Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

Бахофен написал эти фразы в своей автобиографии.

Много лет спустя, на вершине своей жизни, он постро-

ил себе в Базеле большой дом, напоминающий башню,

на которой была надпись: «Morituro sat!» [лат. Тому,

кто умрет, достаточно]. Поскольку он вскоре после

этого женился, он никогда в этом доме не жил. Но как

раз именно в этом самом факте хочется обнаружить

образ полярности «vita et mors» [лат. жизнь и смерть],

которые управляли его мыслью и господствовали

в его жизни.

Бахофен-ученый обладал барскими замашками. Тип

ученого-вельможи, блестяще воплощенный Лейбни-

цем, заслуживал бы того, чтобы проследить его суще-

ствование до наших времен: он и сейчас еще порожда-

ет благородные и замечательные умы, такие как, напри-

мер,

Аби Варбург*

, основатель библиотеки, носящей

его имя, которая только что была перевезена из Герма-

нии в Англию. Не будучи так же на виду, как вельможи

от литературы, первый из которых — Вольтер, этот

клан ученых имел значительное влияние. Именно

в этом ряду, а не на линии Вольтера, стоит Гёте, чья

характерная и отчасти несколько официальная манера

делала научное вдохновение близким ему даже в боль-

шей степени, чем вдохновение поэтическое. Деятель-

ность подобных умов, которые всегда представляются

отчасти «дилетантскими», легко проявляет себя в обла-

стях, пограничных для многих наук. Чаще всего она

свободна от любых профессиональных обязательств.

Что же касается научных положений, известно, какую

сложную позицию занимал Гёте по отношению к фи-

зикам своего времени. Со всех этих точек зрения Бахо-

фен является разительной аналогией Гёте. Та же

барственная, а значит, высокомерная манера; то же

презрение к разделительным линиям, установленным

между разными науками; то же неприятие со стороны

коллег. Это сходство не исчезает даже при взгляде на

второстепенные обстоятельства, потому что оба владе-

ли мощным научным аппаратом. Если Гёте отовсюду

черпал материалы для своей огромной коллекции, то

Бахофен поставил свое богатство на службу не только

всевозможным документам, но и частному музею,

который делал его в большой степени независимым

от поддержки других.

Нет никакого сомнения в том, что такое привилеги-

рованное положение имело для Бахофена и свою обо-

ротную сторону. Гёте, ввязавшись в спор с Ньютоном,

оказался едва ли в лучшем положении, чем Бахофен,

который в конце своей научной активности развязал

полемику с Моммзеном

. В своей работе «Сага о Тана-

киле» (1870) он постарался не просто опровергнуть

позитивистский подход, — это он мог, конечно, сделать

чрезвычайно успешно, — нет, он стал критиковать

и его источники, а тут Моммзен слыл знатоком. Есть

искушение видеть в этих спорах своего рода пролог

к другим: несколько лет спустя позитивистская наука

в лице Виламовиц-Меллендорфа

пустилась в спор

с Ницше как автором «Происхождения трагедии». Во

всяком случае, в этих двух историях именно нападаю-

щий был побежден: в том, что касается науки, Ницше

отомстил за Бахофена. (Кажется, между ними не было

личного знакомства; все, что только можно было ска-

зать на эту тему, было изложено Шарлем Андлером

Барственная независимость позиции Бахофена ни-

как не компенсировала его одиночества; горечь, кото-

рую принесла ему полемика с Моммзеном, выразилась

однажды в таких словах: «Никого так не поносят, как

человека, устанавливающего связь между правом

и другими проявлениями жизни и отказывающегося

от той отдельной полочки, на которую так любят поме-

щать каждое явление и каждый народ. Считается, что,

ограничивая исследование, можно сделать его более

глубоким. Напротив, такая метода ведет к поверхно-

стным, лишенным смысла концепциям; именно она

породила увлечение деятельностью чисто внешней —

вершиной чего является фотографирование руко-

писей».

Бахофен черпал из романтических источников. Одна-

ко они достигали его, только пройдя через великий

фильтр, которым является историческая наука. Его учи-

тель Карл фон Савиньи, профессор права в Геттинген-

ском университете, принадлежал к той блистательной

научной плеяде, которая располагается между эпохой

чистой романтической спекуляции и самодостаточным

позитивизмом. В «Автобиографических записках»,

которые Бахофен написал в 1854 году для своего учи-

теля, много романтических интонаций, но прежде

всего — уважение к источникам, что заставляет его

сказать: «Если некогда основатель Рима и был в моем

сознании представлен как подлинный италийский

Адам, сейчас (после пребывания в Риме), я, может

быть, увидел бы в нем очень современную фигуру,

а в Риме — замковый камень и закат периода тысяче-

летней культуры».

Явное уважение к происхождению общественных

институтов было качеством, на которое больше всего

нападала «историческая школа права», а ее вдохнови-

телем был Савиньи. Оставшись чуждым гегельянскому

движению, он тем не менее в качестве базового для сво-

ей собственной доктрины заимствовал знаменитый

пассаж из «Введения в философию мировой истории»

Гегеля. Речь идет об очень известном определении

Volksgeist, народного духа, который, согласно Гегелю,

оставляет свой общий отпечаток на искусстве, морали,

религии народа, равно как и на его науке и системе

права. Эта концепция, научное значение которой ока-

залось довольно сомнительным, была своеобразно

переосмыслена Бахофеном. Поскольку его юридиче-

ские и археологические изыскания не позволяли ему

рассматривать право древних как бесспорное, устояв-

шееся единство, он надеялся найти для него иные

основания, чем слишком неопределенный народный

дух. Рядом с созданием такого образа, как послание из

страны мертвых, Бахофен отныне помещает понятие

права как сооружения, стоящего на земле, но чей под-

земный фундамент и неисследованные глубины были

образованы нравами и религиозными привычками

античного мира. Расположение, а значит, и стиль тако-

го сооружения были хорошо известны, но, кажется,

никто еще не подумал о том, чтобы изучить подземный

слой. Вот это-то и предпринял Бахофен в своей боль-

шой работе о материнском праве.

VII

Уже давно замечено, что те книги, которые оказывали

самое глубокое воздействие, были отнюдь не самыми

читаемыми. Всем известно, что лишь немногие из тех,

кто пятьдесят—шестьдесят лет назад страстно вос-

хищался дарвинизмом, читали «Происхождением ви-

дов» и что «Капитал» держали в руках далеко не все

марксисты. То же наблюдение относится к главному

произведению Бахофена, к книге «Материнское пра-

во».

В этом нет ничего удивительного, потому что уве-

систый и трудный для понимания том изобилует гре-

ческими и латинскими цитатами и насыщен именами

авторов, большинство которых неизвестны даже обра-

зованной публике. Его главные идеи распространились

без помощи текста, чему способствовал романтический

и одновременно точный образ эпохи матриархата, им

нарисованный.

Итак, по Бахофену, семейному укладу, который

установился от античности до наших дней и для кото-

рого характерно господство pater familias [лат. отец

семейства],

пре ^шествовал другой, где весь семейный

авторитет был отдан матери. Этот уклад коренным

образом отличался от уклада патриархального, как

с точки зрения юридической, так и сексуальной. Все

родственные отношения, а значит, и весь порядок на-

следования был в ведении матери, которая принимала

у себя как гостя своего мужа или, как было в начале

этой эпохи, даже нескольких мужей. Хотя доказатель-

ства того, что материнское право характеризовалось

именно этими особенностями, были адресованы в пер-

вую очередь историкам и филологам, сначала об этом

серьезно заговорили этнологи — заметим попутно, что

впервые этот вопрос с почти ясновидческой прозорли-

востью был поставлен Вико

(12

. Так вот, если среди

этнологов никто не отрицает самого существования

матриархата, то они очень сдержанны в том, что каса-

ется идеи целой эпохи матриархата, имеющей устойчи-

вые признаки прочно утвердившейся общественной

структуры. Однако именно эту мысль отстаивал Бахо-

фен, подчеркивая, что существовал период унижения

и порабощения мужчин. Именно ввиду такого состоя-

ния мысль о существовании государства амазонок, —

а он считал его исторической реальностью, — приоб-

ретает отчетливые очертания.

Как бы то ни было, и в настоящее время дискуссия

далека от завершения. Независимо от философской

подоплеки, к которой мы еще вернемся, сами его исто-

рические данные недавно были рассмотрены под но-

вым углом зрения. Некоторые ученые, среди которых

и исследователь Мексики Вальтер Леман, попытались

поддержать построения Бахофена, занявшись изучением

следов огромной культурной и общественной эволю-

ции, которая, по-видимому, отметила конец матриарха-

та. По их мнению, они распознали эти следы в знаме-

нитой таблице противоположностей, составляющей

часть пифагорейской традиции, в основе которой ле-

жит противопоставление между правым и левым. По-

этому они склонны были видеть в изменении направ-

ления вращения свастики, или креста с надломленны-

ми лучами, древнего арийского колеса огня, новацию

патриархальности: в эпоху матриархата это колесо вра-

щалось в левую сторону.

В одной из самых известных глав своей книги

Бахофен объясняет это столкновение двух миров. Мы

считаем уместным воспроизвести замечание, которое

дает в своей работе «О происхождении семьи» Фрид-

рих Энгельс, тем более что этот отрывок содержит в то

же время достаточно серьезное и взвешенное суждение

о Бахофене, которое появится позднее у других авто-

ров-марксистов, таких как Лафарг. Энгельс говорит:

«По мнению Бахофена, не эволюция реальных условий

жизни привела к историческим изменениям в отноше-

ниях мужчины и женщины, но их религиозное отраже-

ние в умах этих самых людей. Следуя этой теории, Ба-

хофен представляет „Орестею" Эсхила как драматиче-

ское описание борьбы между уходящим матриархатом

и нарождающимся патриархатом, который и станет

в конце концов победителем. (...) Это объяснение но-

вое,

но, по существу, верное (...) является одним из

самых красивых и наиболее удавшихся мест в книге.

Неважно, что оно одновременно доказывает, что Бахо-

фен верил в Аполлона, Афину и Эринний, по меньшей

мере, настолько же, как в свое время Эсхил; на самом

деле он верил как раз в то, что именно они в эпоху ге-

роев совершили чудо, заменив матриархат патриарха-

том. Из этого явствует, что теория, рассматривающая

религию как основной рычаг мировой истории, долж-

на вылиться в самый чистый мистицизм»

VIII

Отнесение теории Бахофена к мистицизму, подчеркну-

тое Энгельсом, стало еще более явным, когда ученого

«открыли» во второй раз, что произошло в самый от-

четливый период того последнего всплеска эзотеризма,

который затем оказался существенной опорой немец-

кого фашизма. В начале этого «открытия» стоит чрез-

вычайно любопытная фигура Альфреда Шулера, имя

которого, может быть, потрясло некоторых пылких

поклонников Стефана Георге, поскольку ему была по-

священа поразительно смелая поэма «Porta Nigra».

Шулер был маленьким, невзрачным человеком, швей-

царцем, подобно Бахофену, и всю свою жизнь провел

в Мюнхене. То, что этот ученый человек (он один-един-

ственный раз побывал в Риме, но его знание Древнего

Рима и его глубокое постижение древнеримского укла-

да кажутся чудом) был одарен необычайным понима-

нием хтонического мира, есть признанный факт. И мо-

жет быть, уместно будет сказать, что эти врожденные

способности питались теми же самыми соками, кото-

рые присущи именно этому баварскому краю. Однако

остается фактом, что Шулер, который почти ничего

не написал, в кружке Георге обладал авторитетом чуть

ли не пророка. Именно он познакомил Людвига Клаге-

са

(14

, который часто посещал тот же круг, с доктриной

Бахофена.

С помощью Клагеса его доктрина вышла из границ

эзотеризма, чтобы заявить о своих правах в философии,

о чем сам Бахофен никогда не помышлял. В «Eros

cosmogonos» Клагес набрасывает естественную и ант-

ропологическую историю хтонизма. Выявляя мисти-

ческие основы жизни, вырывая их из поглотившего

их забвения, философ обнаруживает «праобразы»

[Urbilder].

Будучи частью внешнего мира, они тем не

менее очень отличаются от понятий. Ведь к понятиям

всегда примешивается разум со своими утилитарными

взглядами и притязаниями на господство, в то время

как образы обращены исключительно к душе, которая,

воспринимая их только пассивно, бывает вознагражде-

на их символическим содержанием. Философия Клаге-

са, оставаясь философией длительности, не знакома

с творческой эволюцией, но знает только убаюкиваю-

щую песнь мечты, фрагменты которой — всего лишь

ностальгические отражения души и давно ушедших

форм. Отсюда его определение: первообразы являют-

ся проявлением душ прошлого. Объяснение хтонизма,

данное Клагесом, отличается от идеи Бахофена своим

произвольным характером, что проявляется и в назва-

нии его главного труда «Разум как противник души».

Впрочем, это тупиковая система, которая выливается

в угрожающее пророчество в адрес человечества,

поддавшегося на уловки разума. Правда, несмотря на

провокационную и мрачную сторону, эта филосо-

фия по тонкости анализа, по глубине взгляда и уровню

дискуссии оказывается бесконечно выше тех толкова-

ний Бахофена, которые в своих целях предпринимали

официальные теоретики немецкого фашизма. Боймлер,

например, заявляет, что только метафизика Бахофена

достойна того, чтобы на нее обратили внимание, что же

касается его исследований доисторического периода,

то они почти недостойны внимания, так как даже какая-

нибудь «точная научная работа о происхождении чело-

вечества вряд ли сообщит нам что-либо значимое».

В то время как новая метафизика приветствовала

открытие Бахофена, легко забыли о том, что его труды

никогда не переставали фигурировать в исследованиях

социологов, более того, через Элизэ Реклюса

были

напрямую связаны с ними. Одобрение со стороны

социологов, подтекст которого был весьма неприятен

швейцарскому ученому, не было им, однако, отвергну-

то.

Должно быть, Бахофен был слишком одинок, что-

бы не принять любую похвалу, откуда бы она ни исхо-

дила. Имелась причина и более серьезная. Бахофен

проник в неисследованные глубины источников, сквозь

века питающих анархистский идеал, который восхва-

лял Реклюс. Здесь следует вернуться к древнему перво-

бытному промискуитету, о котором говорит «Материн-

ское право». Этому порядку вещей соответствует опре-

деленный идеал права. Внимание Бахофена привлек

тот неоспоримый факт, что некоторые матриархальные

сообщества развились до очень высокой степени

демократического устройства и идей гражданского

равенства. Коммунизм казался ему даже чем-то неотде-

лимым от гинекократии. И вот что удивительно: без-

жалостное суждение, которое он, будучи базельским

гражданином и патрицием, высказал о демократии,

нисколько не помешало ему дать ее великолепное опи-

сание на страницах, посвященных празднествам Дио-

ниса, в которых он усмотрел женское начало. «Культ

Диониса является религией демократии, потому что

чувственная природа, к которой он обращен, свой-

ственна всем людям» и «не признает никаких различий,

которые были бы установлены порядком государствен-

ной жизни или духовным превосходством».

Такие пассажи привлекают внимание теоретиков

социализма. Кроме того, идея матриархата их интере-

сует не только из-за представления о первобытном ком-

мунизме, очень привлекательного для них, но также

из-за ниспровержения понятия власти, которое это

представление влечет за собой. Так, Поль Лафарг, зять

Карла Маркса и один из немногих людей, овладевших

его методом, заканчивает, — намекая на куваду

, —

свое эссе о матриархате следующим соображением:

«Мы видим, что патриархальная семья является отно-

сительно недавним институтом; ее появление на свет

характеризуется раздорами, преступлениями, отвра-

тительным фарсом». Акцент, который не свидетель-

ствует об объективности исследования, позволяет по-

чувствовать, какие глубинные слои самой личности

вступают в дело при рассмотрении этих вопросов.

Именно они придают такую страстность спорам, кото-

рые ведутся вокруг Бахофена, и от нее не полностью

свободны даже собственно научные выводы. Повсюду

эти теории вызвали реакцию, в которой внутренняя,

эмоциональная жизнь и политические убеждения ка-

жутся нерасторжимо связанными. В своем замечатель-

ном очерке о «Социально-психологическом значении

теории материнского права» Эрих Фромм совсем не-

давно изучил историю этого вопроса. Воскрешая в па-

мяти многочисленные тесные связи между возрожде-

нием интереса к Бахофену и фашизмом, он критикует

те серьезные потрясения, которые в существующем

обществе угрожают отношениям между ребенком