Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

мира, заставили целиком и полностью встать на сторо-

ну войны?» Ничего подобного мы здесь не встретим.

Ведь слово имеют мародеры по призванию, и горизонт

их хотя и пылает огнем, но слишком узок.

Что же видят они в этом огне? А видят они — и тут

можно доверять Ф. Г. Юнгеру

— некую перемену.

«Сквозь всю войну проходят линии морального выбо-

ра; переменам в войне соответствуют перемены в са-

мих воюющих. Достаточно только сравнить возвышен-

ные,

спокойные, одухотворенные лица солдат августа

1914 года с мертвенно-бледными, истощенными, иска-

женными от напряжения лицами участников массовых

сражений в 1918 году. Там, за тугой тетивой сражений,

натягивающейся все сильнее и сильнее, чтобы лопнуть

наконец, встают в памяти их лица, несущие на себе

печать сильнейшего душевного потрясения, отражаю-

щие каждую веху их мученического пути, каждую

битву, ставшую иероглифическим знаком непрекра-

щающейся работы на уничтожение. Это и есть тот

солдатский характер, который породили беспощадные,

лишенные иллюзий, кровавые и беспрерывные массо-

вые сражения. Его отличает возбужденное упорство

прирожденного бойца, выражение единоличной ответ-

ственности и душевного одиночества. В этой схватке,

которая захватывала все более и более глубинные слои,

утвердилась его хватка. Его путь был узок и опасен,

но он вел в будущее». Если на этих страницах и встре-

чаются удачные формулировки, правильные акценты

и меткие аргументы, то это сама действительность,

нашедшая здесь отражение, та действительность, кото-

рую Эрнст Юнгер называет тотально мобилизованной,

а Эрнст фон Саломон

определяет как фронтовой ланд-

шафт. Публицист-либерал, пытавшийся с недавних

пор подступиться к этому новому национализму под

лозунгом «героизм от скуки», проявил, как это видно

из текста, близорукость. Описанный тип солдата есть

не что иное, как действительность, живой свидетель

мировой войны, и, между прочим, именно фронтовой

ландшафт, свою настоящую родину, защищает он на

этой войне после войны. Ландшафт этот заставляет

мгновение остановиться.

Как это ни горько, приходится признать, что, вслед-

ствие тотальной мобилизации ландшафта, немецкое

любовное отношение к природе пережило неслыхан-

ный подъем. Гениальные миролюбцы, населявшие ее

с таким трепетом, были эвакуированы, и, насколько

теперь хватает взгляда из окопа, все окрестности пре-

вратились во владения собственно немецкого идеализма,

каждая воронка от снаряда превратилась в проблему,

колючая проволока — в антиномию, каждый шип —

в дефиницию, каждый взрыв — в постулат, небо над

всем этим в дневное время — в космическую пустоту

стальной каски, а ночью — в моральный закон над

тобой. С помощью огнеметов и траншей техника наме-

ревалась придать героические черты лику немецкого

идеализма. И она просчиталась. Черты, представляв-

шиеся ей героическими, на деле оказались очертания-

ми гиппократовой маски — чертами смерти. Насквозь

пропитанная своей собственной гибельностью, она

создала апокалиптический образ природы, заставила

ее замолчать, в то время как была именно той силой,

которая могла наделить ее языком. Война в метафизи-

ческом, абстрактном понимании, к которому тяготеет

сегодняшний национализм, есть не что иное, как по-

пытка с помощью техники мистически и непосред-

ственно разрешить загадку идеалистически осмыслен-

ной природы, вместо того чтобы пойти более сложным

путем и наделить ее смыслом, используя для создания

полезных для человека вещей. «Судьба» и «Герой»

слились в этих умах воедино, словно Гог и Магог

а жертвами их стали не только люди, но и мысли. Все

разумное, чистое и светлое, что только было придума-

но для улучшения человеческого сосуществования,

все пропало в ненасытной пасти идолов, отвечающих

отрыжкой из четырехсотмиллиметровых орудий. Ино-

гда, правда, авторы сборника и сами не знают, как совме-

стить понятие героизма с массовыми сражениями. Ни-

что не изобличает их более, чем эти плаксивые отступ-

ления, в которых слышится разочарование «формой

войны», «бессмысленно механизированными массовы-

ми сражениями», от которых высшее сословие «уже

очевидно устало». Но там, где некоторые из них пыта-

ются смотреть правде в глаза, еще отчетливее проявля-

ется, насколько искажено их представление о героизме,

насколько превозносимые ими добродетели, такие как

твердость, непреклонность и беспощадность, относятся

не к солдату как таковому, а к нему как к закаленному

классовому борцу. Те, что сначала скрывались под мас-

кой добровольцев Первой мировой войны, а затем стали

наемниками войны в послевоенное время, в действи-

тельности являются верными участниками фашистской

классовой борьбы, а то, что авторы сборника называют

нацией, есть опирающийся на это сословие класс гос-

под, неподотчетный никому, и меньше всего самому

себе,

— вознесшийся на головокружительную высоту,

принявший облик сфинкса — производителя товаров

и намеревающийся в скором времени стать их един-

ственным потребителем. Нация фашистов в обличье

сфинкса, эта новая экономическая загадка природы,

стоит рядом со старой, которая ни на минуту не прекра-

щает демонстрировать свои самые зловещие черты.

В параллелограмме сил, стороны которого образуют

нация и природа, диагональ прочерчивает война.

Естественно, что в лучших и наиболее продуман-

ных статьях этого сборника возникает вопрос о «воз-

можности обуздания войны со стороны государства»,

ведь государству в этой мистической теории изначаль-

но не было отведено никакого места. Сдерживающая

функция государства не имеет здесь, правда, ничего

общего с пацифизмом. От государства требуют гораз-

до большего: ему следует с самого начала учитывать

в своем построении и политике те магические силы, ко-

торые оно впоследствии мобилизует в процессе войны,

чтобы при необходимости продемонстрировать их на

должном уровне. Иначе ему не удастся использовать

войну в своих собственных интересах. Несостоятель-

ность государства перед лицом войны является для

авторов сборника краеугольным камнем их независи-

мого мышления. Воинские подразделения, представля-

ющие собой на конец войны смесь союзов фронтови-

ков и регулярных частей на службе у государственной

власти, вскоре консолидировались в независимые, не-

государственные шайки ландскнехтов, а финансовые

капитаны инфляции, для которых государство уже

перестало служить гарантом их собственности, сумели

по достоинству оценить эти шайки, которые благодаря

посредничеству частных лиц или рейхсвера

в любой

момент были под рукой, все равно что овес или брюк-

ва. Вот и данный сборник походит скорее на идеологи-

чески выверенный рекламный проспект, рассчитанный

на новый тип наемника или, говоря точнее, кондотье-

ра

. Один из авторов, например, простодушно заявля-

ет: «Бравый солдат тридцатилетней войны продавал

себя (...) со всеми потрохами, и все же это намного бла-

городнее, чем торговать своим талантом или убеждени-

ями».

И когда далее он говорит о том, что ландскнехт

немецкой войны после войны не продавал себя, а вое-

вал бесплатно, то, учитывая замечание того же авто-

ра относительно довольно-таки высокого жалованья

в этих воинских частях, все становится на свои места.

Мысль о жалованье так же надежно засела в голове

новых воинов, как и мысль о необходимости техниче-

ского усовершенствования солдатского ремесла: они,

военные инженеры господствующего класса, под стать

высшему звену руководящих служащих. Видит бог, их

фюрерские жесты следует воспринимать серьезно, а их

угрозы вовсе не смешны. Один пилот самолета с газо-

выми бомбами обладает на войне такой же властью

лишать людей света, воздуха и жизни, которая в мир-

ное время поделена между тысячами чиновников. Там,

где скромный командир бомбардировщика, действую-

щий в своем высоком, небесном уединении по поруче-

нию тяжело больного шефа — государства, поставит

собственноручную подпись, там больше не растет тра-

ва — вот кто он такой, «имперский» вождь, о котором

мечтают авторы сборника.

Пока Германия не разделается с гооргоноподобным

ликом, выставленным здесь перед ней, у нее не будет

надежды на будущее. Не разделается или, вернее ска-

зать,

не найдет компромисса. Это, однако, не означает

доброго согласия или обоюдной любви, которые были

бы здесь совсем неуместны; не стоит, пожалуй, также

идти путем уговоров и примирительных дебатов. Но,

возможно, остается еще лучик надежды, который дают

нам язык и разум, если направить их на то «глубинное

переживание», из кромешной тьмы которого выполза-

ет на тысячах ножек своих жиденьких понятий мисти-

ческий призыв к гибели мира. Та война, которая выхо-

дит при этом на свет, не имеет ничего общего как с вой-

ной «вечной», превозносимой новыми немцами, так

и с «минувшей войной», воспеваемой пацифистами.

В действительности это некий чудовищный, последний

шанс исправить неумение народов организовать свои

отношения друг с другом, учитывая ту власть, которую

им дает техника над природой. В случае неудачи этой

попытки миллионы людских тел будут изуродованы

и уничтожены газом и сталью, — а случится это непре-

менно, — но и живые воплощения грозных хтониче-

ских сил, несущие в походном ранце своего Клагеса,

не познают и десятой доли того, что природа готова

открыть своим менее любопытным и более рассу-

дительным детям, которые видят в технике не фетиш

всеобщего заката, а ключ к достижению счастья. Рас-

судительность эта проявится в тот момент, когда они

перестанут видеть в грядущей войне некий магический

рубеж и, постепенно свыкнувшись с ней, как с явлени-

ем обыденным, шаг за шагом постараются превратить

ее в войну гражданскую, на деле используя ловкий

марксистский трюк, который один только и способен

одолеть мрачное руническое заклятье.

Левая меланхолия

О новой книге стихов Эриха Кестнера

Стихи Эриха Кестнера к настоящему времени занима-

ют уже три солидных тома. Однако если попытаться

вникнуть в характер этих строф, то лучше обратиться

к той форме, в которой они появились изначально.

В книгах они стоят тесной толпой и выглядят несколь-

ко подавленными, зато в газетах плавают как рыба

в воде. Неважно, что вода не самая чистая и в ней то

и дело попадаются всяческие отбросы, тем лучше для

автора, поэтические рыбешки которого стали от этого

еще сытнее и жирнее.

Популярность его стихов связана с восхождением

социального слоя, который открыто захватил в свои

руки экономическую власть и, как никто другой, поста-

вил себе в заслугу неприкрытость своей предпринима-

тельской физиономии. Не то чтобы этот слой, поста-

вивший на карту достижение цели и не признававший

Erich Kastner, Ein Mann gibt Auskunft. Stuttgart, Berlin: Deutsche

Verlags-Anstalt(1930). 112 S.

ничего иного, занял отныне главенствующую позицию.

Его идеалы для этого были слишком астматичны. Это

были идеалы бездетных, вышедших из низов торговых

агентов, которые думали не о целой семье, да к тому же

на десятилетия вперед, как это делали финансовые

магнаты, а только о себе, причем рассчитывали не даль-

ше,

чем до конца сезона. Представить их себе неслож-

но:

мечтательные детские глазки за роговой оправой

очков, широкие бледноватые щеки, медленная речь,

обреченность в жестах и образе мыслей. Изначально

поэт обращается именно к этим людям, именно им он

льстит, не поднося зеркала к лицу, а таская его вслед

за ними с раннего утра и до поздней ночи. Пробелы

между строфами — это жировые складки на их затыл-

ках, а рифмы — надутые губы, цезуры — ямки на теле,

а остроты — зрачки в их глазах. Только этим соци-

альным слоем ограничен тематический выбор и оказы-

ваемое стихами воздействие, так что Кестнер равным

образом не в силах ни задеть своими бунтарскими

настроениями людей, лишенных власти, ни уязвить

своей иронией крупных промышленников. Причина

в том, что его поэзия, несмотря на первое впечатление,

прежде всего хранит интересы этой прослойки обще-

ства — торговых агентов, журналистов, заместителей

директоров по персоналу. Однако ненависть по отно-

шению к мелким буржуа, которую провозглашает его

поэзия, сама облечена в мелкобуржуазный и чересчур

интимный наряд. По отношению к крупной буржуазии

сила ударов заметно смягчается, и, в конце концов,

в его тяжелом вздохе сквозит тоска по меценатству:

«Почему нет на свете хотя бы дюжины мудрецов

с большими деньгами?» Неудивительно, что Кестнер,

сводя в «Гимне»

счеты с банкирами, фальшивит в се-

мейной сфере столь же явно, как фальшивит он в сфе-

ре экономической, пытаясь в стихотворении «Мать

подводит баланс» описать ночные думы женщины

из пролетарской среды. Под конец остаются две до-

рожки — дом и рента, — по которым более обеспечен-

ные классы общества ведут на помочах хныкающего

поэта.

Поэт не просто недоволен, он в глубокой меланхо-

лии. Однако уныние его связано с рутинным опытом.

Ведь быть опытным значит принести в жертву свою

идиосинкразию, поступиться даром испытывать отвра-

щение. А это приводит в уныние. Это как раз то обсто-

ятельство, которое в некотором роде сближает его

с Гейне. Опытной и привычной рукой составлены при-

мечания, которыми Кестнер снабжает свои стихотво-

рения, будто нанося вмятины на блестящие детские

мячики, чтобы сделать их похожими на мячи для игры

в регби. И ни в чем его опыт не сказывается так, как

в иронии, поднимающей, словно дрожжи, замешенное

тесто частного мнения. Жаль только, что его дерзость

не имеет ровно никакого отношения ни к идеологиче-

ским, ни к политическим силам, ему доступным. Гро-

тескная недооценка противника, лежащая в основе

дерзких выпадов, выдает, насколько безнадежна пози-

ция, занимаемая этой леворадикальной интеллигенцией.

С рабочим движением она имеет мало общего. Скорее

уж, будучи результатом разложения буржуазного обще-

ства, она предстает подобием феодальной мимикрии,

которой империя восхищалась в лейтенантах запаса.

Леворадикальные публицисты, подобные Кестнеру,

Мерингу*

или Тухольскому

, и есть своего рода про-

летарская мимикрия разложившейся буржуазии. Их

функция заключается в порождении на политическом

уровне не партий, а группировок, на литературном —

не школ, а веяний, на экономическом — не производи-

телей, а посредников. Причем эта левая интеллигенция

вот уже пятнадцать лет беспрерывно является посред-

ником всех модных веяний духа, начиная с активизма

и заканчивая экспрессионизмом и «новой вещно-

стью»*

. Однако ее политическая значимость исчерпа-

ла себя, когда революционные позывы, насколько они

имели место в буржуазной среде, превратились в пред-

меты отдыха и развлечения, доступные широкому по-

требителю.

Таким способом активизму удалось придать рево-

люционной диалектике облик здравого смысла, не име-

ющего классовой принадлежности. В известной степени

это был период рождественских каникул в деятельно-

сти данного интеллектуального журнала. Экспрессио-

низм сделал революционный жест, воздев руку со сжа-

тым кулаком из папье-маше. Сразу после этой реклам-

ной кампании за инвентарную опись мира принялась

«новая вещность», породившая стихи Кестнера. И что

же обнаруживает «духовная элита», приступая к опи-

си собственных чувств и переживаний? Сами эти чув-

ства? Они уже давным-давно распроданы по дешевке.

Если что и осталось, так это пустые места на полках,

на которых когда-то в запыленных бархатных футля-

рах-сердечках хранились чувства — тяга к природе

и любовь, энтузиазм и гуманность. Теперь мы по рас-

сеянности гладим одну лишь пустую форму. Всеведу-

щая ирония находит в этих мнимых шаблонах больше,

чем в самих вещах, она расточительна, несмотря на

свою бедность, и из этой зияющей пустоты творит свой

праздник. Ведь новым в этой вещности является то, что

она также кичится следами своих когда-то сущест-

вовавших духовных богатств, как буржуа — следами

богатств материальных. Никто еще не чувствовал себя

так уютно в такой неуютной ситуации.

Коротко говоря, этот левый радикализм представля-

ет собой как раз такое течение, которому чужда всякая

политическая активность. Он держится слева не оттого