Арьес Ф. Человек перед лицом смерти
Подождите немного. Документ загружается.
которой уже не находился за пределами земного существования. Характерные для
иконографии macabre странные, фантастические знаки близости со смертью постепенно
исчезали, человеческое же лицо смерти оставалось. Гуманисты XV в. сосредоточились на
внутреннем присутствии смерти в жизни человека: они как бы все время ощущали, что
умирают. «Те, — пишет Тененти, — кто прежде был христианином, признали себя
смертными: они изгнали себя с неба, потому что не имели больше силы последовательно
веровать в него»
Анализ А.Тененти очень соблазнителен и все же не дает полного удовлетворения. Я не
могу принять противопоставления средневекового христианства, обращенного к
потустороннему, где земная жизнь есть лишь преддверие вечности, и Возрождения,
обращенного к «здесь и сейчас», где смерть уже не всегда начало новой жизни. Если и
есть глубокий разрыв, то скорее между Ранним Средневековьем и последующей эпохой.
Христианство было общим языком, общей отправной системой, но общество не было
более христианским в Средневековье, чем в эпоху Ренессанса, и, уж несомненно, оно
было в средние века менее христианским, чем в XVII в. Если Возрождение и знаменует
собой изменение системы ощущений, его, однако, нельзя интерпретировать как начало
обмирщения, во всяком случае не больше, чем иные интеллектуальные движения
Средневековья. Напротив, то, что исследователь говорит об идеале полноты жизни, об
утверждении ценности земной жизни, указывает нам, бесспорно, правильный путь
рассуждения, при условии, что любовь к жизни не рассматривается как нечто характерное
для Ренессанса, ибо такая любовь — это также одна из самых специфических черт
«второго Средневековья».
Подведем некоторые итоги. Искусство macabre не было, таким образом, выражением
особенно сильного переживания смерти в эпоху больших эпидемий и большого
экономического кризиса. Оно не было также всего лишь средством для проповедников,
чтобы внушить страх перед адскими муками и призвать к презрению всего мирского и
глубокой вере. Образы смерти и разложения не выражают ни страха смерти, ни страха
перед потусторонним, даже если они и использовались для достижения этого эффекта.
==138
Мы склонны видеть в этих образах знак страстной любви к миру здешнему, земному, и
болезненного сознания гибели, на которую обречен каждый человек.
Чтобы понять эту страстную любовь к жизни, обратимся вновь к artes moriendi, к
последнему испытанию, через которое предстоит пройти умирающему и от которого
зависит его судьба в вечности
139
. Испытание включает в себя два ряда искушений. Прежде
всего, дьявол разворачивает перед умирающим картину его дурных деяний: «Вот твои
грехи, ты убивал, прелюбодействовал, грабил бедных, отказывал нищему в милостыне,
собирал неправедно добытые богатства». Но всё эти грехи перечисляются не для того,
чтобы обвинить человека и склонить чашу судебных весов на сторону ада. Дьявол
напоминает человеку в его смертный час о его прегрешениях, чтобы вызвать у него
отчаяние и неверие в спасение. Поэтому и ангел-хранитель не противопоставляет перечню
грехов перечень благих деяний умирающего, а только призывает его верить в
божественное милосердие, примеров которого можно найти в Евангелии немало: добрый
разбойник, Мария Магдалина, отрекшийся от Христа апостол Петр. Ангел вдохновляет
человека отвергнуть болезненное и безнадежное видение прожитой жизни и собственных
прегрешений. Дьявол же искушает больного предаться отчаянию, к которому влекут
несчастного сами его физические страдания. Подобное отчаяние способно ввергнуть
умирающего в еще более тяжкий грех, грех самоубийства. У его изголовья дьявол
протягивает ему кинжал со словами: «Ты убил сам себя».
Не менее опасно, однако, другое искушение. Лежащий при смерти может впасть и в
излишнюю самоуверенность и начать рассматривать прожитую жизнь с тщеславием.
Дьявол у изголовья внушает больному мысли, исполненные греховной гордыни: «Ты
заслужил венец», «Возвеличь сам себя» и т.п. При всех искушениях первого рода
умирающий, оценивая свою жизнь, получает последний шанс доказать силу своей веры.
При искушениях второго рода дьявол являет взору умирающего все то, что смерть грозит
у него похитить, все, чем он обладал, что он любил при жизни и хотел бы удержать
навсегда. Все преходящие земные блага, собиравшиеся годами с такими трудами,
хлопотами, нежностью. Это могут быть живые существа: жена, дети, близкие друзья, но
могут быть и «все иные вещи мира сего», желанные человеку, дарующие ему выгоду или
наслаждение. Любовь к людям и любовь к вещам рассматриваются здесь одинаково как
проявления avaritia — не в смысле алчного стремления копить, а в смысле страстной,
жадной привязанности к
==139
жизни, будь то к вещам или к людям, даже к тем, кто с нашей сегодняшней точки зрения
заслуживает как раз самой полной и безграничной привязанности: жена, дети. Avaritia —
это чрезмерная, на взгляд моралистов XV в., привязанность к земному, ко всему, что было
дорого человеку при жизни. Любовь к людям и любовь
к вещам считались равно
заслуживающими осуждения, ибо то и другое равно отдаляли человека от любви к Богу.
Умирающий, соблазняемый дьяволом, останавливает взгляд на своем большом и
прекрасном доме, чудесным образом являющемся его слабеющему взору. Буквально в
ногау своей постели он видит вдруг погреб, полный винных бочек, конюшню с лошадьми.
Его могут
растрогать родные, обступившие его смертное ложе, которых ему предстоит
покинуть. Однако гравюры заставляют думать, что умирающий доверяет дорогим сердцу
вещам больше, чем людям. Слезы родных начинают казаться ему лицемерными, он
подозревает домашних в желании завладеть поскорее наследством, и, наконец, в приступе
ярости и отчаяния он пинками отгоняет их от себя.
Но предстоит навсегда расстаться с домом, садом, всеми удобствами и удовольствиями
жизни, и умирающий не в силах устоять перед грехом avaritia. Он чувствует, как
поднимается в нем безумная любовь к жизни, причем он меньше цепляется за жизнь как
таковую, за биологический факт существования, чем за блага, накопленные при жизни.
Рыцарь «первого Средневековья
», до XIII в., умирал во всей простоте, как евангельский
Лазарь. Человек «второго Средневековья» и начала Нового времени подвергался
искушению умереть как неправедный скряга, надеявшийся унести свое добро с собой
даже на тот свет. Конечно, церковь предупреждала богачей, что, чрезмерно привязанные к
своим земным сокровищам, они попадут в ад. Но и в этой угрозе было нечто
утешительное: проклятие обрекало человека на адские муки, но не лишало его сокровищ.
Богач, неправедно наживший свое добро и потому попавший в ад, изображен на портале в
Муассаке (XII в.) с неизменным кошельком на шее, и этот утешительный для богачей
образ будет повторяться отныне во всех сценах Страшного суда.
На картине Иеронима Босха в Национальной галерее в Вашингтоне, которая могла бы
служить иллюстрацией к какому-либо трактату об «искусстве умирать», дьявол с явным
трудом втаскивает на кровать умирающего тяжелый толстый мешок с золотыми
монетами. Теперь больной сможет дотянуться до него в свой смертный миг и не забудет
взять его с собой. Кому из нас, сегодняшних, пришло бы в голову попытаться захватить с
собой в загробный мир пакет акций,
К оглавлению
==140
машину, бриллианты! Человек Средневековья и в смерти не мог расстаться с нажитым
добром: умирая, он хотел иметь его возле себя, ощупывать его, держаться за него.
Никогда человек так не любил жизнь, как на исходе Средневековья. История искусств
дает тому косвенное доказательство. Люди этого времени, страстно привязанные к вещам,
противились мысли об уничтожении и исчезновении. Поэтому они должны были по-
новому ценить изображение вещей, дающее им как бы новую жизнь. Так родилось тогда
искусство натюрморта — запечатления неподвижных, застывших вещей, дорогих
человеческому сердцу.
Avaritia и натюрморт
Существует, как я полагаю, заслуживающая внимания связь между avaritia и искусством
натюрморта. Самый неподготовленный наблюдатель будет поражен различием в
изображении вещей в период, предшествующий XIII в., и в XIV — XV вв.
До XIII в. вещь почти никогда не рассматривалась как источник жизни, но как знак.
Конечно, есть немало произведений, которые на первый взгляд опровергают этот тезис,
например большая фреска «Свадьба в Кане Галилейской», где вещи на пиршественном
столе вынесены на
передний план и им придается большое значение. По сюжету это
можно было бы назвать уже натюрмортом, но скорее натюрмортом Сезанна или Пикассо,
нежели миниатюриста XIV в., живописца XVII в. или даже Жан-Батиста Шардена (XVIII
в.).
«Свадьба в Кане» в церкви в Бринэй относится к XII в. На длинном столе стоят одно
подле другого семь глиняных блюд в форме чаш, простых и красивых. На некоторых из
них плоско лежат крупные рыбины. Блюда с рыбой открыты зрителю на три четверти: они
словно приподняты в воздух. Ни веса, ни плотности этих предметов мы не ощущаем, ни
один из них не удерживает нашего внимания и не отвлекает его от композиции фрески в
целом.
В искусстве до XIII в. предметы часто расположены в порядке, определяемом не
реальной, а метафизической, мистической их иерархией. Взглянем, например, на занавеси,
которые благодаря своей роли в литургии часто встречаются на миниатюрах
каролингской и романской эпохи: занавеси скрывали от глаз непосвященных священные
предметы. На одной миниатюре XI в. занавеси распахнуты, позволяя св. Радегунде
подойти к алтарю. Занавеси сделаны из легкой плиссированной ткани, колеблющейся при
малейшем
==141
дуновении ветерка. Эти занавеси не имеют собственного материального значения, но
лишь сакральную функцию: скрывать или раскрывать то священное, что находится за
ними. Они также не неподвижны: их колеблет ветер, долетающий из мира потустороннего
и заставляющий занавеси обернуть, укрыть собой колонну у алтаря, где молится св.
Радегунда
140
.
Начиная с XIV в. вещи изображаются иначе. Не то чтобы они перестали быть знаками,
ведь белая ткань или книга оставались тогда в такой же мере символами, как и в
романскую эпоху. Но отношение между знаком и обозначаемым изменилось: чистота — в
той же степени атрибут лилии, в какой лилия — символ чистоты. Вещи завоевали
абстрактный мир символов. Предметы представляются ради них самих, не из стремления
к реализму, к правдоподобию, а просто из любви к самим вещам. Реализм и иллюзионизм
явятся, быть может, лишь следствиями того прямого отношения, которое искусство XIV
— XV вв. установило между предметом и зрителем.
Отныне в каждую сюжетную картину художник вводит один или несколько натюрмортов.
С конца XIV в. появляются, а в XV — XVI вв. утверждаются две основные
характеристики натюрморта: предметы обладают свойственной им плотностью и
располагаются и группируются в определенном порядке, чаще всего внутри замкнутого
пространства. Хороший пример тому — одно из «Благовещений» анонимного
Флемалльского Мастера первой половины XV в. в брюссельском Музее изящных
искусств. Все вещи здесь обретают плотность и весомость, которой они не имели в
воздушном мире искусства «первого Средневековья». Возьмем хотя бы длинную салфетку
с бахромой. Как отличается эта тяжелая неподвижная ткань от легких вуалей, колеблемых
неземным, ирреальным ветерком, на романских миниатюрах! Салфетка Флемалльского
Мастера — это по-прежнему знак белоснежной чистоты и невинности, но это и хорошее,
дорогое белье в порядочном доме, выражающее также, быть может, представление о
честной и достойной хозяйке дома и ее семействе. То же самое можно было бы сказать и о
других вещах, изображенных анонимным художником фламандской школы: о медном
тазе, о вазе с цветами, о многоугольной столешнице. Легкая ткань моделирует
эти
предметы, придает им форму, помещает их в густое, насыщенное жизнью пространство
картины.
Внутри картины предметы организованы и сгруппированы так, что возникает соблазн
рассматривать их отдельно, в отрыве от композиции в целом. Так и это «Благовещение»
Флемалльского Мастера может быть разложено на три
==142
маленьких натюрморта. Первый, в нише, включает в себя таз, ковшик и салфетку. Другой
— стол, на котором видны часослов и чехол для него из дорогой ткани, медный
подсвечник и фаянсовая ваза с символической лилией. Третий натюрморт образован
большой деревянной скамьей, камином, окном со ставнями. Все эти натюрморты готовы
отделиться от композиции и жить собственной жизнью.
Элементы натюрморта, столь хорошо заметные в живописи XV в., робко появляются
перед нашим взором на французских миниатюрах и картинах уже в конце XIV в. Так, на
нескольких миниатюрах, изображающих Рождество, мы видим тщательно выписанные
столик с терракотовой посудой и ложкой, соломенный стул, горшок с водой. Какой музей
быта можно было бы собрать с помощью живописи этого времени, для которой любой
повод был хорош, чтобы представить со всей любовью предметы повседневной жизни!
Это могли быть вещи драгоценные: чаши, вышедшие из искусных рук ювелиров и
наполненные золотыми монетами, которые цари-волхвы подносят младенцу Иисусу или
которыми дьявол соблазняет Христа в пустыне (эта последняя сцена становилась все
более редкой, словно иконография той эпохи открыто отдавала предпочтение блеску
даров, подносимых волхвами, или роскоши Марии Магдалины перед аскетизмом и
безразличием Христа, искушаемого дьяволом в пустыне). Это могли быть предметы более
простые, но искусно украшенные, как столовые приборы в «Тайной вечере» Дирка Баутса,
миски с молочной кашей в изображениях Мадонны с младенцем, тазы и ванночки, где
омывают новорожденного в сценах Рождества, груды книг в нишах рядом с фигурами
пророков. Это могли быть, наконец, предметы самые обычные и грубые: простая
деревенская мебель, глиняная посуда. Вещи как бы выходили из анонимности своей
символической функции, обретая присущую им весомость и плотность привычных,
хорошо знакомых и радующих глаз предметов повседневной жизни.
Во второй половине XV в. присутствие вещей в сюжетных картинах может уже
показаться избыточным. Вещи должны были отделиться от персонажей и стать объектом
особого направления в искусстве. Так родился натюрморт в собственном смысле слова.
Одним из первых натюрмортов, независимых и совершенно лишенных всякого
религиозного символизма, является расписанная художником дверца аптечного шкафа. На
ней в иллюзионистской манере изображен другой шкаф, а также книги и бутылки. На
одной из них можно расшифровать немецкую надпись, означающую «от зубной боли» .
Отныне не только вещи, но и их живописные изображения составят
==143
часть привычных декораций человеческой жизни. Любовь к вещам дала рождение новому
жанру искусства, черпающему в ней и вдохновение, и темы.
Нам трудно сегодня понять, насколько интенсивным было в старину отношение между
человеком и вещью. Оно, однако, продолжает существовать и в наши дни — у
коллекционеров, испытывающих к собираемым предметам подлинную страсть и
обожающих их рассматривать, трогать, перекладывать. Эта страсть, впрочем, никогда не
бывает совершенно бескорыстной: даже если предметы сами по себе не имеют ценности,
то, что они собраны вместе и составляют редкую коллекцию, делает их безусловно
ценными. Следовательно, коллекционер необходимо причастен спекуляции. Созерцание и
спекуляция, характерные для коллекционера, составляют в то же время характерные
признаки раннего капиталиста, каким он выходит на историческую сцену на исходе
Средневековья, в эпоху Ренессанса. До этого, в частности в * первое Средневековье»,
вещи еще не казались заслуживающими того, чтобы на них смотреть, их запоминать, их
желать. «Первое Средневековье» было к вещам скорее равнодушно. Разумеется, торговля
не прекращалась, ярмарки и рынки были на Западе повсюду. Однако богатство
воспринималось не столько как обладание вещами, сколько как обладание властью над
людьми. Богатство ассоциировалось с многолюдством, бедность же с одиночеством. И
умирающий в рыцарском эпосе думает — в отличие от лежащего при смерти в трактатах
об «искусстве умирать» — не о сокровищах, а о своем сеньоре, своих пэрах и вассалах.
Чтобы занять преобладающее место в желаниях умирающих, материальные блага должны
были стать одновременно менее редкими и более необходимыми, они должны были
обрести потребительскую и обменную ценность. В ходе дальнейшей эволюции
капитализма склонность к спекуляции сохранилась, но тяга к созерцанию своего богатства
стала исчезать. Чувственная связь между человеком и его добром начала утрачиваться.
Хороший пример — автомобиль. Как бы ни был он желанен, как бы ни царил он в мечтах
человека, еще его не заполучившего, но как только машина куплена, она уже не греет
душу своего владельца, не служит объектом любовного созерцания. Любят не столько
данную машину, сколько марку, серию, ее характеристики. В нашей индустриальной
цивилизации вещи лишились души, которая связывала их с нашей душой и заставляла их
любить. Вещи стали средствами производства или предметами потребления. Они уже не
«сокровище».
==144
Нежная любовь мольеровского Скупого к своей шкатулке показалась бы сегодня
признаком недоразвитости, экономической отсталости. Мы не могли бы сегодня назвать
окружающие нас вещи весомыми латинскими словами substantia, facilitates. Можно ли
сказать о цивилизации, которая так опустошила вещи, что она материалистическая? Нет,
это «второе Средневековье» и начало Нового времени были материалистическими!
Упадок религиозных верований, идеалистической и нормативной морали не привел
человечество к открытию более материального мира. Простой человек в своей
повседневной жизни верит ныне в материю не больше, чем в Бога. Между тем человек
Средневековья верил одновременно и в Бога, и в материю, и в жизнь, и в смерть, в радость
обладания вещами и в радость отречения от них. Историки ошибочно противопоставляли
некоторые понятия, приписывая их разным эпохам, тогда как в действительности эти
понятия сосуществовали одновременно и столь же дополняли, сколь и противостояли
одно другому.
Провал и смерть
Й.Хейзинга хорошо понял связь между страстной любовью к жизни и образами смерти.
Тематика macabre не была проявлением истинного благочестия: «Подлинно ли
благочестива мысль, столь сильно привязанная к земной стороне смерти? Не является ли
она скорее реакцией на чрезмерную чувствительность?» Но голландский историк
проницательно раскрыл и другой мотив — «чувство разочарования и уныния». Эта
формула позволяет нам проникнуть в суть вещей.
Дабы понять это чувство разочарования, неудачи, провала, обратимся к современности.
Любой человек наших дней хоть раз в жизни испытал, признаваясь себе в этом или нет,
более или менее сильное ощущение провала: в семейной жизни, в работе. Ощущение
провала встречается тем чаще, чем желаннее успех и чем явственней стремление
добиваться все новых и новых успехов. Но наступает день, когда человек больше не
выдерживает ритма всевозрастающих собственных амбиций. Он начинает продвигаться
медленнее, чем ему хочется, затем еще медленнее, пока не заметит наконец, что ему не
достичь намеченного образца. Тогда и возникает горькое чувство погубленной жизни.
Подобное испытание в особенности уготовано мужчинам, женщинам оно, быть может,
известно меньше, ибо их берегут
==145
от него их более низкий статус в обществе и отсутствие непомерных амбиций.
Это испытание наступает для человека примерно в 40 лет. Во всяком случае, в нашем
индустриальном обществе оно всегда предшествует упадку, связанному со старостью. В
один злосчастный день человек может увидеть себя неудачником, но отнюдь не
мертвецом. Он не ассоциирует свою горечь, разочарование, провал со смертью. Человек
же «второго Средневековья» ассоциировал.
В хладно и медленно текущие времена прирученной смерти подобный брутальный шок
был, скорее всего, неведом. Каждый был с рождения обречен той или иной участи,
которую он не мог, да и не надеялся изменить. Никто не имел власти над своей
судьбой.
Напротив, начиная с XII в. мы видим, как у богатых, образованных, могущественных
появляется мысль об индивидуальности человеческой биографии. Биография эта поначалу
включала в себя лишь деяния, хорошие или дурные, сводясь к принципу «быть». Позднее
в нее стали входить также вещи, как любимые существа, дорогие люди, что дополнило
принцип «быть» принципом «
иметь». На исходе Средневековья осознание себя и своей
биографии слилось с любовью к жизни. Смерть была теперь не только завершением
бытия, но и расставанием с тем, что человек имел.
Вид смерти отравлял радость обладания и пользования вещами. Смерть перестала быть
итогом, подведением счетов, судом или блаженным сном. Она стала гниением и
разложением, смертью физической, страданием. Нищенствующие проповедники, разделяя
чувства своих современников, пытались воспользоваться ими в религиозных целях,
поэтому религиозный образ смерти в проповедях монахов XIV — XV вв. изменился.
Смерть уже не была возвышенной и спиритуальной смертью Иисуса, распятого на кресте
и поправшего своей крестной кончиной смерть, терзающую мир в силу первородного
греха. Смерть предстала сознанию людей «второго Средневековья» как само
кровоточащее тело Христа, свисающее в последней муке с креста, предстала как снятие
безжизненного тела и его оплакивание, как смерть физическая, болезненное расставание с
миром и всеобщее разложение и бренность. Именно в этих представлениях черпало
вдохновение искусство macabre.
И в религиозных воззрениях, и в естественных человеческих реакциях средневековое
общество соскользнуло от смерти как осознания и сгущения жизни как таковой к смерти
как осознанию и отчаянной любви к именно этой, здешней, земной жизни, теряемой
безвозвратно. Движение к новому отношению между смертью и индивидуальностью
==146
человеческого существования протекало медленно начиная с XII в. и достигло своего
наивысшего развития в XV в., в эпоху расцвета macabre.
00.htm - glava08
4 ГАРАНТИИ ДЛЯ ПОТУСТОРОННЕГО МИРА
Архаические ритуалы
Прежде чем вступить в битву с неверными, Роланд и его товарищи получили от
архиепископа отпущение грехов в форме благословения: Турпином им отпущены грехи,
Он их святым крестом благословил.
Это прижизненное отпущение и благословение было не последним. После кровавого
разгрома в Ронсевальском ущелье Карл Великий со своей армией прибыл на место
сражения, рыцари сошли с коней и стали хоронить останки павших друзей. Погребение
также сопровождалось отпущением грехов и благословением погибших. Обе церемонии
— при жизни героев и после их смерти — описаны одинаково, как если бы в глазах
эпического поэта речь шла об одном и том же ритуале. Позднее французский язык
разведет два этих акта: словом absolution будут обозначать отпущение грехов и
благословение, которые человек получает при жизни, а словом absoute — тот же ритуал,
совершаемый посмертно. Заметим, что в обиходном языке XV — XVIII вв., например в
языке завещаний, последнее слово не встречается, оставаясь вплоть до XIX в.
принадлежностью языка «ученого», церковного.
Церемониал absoute хорошо описан в сцене похорон Роланда и Оливье. Он включал в себя
отпущение грехов и благословение умершего епископом или священником от имени Бога
и курение фимиама и иных благовоний над телом!.
Это же древнейшее описание мы находим без существенных изменений в более поздних
иконографических сценах: успение Святой Девы и положение во гроб святых. В первом
случае церемония совершается при жизни, во втором после смерти. Сцена успения
Божьей Матери получает распространение в иконографии с конца Средневековья. Святая
Дева лежит на смертном одре со свечой в руке — обычай более поздний, о котором в
старых текстах нет ни-
==147
каких упоминаний. Постель умирающей обступает привычная толпа, где апостолы
олицетворяют духовенство. Один из них читает или распевает по книге некие священные
тексты, другой несет кропильницу и кропило, третий курильницу. Над умирающей
читают псалмы, ей отпускают грехи, ее окропляют святой водой и осеняют крестным
знамением. Окуривают ли благовониями еще при жизни или курильницу принесли, чтобы
возжечь ее сразу, как только душа покинет измученное тело, остается неясным.
Сцена положения святых во гроб появляется в иконографии намного раньше, чем успение
Богоматери, например в церкви Сент-Илэр в Пуатье. Во всех этих сценах мы видим
саркофаг, стоящий на земле или наполовину врытый в землю; тело, обернутое куском
полотна, но так, что лицо остается открытым, кладут на саркофаг, с которого снята
крышка; те же представители клира несут книгу, кропильницу, кропило и курильницу с
благовониями, иногда также крест и свечи. По окончании церемонии тело опускают
внутрь саркофага и накрывают крышкой. Окропление святой водой предназначается не
только
телу умершего, но и месту его упокоения. Еще в раннесредневековой вестготской
литургии существовали на этот счет специальные молитвы, являвшиеся по существу
экзорцизмом, ибо призваны были уберечь могилу от происков бесов
143
.
Итак, если наша гипотеза правильна, прижизненное отпущение грехов и благословение
умирающего послужили прообразом аналогичной погребальной церемонии. Окропление
святой водой и курение благовоний и по сей день остаются непременными атрибутами
прощания с покойными. Хотя христианство упразднило древний обычай класть в могилу
жертвенные предметы для умиротворения усопших, тем не менее вплоть до XIII
в. в
средневековых погребениях можно обнаружить медальоны-обереги и керамические
курильницы с остатками углей. Помещать рядом с телом в гробнице или в могильной яме
сосуд со святой водой и курильницу с благовониями предписывал в XIII в. и литургист
Гийом Дюран де Менд
144
.
Эта простейшая погребальная церемония (отпущение вместе с сопровождавшими его
молитвами) была единственным в то время религиозным вмешательством духовенства в
похоронный ритуал, имевшим целью освободить усопшего от бремени грехов.
Церемонию эту повторяли несколько раз, как бы желая с помощью простого повторения
сделать ее более действенной. Правда, судя по литургическим текстам V — VII вв.,
существовала уже тогда особая месса для мертвых. Однако тексты более поздние, прежде
всего рыцарский эпос, показывают, что подобная месса была делом
==148
исключительным, во всяком случае, ясно, что ее не служили ни над телом умершего, ни
во время погребения.
Другим важным элементом этого древнейшего ритуала было изъявление скорби. Сам
умирающий, как мы видели, вручал свою душу Богу в совершенной простоте и
спокойствии. Но если смерть была приручена, то скорбь живых была поистине дикой —
или должна была такой казаться. Едва только присутствовавшие удостоверялись, что
смерть наступила, как вокруг тела умершего разыгрывались самые неистовые сцены
отчаяния. Увидев, что Оливье мертв, Роланд бросился к другу, обхватил его тело, крепко
сжал в объятиях и уже не мог от него оторваться. Карл Великий, явившись в Ронсеваль и
узрев поле роковой битвы, не удержался от слез, а заметив племянника, Роланда,
распростертого на траве, соскочил с коня, подбежал, обнял бездыханное тело и,
сраженный горем, упал на труп Роланда, лишившись чувств. Вся его армия, все 100 тыс.
французов рыдали и падали без сознания. Император обеими руками рвал волосы из
знаменитой длинной белой бороды и раздирал свои одежды. Поэт не жалеет слов, чтобы
передать эту поистине истерическую сцену массового горя и отчаяния.
И король Артур, когда находит тела павших рыцарей, ведет себя точно так же, как Карл
Великий в Ронсевале: падает с коня и лишается чувств. Затем он рыдает, всплескивает
руками — ритуальный жест плакальщиц, — кричит, что не хочет больше жить, когда
видит мертвыми лучших рыцарей своего линьяжа. Он снимает с одного из погибших
шлем, долго всматривается в его застывшее лицо, целует его в глаза и в охладевшие уста.
Потом бежит к другому, «лежащему и хладному», заключает его в объятия и стискивает
так, «что мог бы убить его, если бы тот еще был в живых». И снова он падал без чувств, и
снова, очнувшись, начинал обнимать и целовать окровавленные тела. «Знайте, — говорит
автор, — что не было никого, кого не восхитила бы его скорбь».
Было принято на время прерывать эти изъявления безмерного горя, дабы произнести речь,
исполненную сожалений об умершем, а затем вновь предаваться слезам. Так, Говэн,
увидев, что его брат мертв, весь задрожал, ноги его подкосились, и он рухнул наземь.
Придя в себя, подбежал к трупу, сжал в объятиях и расцеловал, но сознание вновь
помутилось от скорби, и он без чувств упал на тело погибшего. Оплакивая павших в тот
день, он так часто терял сознание, что в конце концов рыцарей охватил страх при виде
того, как он угасал у них на глазах. Герои рыцарских романов были сами близки к смерти
от скорби по умершим родственникам и друзьям.
==149