сыпаю...»

Слова в стихах IV

Никакие аргументы в защиту Крауса не достигают

цели, и это имеет глубокие обоснования в самом фено-

мене Крауса, и это же накладывает отпечаток на все

дебаты о нем. Большая книга Леопольда Лиглера

по-

рождена установкой ее автора на апологию. Первейшей

его задачей было засвидетельствовать «этический

характер личности» Крауса. Ничего, однако, не получа-

ется. Темный фон, на котором выделяется его портрет,

это не современность, это мир до Бога, мир демона.

На него падает свет первого дня Творения, потому-то

он и выступает в окружающем мраке. Но не весь цели-

ком — некоторые черты окутаны более глубоким мра-

ком, чем то можно предположить. Глазам, не способ-

ным к аккомодации, никогда не разглядеть весь абрис

этой фигуры. И понапрасну пропадут все знаки, кото-

рые неустанно подает Краус, страстно жаждущий,

чтобы кто-то его заметил. Демон сделал так, что внут-

реннее существо Крауса внешне выражается в его

тщеславии. Демон одинок, и точно так же одинок Кра-

ус,

стоящий на невидимом зрителям холме и неистово

размахивающий руками: «Ах, хорошо, что никто не

знает, / Что Румпельштильцхен

меня называют». Пля-

шущий демон не знает покоя, и точно так же эксцент-

рическая рефлексия Крауса все время держит его в не-

затихающем волнении. Фиртель

говорил, что он «бо-

лен собственными дарованиями». В самом деле, его

способности это его недуги, и, помимо недугов под-

линных, он страдает еще и тщеславием, от которого

происходит его ипохондрия.

Если он не глядится в себя как в зеркало, то любу-

ется, словно собственным отражением, противником,

который ползает где-то у его ног. Ведь его полемиче-

ское мастерство с давних пор представляет собой тес-

нейшее переплетение техники разоблачений, использу-

ющей самые передовые методы, и искусства самовыра-

жения, оперирующего средствами архаическими. Но

и в этой области демон заявляет о себе, и заявляет дву-

смысленно: самовыражение и разоблачение благодаря

двусмысленности совмещаются и становятся само-

разоблачением. Краус сказал: «Антисемитизм — это

состояние мысли и чувства, когда всерьез высказыва-

ется десятая часть тех обвинений (...), какими сопле-

менники в шутку всегда готовы осыпать друг друга на

бирже». Здесь дана схема, в соответствии с которой

формируется и отношение к нему у его противников.

Нет ни одного упрека в его адрес, ни одной порочащей

детали, которые, облеченные в самую правомерную

формулировку, нельзя было бы позаимствовать из его

собственных произведений, причем они содержатся

как раз в тех строчках, где самонаблюдение перераста-

ет в самолюбование. Он готов платить любую, самую

высокую цену, лишь бы заставить говорить о себе,

и благодаря успешности такой спекуляции всегда ока-

зывается правым. Если стиль это могущество автора,

его способность распространяться по всей широте и

долготе языкового мышления, не опускаясь при этом