Арьес Ф. Человек перед лицом смерти

Подождите немного. Документ загружается.

лица парламента. Наконец, третий приход, аббатство Дорадское, лежал несколько

поодаль, менее демократичный, чем Дальбад, но менее аристократичный, чем Сент-

Этьен

110

Реестры позволяют отделить захоронения в церкви от захоронений на кладбище.

Рассмотрим сначала случай погребений жителей прихода вне своего прихода: Таблица I.

Захоронения в церквах за пределами прихода

(для каждой церкви указывается процент от общего числа захоронений в церквах)

Место погребения

Церковь

кордельеров

Церковь

якобинцев

Церковь

кармелитов

Приходская

церковь

Церковь

августинцев

Дорад (1699)

33,5

11,5

Дальбад

(1705)

Сент-

Этьен

(1692)

15,5

27,7

==103

Таблица I свидетельствует о высоком удельном весе захоронений вне прихода. Я бы не

удивился, если бы оказалось, что в Тулузе этот процент был выше, чем в Париже. Судя по

парижским завещаниям, в этом городе погребение за пределами своего прихода не было

принято, за исключением тех случаев, когда речь шла. о погребении семейном. Заметны

также большие различия между отдельными приходами. Так, в Дальбаде 62% всех

захоронений в церкви приходятся на этот же приход, в то время как в Дораде только 11%.

Чем демократичнее был приход по составу населения, тем больше захоронений

совершалось там в приходской церкви. В приходах менее демократичных верх брал

престиж иных церквей, за пределами

прихода.

Какие церкви завещатели больше всего предпочитали собственному приходу? Это видно

из той же таблицы I. Главным образом монастырские церкви нищенствующих орденов:

кордельеров, якобинцев, кармелитов, августинцев. На них приходится половина

погребений жителей прихода Сент-Этьен, 80% погребений из прихода Дорад. Монахи

нищенствующих орденов были большими специалистами в делах смерти (они

присутствовали на похоронах) и того, что за ней следовало (они руководили

молитвенными бдениями у гроба, а позднее возносили молитвы за упокой души

усопшего). Если в могилах XII в. можно найти медаль св. Бенедикта — знак

бенедиктинцев, то с конца Средневековья ее вытеснила веревка св. Франциска. Это

всеобщее явление, сохранявшееся до второй половины XVIII в.

Сравним теперь

для каждого прихода число захоронений в церкви (какой бы то ни было)

и на кладбище. В некоторых приходах было несколько кладбищ. Так, в приходе Сент-

Этьен было в XVII в. только кладбище св. Спасителя (Сен-Совёр), отделенное от собора

сначала стеной укреплений, а позднее сменившим ее бульваром и получившее свое

название по

часовне, воздвигнутой в его ограде (нет кладбища без церкви и нет кладбища,

физически отделенного от церкви). Зато в приходе Дорад два кладбища: одно — очень

древнее и почитаемое, называвшееся Графским, а другое — намного более позднее и

предназначенное для бедных, кладбище Всех Святых. Оба они располагались в ограде

Дорадского аббатства: Графское перед входом и в стороне от церкви аббатства (там

хоронили графов Тулузы еще с меровингских времен), а кладбище Всех Святых

охватывало полукругом апсиду церкви.

==104

То, что в одном приходе было несколько кладбищ, не было в XVI — XVII вв. столь уж

исключительным явлением. В контракте, заключенном церковными властями прихода

Сен-Жан-ан-Грев в Париже с неким могильщиком в 1624 г., упоминаются два кладбища

этого прихода, причем одно из них, Новое кладбище, котировалось значительно выше

другого. Контракт запрещает могильщику брать за рытье ямы на Новом кладбище больше

20 су, а на другом некрополе больше 12 су. За могилу, вырытую в самой церкви, если там

не нужно будет поднимать надгробия, могильщик не должен брать больше 40 су, а

придется поднимать надгробия, то не больше 60 су

111

. Итак, и в Сен-Жан-анГрев, и в

Дораде между церковью и обычным кладбищем существовала еще одна промежуточная

категория: кладбище престижное. Ни в Сент-Этьен, ни в Дальбаде такой категории не

было.

Таблица II. Социальная классификация захоронений в церкви и на кладбищах

(в процентах по каждому приходу отдельно)

Социальная

классифи

(в процен!

Место погребения

Сент-Этьен (1692):

церковь

кладбище Сен-

Совёр

Дорад (1698):

церковь

Графское кладбище

кладбище Всех

Святых

Дорад (1699):

церковь

Графское кладбище

кладбище Всех

Святых

Дальбад (1705):

церковь

кладбище

[кация

з;

гах по

ка

Всего

похоро-

нено

1хоронений

в це

ждому

приходу

Дворяне и

чинов-

ники

12 (дети)

6(дети)

кви и на

отдельно)

Цеховые

мастера

купцы*

кладбищах

Подмастерья

неизвестные

46+20(дети)

54+18(дети)

Процент захоронений лиц той или иной социальной категории отдельно в церкви и на

кладбище или на одном из двух кладбищ.

==105

Нельзя не заметить при изучении этой таблицы преобладающего значения погребения в

церкви, что подтверждается также всем нашим предшествующим анализом. На церковь

приходится всегда больше трети, около половины или даже больше половины всех

захоронений в приходе. Это означает, что привилегия быть погребенным в церкви

распространялась в конце XVII в. уже не

только на знать и духовенство, но и на

значительную часть средних слоев общества.

В аристократическом приходе Сент-Этьен удельный вес захоронений в церкви намного

превышал их долю на кладбище. Интересно, что отмеченная здесь пропорция очень

близка той, которую установила исследовательница А.Флёри, изучая завещания

зажиточной части парижан XVI в.: 60% приходится на церкви и 40% — на кладбища. Эту

пропорцию можно считать, следовательно, устойчивой характеристикой богатых и

аристократических приходов. В Дальбаде захоронения распределены между церковью и

кладбищем равномерно. В Дораде ситуация существенно меняется на протяжении двух

лет: в 1698 г. пропорция совпадает с той, которую можно наблюдать в Дальбаде в 1705 г.,

а в 1699 г. она прямо противоположна пропорции, существовавшей в 1692 г. в Сент-

Этьен. Именно в Дораде на исходе XVII в. 63% захоронений было совершено на обоих

кладбищах и только 37% в церкви.

Предложенная социальная классификация, разумеется, условна и приблизительна. Она не

учитывает, например, того, что некоторые купцы ничем не отличались по своему образу

жизни и притязаниям от судебных чиновников («дворянство мантии»), а иные цеховые

мастера жили как ремесленники самой низшей категории. Тем не менее и эта

классификация дает достаточное представление о распределении захоронений в церквах и

на кладбищах по социальному признаку.

Один факт сразу бросается в глаза. Лиц высших слоев общества на кладбищах нет, если не

считать нескольких детей этих семей. (К вопросу о детях мы еще вернемся ниже.)

Захоронений дворян и чиновников в церкви больше всего в аристократическом приходе

Сент-Этьен (38% всех захоронений в приходской церкви), значительная доля в приходе

Дорад (20%) и совсем мало в Дальбаде (9%). Во всяком случае, ясно, что знатных,

высокопоставленных, богатых хоронили в церквах. Те из высших мира сего, кто в своих

завещаниях из благочестия и смирения выбирал кладбище или даже общую могилу для

бедных, в тулузской статистике за эти годы не встречаются, хотя мы и не долж-

==106

ны забывать, что они не перестали существовать ни в XV, ни в XVIII в.

Интересно, однако, что и доля захоронений «маленьких людей» в церквах не столь уж

незначительна: в среднем около 10%. Среди них были подносчики камней на стройках,

жены рабочих, городские стражники, кучера, мальчики, помогавшие в булочных, и

прочие, чьи занятия священник в реестре не приводит. Дочь повара в приходе Сент-Этьен

похоронена в церкви якобинцев. Дети солдат — у кордельеров. Церкви нищенствующих

орденов часто включали в себя часовни отдельных религиозных братств, и, может быть,

именно поэтому все эти простые люди с их женами и детьми обретали свое последнее

пристанище внутри церквей. Разумеется, то, что у них были могилы в церквах, вовсе не

значит, будто у них были обязательно надгробия или эпитафии.

И все же большинство захоронений в церквах приходится на вторую социальную

категорию: от 50 до 70%. Купцы, цеховые мастера и их семьи: портной, мебельщик,

витражный мастер, сапожник, булочник, аптекарь, парикмахер, пекарь, каменщик,

ножовщик,

плотник, свечник и еще многие другие — они также часто принадлежали к

определенным братствам. Можно заметить, что сапожников чаще хоронили в церкви

кармелитов, портных — в приходской церкви СентЭтьен, купцов — у кордельеров. Таким

образом, церковные захоронения включали в себя почти все дворянство и чиновников и

больше половины цеховой буржуазии.

Обратимся теперь к социальному составу кладбищ. Те, кого предали земле на кладбище

Сен-Совёр, состояли на 60% из людей простых и бедных и на 33% — из лиц,

принадлежавших к средним слоям общества. В эти 60% входили и случайные путники без

имени и звания, и подкидыши, и всякого рода прислуга, носильщики портшезов, солдаты

ночной стражи. Погребенные же на кладбище цеховые мастера мало чем отличались от

тех, кого положили после смерти в церкви. Если в приходе Сент-Этьен простолюдинов

похоронено на кладбище в два раза больше, чем цеховой буржуазии, то на кладбище в

Дальбаде между этими двумя категориями наблюдается примерное равновесие.

Можно ли сделать вывод, что чем аристократичнее приход, тем в большей степени

кладбище закреплялось за низшими классами, а чем приход демократичнее по составу

жителей, тем слабее был социальный контраст между захоронениями в церкви и на

кладбище? Здесь особенно интересен пример двух кладбищ прихода Дорад, позволяющий

уточнить позицию ремесленного сословия в выборе места погребения. Графское

кладбище, как уже говорилось, более

==107

старое и престижное, приютило более половины умерших (60%), относившихся к средней

социальной категории. Напротив, кладбище Всех Святых «населено» преимущественно

простонародьем: 50% в 1698-м и 72% в 1699 г. На Графском кладбище преобладали

индивидуальные погребения, кладбище же Всех Святых состояло по большей части из

общих ям для бедных. Итак, граница сословной престижности, разделявшая церковь и

кладбище, проходила не между «благородными» и цеховой буржуазией и не между

последней и простонародьем, а внутри самого «среднего класса». Его высший слой

покоился после смерти в церквах, рядом со знатью, с «дворянством мантии», с самыми

богатыми купцами. Обычные же цеховые мастера мало отличались от своих же

подмастерьев и других «маленьких

людей », которым уготовано было лежать на

кладбище.

Но между церковью и кладбищем существовала и иная граница, нежели социально-

сословная: граница возрастная. Кладбище предназначалось не только для бедных, но и

юных.

Таблица III. Доля детей в общем числе захоронений

(в процентах отдельно в церквах и на кладбищах)

Возраст

1 год 10

лет

Место

погребения

церкви

кладбища

церкви

Дальбад

(1705)

10 25,5 36

Дорад

(1699)

18 19 57

62,5

Сент-Этьен

(1692)

4 39 32 48

кладбища

Доля детских захоронений огромна, и демографов это не удивит. Детская смертность была

необычайно высока, причем не только в обществе в целом, но и в его высших слоях. В

приходе Дальбад 36% похороненных были моложе 10 лет, в Сент-Этьен — 32%, в Дораде

— 57%. Детские захоронения составляли около трети от общего числа захоронений,

совершавшихся в течение года в церквах, и больше половины (на кладбище Сен-Совёр в

приходе Сент-Этьен — 48%) на кладбищах. Нетрудно заметить: хотя доля захоронений

детей в возрасте около 10 лет выше на кладбищах, но и в церквах она оставалась весьма

значительной.

Напротив, младенцев, детей в возрасте до года, почти всегда хоронили именно на

кладбищах. Мы уже видели, что единственные погребения на кладбище, относящиеся к

вы-

==108

сшей социальной категории, — это погребения маленьких детей: 12% — на Графском

кладбище в приходе Дорад и 6% — на кладбище в Дальбаде. Младенцы даже из самых

лучших семей оказывались тогда еще на кладбищах. Даже если сами родители выбирали

для себя престижные места в церкви, их умерших детей в возрасте до года ждало

кладбище. Правда, как раз в конце XVII в., когда отношение к детям менялось, от 4 до

18% самых маленьких детей в трех тулузских приходах обретали вечный покой в церквах,

рядом со своими родителями, братьями и сестрами. Однако пройдут еще полтора века,

прежде чем настанет день, когда именно маленький ребенок будет с наибольшей любовью

представлен в надгробном искусстве больших городских кладбищ Италии, Франции,

Америки. Какая перемена!

Английский пример

В целом можно заключить, что в дореволюционной Франции, с XVI по XVIII в., выбор

места погребения падал в завещаниях большей частью на церкви и лишь в гораздо

меньшей степени на кладбища. В сельских же приходах, насколько можно судить, право

быть похороненным в церкви было по-прежнему закреплено за небольшим числом

привилегированных: семьей сеньоров и теми немногими богачами, кто вел буржуазный

образ жизни, а также кюре. Можно предполагать, что и в других странах Западной

Европы ситуация была сходной. Поэтому любые различия, если они существовали,

оказываются значимыми.

Английская публикация завещаний в графстве Линкольншир начала XVI в.,

осуществленная в 1914 г., несомненно, в генеалогических целях

112

, позволяет оценить как

сходство, так и различия. Только 190 завещаний из 224 содержат распоряжения о месте

погребения. Параграф, касающийся выделения части имущества «на дела

благочестия», нередко составлялся на латинском языке. Хотя существовали, безусловно,

определенные местные обычаи (как, например, дарение церкви одной головы скота,

известное под английским названием mortuary), все же дух и буква этих распоряжений

такие же, как во Франции того времени: «Я, такой-то, хочу быть похороненным на

кладбище Всех Святых в Малтоне. Я завещаю на свое mortuary то, чего требует право. На

главный алтарь этой церкви столько-то. На нашу кафедральную церковь в Линкольне

столько-то. На церковь в Малтоне для новой конюшни столько-то. На свечи для фонаря,

который несут перед Святыми Дарами при посещении больных, столько-то» (1513 г.).

==109

Другой завещатель наказывает похоронить его на кладбище Всех Святых в Фосдайке и

также жертвует определенные суммы денег церквам и братствам (гильдиям)

113

При выборе места погребения завещатели обращают взоры и на кладбища, и на церкви.

Указывая церковь, обычно не уточняют, в каком месте внутри церкви они хотели бы

лежать после смерти. Если же такие уточнения есть, они таковы же, как и во Франции, с

тем же предпочтением хора, алтаря, где совершается евхаристия, часовни или статуи

Богоматери, распятия. И в английских завещаниях можно встретить — впрочем, столь же

редко, как и во французских, — проявления безразличия к месту погребения или

смирения: «там, где будет угодно всемогущему Богу»; «в церкви или на кладбище, по

усмотрению моего душеприказчика».

Налицо, таким образом, большое сходство между английской и французской ситуацией.

Единственное, в чем при сравнении обнаруживается значимое различие, — это в

распределении желаемых мест погребения между церковью и кладбищем. 46%

завещателей в Линкольншире выбрали кладбище, хотя относились к той же социально-

экономической категории, что и многие из тех, кто предпочел церковь. Представляется,

что на исходе Средневековья английский churchyard не был настолько покинут высшими

слоями общества, как французские aître или charniers, ставшие местом погребения бедных.

Это могло быть одной из причин того, что именно в Англии во времена Томаса Грэя

возникнет в литературе "поэтический образ старого романтического кладбища. Тем не

менее и в графстве Линкольншир в начале XVI в. в большинстве (54%) завещаний

предпочтение в выборе места погребения отдавалось церквам.

Мы рассмотрели в этой главе, как определенные погребальные обычаи распространились

на все христианство латинского обряда и продолжали существовать в течение доброго

тысячелетия, лишь с небольшими региональными различиями. Для обычаев этих

характерно сосредоточение тел умерших в малых замкнутых пространствах, особенно в

церквах, исполнявших функции кладбищ, рядом с кладбищами под открытым небом.

Характерно также перемещение костей с выкапыванием их из земли и складыванием в

оссуариях. Характерно, наконец, постоянное, повседневное присутствие живых среди

мертвых.

К оглавлению

==110

00.htm - glava06

Часть 2 СМЕРТЬ СВОЯ

00.htm - glava07

3 ЧАС СМЕРТИ. ПАМЯТЬ О ЖИЗНИ

Эсхатология как показатель менталитета

Вплоть до века научного прогресса люди допускали, что жизнь продолжается и после

смерти. Идеи продолжения простираются во времени от самых первых известных нам

погребений эпохи среднего палеолита с их инвентарем, предназначенным для загробной

жизни умершего, и до наших дней научного скептицизма, продолжающих, однако, упрямо

отвергать мгновенное превращение жизни в ничто. Идеи продолжения составляют общее

достояние всех древних религий и христианства.

Христианство восприняло традиционные суждения здравого смысла и стоической

философии о рождении человека как начале его умирания. Рождение — первый шаг к

смерти, говорили римские стоики, и это же общее место мы находим позднее и у св.

Бернарда Клервоского в XII в., и у Монтеня. Христианство заимствовало также очень

древнюю идею о продолжении существования человека в загробном мире, сером и

печальном, и идею более позднюю, менее популярную и более суровую, о нравственном

суде над живыми и умершими

114

. Наконец, оно возвратило верующим все надежды

религий спасения, связав спасение души человека с воплощением и посмертным

воскресением Иисуса Христа. В наставлениях апостола Павла жизнь во грехе есть смерть,

а физическая смерть есть восхождение к вечной жизни.

==111

Таковы в самом простом виде основные положения христианской эсхатологии,

наследницы более старых верований. В этих общих рамках было достаточно места для

многочисленных изменений: представления христиан о смерти и бессмертии не

оставались в течение веков неизменными. С точки зрения богослова-философа или

простого верующего, эти изменения незначительны, но для историка они, напротив,

полны глубокого смысла. Историк распознает видимые признаки перемен в

представлениях человека, необязательно только христианина, о своей судьбе, перемен тем

более глубоких, что они не замечались. Историк должен выучить тайный язык религий

этих долгих эпох, омытых идеей бессмертия. В формулах ученых и в легендах народной

веры он должен отыскать архетипы цивилизации, переводимые здесь в единственно

понятный людям того времени код. Но такой подход требует, чтобы мы освободились от

некоторых привычек мышления.

Мы представляем себе средневековое общество, где доминирует церковь и где реакция на

ее тотальное господство принимает форму ересей и примитивного натурализма. Это

правда, что мир жил тогда в тени церкви, но это не означает полного и убежденного

принятия всеми христианских догм. Это означало скорее признание некоего общего

языка, одной и той же системы коммуникации и понимания. Желания и грезы, исходящие

из глубины существа человека, выражались в определенной системе знаков, а эти знаки

облекались в слова христианской лексики. Но — и именно это для нас важно — каждая

эпоха спонтанно отбирала некоторые знаки, предпочитая их другим, оставляемым про

запас, на будущее, поскольку те или иные знаки лучше выражали глубинные тенденции

коллективного поведения.

Вся лексика и весь тематический репертуар традиционной эсхатологии христианства

сложились очень рано, и наше историческое любопытство, жаждущее изменчивости,

будет в этом отношении обмануто. Евангелие от Матфея, связанное с языческими

традициями, особенно египетскими, содержит уже всю средневековую концепцию

потустороннего мира. Страшного суда, ада

115

. Древнейший «Апокалипсис Павла»

описывает рай и ад, изобилующий мучениями. Св. Августин и другие первые «отцы

церкви» разработали концепцию спасения в почти окончательном ее виде. Вот почему

книги историков идей создают у читателя, может быть даже слишком сосредоточенного

на изменчивости, впечатление однообразия и неподвижности.

Репертуар тем, мотивов, лексики ученых авторов уже очень рано был полон. Однако в

действительности исполь-

==112

зовалась только часть его, и именно та, которую отбирала для себя коллективная практика

и которую мы должны попытаться определить, невзирая на ошибки и ловушки,

неминуемые для такого рода исследований. Все представляется так, как если бы

часть, отобранная таким образом, была единственно известной тогда, единственно живой,

единственно значимой. Применим этот

метод к изучению представлений о Страшном

суде.

Второе пришествие

Первоначально конец времен представлялся на Западе не в виде Суда. Вспомним, что

христиане первого тысячелетия, подобно семи спящим из Эфеса, после смерти мирно

покоились в ожидании пришествия Христа. Поэтому конец времен, последний день мира,

был связан в сознании ранних христиан с образом Христа в славе Своей, сидящего на

небесном престоле, каким его описывает св. Иоанн Богослов в «Апокалипсисе»: «И Сей

Сидящий видом был подобен камню яспису и сардису; и радуга вокруг престола, видом

подобная смарагду. И вокруг престола двадцать четыре престола; а на престолах видел я

сидевших двадцать четыре старца, которые облачены были в белые одежды и имели на

головах своих золотые венцы. И от престола исходили молнии и громы и гласы...»

Эта система образов, охватывавшая небо, божественных персонажей и

сверхъестественные фантастические существа, часто встречается в романском искусстве:

на порталах соборов в Муассаке, в Шартре. Люди первых столетий Средневековья

ожидали возвращения Христа, не боясь Суда. Поэтому в своем представлении о конце

времен они вдохновлялись «Апокалипсисом», забывая или умалчивая о драматической

сцене Воскресения и Суда в Евангелии от Матфея.

Когда же в исключительных случаях надгробное искусство того периода обращалось к

теме Суда, это грозное судилище выглядело куда менее пугающим, чем

впоследствии, и всегда рассматривалось только в перспективе пришествия Христа и

пробуждения праведников. На одной из сторон саркофага епископа Агильберта,

похороненного в 680 г. в часовне, называемой Жуаррской криптой, изображен Христос в

славе, окруженный четырьмя евангелистами, — этот традиционный образ перейдет

позднее и в романское искусство. На другой стороне саркофага видны избранные

праведники, поднявшие руки к небу и прославляющие Христа возвратившегося. Мы

видим только

==113

избранных, не проклятых. Никакого намека на проклятия, которые евангелист Матфей

возвещает нечестивым, обреченным на вечную муку. Святыми (sancti) считались тогда все

верующие, усопшие в лоне церкви и преданные освященной земле. В самом деле, в

латинском переводе Библии, в Вульгате, sancti названы те, кого современные переводчики

обозначают словом «верующие», «верные*. Всем им,

по представлениям Раннего

Средневековья, нечего было бояться Страшного суда. Согласно «Апокалипсису», над

теми, кто уже воскрес из мертвых в «первое воскресение», «смерть вторая не имеет

власти». Быть может, в воображении людей Раннего Средневековья избранные были

более видимы, чем проклятые, поскольку, воскреснув из мертвых, в большей степени

обладали бытием, в большей степени

вновь обрели плоть.

Тема Страшного суда вновь появилась в XI в., но ассоциировалась уже не с саркофагом,

но с купелью для крещения. Древнейшая купель с изображением Суда находится в

Неерхеспене близ Ландена в Бельгии. Другая, изготовление которой также приписывается

мастерам в Турнэ, была возвращена в Шалон-сюр-Марн

116

. Воскресшие праведники

выходят здесь из своих саркофагов нагими, что позволяет датировать купель из Шалона

временем до 1150 г. Воскресшие изображены попарно: муж и жена, обнявшись, а над

ними ангел дует в трубу. Это конец времен, но, как и в крипте в Жуарре, не Страшный

суд. Смысл подобного сближения крещения с воскресением без Суда ясен: крещеные

могут рассчитывать на воскресение и вечное спасение.