Алаев Л.Б., Козлова М.П., Котовский Г.Г., Непомнин О.Е., Смилянская И.М. (отв. ред.) История Востока. В 6 т. Том 4. Восток в новое время (конец XVIII - начало XX в.): Кн. 1
Подождите немного. Документ загружается.
318
К этой мере княжества начинают изредка прибегать уже с XVII в. Товарные монополии не всегда были
эффективны, поскольку они требовали учета конъюнктуры рынка и, как правило, не могли эффективно
действовать без участия купцов. Однако в ряде случаев они были весьма прибыльны. Так, монополия
на торговлю в княжестве Сэндай рисом, в Ава — индиго, в Тоттори — лаковыми изделиями, в Цувано
и Карацу— бумагой приносила немалую прибыль, облегчая финансовое положение этих княжеств. В
1830 г. монопольное право на торговлю индиго принесло властям княжества Ава около одного
миллиона рё. Тем не менее власти часто были вынуждены идти на ослабление или даже отмену торго-
вых монополий, чтобы умиротворить крестьян, поскольку монополии функционировали за счет
административного принуждения крестьян продавать уполномоченным торговцам тот или иной
продукт по крайне низким ценам. Протесты крестьян против навязанных ограничений объяснялись
высоким уровнем развития аграрной сферы, которая становилась товарной и включала также
несельскохозяйственные производства. Свобода торговли своими продуктами производства уже стала
непременным условием сколько-либо нормального функционирования экономики токугавской
Японии. Кроме того, монополии вели к росту цен в городах, что ухудшало положение самураев.
Поэтому бакуфу во время реформ Тэмпо предпринимает беспрецедентные попытки отмены или
ограничения купеческих и княжеских монополий. Но если за отменой купеческих монополий стояли
сами даймё, которые были заинтересованы в большей свободе торговли, то отмена княжеских
монополий была вызовом князьям.
Вторая половина токугавского периода отмечена снижением темпов роста сельскохозяйственного
производства: в 1700-1830 гг. темпы роста падают в среднем с 4,5 до 2%, затем, в 1830-1870 гг., вновь
происходит ускорение до 4,1% в год. Главными причинами замедления роста сельскохозяйственного
производства были приостановка роста населения и замедление освоения новых сельскохозяйственных
угодий.
Динамика демографического развития Японии в XVIII в. претерпела кардинальные изменения,
отразившие приспособление репродуктивной модели поведения населения к реальному объему
доступных ему ресурсов. Для многих районов страны критическими оказались голодные годы периода
Кёхо, когда в отдельных княжествах погибло до 20% населения. Эта пиковая смертность показывала,
что традиционная экономика достигла своего предела: плотность населения во многих районах Японии
существенно превышала их продовольственные ресурсы. В условиях географической расчлененности
территории Японии и слабого развития транспортных средств (по причине, в частности, запретов на
строительство крупнотоннажных судов) даже локальный неурожай зачастую имел катастрофические
последствия для населения данной местности.
Реакцией населения на периодические вынужденные голодовки стало сокращение рождаемости.
Сложившаяся практика контроля над рождаемостью была многоплановой. Она далеко не
ограничивалась абортами или печально известным мабики (убийством новорожденных), а включала
комплекс социально признанных мер — позднее вступление в брак, меры по профилактике беременно-
сти. Немаловажным фактором изменения репродуктивной модели поведения стало стремление
крестьянских семей жить по крайней мере не хуже соседей.
319
В результате ежегодный прирост населения, составлявший в XVII в. около 1%, в XVIII в. снижается до
0,3% и в дальнейшем падает до 0,1%. В абсолютных цифрах численность простого народа (без учета
самураев), несмотря на колебания, практически не изменилась: в 1721 г. составляла 26,06 млн., а в
1846г.— 26,9 млн. человек.
Второй фактор экстенсивного экономического роста в первой половине токугавского периода —
удвоение обрабатываемых площадей с 2,06 млн. те до
4.1 млн. те. Однако основная часть новых земель была введена в оборот до середины XVIII в. В
наиболее экономически развитых районах с этого времени новые земли практически не осваивались. В
целом во второй половине токугавского периода около 60% прироста сельскохозяйственного
производства давало совершенствование агротехники, роль экстенсивных факторов сократилась до
40% и была значительной главным образом в периферийных районах. Увеличивалось количество
сортов основных сельскохозяйственных культур. Например, к концу токугавского периода только в
районе Кинай использовалось более 200 сортов риса. Улучшился севооборот — в большинстве
княжеств отказались от обязательных культур. Широко использовались удобрения, которые крестьяне,
как правило, приобретали на рынке. Были усовершенствованы методы предварительной подготовки
почвы, а также орудия труда и техника поливного земледелия. Это привело к росту урожайности риса,
основной сельскохозяйственной культуры. В начале XIX в. средняя урожайность риса достигла 1,7
коку с тана, а в отдельных хозяйствах передового района Кинай — 2,2-2,8 коку с тана (или около 30-
40 центнеров с га). Аналогичная средняя урожайность риса была достигнута в большинстве стран Юго-
Восточной Азии, где рис является основой сельскохозяйственного производства, лишь в 50-е годы XX
в.
Прирост в сельском хозяйстве достигался благодаря расширению производства технических культур,
поскольку урожай зерновых рос медленнее: с 25,8 млн. коку в 1700 г. до 30,4 млн. в 1832 г. Однако,
несмотря на снижение темпов роста, в деревне происходили важные перемены: росла
производительность труда, полнее использовалась рабочая сила, шире включавшаяся в переработку и
продажу сельскохозяйственной продукции.
Дополнительный заработок крестьяне получали от мелкой торговли или занятий надомным
промыслом. Исследования крестьянских хозяйств показывают, что в отдельных районах
дополнительная занятость приносила в среднем до 55% дохода. Более того, промышленный труд
оплачивался выше, чем земледельческий, что вело к оттоку рабочей силы из села, о чем также
свидетельствуют указы бакуфу и властей княжеств, запрещавшие покидать деревни, заниматься пере-
работкой сельскохозяйственной продукции, поскольку часть земель оставалась без ухода.
Периодически предпринимались меры по возвращению крестьян в их родные деревни. Однако эти
указы были малоэффективны.
Повышение спроса на рабочую силу вело к повышению ее цены. В промышленном производстве все
чаще начинает использоваться пришлая рабочая сила, в том числе и из других провинций. Это
обусловило сокращение продолжительности найма работников, которая в среднем составляла 6,8 года
в 1651-1675 гг.,
2.2 года в 1701-1725 гг. и 1,1 года между 1826 и 1850 гг. С этим было связано и сокращение хозяйской
запашки до размеров, позволявших обрабатывать ее си-
320
лами одной семьи. Остальная часть земли сдавалась в аренду. Видимо, эти процессы находились в
тесной связи и с сокращением размера крестьянской семьи в среднем до 5-6 человек (после 1823
г.). Причину победы нового типа семьи, близкого к нуклеарному, исследователи видят в том, что
он позволял соединять земледельческий труд и труд в домашней промышленности. Кроме того,
немаловажным является и то, что только в рамках нуклеарной семьи появилась реальная
возможность ограничить рождаемость.
Благодаря складыванию единого национального рынка и развитию региональной специализации
происходят существенные изменения в разделении труда между городом и деревней. Размещение
производства в деревне давало преимущество в издержках на рабочую силу и других факторах
производства, а также освобождало от цеховых ограничений и монополий, которые было трудно
навя-шть крестьянству, выступавшему достаточно сплоченно. Со второй половины XVIII в. часть
промышленного производства и торговли переносится в сель-жую местность, где появляются
торгово-ремесленные поселения (дзайката). По ;воим размерам они приближались к небольшим
городкам (большинство имело не более одной тысячи жителей), но по всем остальным параметрам
(размеру, нлотности застройки, разнообразию профессиональной занятости населения, уровню
культуры) они еще уступали замковым городам (кадзёмати), несмотря на то что последние
переживали период упадка. Рост этих местечек особенно ускорился после 1800 г.
Численность городского населения Японии к середине XIX в. сократилась по ;равнению с началом
XVIII в. на 18%, причем особенно сильно она сократилась j наиболее развитых районах страны (в
районе Кинки и других районах, приле-^авших к Внутреннему Японскому морю). Этот процесс
позволил в значительно юлыпей степени, чем раньше, занять крестьянство производительным
трудом, юэтому в большинстве провинций, где были расположены города с сокращав-иимся
населением, наблюдался рост сельского населения, особенно в пригород-шх районах. Этот
процесс повышал однородность общества.
Развитие национального рынка усилило специализацию крестьянских хо-1яйств, которые в
центральных районах Японии стали до такой степени товар-шми, что даже рис для собственного
потребления зачастую приобретали на >ынке. Это значительно повышало производительность
общественного труда, но {елало всю систему хозяйствования уязвимой для кризисов. Она
нуждалась не •олько в устойчивых межрайонных связях, препятствием развитию которых бы-ia
неразвитость транспорта, но и в выходе за пределы страны. Эта мысль полу-[ила уже довольно
отчетливое выражение в сочинении Хонда Тосиаки (1744-821) «Тайный план для правительства»
(1798 г.).
В конце XVIII и первой половине XIX в. общественное разделение труда вы-;одит на новый
уровень— обозначается структурная противоположность рай-IHOB: отрасли переработки получают
преимущественное развитие в центральных >айонах, а сырьевое и главным образом
продовольственное обеспечение этих •айонов концентрируется на периферии. В передовой
субрегион можно вклю-[ить районы Кинай, Канто и западной Японии, лежавшие на побережье
Внут-1еннего Японского моря, которые имели изначально более высокий уровень эко-юмического
развития, включая более высокую степень развития сельского хо-
321
зяйства, транспортной сети, в том числе каботажного плавания, их отличали более высокая
степень урбанизации и более благоприятные климатические условия. Эти преимущества в
токугавский период были усилены благодаря значительному товарному экспорту в отстающий
периферийный субрегион, включавший северо-восточные районы Хонсю (Тохоку), часть о-ов
Кюсю и Сикоку. Немаловажным для развития новых видов деятельности на территории
центральной Японии была значительно меньшая степень административного контроля над
торговлей, поскольку большую часть ее территории составляли владения сегуна. (Владения сегуна
были разбросаны по 47 провинциям из 68.) Ими было сложнее управлять, но это давало
возможность крестьянству и купцам развивать свое хо>-зяйство. В периферийном субрегионе
преобладали владения дайте, которые, как правило, жестче контролировались местными
властями. Наиболее ярким примером служит княжество Сацума с его сахарной монополией.
Однако разность субрегионов в Японии не достигла такого уровня, который в Западной Европе
привел к радикальному изменению социально-классового состава населения. Причинами были
сравнительно небольшие размеры национального рынка, однородность природно-климатических
условий, отсутствие внешней торговли.
В Японии на протяжении всего токугавского периода растут купеческо-ростовщические слои. Их
финансовая активность к началу XIX в. уже не ограничивалась ростовщичеством и обменом денег,
а включала мануфактурное и домашнее промышленное производство как в городе, так и в
деревне. О развитии торгового капитала говорит тот факт, что в 1761 г. в Японии было более 200
торговых домов с капиталом более 200 тыс. рё. Для сравнения отметим, что в стране было всего
около 300 дайте, к рангу которых относились все феодалы, продуктивность земельных владений
которых оценивалась свыше 10 тыс. коку, равных по стоимости 10 тыс. рё.
Крупные торговые дома вели финансовые операции многих даймё. Так, торговый дом Коноикэ вел
дела 40 даймё. Доход только от этих операций достигал 10 тыс. коку ежегодно, сумма большая,
чем доход многих даймё, которых он обслуживал. Основной задачей купечества было найти
способы использования накопленных средств, а они были ограниченны: торговля была
ориентирована исключительно на внутренний рынок; расширение ростовщических операций было
под силу лишь торговым домам, параллельно занимавшимся операциями с рисом. В этом плане
показательна структура использования капитала торгового дома Коноикэ: в 1670г. 59,3% капитала
шло на займы купцам, а 19%— на займы даймё; в 1706г. эти статьи соответственно составили 8,5
и 65,8% финансовых средств, а в 1795 г. займы даймё достигли уже 84,2%.
Ограничения внешней торговли, безусловно, никогда не были всеобъемлющими, поскольку
торговля поддерживалась с голландскими и китайскими купцами, с Кореей и королевством Рюкю.
Однако регулирование внешней торговли было важным фактором поддержания стабильности
политической системы, поскольку оно ограничивало экономическую базу, а следовательно, и
военную силу потенциальных противников дома Токугава. Отказ от внешней военно-
политической экспансии и последующий запрет на активное ведение внешней торговли
сокращали возможности развития промышленности. Несмотря на появление отдельных
достаточно крупных мануфактур, традиционная экономика
322
Японии так и не достигла уровня, достаточного для автономного генезиса капитализма. Тем не менее
широкое развитие товарно-денежных отношений и традиционного промышленного производства
позволило сформировать культурно-хозяйственные навыки, благодаря которым Япония в XIX в.
оказалась подготовленной к индустриализации.
СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ
Ухудшение экономического положения самураев происходило в условиях ослабления центра, который
даже в период своего максимального могущества (первая половина XVII в.) не обладал двумя
важнейшими прерогативами, необходимыми для перерастания в абсолютистскую государственную
структуру, — правом облагать владения даймё налогами и правом ликвидации владений.
Упадок личной власти сегунов клана Токугава, начавшийся во второй половине XVII в., в XIX в. был
уже необратим, несмотря на временные контрнаступления. Причина этого заключалась в том, что
фудай даймё, занимавшие ключевые позиции в администрации бакуфу, стремились скорее сохранить и
даже усилить децентрализацию, чем стать на путь постепенного перехода к централизованной
абсолютистской монархии. Это было результатом перерождения этой группы вассалов дома Токугава в
самостоятельных владетельных князей. По существу, к началу XIX в. уже невозможно говорить о
противоположности интересов фудай даймё и тодзама даймё, которая была одним из
фундаментальных оснований токугавского режима сдержек и противовесов. Враждебность между
этими группами почти не ощущалась уже в начале XVIII в.; их связывали брачные союзы, ставшие
обычным явлением, между различными группами владетельной знати.
Единственной отличительной чертой оставалась традиция, закреплявшая за фудай даймё
преимущественное право на занятие высших должностей в администрации сегуна. Однако даже
высшие административные должности давали их обладателям лишь незначительные возможности
улучшения своего материального положения, так как доход от собственных владений был основным
источником существования и должностных лиц администрации сегуна. После 1750г. и до падения
бакуфу только семь-восемь из восьмидесяти с лишним родзю (высшие должностные лица бакуфу)
получили в награду за свою службу дополнительные земельные владения, но, если не брать одиозной
фигуры Танума Окицу-гу, чьи владения были увеличены с 600 до 57 тыс. коку, земельные пожалования
во всех остальных случаях были незначительными. Самураи, находившиеся на службе у бакуфу или в
княжествах, могли получить лишь небольшие прибавки к стипендиям.
По существу, токугавская Япония не знала оплачиваемой бюрократии, хотя в аппарате бакуфу
насчитывалось 17 тыс. человек и существовало 275 типов различных административных должностей. В
этих условиях тот факт, что представители нескольких кланов (Мацудайра, Абэ, Сакаи, Хотта,
Мидзуно) из поколения в поколение без видимых стимулов стремились к занятию высших должно-
323
стей в правительстве сегуна, видимо, связан с отношением этих семей к службе как к части
обязательств перед своими предками.
Альтернативное развитие политической системы было связано с возвышением людей типа Танума
Окицугу, самураев сравнительно низкого ранга, но ставших благодаря близости к сегуну весьма
влиятельными. Они всецело зависели от поддержки сегуна и стремились усилить его власть над
владетельной знатью. Но для того чтобы человек, чьи взгляды были столь враждебны интересам всех
групп даймё, стал фаворитом сегуна, должны были совпасть слишком многие обстоятельства.
Поддержка сегуна была жизненно необходима для успеха реформ, поэтому вопрос о наследовании был
чрезвычайно важен. Особенно много споров он вызывал, если не было наследника по прямой линии и
выбор приходилось делать из числа симпан даймё (родственные ветви дома Токугава). Если же имелся
законный наследник, то делалось все, чтобы через сёгунский двор полностью контролировать его,
поэтому часто сегун на деле оказывался почетным пленником замка Тиода, не менее далеким от
реальной власти, чем император в Киото.
Опасаясь усиления власти сегуна, Мацудайра Саданобу после отстранения от власти одного из самых
влиятельных фаворитов, Танума Окицугу, добился в конце XVIII в. ограничения власти и сегуна, и его
личных слуг. Он восстановил позиции совета родзю, совещательного органа при сегуне, и настоял на
проведении обязательных консультаций с симпан даймё по важнейшим вопросам внешней и
внутренней политики. Эти меры укрепили принцип консенсуса, во многом обеспечивавший мирное
функционирование политической системы сёгуната в конце XVIII — первой половине XIX в., но
сделали практически невозможными радикальные перемены в политической системе страны. Даже при
поддержке сегуна можно было изменить немногое. Нужны были значительно более мощные стимулы,
чтобы мобилизовать силы, способные осуществить кардинальную политическую реформу. Кроме того,
сам сегун должен был обладать незаурядными качествами, чтобы дать старт централизаторским
реформам. Однако политическая воля и реальные возможности сегуна для проведения реформ имели
свои ограничения. Сегун управлял страной от имени императора, будучи официально включен в
структуру императорского двора. На протяжении большей части токугавского периода эти отношения
были формальными и не играли сколько-либо значимой роли, но в условиях политического кризиса
они могли тормозить усилия сегуна. Будучи крупнейшим землевладельцем, сегун тем не менее не
располагал абсолютным преимуществом, поскольку на долю собственно дома сегунов Токугава
приходилось около 16% земель страны, а если учитывать их реальную продуктивность, то его доля в
национальном богатстве была даже меньше.
Имея возможность опереться на государственный аппарат и вооруженную помощь даймё, сегуны
допустили значительное ослабление своей военной силы. Если в 1633 г. они могли самостоятельно
выставить армию численностью около 80 тыс. человек, то в 1862 г. уже не более 35 тыс. человек, а
реально — 10-12 тыс. Кроме того, подразделения были слабо подготовлены и рассредоточены по всей
стране. Их вооружение и тактика оставались на уровне начала XVII в.
К тому же харизматическими качествами обладали только первые сегуны династии Токугава (1603-
1651); рутинный характер власти их наследников, среди
324
которых редко встречались сильные личности, не позволял надеяться на серьезные перемены.
Первые сегуны династии Токугава, распределяя владения среди своих вассалов и перемещая
других даймё в более отдаленные районы, стремились облегчить защиту Эдо, поэтому около 70%
земель в районах Канто и Кинки принадлежало Токугава и его непосредственным вассалам. К
началу XIX в. доля земель Токугава и его вассалов в этих районах, имевших принципиальное
значение для обороны столицы сёгуната, сократилась до 40%. В частности, бакуфу отказалось от
правила, согласно которому родзю должны были иметь свои владения в районе Канто. Если с 1633
по 1700 г. владения только одного родзю из 22 находились вне Канто, то между 1800 и 1853 гг.
владения уже 16 из 26 родзю находились за пределами Канто. Кроме того, бакуфу уже не могло
свободно перемещать даймё из одного района в другой. В 1840 г. бакуфу столкнулось с отказом
одного даймё выполнить указ о замене своего владения на владение в другом районе страны, а в
1842 г. комиссия бакуфу, составлявшая кадастр земель в провинции Оми, была изгнана
населением. Это свидетельствовало, что позиции дома Токугава были уже не те, что прежде.
Ослабление бакуфу проявилось и в отказе от использования некоторых важных прерогатив, в
частности права на выморочные владения. Ранее одним из важнейших принципов был запрет на
усыновление на смертном одре наследника. С 1600 по 1651 г. 58 даймё лишились своих владений
в пользу сегуна, поскольку не имели законных наследников. Если бы эта практика продолжалась и
дальше, дом Токугава имел бы постоянный резерв земель для награды за службу и усиления своих
позиций в стране. Но от нее практически отказались. '
Появились и другие признаки слабости бакуфу. Были ослаблены наказания князей за
возникновение беспорядков в их владениях, за что в первой половине XVIII в. даймё мог легко
потерять свои владения. Резко сократились новое строительство, ремонтные и мелиоративные
работы — меры, существенно ослаблявшие тодзама даймё в начале токугавского периода и
укреплявшие позиции бакуфу.
Во время реформ годов Тэмпо (1830-1844) бакуфу попыталось изменить уже сложившиеся
отношения. Эти реформы как никакие ранее были направлены на усиление центрального
правительства в ущерб власти и силе княжеств. В 1843 г. бакуфу попыталось после 70 лет
забвения возродить традицию, согласно которой даймё были обязаны выполнять за свой счет
работы в пользу центрального правительства, а весной 1843 г. двенадцатый сегун Токугава Иэёси
совершил паломничество в храм Никко, где покоились останки основателей династии Токугава.
Во время этого путешествия даймё, через чьи владения оно проходило, должны были принимать и
размещать сегуна и его свиту, насчитывавшую 150 тыс. человек, охранять маршрут движения,
другие выделяли своих самураев в свиту сегуна и несли охрану дворца в Эдо, пока сегун и его
свита путешествовали. Это стоило им больших денег, во много раз больше, чем те, что бакуфу
потратило на усиление береговой обороны. Кроме того, это свидетельствовало о намерениях
бакуфу возродить порядки начала династии.
В этот же период бакуфу, ссылаясь на угрозу извне, предприняло попытку переместить даймё из
районов Эдо, Ниигата и Осака, чтобы самостоятельно управлять всеми землями, прилегавшими к
этим важным стратегическим портам. При этом бакуфу пыталось улучшить свои экономические
позиции. Но этот приказ
325
был вскоре отменен, а затем главный инициатор реформ — Мидзуно Тадакуни (1794-1851) был
смещен со своего поста под предлогом личной нечестности.
Провал реформ Тэмпо явился наиболее ярким свидетельством слабости бакуфу. Это была одна из
последних попыток усилить власть сегуна. С поражением политиков, пытавшихся провести эту
реформу, ведущей стала тенденция к политической децентрализации страны. Каждое княжество
было озабочено собственным положением. Все чаще принципиальные решения принимаются на
периферии. Нередкими были запреты на вывоз продовольствия за пределы княжеств в голодные
годы, независимо от того, насколько неурожай поразил соседей. Князья стали все больше
демонстрировать свои богатства, роскошь, военную силу. Они стремились усовершенствовать
свои воинские формирования, приобрести новые виды оружия. Росла взаимная подозрительность
между князьями и бакуфу. Последнее обстоятельство грозило разрушить хрупкий баланс, на
котором покоился внутренний мир в Японии начиная с 1615г.
Важным показателем кризисного состояния экономики и политического положения токугавской
Японии были многочисленные крестьянские выступления. В начале XVIII в. в стране происходило
в среднем пять крестьянских выступлений в год, во второй половине столетия их число
увеличилось до 15, в 1833-м — уже 33, а в 1866 г. — около 40. Большая часть крестьянских
выступлений была направлена против попыток увеличения налогов и предоставления
монопольных привилегий купечеству. Так, из 29 выступлений, произошедших с 1801 по 1837 г. в
княжестве Мориока, 21 было вызвано этими причинами.
В крупнейшем восстании в этом княжестве в 1847г. участвовало 120 тыс. крестьян. Восставшие
требовали отставки некоторых высокопоставленных должностных лиц, отказа от практики
монопольной скупки товаров; отмены вновь введенных налогов на оплату жалованья чиновников
княжества, назначенных для сбора налогов; отмены всех налогов на торговлю с другими
княжествами; изменения порядка сбора налогов, в частности определение доли налога, которая
вносилась деньгами. В конечном счете власти княжества были вынуждены капитулировать перед
восставшими и приняли все их требования. Аналогичная борьба происходила во многих
княжествах, но налоговое бремя крестьян оставалось без изменений более сотни лет.
Помимо восстаний в сельских районах изредка восстания проходили и в крупных городах.
Социальное расслоение горожан становилось особенно наглядным, когда беднейшие слои
горожан поднимали «рисовые бунты», вызванные нехваткой риса или высокими ценами на него,
установленными оптовыми торговцами и ростовщиками. Первый голодный бунт (утиковаси), во
время которого беднота громила дома и склады крупных торговцев рисом, вспыхнул в 1733 г. в
Эдо. В 1789 г. выступления городской бедноты прокатились по городам Эдо, Осака, Киото,
Канагава, Кагосима и др. Обычно такие выступления происходили в голодные годы.
На 30-е годы XIX в. приходится череда голодных лет (1833-1837), когда неурожай охватил многие
районы Японии, с севера до юга. Наиболее тяжелые бедствия пришлись на 1836-1837 гг., когда
многие крестьяне устремились в большие города, надеясь найти там пропитание. Цена на рис в
Осака к 1837 г. возросла в три раза по сравнению с 1833 г. В некоторых городах цена на рис
возросла
326
в 4-5 раз. На этот период приходится около 74 выступлений в городах. Особый резонанс во всей
стране вызвало восстание 1837 г., когда 300 сторонников бывшего судебного исполнителя Осио
Хэйхатиро попытались захватить власть в г. Осака. В восстании приняли участие ремесленники,
крестьяне, бродячие самураи, парии. И хотя оно было подавлено в течение 12 часов, восставшим
удалось разгромить дома и склады торговцев рисом, поджечь несколько городских кварталов.
В том же году вспыхнули десятки крестьянских и городских восстаний по всей Японии. Все они
были подавлены силой, но в ходе подавления беспорядков наглядно проявилась военная слабость
бакуфу. Дальнейшее развитие требовало усиления репрессивного аппарата, а путь к этому лежал
через формирование абсолютистского государства. Эта задача не вполне осознавалась
современниками, которые еще пытались выйти из создавшегося положения путем реставрации
общества на основе традиционных конфуцианских добродетелей (тюкко).
В последнее столетие существования сёгуната большую популярность получили новые учения —
учение княжества Мито, учение школы национальных наук (кокугаку), — призывавшие к
возрождению исконно японских духовных ценностей и возвращению реальной политической
власти императору (фукко), к изучению западных наук, а также новые религиозные течения.
Прежде всего следует отметить усилия школы княжества Мито (митогаку), которое благодаря
своей близости к бакуфу имело возможность более критично оценивать текущее состояние дел в
обществе. Традиционные культурные ценности и идеологические постулаты казались теперь
недостаточными, чтобы обеспечить процветание, порядок и спокойствие в стране. Наиболее
значительным проявлением поиска новых идеологических форм явилось появление
националистической концепции кокутай, которая провозглашала возврат к историко-
мифологическим истокам японского народа, а также требовала переосмысления связей и отноше-
ний внутри общества, подчеркивая единство его составляющих. В этом виделся залог выхода из
усиливающегося хаоса и становления Японии как сильного, богатого и независимого государства.
В этой концепции были заложены идеи, предопределившие возрастание роли императора.
Считалось, что в его фигуре воплощается народ в целом и что император отвечает за священную
землю предков, унаследованную им от богини Аматэрасу, в отличие от сегуна или даймё, которым
были вверены порядок и благосостояние только ее отдельных частей. Эта же концепция
предопределяла усиление влияния синтоизма вопреки господству конфуцианства.
Ситуация усугублялась возраставшим внешним давлением на Японию западных держав,
преследовавших цель установления дипломатических отношений и открытия страны для
торговли. Особенно активно в этом направлении действовали Англия и США, тем более что к
середине XIX в. Япония уже находилась всего лишь в 18 днях пути от западного побережья
Америки и занимала выгодные позиции на пути в Китай. Внимательно за действиями своих
конкурентов следила Франция. Россия также прилагала усилия к налаживанию отношений с
Японией (посольство А.Лаксмана, 1792-1793 гг.; посольство Н.П.Резанова, 1804 г.).
В первой половине XIX в. давление западных стран не принесло результатов, хотя бакуфу было
вынуждено усилить береговую оборону Хоккайдо и северной
327
части Хонсю. Это легло большим бременем на правительство страны, поскольку внешние
отношения были в исключительном ведении бакуфу. Особенно остро проблема отношений с
внешним миром встала после поражения Китая в первой «опиумной» войне (1839-1842). Внешнее
давление стало восприниматься как неотвратимая угроза. В 1841 г. бакуфу дало аудиенцию
Такасима Сюхану, который в своем обращении призывал взять на вооружение западный военный
опыт. Ему дали возможность продемонстрировать свои артиллерийские орудия, сделанные по
западным образцам. Бакуфу не только приобрело несколько орудий, но и поручило своим
чиновникам освоить опыт и подготовить сотню мушкетеров, способных вести бой на западный
манер. Однако потребовались еще несколько десятилетий и существенное усиление внешнего
давления на Японию, чтобы произошли принципиальные изменения в ее политической структуре.
Часть II
Включение Востока
в международную экономическую систему
и начало социально-политической
модернизации
Глава 1
СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕФОРМЫ В СТРАНАХ ВОСТОКА
Наступление колониализма и воздействие на страны Востока западной буржуазной цивилизации
вызвали в них различную реакцию.
Развернулись традиционалистские восстания, направленные как непосредственно против конкретной
колониальной державы, так и против той ломки традиционных основ жизни, которая была вызвана
косвенным влиянием колониальной политики в целом. К таким движениям можно отнести восстание
Дипонегоро на Яве, бабидские восстания в Иране, сипайское восстание в Индии, тайпинское восстание
и восстание ихэтуаней в Китае, движение падри, а затем Ачехскую войну на Суматре и множество
других форм вооруженного сопротивления. Вместе с тем западное проникновение, обострив
внутренние противоречия в обществе, способствовало усилению социального антагонизма, что в ряде
стран привело к социально-политическим катаклизмам, о которых рассказано в главах, посвященных
истории отдельных стран.
Интеллектуальная элита стран Востока стала искать пути к духовному возрождению своих народов в
новых условиях. Им также уделено внимание в главах по странам, и этот материал обобщен в главе 1
части III.
Наконец, господствующая прослойка стран, оставшихся более или менее независимыми, пыталась
провести реформы армии, управления, государственных институтов, социальных отношений и
системы образования, с тем чтобы противостоять натиску Запада. В некоторых случаях их можно даже
назвать «революцией сверху». Характерные черты таких реформ и их результаты мы постараемся
показать в данной главе.
С реформаторскими попытками в независимых странах важно сопоставить те преобразования, которые
проводили колонизаторы в подчиненных им странах в
329
процессе приспособления их обществ и экономики к потребностям метрополий. Реформирование
социальных отношений в колониях и внедрение в них некоторых принципов европейского
государственного строя и права имели, конечно, свои особенности, связанные с их насильственным
характером, однако сходство если не методов, то результатов этих усилий также наблюдается и дает
материал для размышлений об общих тенденциях модернизации стран Востока.
ПОЛИТИЧЕСКИ НЕЗАВИСИМЫЕ ГОСУДАРСТВА
В востоковедной литературе утвердилось представление о том, что реформы на Востоке начинались с
перестройки армии или во имя ее. В действительности реформирование армии было частью более
широкого социально-политического и правового переустройства общества. С конца XVIII в. правящие
круги феодально-бюрократических государств стали постепенно осознавать гибельные последствия
охватившего их государства глубокого социально-политического кризиса. Чувство опасности
усугублялось военными поражениями некогда непобедимых армий. Превосходство европейцев на поле
боя убедило правящие группировки в необходимости обратиться к изучению политических и
культурных достижений Запада, чтобы перенести их на почву своих государств.
Не случайно султан Селим III, прежде чем начать реформу армии, просил свое окружение высказать
пожелания относительно мер, которые следует принять ради восстановления могущества державы. А
столетие спустя молодой китайский император Гуансюй (Цзайтянь) перед началом «Ста дней реформ»
пожелал ознакомиться с историей государственных реформ нового времени, заказав инициатору
преобразований Кан Ювэю составить записки о деятельности российского императора Петра Великого,
преобразованиях, осуществленных в Японии, Франции и Англии, а также о пагубных последствиях
неудачи реформ в Польше, завершившихся ее разделом, и в Турции в связи с отменой конституции
Абдул-Хамидом II.
Несмотря на то что в ходе реформ восточные правители и их окружение заимствовали некоторые
современные им европейские институты (прусскую конституцию — в Японии, принципы организации
Национального собрания Франции — в Османской империи), в целом в своей реформаторской
деятельности они повторили, хотя и в интерпретации собственной культуры, опыт преобразований
европейских абсолютистских монархий XVIII в.
Надо сказать, что в самой Европе понятие «реформа» (от лат. reformatio) вошло в политический
лексикон, как и большинство современных социально-политических терминов, не ранее середины XVII
в. и с ним ассоциировалось в европейском общественном сознании представление о преобразованиях
правовых и политических институтов. На Востоке же и в XIX в. реформы осмысливались не как
трансформация, а как восстановление исконного, истинного порядка вещей. Между тем по сути
знамением этого века стали модернизационные реформы, нарушавшие традиционный строй общества
в духе нового — в более или менее отдаленной перспективе буржуазного — развития.
330
Так, эпоха преобразований модернизационного характера в Османской империи именовалась
«Танзимат», т.е. время «упорядочивания» общества. В преамбуле к Гюльханейскому хатт-и шерифу,
провозгласившему начало преобразований 1840-х годов, сообщалось о том, что порядки в империи
пошатнулись из-за отступления от истинного устройства прошлого, основанного на священных
законах Корана, и эти порядки надлежало восстановить. Преобразования в Японии периода Мэйдзи
(Мэйдзи ист, букв. «Обновление эпохи Просвещенного правления») или «изменение существующих
законов» (бэнь чен фа) в Китае в эпоху «Ста дней реформ» потребовали от их инициаторов ради
идеологического обоснования своих шагов апелляции к авторитету древности и древних — к пре-
образованиям VII в. в Японии, произошедшим после «переворота Тайка» и заложившим основу
японской государственности, и к учению Конфуция в Китае. Даже необходимость создания
современной армии обосновывалась, например, Аббас Мирзой в Иране ссылками на Коран и шариат,
в Бирме — ссылками на заповеди буддизма.
Объяснение этого феномена, т.е. осмысления переустройства общества как возврата к прошлым
установлениям, по-видимому, следует искать в инертности общественного сознания восточных
социумов, а также в том, что преобразования проходили под давлением Запада и во многом по
образцам Запада и этим укрепляли в общественном сознании стремление к самоидентификации с
помощью древних основ собственной культуры.
Модернизационным реформам, как правило, предшествовало знакомство различных социальных
кругов с европейской культурой, осуществлявшееся по самым разным каналам: через посещение
Европы в составе первых дипломатических миссий, через контакты с христианскими миссионерами,
купцами, европейцами — пленниками пиратов или ренегатами, перешедшими на службу к восточным
владыкам, авантюристами, политическими беженцами, через собственных подданных-христиан, не
прерывавших давние торговые, религиозные, культурные связи с Европой, наконец, на поле боя в ходе
вооруженного противостояния. В процессе этих контактов происходили первые заимствования
европейских достижений в сфере вооружения, образования, быта, позже и машинной техники. В
Османской империи эти заимствования совершались еще в ляле деври («эпоху тюльпанов»), т.е. в
первой половине XVIII в.; в Японии и Китае на них основывалась политика «самоусиления» второй
половины XIX в., и они осуществлялись уже в иных технико-экономических условиях и в силу других
политических императивов. В ходе этих контактов и заимствований в среде образованной, пре-
имущественно правящей элиты возникли интерес к европейским политическим порядкам и научным
знаниям, а также представление о пользе заимствований европейских достижений в дополнение к
своей культуре, еще не подвергавшейся критике.
Процесс вовлечения обществ Востока во всемирные хозяйственные связи и их военно-политические и
культурные контакты и столкновения с державами Европы, иными словами европейский «вызов», в
XIX в. коснулся всех стран Востока, однако «ответы» на этот «вызов» были различными, как и
политические последствия самих контактов. Быстрее и более органично включились в модернизацию с
европейскими заимствованиями общества с феодально-бюрократи-
331
ческим типом государственности, к этому времени испытывавшие кризис всех сторон жизни (наиболее
очевидно он проявился в Японии). Большинство из них в дальнейшем сумели сохранить свою
государственность, а Япония даже превратилась в колониальную державу. Та же часть патриархальных
государств Востока, которая успела встать на путь внутренних преобразований до своего ко-
лониального закабаления (Бирма, Сиам), решала в ходе реформ преимущественно проблемы
собственного политогенеза. В целом же патриархальные государства пережили модернизацию, а чаще
только вестернизацию, уже в колониальном варианте, как и прочие восточные общества.
Подобные кардинальные различия реакции обществ Востока на европейский «вызов» позволяют
полагать, что социумы с феодально-бюрократической государственностью были более подготовлены к
восприятию европейских институтов. Иными словами, вектор исторического движения этих обществ
до известной степени сближался с европейским. Впрочем, импульсы, время, смысл и эффективность
модернизационных реформ различались и в феодально-бюрократических государствах, притом что
направление преобразований по сути было общим.
Модернизация на пути реформ обрела необратимый и более завершенный характер лишь в Японии,
хотя началась она там почти на полстолетия позже, чем в Османской империи, только после
политического переворота, именуемого в литературе «Реставрация Мэйдзи» (1867-1868).
Инициировались реформы образованными кругами и антисёгунской группировкой правящего класса,
поддержанными массовыми выступлениями различных социальных слоев вплоть до простонародья,
которое в остальных феодально-бюрократических государствах включилось в современную
политическую жизнь значительно позже, преимущественно в эпоху «пробуждения Азии».
Ранее других к модернизационным реформам приступили Османская империя и ее
полусамостоятельные вассальные владения — Египет и Тунис. Инициаторами ранних реформ были
сами правители — турецкие султаны Селим III и Махмуд II, египетский паша Мухаммед Али и
тунисский бей Ахмед, окруженные советниками-единомышленниками. (Пожалуй, только Мухаммед
Али жаловался на свое одиночество и тяжесть ответственности за судьбу преобразований.) Все эти
самовластные правители не были сознательными реформаторами в том смысле, что они не
руководствовались некоей целостной концепцией преобразований, не говоря о том, что в своих
реформаторских устремлениях они не переступали тот предел, за которым следовало ограничение их
самодержавной власти.
Селим, начавший реформы под влиянием внешней военной угрозы и внутренних беспорядков,
сосредоточил свое внимание на укреплении вооруженных сил, военной промышленности и
расширении учебных заведений военного типа. Он одним из первых восточных правителей прибег к
содействию европейских советников. Проводимые им мероприятия, в том числе создание новых
воинских подразделений, образование Консультативного совета при своей особе и учреждение
постоянных дипломатических представительств в столицах европейских держав, получили общее
название низам-и джедид («обновленное устройство»). По-видимому, Селим имел более широкие
представления относительно насущных государственных преобразований, о чем свидетельствует его
поручение дипломатической миссии, направленной в Вену в 1791 г., за год до начала реформ,
332
ознакомиться с государственным устройством, организацией финансов и армий европейских стран.
Однако он так и не сумел преодолеть противодействия своей реформаторской деятельности со стороны
традиционалистских кругов.
Мухаммед Али сформулировал принцип своей реформаторской политики в следующих словах:
«Низам-и джедид без внутренних преобразований — ничто». И не выпуская из поля зрения военную
реформу, он, подобно Петру I — этому идеалу самодержца-реформатора многих восточных правителей
XIX в., — позволил себе осуществить то, что не мог даже вообразить ни один суверенный правитель
Востока. Он перестроил почти все сферы общественно-политической и культурной жизни Египта,
превратив поначалу в собственность государства едва ли не все источники доходов и средства
производства. Но Мухаммед Али, гениальный политик, был личностью харизматической, данной
Египту в критический момент политической истории, и в силу этого получившей свободу действий,
которую и реализовал методами абсолютистско-деспотическими.
Султана Махмуда II к реформам побуждал уже один только пример его непокорного египетского
вассала, едва не захватившего стамбульский трон. Вместе с тем Махмуд II и его ближайшее окружение
отдавали себе отчет в угрозе распада империи под влиянием национально-освободительного движения
балканских подданных султана (зятю Махмуда II Халиль-паше принадлежат слова: «Если мы не
пойдем путем Европы, то нам не останется ничего другого, кроме как вернуться в Азию»). Поэтому
сразу же вслед за реформой армии султан уделил внимание реформированию структуры управления, а
также отчасти судебно-правовой и сословной системы, заложив основы Танзимата.
Осуществление реформ Танзимата выпало на долю образованных западников — Мустафы Решид-
паши и его учеников и последователей Фуад-паши и Али-паши. В Тунисе ту же роль сыграл политик и
литератор-просветитель Хайр-аддин-паша. Эта плеяда реформаторов, хорошо знакомая с
политическими порядками Западной Европы и отчасти с идеями французского Просвещения, видела
свой политический идеал в конституционной монархии. В сущности, их деятельность была направлена
на провозглашение и внедрение в политическую жизнь империи законов, ограничивавших самовластие
правителей и чиновников.
Середина столетия в Османской империи отличалась интенсивным политическим развитием и
относительно быстрой радикализацией общественно-политической мысли. Решид-паша казался Фуад-
паше и Али-паше почти традиционалистом, а к концу деятельности этих сановников-реформаторов в
обществе уже возникла политическая оппозиция в лице «новых османов», открыто отстаивавших идеи
конституционализма и парламентаризма, и солидаризирующегося с ними либерального чиновничества.
Под давлением этих кругов в условиях внутриполитического кризиса декабря 1876 г. была введена
конституция с последующим избранием парламента.
Политическая ситуация в Египте и Тунисе 1860-х годов поставила их правителей, еще находившихся
в формальной зависимости от турецкого султана, перед задачей легитимации своей власти и поиска
внутренней социальной опоры. В результате в Тунисе, раньше чем где-либо на Востоке (апрель 1861
г.), была провозглашена конституция и на ее основе избран Верховный совет, а в Египте
333
хедив Исмаил даровал стране в 1866 г. Органический закон и представительный орган —
Консультативное собрание, хотя общественное движение за принятие конституции и выборы
парламента возникло лишь накануне восстания Ораби-паши.
В значительно более ограниченных рамках были сделаны попытки проведения реформ в Иране в
середине века (1848-1851) и почти полвека спустя в Китае (1898 г.). Инициатива реформ в Иране
исходила из придворной среды и осуществлялась при покровительстве шаха, а в Китае программу
преобразований разработал при благосклонном внимании молодого императора чиновник невысокого
ранга Кан Ювэй, активно поддержанный низкоранговым и внеранговым чиновничеством, отражая уже
интересы включившегося в политическую жизнь оппозиционного общественного слоя. Кан Ювэй
справедливо полагал, что Китай исчерпал возможности своего движения по пути политики
самоусиления и дальнейшее укрепление государства возможно лишь через реформы общественно-
политического строя. Из-за сопротивления традиционалистских кругов задачи модернизационных
реформ и в Иране, и в Китае решались преимущественно в ходе революций начала XX в.
В Корее и Вьетнаме модернизация была проведена колониальными властями, хотя идейные
предпосылки для самостоятельных преобразований содержались в корейском учении кэхва ундон
(«Движение за реформы») 1870-1880-х годов. Народные волнения и восстания, сотрясавшие эти
страны, не позволили реализоваться нормальному политическому развитию. В результате в Корее
реформаторы, которым противостояли и традиционалисты, и массовое движение, попытались найти
поддержку у японских политических кругов, преследовавших на деле колониальные цели, чем
дискредитировали себя в глазах всего корейского общества.
Разрыв во времени в проведении модернизационных реформ в конфуцианском регионе и
ближневосточных мусульманских государственных образованиях был значительным, что
обусловливалось прежде всего характером их взаимоотношений с Западной Европой. К началу XIX в.
Османская империя имела долгую историю военно-политического и дипломатического
противостояния с Европой. Более того, Порта до известной степени еще в XVIII в. интегрировалась «в
концерт» европейских государств, вступая с ними в союзнические отношения и блоки. Даже
изоляционистская политика североафриканских арабских государственных образований никогда не
означала их полного закрытия. Изоляция дальневосточных государств, облегченная их
территориальной удаленностью от Европы, также никогда не была абсолютной, однако
конфуцианским правящим кругам, убежденным в самодостаточности и безусловном превосходстве их
культуры, удалось предельно ограничить контакты с Западом и задержать тем самым процесс
модернизации.
Вместе с тем можно полагать, что особенности дальневосточных земельных, административно-
управленческих и правовых институтов (более выраженные частноправовые черты землевладения,
господство бюрократических форм управления, наличие кодифицированного права, т.е. те сферы
общественно-политической жизни, которые в первую очередь подверглись преобразованиям в му-
сульманском ближневосточном обществе) позволили конфуцианским государст-
334
вам включиться в модернизацию общественно-политического строя позднее и на более высоком
уровне своего социально-экономического и общественно-политического развития. Действительно, во
второй половине XIX в. и Япония и Китай оказались в состоянии, еще до проведения
модернизационных реформ, в значительно более широких масштабах заимствовать современные им