Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

и есть — пробуждение, в занятиях, казалось бы, совер-

шенно ничем не примечательных. Это мгновения, при-

надлежащие вечности. На них, и только на них выстра-

ивает Грин свои истории. «Toujours, semblait-il,

murmura la riviere, toute la vie de meme, toute la vie»

[А река, казалось все бормочет, как и сама жизнь,

целая жизнь]. Такова песнь жизни этих людей, для

которых мгновения, отмеченные роком, не теряют

своего значения вплоть до самого конца. Они не знают

развития, если не считать развитием то, как они по-

падают из одного несчастья в другое, подобно падаю-

щему с лестницы, пересчитывающему телом каждую

ступеньку.

Так падение приводит их к смерти. И в них осуще-

ствляется земная участь passio — разрушение тела

и жизни. Беспамятство, сон и, наконец, смерть — веч-

ный ответ тела, находящегося на пределе страдания.

Постель для этого романиста — исконное место, трон

божьей твари. «Une passion par personne, cela suffit»

[«Одной страсти человеку достаточно»] — достаточно,

потому что страсть, как и хождение по мукам, как и

упорядоченная последовательность остановок на этом

пути страстотерпца, для него уже предопределена.

Можно ли сформулировать это правило? Действитель-

но ли оно по отношению к современному человеку?

Ведь гриновские персонажи совсем несовременны.

С застывшими масками трагических героев они разыг-

рывают свои роли в интерьере провинциального фран-

цузского городка. Их внешний облик и уклад жизни

убог и старомоден; однако в их жестах все еще живы

древние властители, преступники, одержимые. В их

комнатах, между резным остовом мебели и плюшевой

обивкой, как в стволах деревьев или в тростнике, на-

ходят обиталище их предки. Сплав старомодности

с архаикой, травма созерцания родителей в их двойном

обличье архаического и исторического феномена —

это постоянный мотив у Грина. В сгущенной сумрач-

ности изображаемого им мира тонут дома и покои,

где нашло успокоение поколение наших отцов. Стоит

только присмотреться как следует, чтобы понять, что

действие всех трех главных книг Грина происходит

в одном и том же доме, это может быть дом мадам

Флетчер, старого Месюра или мадам Грожорж, но это,

в сущности, один и тот же дом; так драмы великих

трагиков разыгрываются на фоне одного и того же

изображения дворца: будь то дворец Агамемнона

Креонта

или Тезея

. «Жить» все еще значит здесь

«иметь жилище» — событие, исполненное страха

и магии, которое, возможно, никогда не было таким

всепоглощающим, как под покровом цивилизованного

бытия и буржуазно-христианского мирка. Дом предков,

погруженный в сгустившуюся мглу едва прошедшего

и пока еще не помысленного, на мгновения озаряясь

вспышками судьбы, становится прозрачным, как грозо-

вое небо, и обнаруживает череду сводов, комнат и га-

лерей, теряющихся в доисторическом времени чело-

вечества. Несомненно, что для каждого поколения

часть праистории сплавлена воедино с существовани-

ем здесь и сейчас, с формами жизни, непосредственно

ему предшествующими (для ныне живущих, таким

образом, с серединой и концом прошлого столетия).

Грин не единственный, кто это чувствует. «Enfants

terribles» [«Ужасные дети»] Кокто — это оснащенная

всеми возможными техническими средствами экспеди-

ция в подводные глубины детской комнаты, не говоря

уже о творении Пруста, посвященном потерянному

времени и его клеткам, в которых мы провели свое

детство. Пруст вызывает к жизни волшебные часы дет-

ства, Грин упорядочивает наши самые ранние страхи.

В опустошенном жилище детства он сметает в кучу

следы, оставленные жизнью наших родителей. И из

этой горы страданий и ужаса, воздвигаемой им, возни-

кает их труп, оставшийся без погребения, пронзая нас

своим видом насквозь так же, как многие века назад

зрелище распятого тела покрывало стигматами благо-

честивую плоть.

Иоганн Якоб Бахофен

Научные пророчества существуют. Их можно легко

отличить от научных предсказаний, которые представ-

ляют собой точные предвидения в области законов при-

роды или, например, законов экономических. Научные

пророчества заслуживают этого названия в том случае,

если более или менее ясно осознаваемое предвидение

того,

что должно явиться на свет, вдохновляет научные

исследования, которые, в свою очередь, не выходят

за общие рамки науки. Поэтому такие пророчества

дремлют в специальных работах, неизвестных широ-

кой публике, и большинство их авторов даже не ка-

жутся предшественниками — ни самим себе, ни гряду-

щему. Редко и с опозданием их озаряет слава и они

становятся знаменитыми, как это недавно случилось

с Бахофеном.

Подобных пророчеств много в любом интеллекту-

альном движении, включая и самые недавние, которые

любят похваляться скорее своими тонкими литератур-

ными и художественными приемами, чем научными

предшественниками. Вспомним появление экспрессио-

низма. Легко найти как его художественных предков —

Грюневальда

и Эль Греко, так и его литературных

крестных отцов — Марло

и Ленца

. Но кто вспомнит,

что на пороге нашего века двое ученых из Вены при-

нялись за работу и, благодаря методичному труду,

осуществлявшемуся в пределах их науки, пришли к по-

строению тех самых пластических художественных

теорий, которые спустя десяток лет вдохновили самых

дерзких экспрессионистов раннего периода. Этими

учеными были Алоис Ригль, в своей книге «Поздне-

римская художественная промышленность» опроверг-

ший представление о так называемом художественном

варварстве эпохи Константина Великого, и Франц Вик-

хов,

который в работе «Римское искусство (Венский ге-

незис)» привлек внимание к первым средневековым

миниатюристам, вошедшим в моду благодаря экспрес-

сионизму.

Эти-то примеры и нужно вспомнить, чтобы понять

недавнее возвращение интереса к Бахофену. Гораздо

раньше того, чем архаические символы, ритуалы пло-

дородия, культ мертвых и погребальная магия привлек-

ли внимание не только исследователей первобытной

ментальности, но и психологов фрейдовской школы

и даже просто людей просвещенных, швейцарский

ученый набросал картину древней истории, которая

отметала все, что здравомыслие девятнадцатого века

воображало по поводу происхождения общества и ре-

лигии. Эта картина, выдвигая на первый план иррацио-

нальные силы в их метафизическом и политико-право-

вом значении, не могла не привлечь чрезвычайного

интереса со стороны теоретиков фашизма; однако она

должна была почти так же заинтересовать и марксист-

ских мыслителей, потому что обнаруживала коммуни-

стическое общество на заре истории. Так в трудах

Бахофена, который при жизни, равно как и после смер-

ти,

воспринимался всего лишь как ученый с сомнитель-

ными научными заслугами, в последние годы обна-

ружились пророческие свойства. Подобно вулкану,

чей мощный конус был сформирован подземными

силами, которые с той поры, казалось, надолго уснули,

это творчество в течение полувека представляло собой

внушительную, но инертную массу, пока новое про-

явление породивших его сил не привело к тому, что

оно изменилось, и любознательные были привлечены

его мощью.

Когда в 1859 году в Базеле была опубликована работа

«Символика древних гробниц», Бахофен был отнюдь

не новичком в науке. Однако в десятке прежних его

публикаций едва ли набралось бы три дюжины стра-

ниц, которые свидетельствовали бы об интересе, впо-

следствии столь отчетливо себя обнаружившем. Автор

этих археологических эссе высказывался только по

вопросам, касающимся римского права и римской

истории; по образованию он не был даже археологом.

Не его научные занятия и не его знакомые, а поворот-

ный момент в его жизни, жизни одинокого путеше-

ственника, направил его на тот путь, с которого он

больше никогда не сходил. Как раз на этот переломный

момент намекает он в самых первых строках своей

книги. Вспоминая находку античного колумбария

в 1838 году, он описывает, как четыре года спустя сам

посетил то место: «Впечатление, которое произвел на

меня вид этого приюта вечного успокоения, было тем

более глубоким, что я никогда не видел, за исключени-

ем двух других раз, (...) подобных мест. (...) Именно

эти посещения и были первым толчком к изучению

мира древних гробниц, которое привело меня затем

два раза в Италию и нашло новый предмет для иссле-

дований в Греции. (...) Течение веков, со всеми новше-

ствами, что они несут с собой, почти не затронуло

ни гробниц, ни их культа. (...) Огромное значение, ко-

торое древний мир гробниц приобрел из-за этой ничем

не нарушаемой устойчивости, еще увеличивается тем

обстоятельством, что он открывает нам самые прекрас-

ные стороны античного мышления. Если другие раз-

делы древней истории и культуры могут привлечь

нашу мысль, то изучение некрополей затрагивает

самые глубины сердца и не просто увеличивает наши

знания, но обращается к более потаенным сферам че-

ловеческой души. Я сохранил, насколько было возмож-

но,

именно этот аспект вещей, насыщенность смыслом

и торжественность которых в этих обителях смерти

воспринимается как символ и не может быть выраже-

на в словах».

Итак, метод его исследований возник сразу. Он

состоит в том, чтобы принять символ за основу мыш-

ления и жизни людей античности. «Что важно, —

скажет позже Бахофен в своем эссе „Медведь в древних

религиях", — так это рассматривать каждый символ

в отдельности. Если даже однажды он исчезнет, став

частью чего-то другого, его происхождение покажет,

что он самостоятелен и, значит, обладает самоценным

значением. Поэтому следует рассматривать его именно

так; то, что он стал частью культа и атрибутом различ-

ных божеств, должно приниматься во внимание лишь

во вторую очередь». Это то, что касается религии.

С тем большим основанием можно говорить, что все,

в чем Бахофен способствовал познанию античного

искусства, опирается на его понимание символа. Его

сравнивали с Винкельманом

, утверждая: «Именно

Винкельман открыл ему молчаливую силу эйдоса». Но

насколько Винкельман оставался чужд миру символов!

«Может быть, — написал он однажды, — пройдет це-

лый век, пока какой-нибудь немец не сумеет последо-

вать по дороге, по которой шел я, и не научится ощу-

щать вещи так же, как ощущал их я». Если Бахофену

и суждено было исполнить это пророчество, то самым

неожиданным образом.

III

Бернулли нашел очень удачную формулировку, говоря

о сумеречности, которая царит в исследованиях Бахо-

фена. Возникает искушение объяснить эту особенность

закатом романтизма, последние проявления которого

сталкиваются с первыми ростками позитивизма. Фило-

софия Лотце

дает об этой ситуации поистине захва-

тывающее представление. Однако эта формулировка

вызывает у нас другую интерпретацию. Ведь сколь

пространными и тщательными ни были доказательства

Бахофена, в них ничто не напоминает позитивистские

методы. Сумерки, в которые погружается читатель, это

скорее те самые сумерки, что царят в платоновской

пещере, на чьих стенах проступают очертания идей,

или же это неясный свет, который поднимается над

царством Плутона. На самом деле здесь и то и другое.

Ведь культ смерти, который придает свое глубинное

значение любимым темам Бахофена, пронизывает всю

античность; мифологические образы в его произведе-

ниях раскрываются, величественные и бесцветные,

словно тени.

Впрочем, с этими образами дело обстоит как с рим-

скими некрополями, о которых Бахофен сказал, как

будто отчеканил на медали: «Кто бы к ним ни прибли-

жался, кажется, что он делает открытие». Отсюда этот

термин, совершенно не поддающийся переводу, die

unbeweinte Schopfung [нем. букв.: неоплаканное творе-

ние] — творение, исчезновение которого не сопровож-

дается ни одной жалобой. Это зависит от самого пред-

мета, — но слово

Stoff,

т. е. ткань, обозначает нечто

сгущенное, плотное и сконцентрированное. Это фактор

того промискуитета, отпечаток которого несет на себе

самое древнее человечество в своем гетерическом уст-

ройстве. Из этого промискуитета не исключены ни

жизнь, ни смерть; они смешиваются между собой

в изменчивых очертаниях, следуя ритму, который уба-

юкивает все сущее. Поэтому в древнем порядке вещей

смерть ничуть не напоминает жестокое разрушение.

Античность рассматривает ее всегда более или менее

в связи с жизнью. Диалектический характер такой

концепции был в самой высокой степени свойствен

самому Бахофену. Можно даже утверждать, что смерть

была для него ключом ко всякому знанию, примиряя

противоположные принципы в ходе диалектического

развития. Поэтому он, в конечном счете, и становится

мудрым посредником между природой и историей:

все,

что было историческим, посредством смерти окон-

чательно возвращается в сферу природы; то же, что

было природным, посредством смерти окончательно

становится историческим. Нет ничего удивительного,

следовательно, что Бахофен обращается к ним, упоми-

ная гетевскую формулу веры: «Естественные науки,

изучающие то, что произошло, — это великий прин-

цип, на который опирается всякое истинное знание

и всякий прогресс».

Выходец из старинного базельского рода, Бахофен

помнил о своем происхождении всю жизнь. Любовь

к родной земле, сочетаясь с научным призванием,

привела его к тому прекрасному этюду о ликийской на-

ции*

, который похож на робкую и целомудренную

хвалу гельвецианской конфедерации. Независимость,

которую эти две маленькие страны так ревностно

охраняли в процессе своей истории, являла собой, с его

точки зрения, самую утешительную аналогию. Общее,

что он в них видел, — это набожность и та любовь

к своей земле, которая, будучи «ограниченной преде-

лами горных ландшафтов, наполняет сердца силой,

неведомой тем, кто живет на просторных равнинах».

С другой стороны, гражданское сознание никогда

не достигло бы у него такой высоты, если бы и оно

не было глубочайшим образом пронизано хтоническим

чувством. Нет ничего более характерного, чем его

объяснение истории предсказания, явленного жителям

Мегары

. «Когда они упразднили царскую власть и из-

за этого государство узнало смуту, они обратились

к Дельфийскому оракулу, чтобы узнать, как устроить

судьбу общества. Пусть спросят мнение большин-

ства, — был ответ. (...) Должным образом истолковав

это указание, они воздвигли в экклесиастерии памят-

ник мертвым. Вот большинство, — заключает автор, —

которое бы никак не подошло современной демокра-

тии».

Совершенно в этом же духе он настойчиво говорит

о происхождении недвижимости, что является бесцен-

ным свидетельством взаимозависимости обществен-

ного устройства и смерти. «Именно благодаря надгроб-

ному камню сформировалась концепция Sanctum

[лат.

святость], то есть чего-то неподвижного и вечно-

го.

Это устоявшееся значение распространилось затем

на межевые столбы и стены, которые с этого времени

вместе с надгробными камнями образуют ансамбль Res

Sanctae» [лат. священные предметы].