Аласдер Макинтайр. После добродетели

Подождите немного. Документ загружается.

сти.

Отсюда

и своеобразный аромат многих современных

аналитических сочинений, сочинений, авторы которых

менее критичны в своем философском самосознании, чем

Рорти и Льюис, в которых аргументация с использовани-

ем логической и семантической техники развертывается

для того, чтобы обеспечить максимальную строгость,

перемежается аргументами, которые делают не больше,

чем собирают в

кучу

множество слабо соотносящихся

между собой произвольных предпочтений; современная

аналитическая философия представляет собой странное

партнерство между идиомами, с одной стороны, восхо-

дящими к Фреге и Карнапу, и, с другой стороны — к уп-

рощенным формам экзистенциализма.

Для историциста все это означает, во-первых, что

аналитические философы, как они представлены у Рор-

ти и Льюиса да и у

Франкены,

рассматривают аргументы

как объекты исследования в абстрагировании от социаль-

ного и исторического контекста активности и исследо-

вания, благодаря которым они и приобретают свою важ-

ность. Но при этом аналитический философ может впасть

в заблуждение, унаследованное от своих кантовских

предшественников, которое происходит от первых двух

центральных возражений против собственно кантовской

версии трансцендентального проекта. Потому что если,

например, мы рассматриваем принципы и категории нью-

тоновской механики как такие принципы, которые удов-

летворяют требованиям рациональности как таковой, мы

затемним в них как раз то обстоятельство, почему они

рационально превосходят своих конкурентов в действи-

тельном физическом исследовании в конце XVII и начале

XVIII веков.

Ньютоновская

физика рационально превосходит

своих галилеевских и аристотелевских предшественни-

ков, а также картезианских конкурентов в том, что она

может превзойти их ограниченность путем решения про-

блем в областях, в которых они не добивались прогресса

согласно их же стандартам научного прогресса. Поэто-

му мы не можем сказать, в чем состоит рациональное пре-

восходство ньютоновской физики, за исключением исто-

рического рассмотрения в терминах соотношения с

предшественниками и конкурентами, которых она сме-

нила. Абстрагируйте ньютоновскую физику от ее контек-

ста и затем спросите, в чем состоит ее рациональное пре-

восходство по сравнению с другими, и вы столкнетесь с

неразрешимой проблемой несоизмеримости. Таким об-

разом,

знание

того, как Ньютон и

ньютонианцы

действи-

тельно пришли к своим взглядам и защищали их, являет-

ся существенным для Знания того, почему физика

Ньютона рационально превосходит остальные подходы.

Философия физической науки зависит от истории физи-

ческой науки. Но этот случай никак не отличается от слу-

чая морали.

Моральные философы, однако, могут стремиться к

достижению даже большего, всегда привязывая мораль

к некоторому конкретному социальному и культурному

взгляду: Аристотель является выразителем одного клас-

са в 4 веке, Кант, как я уже отметил, подает рациональ-

ный голос от имени растущих социальных сил либераль-

ного индивидуализма. Но даже такое описание дел

неадекватно, потому что оно все еще трактует мораль как

одно, а моральную философию — как другое. Но любая

конкретная мораль имеет свои глубинные стандарты, по

которым резоны действия оцениваются как более или

менее адекватные, концепции того, как качества харак-

тера соотносятся с качествами действий, суждения от-

носительно того, как должны быть сформулированы пра-

вила. Таким образом, хотя в любой конкретной морали

всегда больше содержания, чем в скрытой в ней филосо-

фии, не существует моральной приверженности, которая

не включала бы философии, явной или неявной. Мораль-

ные философии до того, как предстать в другом обличье,

являются точным выражением претензии конкретных

моральных позиций на приверженность рациональности.

И именно по этой причине история морали и история

моральной философии являются единой историей. От-

сюда следует, что, когда конкурирующая мораль выдви-

гает соперничающие и несовместимые требования, на

уровне моральной философии всегда существует сомне-

ние относительно способности любой из них доказать

свое рациональное превосходство над другой.

Но как судить об этих требованиях? Как и в случае

естественных наук не существует общих вневременных

стандартов. Рациональное превосходство конкретной

моральной философии и конкретной морали возникает в

результате способности этой конкретной моральной-

философии-высказывающей-требования-конкретной-

морали

идентифицировать

и превзойти ограниченность

ее конкурентов, ограниченность, которая может быть —

хотя на самом деле может не всегда быть — идентифи-

цирована рациональными стандартами, к которым при-

вержен сторонник конкурирующей морали. История

морали-и-моральной-философии есть история последо-

вательных вызовов некоторому предсуществующему мо-

ральному порядку, история, в которой вопрос о том, ка-

кая сторона побила другую сторону в рациональной

аргументации, должен быть всегда отличен от вопроса,

какая из сторон сохранила или приобрела социальную и

политическую гегемонию. Только с ссылкой на эту исто-

рию может быть разрешен вопрос о

рациональном

пре-

восходстве. История морали-и-моральной-философии,

написанная с этой точки зрения, столь же тесно связана

со всем предприятием современной моральной филосо-

фии, сколь история науки связана с предприятием совре-

менной философии науки.

Теперь, я надеюсь, становится ясной суть разногла-

сий между мной и Франкеной. Он судя по всему полага-

ет, что методов аналитической философии вполне дос-

таточно для установления того, что истинно и что ложно,

и во что разумно верить в моральной философии, что ис-

торическое исследование является несущественным. Я же

полагаю не только то, что для установления сути конкрет-

ной точки зрения требуется историческое исследование,

но также и то, что именно в историческом контексте лю-

бые данные взгляды устанавливают свое рациональное

превосходство по сравнению с конкретными конкурен-

тами в некоторых специфических контекстах. В такого

рода предприятии сноровка и техника аналитической

философии будет бесполезна, и только в редких случаях

этой техники будет достаточно для дискредитации чужо-

го взгляда. Поэтому, когда Франкена правильно отмеча-

ет, что я использую аргументы из аналитической фило-

софии для установления того, что конкретная теория

провалилась, он не вменяет мне ничего такого, что про-

тиворечило бы моему историцизму или же моему отказу

от взгляда, что аналитическая философия никогда не

может дать достаточных оснований для утверждения

позитивной точки зрения в моральной философии.

Таким образом, когда мы понимаем эмотивизм в ка-

честве сопровождения к конкретному историческому

соединению интуитивистского морального

теоретизи-

рования с

проявлением

определенного рода морально-

го суждения, мы способны понять его содержание не

только как тезис о вневременном значении предложе-

ния, используемого в моральных суждениях (мало-

правдоподобный тезис), но также, что более важно, как

эмпирический тезис об использовании и

функциониро-

вании моральных суждений, которые могут быть спра-

ведливыми в более широком или более узком круге ис-

торических ситуаций. Отсюда понимание того, как

выдвигается теория

и-какой

тип ситуации является су-

щественным для понимания оценки теории, основанное

на четком разделение Франкеной философского иссле-

дования и истории, размывается.

К этому можно добавить следующее. Если мы спо-

собны написать тот вид философской истории, который

я предпринял, и как раз по этой причине я попытался на-

писать После

добродетели,—

тогда в хронике пораже-

ний одних теорий и побед других теорий в борьбе за

рациональное превосходство, мы, хроникеры, должны

привнести в эту историю стандарты, по которым прису-

ждается победа той или иной теории. Эти стандарты сами

потребуют рационального обоснования, а это обосно-

вание не может иметь истории, которая может быть на-

писана только после обоснования этих стандартов. По-

этому историцист скрытно апеллирует к неисторическим

стандартам, стандартам, которые могли бы иметь либо

трасцендентальное, либо аналитическое обоснование,

обоснование, которое я отверг.

Но это предприятие терпит неудачу. Потому что

наша ситуация в отношении теории — какая теория ра-

ционально превосходит другую — не отличается от на-

шей ситуации в отношении научных теорий или же мора-

ли-и-моральной-философии. В первом, как и в последнем

случае, мы должны стремиться не к совершенной теории,

на которую должно согласиться каждое рациональное

существо ввиду стойкости к возражениям, но скорее к

наилучшей теории, которая возникает в истории этого

класса теорий. Поэтому нам следует стремиться к наи-

лучшей теории из того круга теорий, который нам пред-

ставлен: не больше и не меньше.

Отсюда следует, что написание подобного рода фи-

лософской истории никогда не может быть завершено.

Всегда существует возможность, что в

некоторой

кон-

кретной области, будь то естественные науки или мораль-

и-моральная-философия, или же теория теории будет

брошен новый вызов

существующей

наилучшей теории,

которая и будет заменена. Этот вид историцизма, в отли-

чие от гегелевского, включает форму фаллибилизма; это

вид историцизма, который исключает все притязания на

абсолютные знания. Тем не менее, если некоторая кон-

кретная моральная схема успешно преодолела ограниче-

ния своих предшественников и тем самым обеспечила

наилучшее средство для понимания этих предшественни-

ков и сопоставила последовательные вызовы со стороны

конкурирующих точек зрения, модифицируя себя акку-

муляцией преимуществ этих точек зрения и избегая их

слабостей, обеспечивая в то же время наилучшее объяс-

нение этих слабостей, тогда мы имеем наилучшие возмож-

ные резоны уверовать в то, что на будущие вызовы

найдутся успешные ответы, что принципы, которые оп-

ределяют сердцевину моральной схемы, выживут. И это

в точности то достижение, которое я приписал аристо-

телевской фундаментальной моральной схеме в После

добродетели.

То обстоятельство, что это был тот тип историци-

сткого тезиса, который я выдвигал и выдвигаю, не было

установлено с достаточной ясностью; это же относит-

ся к той форме аргумента, который я отвергал в пользу

более адекватно специфицированного тезиса. Так как

я не просто утверждал, что проект Просвещения про-

валился с точки зрения собственных стандартов, по-

скольку его сторонники не преуспели в спецификации

однозначно обоснованного множества моральных

принципов, с которыми не мог бы не согласиться

полностью рациональный субъект, или что также про-

валилась по ее собственным же стандартам моральная

философия Ницше, но я утверждал также то, что ос-

нования для понимания этих провалов могут быть обес-

печены исходя из ресурсов аристотелевской концепции

добродетели,

которая

точно так, как я описал это, ока-

зывается в свете исторического контекста наилучшей

теорией. Но заметьте, что я не утверждал в работе

После

добродетели,

что могу поддержать этот тезис,

не говорю я и того, что делаю это сейчас. Ну что все-

таки тут можно сделать?

Анетта Байер попеняла мне за непонимание мною

силы аргументов Юма (в статье, которая появится в Апа-

lise

and Kritik); а Нора

О'Нейл

утверждала, что мое рас-

смотрение Канта избирательно и упрощенно (статья поя-

вится в Inquiry). Я испытываю большую симпатию к

обоим упрекам, потому что и в самом деле два очень раз-

личных рассмотрения практического разума, выдвинутых

Юмом и Кантом, представляют основной вызов аристо-

телевской схеме и соответствующему объяснению в ней

практического разума. И до прояснения соотношения

этих трех рассмотрений центральный тезис После доб-

родетели не будет установлен должным образом, как

того требует историцистская теории познания, предпо-

лагаемая в этой работе дискуссионным нарративом.

Наконец, нельзя пройти мимо весьма отличного типа

критики принятого в работе После добродетели соотне-

сения философии и истории. Франкена считает, что я не-

достаточно ценю аналитическую философию; Абрам

Эдель полагает меня слишком большим аналитиком и

обвиняет меня в том, что я «еретик-аналитик, чья ересь

остается связанной пуповиной с аналитической традици-

ей» (Zygone, 18,1983: 344). Суть этой критики состоит в

том, что сначала я сфокусировал слишком много внима-

ния на уровне точного теоретизирования, артикулирован-

ных концепций и историй, рассказанных об условиях их

существования различными людьми, и не уделил доста-

точного внимания реальной социальной и институцио-

нальной жизни этих людей и, во-вторых, что мой выпад

привел меня к искажению действительно сложной исто-

рии морали в интересах моей собственной аристотелев-

ской точки зрения. Там, где Франкена видит во мне не-

адекватного аналитического философа с излишним, если

не вообще ненужным интересом к истории, Эдель видит

во мне неадекватного социального историка, ненужным

образом тянущего за собой аналитическую философию.

Таким образом, критика Эделя есть зеркальное отраже-

ние критики

Франкены,

и это обстоятельство вовсе не-

удивительно.

Точно в той же манере, в какой философская исто-

рия, которую я хотел рассказать, порывает в определен-

ных местах с канонами аналитической философии, в дру-

гих местах я нарушаю каноны академической социальной

истории, вероятно, двумя способами. Во-первых, исходя

из моего взгляда на теоретические и философские пред-

приятия, я полагаю, что их успехи и неудачи гораздо бо-

лее влиятельны в истории, чем это полагают академиче-

ские историки вообще. Вопросы, требующие здесь

прояснения, касаются фактов причинного влияния. Они

включают такие вопросы, как влияние мыслителей шот-

ландского Просвещения на британские, французские и

американские социальные, моральные и политические

перемены. Ответы на такие вопросы зависят от исследо-

ваний^

например, социальной роли и эффективности уни-

верситетов как носителей идей. И, может быть, что в кон-

це исторического исследования окажется, что мое

внимание

к точному теоретизированию, артикулирован-

ным концепциям и пересказу истории будет неуместным.

Но пока я в этом не убежден.

Во-вторых,

нарративы

академической социальной

истории пишутся таким образом, который предполагает

как раз тот вид логического различения вопросов факта

и вопросов оценки, который отрицается моей трактов-

кой нарратива. И философская история, составляющая

центральный нарратив После

добродетели,

написана с

точки зрения заключения, которая достигается и поддер-

живается в После добродетели — или скорей поддержи-

валась бы, если бы нарратив был усилен таким образом,

каким я надеялся его усилить в последующих работах,

которые выйдут вслед работе После добродетели. Так что

нарратив После добродетели не случайно и не по умол-

чанию не является нарративом преднамеренной однобо-

кости.

И все же Эдель, конечно, в значительной степени

прав в обоих своих обвинениях. Значительная часть со-

циальной и институциональной истории, к которой весь-

ма косвенно обращается После

добродетели,

на самом

деле существенна для того вида нарратива, который я ука-

зал в После

добродетели,

но в котором я не преуспел еще

при написании истории; а история соотношения аристо-

телевской концепции добродетелей с другими моральны-

ми схемами, начиная с платоновской, конечно, гораздо

более сложна, чем это представлено у меня. Таким обра-

зом, как Франкена, так и Эдель сделали дружеское пре-

дупреждение как мне, так и моим читателям, указав на те

вопросы, которым я уделил недостаточное внимание. Их

критика

оставила

меня в неоплатном долгу перед ними.

2. Добродетели и проблемы релятивизма

Сэм Шеффлер выразил

серьезные

сомнения

относи-

тельно моего рассмотрения добродетелей (Philosophical

Review, 92, 3, 1983). То же относится к

С.Хауэрасу

Р. Уоделлу (The

Thomist,

46, 2, 1982). Роберт Уочбройт

предположил, что одно следствие этого рассмотрения со-

стоит в том, что релятивизм неизбежен (Yale Law Jour-

nal, 92,

3,1983).

Я смогу ответить Уочбройту только в том

случае, если я сумею успешно ответить на вопросы, по-

ставленные Шеффлером, Хауэрасом и Уоделлом, и по-

этому их скептические вопросы относительно централь-

ных моментов в моем конструктивном аргументе

следует

рассмотреть вместе.

Мое рассмотрение добродетелей проходит в

трм

этапа: во-первых, оно касается добродетелей как ка-

честв, необходимых для достижения благ, внутренних

по отношению к практикам; во-вторых, рассмотрение их

как качеств, вносящих вклад в благо целой жизни; и в-

третьих, оно соотносит их с преследованием блага че-

ловеческими существами с концепцией, которая может

быть разработана в рамках некоторой ходовой социаль-

ной традиции. Почему надо начинать с практик? Другие

моральные философы в конце концов начинали с рас-

смотрения страстей или желаний или же с уточнения

некоторой концепции долга или блага. В любом случае

обсуждение было слишком приспособлено к тому, что-

бы можно было обойтись некоторой версией различе-

ния средств и целей, согласно которой вся человеческая

активность либо направляется средствами к уже данным

или решенным целям, либо к целям, ценным самим по

себе, либо то и другое. В этом взгляде упущена из виду

человеческая активность, в рамках которой должны

быть открыты и переоткрыты цели и средства, с помо-

щью которых они достигаются. Тем самым затемняется

важность тех способов, которыми эти новые модусы по-

рождают новые цели и новые концепции целей. Класс

практик, как я его определил, есть класс этих видов, и

самый короткий ответ на вопросы Хауэраса и Уоделла

по поводу того, почему некоторые вещи включены в этот

класс, а другие исключены (почему, спрашивают они,

туда включаются архитектура, а не кладка кирпича),

состоит в том, что исключенные вещи не являются та-

кими видами активности.

Важность любого рассмотрения добродетелей, начи-

ная с практик, состоит в том, что проявление добродете-

лей ценно само по себе — оказывается, вы не можете быть

истинно храбрым или справедливым, не ценя эти доброде-

тели ради них

самих,—

но оно имеет суть и цель, и только

через понимание этой сути и цели мы начинаем ценить доб-

родетели. И все же добродетели не соотносятся с блага-

ми, которые обеспечивают их дальнейшей сутью и целью

таким способом, каким сноровка соотносится с целями,

доставляемыми ее проявлением, или же способом, кото-

рым сноровка соотносится с такими объектами нашего

желания, что успешное проявление сноровки позволяет

нам обладать ими. Кант был совершенно прав в предполо-

жении, что моральные императивы не являются ни импе-

ративами сноровки, ни императивами благоразумия, оп-

ределенных так, как мы их определяем. Он ошибся только

в том, что единственная остающаяся альтернатива состо-

ит в том, что они должны быть, в его смысле, категориче-

скими императивами. И все же это как раз то заключение,

к которому можно двигаться без каких либо дополнитель-

ных резонов со стороны собственно Канта, если пытаться

понять добродетели вне контекста практики. Так как бла-

га, внутренние по отношению к практике, которые не мо-

гут быть достигнуты без проявления добродетелей, явля-

ются не целями, преследуемыми конкретными индивидами

в конкретных ситуациях, а превосходствами, специфиче-

скими для тех типов практики, которые достигаются или

не достигаются, продвигаются или не продвигаются по на-

правлению к добродетелям теми способами, которыми

преследуются частные цели в частных ситуациях, превос-

ходствами, концепция которых изменяется по ходу вре-

мени в процессе изменения наших целей.

Все это необходимо в качестве предварительного

материала для ответа на возражение

Шеффлеру

моему

тезису о связи добродетелей и практики: «Хотя Макин-

тайр отрицает, что из его рассмотрения следует, что ве-

ликие шахматисты не могут быть порочными, я не пол-

ностью убежден, что он вправе отрицать это; в любом

случае он с удовольствием говорит нечто поразительно

неправдоподобное, а именно, что порочный великий шах-

матист не может достигнуть ни одного

из

внутренних благ

шахмат» (446). Шеффлер совершенно прав во взглядах,

приписываемых им мне, но

толь^со

в том случае, если под

«внутренними

благами»

он имеет в виду то, что имею в

виду я. И все же, если имеется в виду мое понимание, то-

гда ответ Шеффлеру ясен.

Вообразим искусного шахматиста, который заботит-

ся только о выигрышах, и весьма сильно. Он имеет

уро-

' вень гроссмейстера, и он великий игрок. Но поскольку его

заботит только выигрыш — и случайно связанные с ними

блага, такие как слава, престиж и

деньги,—

благо, о кото-

ром он заботится, ни коим образом не специфично шах-

матам или играм того же типа. Потому что он мог бы

достигнуть тех же благ, выигрыша и дальнейшего возна-

граждения, в любой области, где есть состязание и есть

победители, достигни он некоторой сноровки в этих об-

ластях. Отсюда то, что его интересует, и то, чего он

дости-

гает в виде

своего

блага,—

это не тот вид превосходства,

которое специфично для шахмат, и не тот вид наслажде-

ния, который сопровождает такое превосходство, и не то

благо, которое может быть достигнуто гораздо менее ис-

кусным игроком. Отсюда возражение Шеффлера терпит

неудачу; отношение добродетелей к практике, как только

оно отделяется от отношения сноровки к практике, кото-

рое я описал ранее, не влечет тех несчастных последствий,

которые Шеффлер приписывает им.

Возражение Шеффлера обязано другому непонима-

нию моей аргументации. Он говорит, что, с моей точки

зрения, «добродетели временно характеризуются ссыл-

кой на понятие практики, и это временное рассмотрение

затем модифицируется и дополняется на более поздних

стадиях»

(с. 446). Мне следует подчеркнуть, что я не был

намерен предполагать — хотя я на самом деле предполо-

жил,—

что исходное рассмотрение добродетелей в тер-

минах практики обеспечивает нас адекватной концепци-

ей добродетели, которая затем просто обогащается и

дополняется за счет связи с понятиями блага целой че-

ловеческой жизни в текущей традиции. Скорее дело в том,

что никакое человеческое качество не может рассматри-

ваться как добродетель до тех пор, пока оно не удовле-

творяет условиям, специфицированным на каждой из всех

трех стадий. Это важно, потому что существуют каче-

ства, которые по крайней мере правдоподобно понимать

как удовлетворяющие всем тем условиям, которые

выво-