Баткин Л.М.Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления

Подождите немного. Документ загружается.

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

проходным, второстепенным. Однако основная трудность – очевидно, методо-

логическая. Категориальность варьета состоит в специфически ренессансном со-

отношении всеобщего и особенного. Однако так поставить вопрос – значит кри-

сталлизовать содержание варьета при помощи средств, вовсе не принадлежа-

щих интеллектуальному словарю Возрождения. Но ведь бессмысленно

стараться ограничиться „их" словарем, это было бы равносильно отказу от ин-

терпретации. Тут все дело в расхождении между тем, что имели, вероятно, в

виду под varietà в XV-XVI веках, и тем, что способны сказать по этому поводу

мы в XX веке. Только благодаря этой смысловой расщелине – при условии, что

она осознана и использована, – можно надеяться получить результат.

В этой главе будут выдвинуты кое-какие предварительные соображения. До

оценки через понятие „варьета" ренессансной концепции человеческой лично-

сти дойти здесь пока не удастся. Сперва будут рассмотрены лишь натуралисти-

ческие предпосылки индивидуализма Возрождения. Поэтому я не стану пока

трогать решающие тексты Альберти и Леонардо, а ограничусь преимущест-

венно анализом нескольких страниц из трактата Джаноццо Манетти в сопоста-

влении с романом Саннадзаро, которым так зачитывался XVI век. Но начать хо-

телось бы с одного вполне тривиального места у Ландино, послужившего,

признаться, толчком ко всему замыслу книги.

ИЗ КРИСТОФОРО ЛАНДИНО. ГОРИЗОНТАЛЬ И ВЕРТИКАЛЬ

В 1474 г. гуманист Кристофоро Ландино написал предисловие к своему пере-

воду „с латинского языка на флорентийский" „Естественной истории" Плиния

Старшего. Он начал с заявления, что „человеческий ум ничего так не жаждет,

как возможности с высшей свободой познать и проникнуть во все части этого

мирового устройства, которое греки за его удивительную украшенность про-

звали „космосом"... И прежде всего, поскольку мы обретаемся в самой послед-

ней и низшей части мира и сотворены не только как ее жители, но и в качестве

тех, кто ее возделывает и украшает, для нас составляет немалое наслаждение,

если нельзя воочию, то хотя бы мысленно изучить сперва этот земной шар.

Пусть он и очень мал в сравнении с остальным миром, будучи как бы центром

всего мирового круга, пусть и из этой малости лишь менее одной пятой засе-

лено людьми, и все же сладчайшая пища и словно амброзия для наших чувств –

познакомиться с месторасположением заселенного нами края и узнать, какая

его часть наиболее возвышена и простирается под обеими Медведицами, посто-

янно покрытая снегами и льдами, и какая часть, напротив, у другого полюса, са-

мая низменная, и какова протяженность с востока на запад".

Затем следует непосредственно интересующий нас пассаж. „В этом столь об-

ширном пространстве мы наблюдаем столько неисчислимых и разных (varie) на-

родов и такую разницу (diversità) языков, одежд и нравов, столько разных (vari)

животных, отчасти домашних и послушных власти человека, отчасти диких и

свирепых; мы наблюдаем невероятное различие (discrezione) растений с неска-

занным обилием и разнообразием (copia e varietà) плодов. Помимо необходи-

мости и пользы, которую приносит возделывание земли, мы получаем необыч-

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

ное наслаждение от естественной живописи, когда земля одета в разные (varie)

формы и цвета"

Изощренный и ученый стилист, Ландино на кратком протяжении двух

фраз, возвышающих достоинство „земного круга", нарочито шесть раз повто-

ряет понятие разнообразия, выраженное тремя синонимическими словами, и в

первую очередь через vario, varietà. О людях, животных, растениях Ландино

считает нужным выговорить лишь одно: что они „разные". Казалось бы, даже в

качестве существительного это словечко может служить только предикатом.

Оно, так сказать, негативно и лишено определенности. Пусть „народы" или „де-

ревья" не похожие, разные, но какие же они? Ландино вновь и вновь объясняет:

„разные"! „Различие" и „разнообразие", нагнетаемые с монотонной торжествен-

ностью, приобретают наконец некую логическую плотность, субъектность. Не

ими описывается нечто предметное в природе, но, напротив, всеми „формами и

цветами", всеми видами существований, что ни есть на земле, описывается са-

мое „разнообразие" как подлинно положительное и прекрасное в принадлежа-

щем людям мире. В несходных народах, языках, одеждах, нравах, животных,

растениях, плодах, формах и красках важно и содержательно именно несход-

ство, и весь отрывок – маленький апофеоз разности. Уже стилистически он

строится так, что понятие „разные", усиленное шестикратным эхом и сцеплен-

ное с „неисчислимостью" и „обилием", становится непомерно значительным,

словно намекая на какие-то смыслы, далеко превосходящие его буквальное и

скромное значение, и по праву вокруг этого центрального понятия возникают

„невероятное", „несказанное" и „необычное".

Это слово вообще сравнительно редко употребляется у Ландино как ней-

тральное и проходное (в предисловии к Плинию я нашел три таких случая – 83,

29; 84, 22; 91, 2). Обычно же оно предстает в приподнятом и панегирическом

контексте. „Разные законы", установленные „пастырями народов" в золотом

веке, обеспечивали мир и меру во всем (84, 17). „Столь великие, и разные, и по-

истине королевские добродетели" украшают Федериго Урбинского (85, 4-5). И

о тех же добродетелях: „невероятные, поразительные, неисчислимые и разные"

(91, 18-19). В следующей фразе Ландино восхваляет уже себя самого за то, что

привел к завершению перевод „такого длинного и разнообразного сочинения".

Он, Ландино, преодолел при этом „многие и разные трудности". „Разнообразие

разных наук" (la diversità di varie scienze) делает Плиния нелегким для понима-

ния „не только толпы, но и ученых людей" (91, 31-32). То же самое в других

произведениях Ландино: мы то и дело обнаруживаем „разное", „разнообразное"

в составе устойчивых риторических клише

Конечно, эти клише изредка встречались и в античных текстах

. Однако у

ренессансного гуманиста они освежаются, будучи связаны с новой и специфиче-

ской мировоззренческой установкой, которую нам и предстоит выяснить.

Сперва Ландино подчеркивает, насколько мал мир, в котором живет чело-

век: cosa minima. Поэтому начало следующей же фразы выглядит совершенно

неожиданным: „В этом столь обширном пространстве..." Едва кончается приве-

денный отрывок, как автор делает новый крутой поворот: „Человеческая душа,

по природе своей жаждущая бесконечного, не остается терпеливо в столь тес-

ных пределах..." Ни Ландино, ни его читателей, очевидно, не смущало проти-

воречие оценок, оно остается без объяснений.

Смены точек зрения слишком наглядно зависят от ценностно-пространст-

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

венной ориентации, чтобы нуждаться в дополнительных словесных мотивиров-

ках. Ойкумена выглядит точкой в центре, когда Ландино расценивает ее раз-

меры из вселенной, откладывая их на вертикали мирового диаметра. Но,

рассмотренная в горизонтальной плоскости, не сверху вниз, а вдоль и поперек,

она оказывается „обширной". „Обширность" здесь не сводится к пустой протя-

женности, но равнозначна „разнообразию": земное пространство раздвигается

богатством „неисчислимых" качественных различий, его переполняющих.

Оно становится опять малым и тесным, когда Ландино мысленно покидает

земную твердь и вновь движется по вертикали, „в порядке, обратном порядку

причин и следствий". Итак, душа, „взлетая на платонических крыльях, поднима-

ется сперва в сопредельный с нами, самый плотный воздух и разглядывает все

вихри, которые рождаются в нем... Затем покидает столь бурный воздух и ока-

зывается средь воздуха ясного и безмятежного, минует элемент огня, придя в

величайшее изумление от его чудес, и, набирая по мере подъема скорость, со-

зерцает природу и свойства лунного тела, быстроту Меркурия, благодатность

Венеры. Познает Солнце – поистине сердце мира, гармонизующее и повелева-

ющее всеми планетами и небесными движениями, познает жар Марса, познает

целебность Юпитера, познает холод Сатурна и почему он кружится медленней

прочих и наконец познает, почему из таких разных и несходных сфер получа-

ется такая сладостная гармония". Ландино, несомненно, подражает Данте в тра-

диционном умозрительном „восхождении от видимых вещей к невидимым", к

„абсолютному, нетленному и вечному счастью"

. Однако вот что любопытно:

столько раз повторив vari и т.п. в двух фразах, относящихся к земному, горизон-

тальному срезу вселенной, Ландино на целой странице, описывающей путе-

шествие по вертикали, о „разнообразии" больше не поминает. Единственное ис-

ключение подсказано взглядом, брошенным на небесные сферы извне,

охватывающим их в качестве мирового космоса. Отразившись в боге, „как в чи-

стейшем зеркале", взятые в таком грандиозном масштабе, все сферы некото-

рым образом уравниваются в хоровом согласии. Только с такого расстояния их

различия видятся внутренними, рядоположенными и составляют самодовле-

ющее чудо гармонии. Вертикаль как бы сплющивается в плоскость.

„Разнообразие" лишь в горизонтальной плоскости и возможно

На мировой вертикали различия, разумеется, есть, но различия иерархиче-

ские, между уровнями и родами бытия, в то время как для ренессансного ума

varietas – это непременно, по формулировке Пико делла Мирандолы, „все раз-

нообразие индивидного в пределах одного и того же рода"

„Разнообразие" противостоит иерархизму. Несходные вещи не больше и не

лучше друг друга, они в принципе уравнены своим несходством. „Нет такого

естества, которое не заключало бы в себе много вещей в одном и том же роде,

непохожих друг на друга, однако при сравнении равно достойных похвал"

КАСТИЛЬОНЕ О ПРЕИМУЩЕСТВЕ ЖИВОПИСИ

Нетрудно разглядеть в ренессансном „разнообразии" радость освоения плотс-

кого мира, упоение его конкретным богатством. Не сразу бросается в глаза не-

кая странность.

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

9. Поклонение волхвов. 1481-1482

Бальдассаре Кастильоне, замечая, что совершенный придворный должен

быть „незаурядно эрудирован" в гуманистической словесности и знать „многие и

разные вещи" не только на латинском, но и на греческом языке, пишет: „faràn-

nole questi studi copioso" (I, 44, с. 74-75). То есть ученые занятия сделают прид-

ворного „красноречивым", буквально же – „изобильным". Перед нами калька с

латинского слова, но из многих синонимов красноречия не случайно отобран

этот. Не то чтобы речь индивида должна изобиловать тем-то и тем-то, нет, она

должна вообще „изобиловать". Это не модальное обозначение, оно звучит само-

довлеюще-предметно. Или: об одном из персонажей диалога сказано, что он

рассуждает „с таким красноречием (изобилием)" (II, 7, с. 100). „Изобилие" осо-

бенно приравнивалось к качеству речи вообще, но также и к живописи, так что

античное риторическое значение явно сдвигалось. Как и у всякого ренессанс-

ного автора, „изобилие" у Кастильоне неразрывно с „разнообразием", потому

что подразумевается и требуется не какой-то количественный преизбыток, „не

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

10, 11. Поклонение волхвов. Фрагменты

беспорядочное изобилие" (I, 34, с. 59), а богатая артикулированность и мерность

целого.

Спустя полвека после Ландино мы встречаем у Кастильоне тот же способ

описания, при котором мир, где живет человек, окидывается единым взглядом

и сравнивается с картиной живописца. Причем главное достоинство этой бо-

жественной картины – изобильное разнообразие. „И поистине, кто не чтит это

искусство [живописи], тот очень далек от разумности. Потому что мировое

устройство, которое мы видим, с просторным небом, столь блещущим свет-

лыми звездами, и с землей в центре, опоясанной морями, которую разнообразят

горы, долины и реки и которую украшают столь разные деревья и прелестные

цветы и травы, – можно сказать, является благородной и великой картиной, на-

рисованной рукой природы и Бога, так что тот, кто может ей подражать, до-

стоин большой хвалы, к этому нельзя прийти без знания многих вещей, как хо-

рошо известно тому, кто этим занимался" (I, 49, с. 82).

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

Странность состоит в несовпадении предметного и конкретного описания с

самим собой. Что, собственно, описывается: конкретные вещи или универсаль-

ная возможность конкретизации?

Все подробности ландшафта служат тому, чтобы земля была variata и ornata.

Именно так (заметим попутно) обстоит дело и с пейзажной ведутой в любой ре-

нессансной картине. Обзор с высоты необходим, потому что предмет изображе-

ния не частный пейзаж, а природа в целом, понимаемая, впрочем, не как отвле-

ченное единство, а как живая, пластичная и достоверная varietà. В результате

ренессансный пейзаж неизбежно превращается в инвентаризацию макрокосма

Это риторический перечень или, точнее, перечисление, потому что тут все дело

в движении взгляда, который открывает для себя и упорядочивает множество

мелких, внешне разрозненных деталей. Поначалу пейзаж – за спиной протаго-

ниста, или в проеме окна, или за символически приоткрытой завесой – может

показаться каким-то сплошным пятном. Он рассчитан на долгое и благоговей-

ное разглядывание: вон море вдалеке и корабли на море, вон горы, город или

замок, вон ручей, животные, вон это дерево и вон то. Альберти с замечательной

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

точностью указал на необходимость большой зрительной активности в качестве

условия восприятия: „И в том случае, если кто-либо окидывает взглядом и вновь

и вновь пристально всматривается во все эти вещи, их изобилие у живописца

вызывает большую признательность"

. Зритель может как бы занять место про-

тагонистов, находящихся на одном с ним уровне, часто обменивающихся с ним

взглядом, и увидеть пейзажную панораму под тем же ракурсом, с того же рас-

стояния, что и они. Внимание зрителя, овладевая деталями, устанавливая их

причудливую перекличку, вычитывая в них одухотворенную всеобщность va-

rietà, заново компонует пейзаж, приобщается к „искусному творению" вслед за

живописцем, который „подражает" природе не в чем ином, как в этой беско-

нечной силе порождения.

У Кастильоне спустя две страницы заходит неизбежный ренессансный спор

о том, что выше – скульптура или живопись. И вот решающий довод: „Ваятель

не может показать ни цвет белокурых волос, ни блеск оружия, ни темную ночь,

ни морскую бурю со вспышками молний, ни пожар в городе, ни рождение зари

в розовых тонах, с золотыми и пурпурными лучами. Он вообще не может пока-

зать небо, море, землю, горы, леса, луга, реки, города и дома. А живописец все

это делает". „Поэтому живопись кажется мне более способной к искусному тво-

рению, чем ваяние" (I, 51-52, с. 84-85). То есть живопись способней к подража-

нию природе в наиважнейшем: она может изобразить (сотворить) что угодно,

ей доступно все, и, следовательно, живописец в состоянии подражать не тому

или иному в природе (будь то даже человек), а природе в целом, самому ее „из-

обилию" и „разнообразию"

По словам Кастильоне, помимо обладания отдельными достоинствами со-

вершенный придворный должен стремиться к тому, чтобы характеризующее

его „целое соответствовало этим частям, было всегда одним и тем же и в ка-

ждом проявлении не противоречило себе, но составило бы из всех этих досто-

инств одно тело, чтобы в любом поступке сказывались и участвовали все добро-

детели". „Однако, – продолжает Кастильоне, – добродетели нужно уметь

оценить и порой молено ближе познакомиться с одной из них благодаря сравне-

нию и как бы контрасту с другой. Так хорошие живописцы при помощи тени

выделяют и показывают освещенность выступающих [частей], и при помощи

света углубляют затененность гладких [частей], и сочетают друг с другом разные

тона так, чтобы посредством этого различия лучше выявить и один и другой, и

располагают фигуры по контрасту, и это способствует выполнению того дела,

которое замыслил живописец" (II, 7, с. 100-101).

Поскольку природно-всеобщее состоит именно в „разнообразии", в способ-

ности вещей быть непохожими и особенными, пафос неистощимого перечисле-

ния – вспомним, кстати, напор перечней в леонардовском „Трактате о живо-

писи" – наилучшим образом отвечает ренессансной потребности в универсаль-

ном. Эта потребность удовлетворяется, следовательно, лишь конкретным,

перебирая виды вещей и отдельные вещи и наслаждаясь их различием. Всеоб-

щее теряется в перечнях, как вода в песке. Но, переставая быть всеобщим, не

позволяет и отдельному быть „просто" отдельным. Варьета набухает субстанцио-

нальным смыслом, который, однако, не лежит по ту сторону природного бы-

тия, не скрывается за индивидуальным и различным, но словно бы и есть само

это индивидуальное и различное, только взятое как собственное динамическое

основание, как творческая изобретательность природы.

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

ЗРЕЛИЩЕ МИРА

У ДЖАНОЦЦО МАНЕТТИ

Джаноццо Манетти в третьей книге трактата „О достоинстве и превосходстве

человека" (1451-1452) пишет: „И впрямь, представим себе земли, моря, небеса,

звезды и различные светила, представим разнообразные перемены (diversas...

varietates) солнечного и лунного света, все эти их восходы и заходы, весь этот

размеренный и неизменный ход в вечности, – представим на мгновение перед

своими глазами, дабы обозреть и осмыслить, и тогда обнаружится немного яс-

ней и отчетливей, насколько прекрасна вселенная. Рассмотрим для этого разно-

образные красоты (varia... ornamenta) названного выше: неиссякаемость холод-

ных родников, прозрачные воды и такие зеленые уборы речных берегов с

разнообразными и несходными оттенками, которые в своей, так сказать, зелено-

сти отличаются друг от друга. Оглянем пустые бездны пещер, суровые уступы

скал, вершины недоступных гор и безмерные просторы полей. А как разнооб-

разны (varia) роды животных – и прирученных, и диких? а полет и пение перна-

тых? а скот на пастбищах? а жизнь лесных тварей? А долины, острова и берега,

разнообразно украшенные пашнями и городами? И все это, если мы могли бы

увидеть и охватить единым взглядом, душой и глазами, предстало бы перед

нами, вот так глядящими и обозревающими, столь удивительным зрелищем,

что мы были бы не в силах ни выразить это сполна словами, ни вместить в соз-

нание. Ведь если в древние времена выдающиеся мужи полагали, что достигли

чего-то достойного, увидев вход в Понт и теснины, через которые некогда про-

шел знаменитый корабль аргонавтов, равно как и те, кто созерцал океанский

пролив, где стремительная волна отделяет друг от друга Европу и Ливию, – то

как же оценить зрелище, когда стала бы доступна внимательному рассмотре-

нию одновременно вся земля, ее расположение, форма, очертания, красота? Но

поскольку мы ведь не имеем возможности видеть и обозревать телесными

очами все собранное одновременно и в одно, то по крайней мере опишем не-

много подробней отдельные, наиболее приметные и достойные вещи и предста-

вим их несколько выпуклей, дабы посредством этого нашего развернутого изло-

жения мы сумели бы, во всяком случае, вспомнить и созерцать все это, такое

прекрасное, такое благородное и такое поразительное, раз уж мы не можем ви-

деть воочию"

Понимая красоту мира как „разнообразие" и приступая к восторженным и

длинным перечням, Манетти все-таки уверен, что он будет не просто касаться

особенных видов растений, животных, человеческих изобретений и т.д., а опи-

сывать нечто единое. И действительно, чем больше всяких вещей он старается

упомянуть, втиснуть в перечни, тем заметней, что подлинным предметом рито-

рической „амплификации" Манетти выступают не столько те или иные разнооб-

разные вещи, сколько самое разнообразие, то есть все-таки всеобщее и божест-

венное свойство природы. Конечно, нельзя увидеть сразу все, что ни есть в

мире, „увидеть и охватить единым взглядом" „удивительное зрелище" макро-

косма в целом, природы как таковой, но перечисление должно позволить нам

увидеть именно все. Понятие „разнообразия" соотнесено с единством, закончен-

ностью и полнотой универсума, так что, о каких бы конкретных частностях ни

шла речь, мы проникаем мысленным взором в целостную суть. Это совсем не

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

12, 13. Горные пейзажи

мистический внутренний взор, это даже не то, о чем пишет Цицерон, на цита-

тах из которого построен весь приведенный выше отрывок, включая пример с

проливами, ведущими в Понт Эвксинский и в океан, а также рассуждение о

взгляде, охватывающем землю с высоты. У Цицерона в „Тускуланских беседах"

землю обозревает душа после смерти, освободясь и вознесшись к небесам, при-

чем острота бестелесного, умственного зрения принципиально противопоста-

вляется зрению телесному

. Нет, Манетти, используя цицероновскую топику,

опускает тут спиритуалистический оттенок, он любуется земным разнообразием

„душой и глазами", и этот взгляд „телесных очей" (и, значит, индивидуальный

взгляд), устремленный на плотское и конкретное, делается мысленным лишь

по необходимости, лишь по чисто физической невозможности ухватить все не-

посредственно и вместе. А все-таки увидеть нужно и небеса, и землю, и подроб-

ности земной жизни – непременно как всеобщее, как „собранное одновре-

менно и в одно". Спустя несколько страниц Манетти повторяет исходный тезис,

явно считая его важным: „Если бы мы были в состоянии это видеть и созерцать

и душой и глазами, то никто, внимательно рассмотрев все единым взглядом, как

мы сказали выше, никоим образом и никогда не удержался бы от изумления и

восторга" (с. 132). И еще раз: „...мы видим все, что составляет этот вселенский

земной круг", „сам мир и все, что сотворено в мире" (с. 152).

Следовательно, „разнообразие" толкуется гуманистом как в принципе обо-

зримое, потому что оно заключено в земной „круг", то есть словно бы охвачено

контуром. В припоминании, в перебирании разного и отдельного мы узнаем вы-

сшую гармонию мироздания, когда обводим его взглядом, подобно мореплава-

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

телю, видящему в проливе сразу два материка. Обводим взглядом, замыкаем

omnia in unum.

Само собой, источник единства и красоты мира – бог, его сотворивший, и,

как заметил Леон Баттиста Альберти, „человек рожден, дабы быть угодным Гос-

поду, дабы познать истинное первоначало вещей, из которого происходит такое

разнообразие, такое несходство, красота и множество живых существ, их форм,

размеров, покровов и окраски, и дабы вновь и вновь славить Господа вместе со

всей мировой природой при виде такого количества столь разнящихся между

собой и столь гармонично созвучных голосов, стихов и напевов..."

. Замыкание

разнообразия в предустановленном круге, соотнесение любых отдельных и не-

сходных вещей с неким высшим смыслом, с гармонической закругленностью и

значительностью бытия – это, конечно, средневековая и, шире того, традицио-