Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

технику, и что техника, в свою очередь, недостаточно

еще сильна, чтобы справиться с элементарными сила-

ми общества. Не пытаясь даже отдаленно коснуться

экономических причин войны, можно утверждать, что

империалистическая война в самых страшных, самых

роковых своих проявлениях обусловлена зияющим не-

соответствием между чудовищным расцветом техники,

с одной стороны, и ее ничтожным моральным содержа-

нием, с другой. По своей экономической природе бур-

жуазное общество действительно не может поступать

иначе, нежели как всячески стараясь отделить все тех-

ническое от так называемого духовного, самым реши-

тельным образом пресекая все попытки техниче-

ской мысли отстоять себе право голоса в социальном

устройстве. Любая война поэтому есть не что иное, как

восстание техники против своего рабского существова-

ния. То, что все вопросы, касающиеся войны, рассмат-

риваются сегодня именно с этой или с родственных ей

точек зрения, что по сути своей эти вопросы являются

вопросами войны империалистической, об этом вряд

ли стоит напоминать авторам настоящих статей, тем

более что они сами были солдатами мировой войны и,

как бы ни были спорны их заключения, несомненно

исходят именно из опыта этой войны. Так что только

диву даешься, находя уже на первой странице книги

заявление о том, что «в каком столетии, ради какой

идеи и каким оружием люди воюют друг с другом, име-

ет лишь второстепенное значение». Но более всего

обескураживает то, что Эрнст Юнгер заимствует здесь

основной принцип пацифизма, причем один из самых

спорных и абстрактных. За всем этим кроется, однако,

не столько расхожая доктрина, сколько закоренелый,

вполне соответствующий масштабам патриархального

мышления, весьма извращенный мистицизм как само-

го автора, так и его друзей. Впрочем, попытки наделить

войну мистическим началом и клишированные идеи

пацифизма вполне стоят друг друга. Чахоточный паци-

физм, пожалуй, имеет в данный момент перед своим

бьющимся в эпилептическом припадке братом даже

одно преимущество, а именно, некую связь с действи-

тельностью и, что не самое последнее, хоть какие-то

мысли о грядущей войне.

О «Первой мировой войне» авторы сборника гово-

рят настойчиво и с большой охотой. Насколько малоин-

тересны им ее реалии, о которых они обычно говорят

отстраненно-возвышенно как о чем-то «неизбежно-

действительном», свидетельствует хотя бы то молча-

ние,

каким они обходят понятие грядущих войн, не

утруждая себя мыслями по этому поводу. Эти перво-

проходцы вермахта вполне могли бы даже кого-нибудь

навести на мысль, что униформа является для них наи-

высшей, всеми фибрами души желаемой целью, по

сравнению с которой обстоятельства, при которых

она позже будет востребована, не имеют уже никакого

значения. Еще более очевидной становится эта пози-

ция, если принять во внимание, насколько устарела

представленная здесь идеология войны на фоне совре-

менного уровня европейского вооружения. Авторы ни

словом не обмолвились о том, что массовые сражения

с использованием тяжелой артиллерии и авиации, сра-

жения, в которых они видят наивысшую форму прояв-

ления бытия, совершенно дискредитируют те хилые

героические идеи, которые еще смогли уцелеть после

Первой мировой войны. Так, например, газовые атаки,

к которым авторы этой книги, очевидно, не питают

ни малейшего интереса, обещают настолько изменить

лицо будущей войны, что военные категории безвоз-

вратно уступят в ней место спортивным, а все сраже-

ния утратят свою изначальную военную сущность

и приобретут соревновательный дух. Ведь главная

стратегическая особенность этой войны как раз и будет

заключаться в самых решительных и безжалостных

атаках. Против газовых атак с воздуха, как известно, не

существует никакой надежной защиты. Даже личные

средства защиты — противогазы — не годятся против

иприта и люизита. Время от времени, правда, нас «уте-

шают» такими известиями, как, например, изобретение

сверхчувствительного аппарата, который позволяет

слышать звук мотора на большом расстоянии. А спус-

тя всего лишь несколько месяцев появляется бесшум-

ный самолет. Газовая война грозит побить все рекорды

массового уничтожения и предстанет как небывалая,

доведенная до абсурда азартная игра. Начнется ли она

по всем правилам международного права, то есть пос-

ле официального объявления войны, неизвестно, но

ясно одно — ее заключительная стадия не будет под-

чинена уже никаким человеческим законам. Вместе

с различиями между военным и гражданским населе-

нием, которые естественно исчезают во время газовой

войны, рухнут и основные законы международной

политики. Насколько беспорядок, который несет с со-

бой империалистическая война, угрожает превратить

ее в бесконечную войну, уже наглядно продемонстри-

ровала война минувшая.

Это не просто нелепая случайность, это уже симп-

том, когда текст, вышедший в свет в 1930 году и посвя-

щенный «Войне и воинам», все эти факты оставляет

без внимания. Это симптом все той же детской увлечен-

ности, приводящей к культу, апофеозу войны, глашатаи

которой заимствуют свои идеи прежде всего у Шрам-

ма

и Гюнтера

. Эта новая теория войны, у которой на

лбу написано, что она выросла из самой агрессивной

формы декаданса и, по сути своей, есть не что иное, как

бессовестное применение по отношению к войне тези-

са «L'Art pour l'Art». Если это учение уже на первых

порах обнаруживает склонность к тому, чтобы стать

пустой болтовней в устах своих узколобых последова-

телей, то перспективы его на этом новом этапе весьма

незавидны. Можно ли представить себе, что один из

участников битвы на Марне или один из тех, кто сра-

жался под Верденом, станет читать следующие строки:

«Мы очень сильно нарушили чистые принципы веде-

ния войны». «Настоящие сражения, боец против бой-

ца, отряд против отряда, случаются все реже». «Конеч-

но же, фронтовые офицеры очень часто лишают войну

всякого стиля». «Ведь вовлечение масс, неблагородной

крови, практичного, ограниченного обывателя — одним

словом, всякого простого люда, лишило офицерский

корпус былого аристократического подхода к военно-

му ремеслу». Трудно было придумать более нелепые

утверждения, и трудно было подобрать для этого более

фальшивый тон и более бестактные слова. В том, что

именно здесь авторы потерпели неудачу, виновата —

вопреки всем их речам о вечном и стихийном — бесце-

ремонная, типично журналистская поспешность, с ко-

торой они стараются постичь настоящее, не осознав

при этом прошлого. Культовыми чертами войну, конеч-

но же, наделяли и раньше. Теократическим обществам

они были хорошо знакомы. И насколько безумно теперь

пытаться снова связать их с обликом современной вой-

ны,

настолько позорно было бы для этих идейных де-

зертиров узнать, как далеко шагнул в том, загубленном

ими, направлении еврейский философ Эрих Унгер

насколько значительны были сделанные им на основе

конкретных фактов еврейской истории, пусть даже не

всегда бесспорные, выводы, по сравнению с которыми

все вызванные Эрнстом Юнгером и его соавторами

кровавые призраки превращаются в дым. Однако вно-

сить ясность и называть вещи своими именами — на

это авторы сборника не способны. Война «не соблюдает

принципа экономии мышления, присущего рассудку,

в ее разуме есть нечто нечеловеческое, безграничное,

гигантское, нечто, напоминающее вулканическое из-

вержение (...), чудовищная волна жизни, движимая

болезненно глубокой, подавляющей, объединяющей

силой, устремленная на поля сражений, которые уже

сегодня освещены мифическим ореолом, используемая

для выполнения задач, выходящих далеко за рамки

постижимого». Столь красноречивым бывает только

неловкий ухажер, пытающийся обнять девицу. И авто-

ры подобных строк чрезвычайно неловко пытаются

объять мысль. Ее, как и девицу, придется подвести

к ним снова, что мы сейчас и сделаем.

А мысль эта такова: война — будь то война «веч-

ная» или же минувшая война — есть высшая идея не-

мецкой нации. То, что за вечной войной стоит мысль

культовая, а за минувшей — мысль техническая, и на-

сколько мало удалось авторам сборника понять эти

различия, мы попытаемся здесь продемонстрировать.

Следует также заметить, что минувшая война имела

и еще одну важную особенность. Кроме того, что она

стала войной массовых сражений, она была еще и про-

играна. И в этом смысле она была войной чисто немец-

кой. Ведением войны из глубочайших внутренних

убеждений могут похвастаться многие народы. А вот

поражением из глубочайших убеждений — никто кро-

ме нас. Особенность последнего, современного тгапа

дискуссий о поражении в войне, которые с 1919 года

так сильно потрясают Германию, заключается именно

в том, что поражение используют для утверждения сво-

ей немецкости. Говорить о некоем «последнем этапе»

позволяет тот факт, что все попытки осознать и объяс-

нить поражение можно разделить на четкие периоды.

Поначалу это были попытки путем истерического рас-

каяния и признания своей вины преобразовать факти-

ческое поражение в своего рода моральную победу. Эта

политика, снабдившая своими манифестами гибнущую

Европу, была не чем иным, как подлинным отражени-

ем немецкой «революции» в зеркале экспрессионист-

ского авангарда. Потом проигранную войну попыта-

лись предать забвению. Бюргер, храпя, перевернулся

на другой бок, а какая подушка может быть мягче, чем

роман? Ужас пережитых лет превратился в пуховую

перину, на которой норовил оставить свою вмятину

всякий литературный лежебока. Что характерно для

последнего этапа, о котором как раз и идет речь, так это

склонность принимать поражение в войне серьезнее,

чем саму войну. Что значит победить или проиграть

в войне? Двойственный смысл каждого из этих поня-

тий бросается в глаза. С одной стороны, здесь провоз-

глашается некий результат, исход событий, а с другой,

в этих понятиях обнаруживается полое пространство,

почва для резонанса, и с их помощью результат, исход

определяют в зависимости от того, к какому результа-

ту причастны именно мы и как от этого изменяется для

нас его значение. Они говорят: война достается побе-

дителю, побежденному же приходится с ней расстать-

ся;

они говорят: победитель получает право использо-

вать войну, превращая ее в свой капитал, побежденный

же больше не может ею распоряжаться, и ему не оста-

ется ничего другого, как продолжать жить без нее.

И это касается не только войны как таковой в целом, но

и всех ее самых незначительных поворотов, самых ни-

чтожных ходов и самых удаленных событий. Понимая

слова буквально, можно сказать, что победа или пора-

жение в войне настолько глубоко укореняется в нашем

сознании, что мы на всю жизнь становимся соответ-

ственно богаче или беднее в области культуры, искус-

ства и науки. Нетрудно себе представить, чего мы ли-

шились, проиграв в самой значительной войне мировой

истории, которой были отданы все материальные и ду-

ховные силы народа!

Конечно же, бессмысленно упрекать Юнгера и его

друзей в том, что они не смогли оценить масштаба этих

потерь. Но как они встретили это чудовищное событие!

Они не прекращали себя бичевать. Они продолжали

культивировать войну даже тогда, когда уже не с кем

было больше воевать. Идя на поводу у буржуа, мечта-

ющего о закате Европы, как школьник о кляксе на мес-

те допущенной ошибки, они распространяли и пропо-

ведовали этот закат повсюду. Хотя бы на мгновение

оценить потери трезво, а не озлобленно — это им было

не дано. Они снова и снова все с той же горечью

возвращались к воспоминаниям. Они упустили свой

великий шанс — по примеру русских перенести войну

в другую сферу — и прозевали тот момент, когда наро-

ды Европы снова опустились до заключения партнер-

ских торговых соглашений. «Войну больше не ведут,

ею теперь управляют», — сетует один из авторов. Это

обстоятельство следовало исправить немецкой войной

после войны. Война после войны должна была стать

протестом как против самой войны, так и против тех

мирных признаков, которые она стала демонстриро-

вать.

Прежде всего, войну нужно было лишить нена-

вистного рационального зерна. И конечно же, этот бра-

вый отряд оказался в испарениях, исходящих из пасти

Фенрира

. Но что значат эти пары по сравнению с газо-

выми атаками?! На фоне тягот солдатской службы и

нищеты семей, ютящихся в трущобах, древнегерман-

ские заклинания судьбы приобрели сомнительный

оттенок. Не пытаясь анализировать ситуацию с матери-

алистической точки зрения, такой свободный, компе-

тентный и воистину диалектический ум, каким явля-

ется Флоренс Кристиан Ранг

, чьи жизнь и судьба пред-

стают куда как более немецкими, чем у всех батальонов

отчаявшихся, вместе взятых, уже тогда, опираясь на

естественное чувство, смог возразить им в своих бес-

смертных словах: «Демонизм слепой веры в судьбу,

утверждающий бесполезность человеческой добро-

детели, — темная ночь упрямства, уничтожающего

торжество светлых сил в мировом пожаре богов (...),

мнимое величие героической смерти на поле боя, без-

думно отдающее жизнь за идею, — эта черная ночь,

окружающая нас уже тысячи лет и освещающая нам

путь не звездами, а вспышками молний, оглушающи-

ми и ослепляющими, после которых мгла сгущается

еще больше: это чудовищное представление о мире как

о царстве смерти, а не о царстве жизни, которое немец-

кая философия идеализма пытается приукрасить обе-

щанием, что где-то за всем этим мраком существует

все же и звездное небо, — это основное направление

немецкой мысли в корне безвольно, говорит совсем не

то,

что думает, и на самом деле представляет собой

жалкого труса, который ничего не хочет знать, не хочет

жить, точно так же как и не хочет умирать (...). Ведь

в том-то и заключается немецкое половинчатое отно-

шение к жизни — если жизнь все равно ничего не сто-

ит, так почему бы не расстаться с ней в тот упоитель-

ный миг, который послужит потомкам и наградит

жертву вечным ореолом славы». Пусть даже потом

в той же связи он пишет: «Двух сотен готовых пожерт-

вовать собой офицеров вполне хватило бы для того,

чтобы подавить революцию в Берлине, — а значит,

и повсеместно, — но не нашлось ни одного. Многие,

вероятно, готовы были пожертвовать собой в общем

и целом, но в частности, и такова действительность,

ни один не осмелился начать первым и повести осталь-

ных за собой или же бороться в одиночку. Они легко

позволили толпе сорвать с них погоны прямо на ули-

це».

В этих строках Юнгер и вся его компания услышат

родственные звуки, но ясно одно — написано это чело-

веком, на собственном опыте изучившим позицию и

взгляды тех, что объединились в этом сборнике. И воз-

можно даже, что и он разделял их враждебность по

отношению к материализму, но только до тех пор, пока

она не стала выражать себя вполне материальным язы-

ком массовых сражений.

Если к началу войны на государственном и пра-

вительственном уровне проповедовался идеализм, то

армия все больше и больше становилась зависимой

от реквизиций у мирного населения. Все страшнее,

смертоноснее и беспощаднее становился ее героизм,

все отдаленнее и призрачнее сфера, манящая славой

и идеалом, все непримиримее позиция тех, кто ощущал

себя уже не столько солдатами мировой войны, сколь-

ко вершителями войны после войны. «Позиция» — во

всех их речах через слово. Кто станет отрицать, что

у солдата есть позиция? Но язык — самая лучшая про-

верка любой позиции, и не только, как многие привык-

ли считать, позиции тех, кто пользуется письменным

словом. Позиция собравшихся здесь заговорщиков этой

проверки не выдержала. Если даже Юнгер, подражая

высокородным дилетантам семнадцатого века, говорит,

что немецкий язык является, как тогда было принято

считать, неким праязыком, то его с головой выдает

утверждение, что язык этот наградил цивилизацию,

мировую традицию и порядок непреодолимой склон-

ностью к недоверию. Разве можно сравнить это недо-

верие с недоверием его соотечественников, которым

войну представляют «гигантским ревизором», «изме-

ряющим пульс» времени, которым навязывают «прове-

ренные выводы», чей взгляд стараются направить на

«руины», скрытые «за внешним лоском». Но еще хуже

несоответствий в этом циклопическом нагромождении

мыслей их достойная любой передовицы изворотли-

вость, и еще позорнее изворотливости их явная выхо-

лощенность. «Павшие на поле битвы, — так нам гово-

рят, — погибая, переходят из несовершенного мира

в мир совершенный, из Германии настоящего в Герма-

нию вечную». Что касается Германии настоящего, то

с ней и так все ясно, а вот с «вечной», очевидно, дело

обстоит совсем плохо, во всяком случае, если полагать-

ся на свидетельство тех, кто так красноречиво от нее

открещивается. Как дешево достается им «твердая вера

в бессмертие», уверенность в том, что «все страдания

последней войны жутко преувеличены», вся эта симво-

лика «вскипающей в жилах крови». Своими речами они

скорее изобличают ту войну, которую так старательно

превозносят. Не будем все же доверять тому, кто рас-

суждает о войне, не зная ничего другого, кроме этой

войны. Поставим вопрос, как мы привыкли это делать,

радикально: «Откуда вы? Что вам известно о мирной

жизни? Приходилось ли вам когда-нибудь в ребенке,

дереве, животном замечать эту жизнь точно так же, как

вы замечали форпосты на войне?» И даже не дожида-

ясь ответа, можно смело сказать: «Нет!» Вы, несомнен-

но,

могли бы воспеть эту войну с еще большей стра-

стью,

чем вы это делаете. Однако воспеть ее так, как

вы это делаете, вам не удастся. Что следовало бы сде-

лать Фортинбрасу

, чтобы успешнее всего выступить

в защиту войны? Обратимся к опыту Шекспира. Так же

как Шекспир раскрыл всю глубину пламенной страсти

Ромео к Джульетте, представив его изначально влюб-

ленным в Розалинду, так и Фортинбрасу нужно было

бы поначалу так льстиво и слащаво расхваливать мир,

что потом, когда он в конце своей речи все же возвы-

сил бы свой голос в пользу войны, всем оставалось бы

только с содроганием подумать: «Так что же это за

безымянные чудовищные силы, которые даже такого

человека, абсолютно убежденного в необходимости