Баткин Л.М.Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления

Подождите немного. Документ загружается.

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

шлифует, „доделывает" природность природы. С другой стороны, что же такое

природа в целом, в том числе необработанная, как не „природная живопись"

(naturale pittura)? Все удивительно запутывается

Объяснение лишь в первом приближении состоит в том, что гуманистиче-

ское сознание было склонно всячески сближать и почти отождествлять природу

и культуру

. При более внимательном рассмотрении замкнутость логического

круга оказывается мнимой.

Дело в том, что когда Ландино или Манетти обозревают с мысленной высо-

кой точки „разнообразие" природы, то, видят ли они „животных прирученных и

повинующихся власти человека" или „животных диких и свирепых", „моря и

горы или пашни и города", в любом случае взгляду открывается человеческий

мир. Этот мир весь – „наш", от пресмыкающихся до ангелов и звезд. Для рода

человеческого макрокосм то же самое, что дом для отдельного человека и го-

род для отдельного народа

. В качестве domicilium он обжит и принадлежит,

собственно, культуре. Человек в нем не просто обитает, а трудится, украшает,

возделывает, хозяйничает. В мире не остается места для „природы" как чего-то

внешнего человеку и суверенного, чего-то стихийного и противостоящего „ис-

кусству". В той мере, в какой приходится вспоминать о существовании „дикой"

природы, она так или иначе легко встраивается в конструкцию „царства чело-

века" – в качестве расчетливо сработанного божьим промыслом, в виде еще не

отшлифованного, не довершенного творения, „разнообразия", или „естествен-

ной живописи", или, наконец, волнующей тайны, полной скрытых разумных

оснований, взывающей к эзотерическому мастерству „натуральной магии" (на-

пример, в „Грозе" и „Трех философах" Джорджоне). Словом, неухоженное и

дикое – для Ренессанса часть культивированного мира (подобно фантастиче-

ским нагромождениям источенных водой и ветром горных обломков в Леонар-

довой „Мадонне среди скал"). Но никак не наоборот.

Идея культивации природы (и, соответственно, культивации ее „разнооб-

разия") была доведена до предела в жанре идиллической пасторали. Никакой

другой жанр не был настолько к этому пригоден. Внешний смысл ренессансной

пасторали, как и античной, состоял в ностальгии по естественному существова-

нию в первобытной сельской простоте; по существу же природа составляла

здесь целиком сконструированный, идеальный мир, то есть служила знаком

культуры. Эта тенденция жанра впервые ясно проступила уже в „Буколиках"

Вергилия, но лишь в ренессансной пасторали обрела неслыханную чистоту и за-

конченность. Известно, что Возрождение сумело по-настоящему вернуть к

жизни далеко не все античные литературные жанры, а только те, которые были

по структурным возможностям созвучны собственным устремлениям ренес-

сансной культуры и допускали дальнейшую переработку в нужном направлении.

ВАРЬЕТА В ПАСТОРАЛЬНОМ МИРЕ „АРКАДИИ"

Первая глава („первая проза") „Аркадии" Саннадзаро начинается с описания аль-

пийских лугов на склонах горы Партений, которые „круглый год изобиловали

бы сочной и очень зеленой травой, если бы там не паслись охочие до нее и нена-

сытные овечки". Речь идет об „очаровательном, не слишком обширном плато,

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

поскольку оно ограничено рельефом местности". Отчетливый акцент в первой

же фразе на ограниченности пространства – конечно, перекликается с послед-

ней фразой „Вступления" о преимуществах „небольшого, но хорошо возделан-

ного участка земли". Таким образом, мы сразу подготовлены автором к тому,

что „non molto spazioso" – уютная отграниченность и обозримость – прочно со-

четается с „ben coltivato".

И впрямь. „Там растут, если не ошибаюсь, двенадцать-пятнадцать деревьев

такой необычайной и чрезвычайной красоты, что тот, кто их увидел бы, решил

бы, что мастерица-природа с величайшим наслаждением постаралась над их соз-

данием и размещением. Эти деревья, отстоя несколько друг от друга и распола-

гаясь в безыскусном порядке, своей редкостностью безмерно облагораживают

естественную красоту местности. Здесь видна стройнейшая, без единого изгиба

сосна, рожденная выдерживать натиск моря, и могучий дуб, с развесистыми вет-

вями, и высокий ясень, и ласкающий взоры платан, который отбрасывает тень,

покрывающую немалую часть красивого и изобильного луга. И там же растет

дерево с короткими листьями, которым обычно венчался Геркулес и в стволы

которого были обращены несчастные дочери Климены. С одной стороны выде-

ляются узловатый каштан, густолиственный самшит и великолепная пиния с

острыми иглами и твердыми шишками; с другой – тенистый бук, крепкая липа

и хрупкий тамариск вместе с восточной пальмой, сладостной и почетной награ-

дой победителей. Но меж всех, в середине, у прозрачного источника, к небу

возносится прямой кипарис, поистине подобный высоким шпилям; в него не за-

зорно было бы обратиться не только Кипарису, но и, можно сказать, самому

Аполлону"

Саннадзаро дважды подчеркивает исключительность этой рощи и ее „ред-

костность". О ней сказано как-то странно: что она „облагораживает естествен-

ную красоту местности" – словно саму рощу не следует вполне отождествлять с

естественной красотой местности. Дальше автор бросит, мимоходом резюми-

руя свое описание: „В этом, так созданном месте..." (буквально „так сделанном",

cosi fatto). Роща, в которой укрываются от зноя пастухи Аркадии, именно „сде-

лана", добавлена к природе для вящего совершенства и, собственно, принадле-

жит искусству. У того, кто ею любуется, неизбежно возникает мысль об обду-

манных усилиях, донельзя успешных и потому доставивших творческое

удовлетворение. Саннадзаро употребляет такие выражения, как la maestra na-

tura, studiata, formarli. Действие, выраженное глаголом formare, я попытался пе-

ревести двумя словами, потому что оно явно относится и к тому, как хорошо ка-

ждое дерево в отдельности, и к их мастерской компоновке.

Тем не менее эта роща, воплощающая культуру, создана природой! Саннад-

заро, вроде бы вопреки акценту на „мастерстве", говорит о „безыскусном по-

рядке". Тут в двух словах заключен ренессансный идеал и сразу видна его труд-

ность. Означает ли это „порядок", производящий впечатление полнейшей спон-

танности, непринужденности, ненарочитости, или подлинную естественность,

лишь кажущуюся старательно упорядоченной? Наш вопрос повисает в воздухе,

оказывается бестактным, поскольку обращен к способу мировосприятия, кото-

рый упорно не желает допускать возможность такого противопоставления. В

„десятой прозе" Саннадзаро рассказывает о молодой посадке вокруг могилы

прорицательницы Массилии. Усыпальница представляет собой пирамиду, слу-

жащую продолжением невысокого холма; острие пирамиды „устремлено к

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

небу, в форме прямого и плотного кипариса". Если раньше кипарис сравни-

вался с выверенной по нивелиру прямизной архитектурных шпилей, то теперь

архитектура сравнивается с кипарисом. Площадка около могилы тщательно вы-

ровнена, и кусты роз и жасмина „с удивительнейшим искусством" „разотканы"

пышными купами мирта и розмарина. Им навстречу словно бы плывет корабль,

сделанный из одних ивовых прутьев и веток живого плюща, причем „так естест-

венно, что можно бы сказать: „Он бороздит спокойное море" (с. 87). Автор вос-

торгается искусством и, что то же самое, естественностью искусства, когда изоб-

ражает растения, высаженные пастухами, но теми же достоинствами он еще

сильней восторгался в начале романа, описывая аркадийскую рощу, к созданию

которой непричастна рука человека.

Каждое дерево в ней отличается от других, о каждом дереве сказано только

ему принадлежащее, особое слово, каждое по-своему великолепно, с некото-

рыми связаны мифологические и ученые реминисценции, но все вместе они об-

разуют панораму прекрасной варьета. Это понятие здесь не помянуто, но вся-

кому ренессансному читателю и без того должно было быть совершенно ясно,

что роща воплощает разнообразное изобилие, которое тогда так ценили и в ко-

тором находили высшую творческую мудрость природы. В этом смысле саннад-

заровская роща есть выразительный аналог макрокосма. Она замещает природу

в целом. Эпитетами strano, eccessivo, raro в гуманистической топике было при-

нято характеризовать достославных индивидов, их качества и заслуги, но также

самое varietà как принцип индивидуации. Пожалуй, во всей ренессансной лите-

ратуре нет более наглядно вылепленного образа природного „разнообразия",

чем роща Аркадии. Пастухи в ней, можно сказать, отдыхают прямо-таки под се-

нью varietà.

В описании рощи каждый штрих ритуален и многосмыслен. Деревья растут

не беспорядочной чащей, не чересчур вплотную и не слишком вразброс, а не-

сколько поодаль друг от друга, так что хоровая гармония целого оставляет про-

стор для особенного, дает свободу особенному и позволяет хорошенько рассмо-

треть его. (Снова уместно напомнить об артикулированности и упорядоченно-

сти „изобилия", на которых настаивал Альберти.) „Эти деревья не настолько

неучтивы, чтобы вовсе преградить своей тенью доступ солнечным лучам в усла-

дительную рощицу; они пропускают их с разных сторон столь благодатно, что

мало какая трава не идет в неудержимый рост; в любое время года там можно

найти приятное убежище, но особенно хорошо в роще цветущей Весной. В

этом, так созданном, месте имеют обыкновение сходиться пастухи со своими

стадами, спускаясь с соседних гор"; тут они состязаются в силе и ловкости или в

игре на свирели, в пении, „и каждый стремится развлечься на разный манер, и

получается чудесный праздник" (с. 6) „Двенадцать-пятнадцать деревьев" – это

вместе с тем уютно-обозримый мир культурного otium'a. Роща пронизана све-

том, разомкнута, открыта вовне и вместе с тем строго завершена и центриро-

вана. С одной стороны стоят каштан, самшит и пиния, с другой – бук, липа, та-

мариск и пальма; в самом центре – источник, и кипарис как бы прочерчивает

вертикальную ось композиции. Роща выстроена так, как строились ренессанс-

ные картины

В романе, между прочим, то и дело описываются некие живописные произ-

ведения, которые можно видеть, например, в пастушеских храмах Аркадии и на

которых изображена та же Аркадия. Тема и пафос саннадзаровской идиллии

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

19. Вакх. 1511–1515

как бы удваиваются. Над порталом сельского храма нарисованы „красивейшие

леса и холмы, изобилующие густолиственными деревьями и тысячами разнооб-

разных цветов (di mille varietà di fiori); меж них видны многочисленные стада,

пасущиеся и разбредающиеся по зеленым лугам под охраной примерно десятка

собак; их следы очень натурально выделяются на пыльной дороге", и т. д. и т.п.

Тут же можно рассмотреть различные занятия пастухов, а также обнаженных

нимф, преследуемых сатирами: чередуются забавные и трогательные, чувствен-

ные и поучительные сцены. По бокам фрески – „белокурый Аполлон", пасущий

скот Адмета, Меркурий, обманывающий бдительного Аргуса, суд Париса

(с. 18–20). Получается как бы эффект поставленных напротив и отражающихся

друг в друге зеркал: внутри романа в аркадийскую природу вставлено искусство,

а в нем опять видна аркадийская природа, и т. д. В итоге переворачивание двух

понятий заходит так далеко, что трудно отличить описание „природы" от описа-

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

ния „искусства"

. Достаточно одной только первой главы, чтобы понять, почему

роман Саннадзаро об inculto paese, „невозделанном, диком крае", подвергался

таким насмешкам со времен романтиков. Тут все вдвойне искусственно именно

потому, что искусственность рощи истолковывается как свидетельство высшей

и подлинной природности.

Искусственность рощи состоит прежде всего в доведенном до предела „раз-

нообразии", при котором в ней нет двух деревьев одного вида. Деревья сопоста-

вляются и выделяются по контрасту. Деревья, как и пастухи, словно участвуют

„в различных испытаниях" – „разные манеры" консонируют в „чудесном празд-

нике". Деревья охарактеризованы, подобно людям. В „Аркадии" не сыскать ин-

дивидуализированных персонажей, автор этого и не добивается, все пастухи,

включая Синчеро, на одно лицо; зато принцип варьирования, переливов, некого

„почти бесконечного" перечня пронизывает весь роман, организует его предмет-

ное содержание и стилистику.

Допустим, сказано, что пастухи скрашивали долгий путь „какой-нибудь но-

вой песней" – и немедленно разворачивается цепочка параллельных деепри-

частных оборотов: „кто подбадривая [песней] собак, кто сзывая овечек, кое-кто

жалуясь на свою пастушку, иной же – грубовато похваляясь своей..." и т.д. Как

перечень построено и упоминавшееся описание храмовой фрески: „Среди па-

стухов иные доили, иные стригли шерсть, другие распевали" (с. 18); нимфы по-

казаны в разных позах и в разном настроении; с той же неторопливой интона-

цией перечислены записи „древних законов и наставлений в пастушеской

жизни" на двух больших буковых досках, висящих у алтаря Пана: приметы ка-

лендаря, хозяйственные предписания, ветеринарные советы (с. 80). Еще про-

странней идущий вслед, в этой же „десятой прозе", список мифологических

имен и эпизодов, вереница „необычных и самых разнообразных фигур вызыва-

емых Богов", а также набор магических процедур. В „Одиннадцатой прозе" по-

хвала Неаполю выдержана в стиле типичной варьета и напоминает перечень

различных человеческих достижений у Манетти: „...приятнейшие бани, удиви-

тельные и большие здания, приятные озера, очаровательные и прекрасные

островки, огнедышащие горы..." и т.д. „А что мне сказать об играх, о празднест-

вах, о частых турнирах, о стольких искусствах, стольких науках, стольких по-

хвальных занятиях" и пр. (с. 95–96). Даже энергичный и точный рассказ о ловле

птиц переходит в любование особыми и разнообразными повадками каждого

вида: „А что я скажу вам об осторожном журавле?.. А о белом лебеде?.. А ты,

бедная, неудачливая куропатка... Кто бы подумал, что умный гусь... Это же

скажу вам о фазанах, горлицах, голубях, водяных утках и о других птицах..."

(с.

57).

„О волки, о медведи и все звери, скрывающиеся в страшных пещерах, я оста-

вляю вас, прощайте. Вы уже больше не увидите вашего волопаса, распевающего

по городам и лесам. Прощайте, берега; прощайте, зеленые склоны и реки; жи-

вите без меня долго и, с ропотом сбегая по каменистым ложам к далекому

морю, вспоминайте всегда вашего Карино, который пас своих коров, который

венчал здесь своих быков, который услаждал стада во время водопоя игрой на

дудочке" (с. 61). Варьета дает себя знать не только в обращениях, но и в трех

грамматически избыточных придаточных предложениях, одинаково относя-

щихся к „вашему Карино" и начинающихся с il quale, что акцентирует и расчле-

ненность и рядоположенность смысловых отрезков. Синтаксису „Аркадии" во-

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

20. Роспись потолка в Кастелло Сфорческо. 1498

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

21, 22. Ботанические рисунки

обще особенно свойственны сложносочиненные отношения, нанизывание на

одну повторяющуюся конструкцию разных слов и фраз, их независимость и па-

раллелизм, словно переборы клапанов флейты. И предложение и период тяго-

теют к тому, чтобы быть распростертыми горизонтально, и даже весь роман, в

котором нет сюжета и почти не ощутимо какое-то идейное нарастание или раз-

витие, плавно разливается по горизонтальной плоскости. На уровне компози-

ции тоже торжествует идея перечисления разных картин беззаботного и мелан-

холического аркадийского существования.

Статичность саннадзаровской риторики доходит до симметричных инверсий

целой фразы, возвращающих движение к исходной точке: „...Музы тебе даруют

песни, песни тебе даруют Музы..." Или: „Вы, аркадийцы, воспоете в своих горах

мою смерть. Аркадийцы, единственно опытные в песнопении, вы мою смерть в

своих горах воспоете" (с. 36, 59). Можно предположить, что если современни-

кам Саннадзаро „статика" не мешала наслаждаться, то это объясняется совер-

шенно иным, чем в позднейшие времена, восприятием подобных вещей; что то-

гда находили в ритме описаний, в предметном и словесном чередовании

какую-то неизвестную нам напряженность и значительность и что именно ва-

рьета была мировоззренческой и эстетической категорией, это объясняющей.

Достаточно Саннадзаро что-либо назвать, как это словно побуждает его на-

звать и другой предмет, а рядом упомянуть и третий, и четвертый

. Саннадзаро

положительно не способен остановиться там, где есть малейший повод что-то

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

перечислить, и эта привычка кажется поразительной в тех случаях, когда дели-

катность кладбищенской темы делает ботаническую обстоятельность особенно

неуместной: „И не преминешь принести на плече излюбленную мотыгу и поса-

дишь (на могиле. – Л. Б.) кошачью мяту, аспарагус, укроп и прекрасный арбуз"

(Ecl. VIII, с. 66). Даже если несчастный Синчеро задумывает „скончать свои

грустные дни", он начинает с того, что „долго рассматривает разные и необыч-

ные способы умереть... или посредством петли, или посредством яда, или же

посредством острого меча...". Он думает о том, что „рожден под несчастливым

знаком кометы, землетрясения, чумы, кровавых сражений..." (с. 49). Сразу

видно, что этот „образованнейший юноша" (coltissimo giovane) не забывает о

„разнообразии" даже на краю могилы.

Мы могли бы не придать никакого значения подобным пассажам или просто

усмотреть в них забавное многословие, но в контексте мировоззренческой кате-

гории varietà каждая такая деталь выглядит не случайной и не поверхностной.

„Я не нахожу посреди печалей иного прибежища, чем посидеть в одиночестве у

подножия клена, бука, ели или же пробкового дуба". Ну разве не показательна

эта очаровательная деловитость, в которую вдруг впадают саннадзаровские пер-

сонажи, отдавая дань потребности в перечислении разных вещей, почти маши-

нально погружаясь в varietà посреди любой, самой меланхолической ситуации.

„О нежная весна, о первые цветы, о дуновения ветра, о деревца, о свежие травы,

о благословенные пляжи, о холмы, о горы, о долы, о реки, о ключи, о зеленые

■ Часть первая. Внутренняя логика ренессансной культуры (категория варьета)

берега, пальмы, лавры и оливы, плющ и мирт; о славные духи лесов, о Эхо, о

мрачные пещеры, о светлые соки растений, о Нимфы, опоясанные колчанами, о

сельские Паны, о Сатиры и Сильваны, о Фавны и Дриады, Наяды и Амадриады,

о полубогини, Ореады и Напеи, – теперь вы одиноки". Тридцать одно наимено-

вание, весь природно-мифологический реквизит Аркадии нагружен на изнемо-

гающее под этим пышным изобилием сказуемое!

Изголодавшиеся овцы разбредаются по отрогам горы: „...одна – объедая ли-

стья ежевики, другая – побеги молодого деревца, только-только нежно потя-

нувшегося из земли; иная овца вставала на задние ноги, чтобы ухватить ветку

ивы, другая общипывала нежные верхушки молодых дубков; многие пили из

прозрачных источников и радовались, видя в них свое отражение; так что, если

бы кто-либо их увидел издалека, он легко мог бы вообразить, что они разве-

шаны по обнаженным склонам. И в то время, как мы молча и внимательно лю-

бовались помянутыми вещами..." и т.д. (с. 34). Тут ясно указан взгляд наблюда-

теля, с высокой точки охватывающий богатое подробностями зрелище, – тот

же взгляд, которым Манетти хотел сразу окинуть весь мир, тот же взгляд, ра-

курс, расстояние, что и при созерцании ренессансного живописного пейзажа.

Жадный интерес к разному и своеобразному, обозначенный здесь с такой на-

глядностью, наиболее непосредственно выражается в пасторали посредством

двух часто повторяющихся клише: это певческие соревнования пастухов и пле-

тение цветочных венков (или просто картина разноцветья). Когда описываются

соревнования, автор всегда подчеркивает, что каждый из исполнителей был по-

своему хорош и оба в равной мере заслуживали одобрения и награды; таковы,

например, Логист и Эльпино, „оба с белокурыми волосами, цвета более густого,

чем у спелой лаванды, оба родом из Аркадии, оба искусные в певческом зачине

и ответе". (Формула заимствована из седьмой эклоги Вергилия.) Оба готовы

биться об заклад, но Сельваджо, избранный судьей, заявляет: „...будет доста-

точно похвалы для победителя и стыда для побежденного". Приводятся их

песни. Следующая затем глава начинается с восторгов по поводу солнечного за-

ката, который „окрасил облака на всем западе тысячью разнообразных оттен-

ков – то фиолетовых, то лазурных, порой кровавых, а то и желтых с черным

или же таких сверкающих, благодаря отражению лучей, что, казалось, отливали

чистейшим золотом"

. Этот образ „разнообразия" введен не случайно: он подго-

тавливает читателя к оценке песен Логиста и Эльпино: выясняется, что „все вы-

слушали их в удивительной тишине, пришли в величайшее восхищение, и ка-

ждый одобрил их в равной мере, и особенно Сельваджо, который, будучи не в

состоянии выделить ту из песен, которая больше заслуживала победы, вынес ре-

шение, что обе заслуживают высшей хвалы; и все единодушно согласились с

этим приговором" (с. 32). В другом случае речь идет о соревновании двух пасту-

хов в борьбе – и опять-таки „победа была поровну за обоими" и им были прису-

ждены „равные награды". Даже если предпочтение отдается песенной импрови-

зации Уранио, то изобретательность его соперника Монтано тоже вызывает

„необыкновенное одобрение" (с. 17).

Это почти неизменное равенство, конечно, заимствовано из „Буколик", но

здесь оно оказывается возможным, потому что каждый пастух сочиняет на свой

лад и каждый хорош по-особому. Иерархическая оценка, как мы уже имели

случай заметить, обессмысливается благодаря varietà. На первый план выдвига-

ются индивидуальные различия. Пастух Урсаккьо, уступив в метании, тут же по-

Гуманистическое понятие природного „разнообразия" (варьета) ■

23. Архангел Гавриил с лилией на фоне пейзажа