Актуальные проблемы современной лингвистики: Сборник научных статей. Выпуск 2

Подождите немного. Документ загружается.

101

всем придется умирать, / На это воля божья, никто не может отрицать. /

Он ушел к Богу в году / одна тысяча пятьсот восемьдесят втором, это бы-

ло / шестнадцатого января, скажу теперь просто, / на двадцать пятом году

царствования Елизаветы»].

Имя John Brooke выстраивает текст эпитафии сразу в двух плоско-

стях, задавая два вектора движения – вертикальный и горизонтальный. В

горизонтальной плоскости имя приводится как стандартная часть инфор-

мативного блока эпитафии об умершем, затем обыгрывается упоминанием

одноименной улицы (несмотря на разное написание собственных имен), а

в вертикальной плоскости – в форме акростиха. Таким образом, погре-

бенный «вызывается» из небытия трижды: именем как таковым, названи-

ем улицы, созвучным с его именем и именем-текстом. При этом необхо-

димо обратить внимание, что все три формы репрезентации имени погре-

бенного являются элементами единого смыслового корпуса загадки, каж-

дый из которых выполняет определенную роль. Так, например, упомина-

ние имени погребенного в начале текста эпитафии, не содержащее загадки

как таковой, является при этом непосредственным элементом «загадочно-

го» текста, направленным на отвлечение внимания «угадчика» от «разга-

дывания» имени посредством акростиха, оставляя разрешение данной за-

гадки только очень внимательному читателю.

Конец XVI века в Великобритании, ознаменовавшийся популярно-

стью акростиха в эпитафических текстах, относится к периоду Возрожде-

ния, который в отличие от других культурных вех, характеризуется «дея-

тельностью выдающихся личностей, гениальных одиночек – пассионари-

ев» [1, с. 265]. Эта характерная черта эпохи Возрождения находит свое от-

ражение в акростихотворных эпитафических текстах в более подробных

репрезентациях имени погребенного, за счет упоминания таких уточняю-

щих деталей, как его социальный статус, титул, владения. Более распро-

страненная репрезентация имени в акростихах эпитафий данного периода

отражает стремление эпохи Возрождения выделить конкретную личность,

акцентировать ее особое положение в истории, а также обезопасить

«угадчика» от возможных ошибок в идентификации погребенного.

В эпитафии сэра Френсиса Уолсингема (1590, St.Paul’s Cathedral),

первые три строчки текста выстраивают слово sir, тем самым уточняя, что

речь идет именно о министре Елизаветы I, члене Тайного совета, гениаль-

ном начальнике английской разведки, сумевшего раскрыть заговор Марии

Стюарт:

Shall honour, fame, and titles of renown,

In clods of clay be thus enclosed still?

Rather will I, tho’ wiser wits may frown

102

For to enlarge his fame extend my skill.

Right, gentle reader, be it known to thee,

A famous knight doth here interred lie,

Noble by birth, renown’d by policie,

Confounding foes which wrought our jeopardie.

In foreign countries their intents he knew,

Such was his zeal to do his country good,

When dangers would be enemies ensue,

As well as they themselves he understood.

Launch fourth, ye Muses, into streams of praise,

Sing and sound forth praise-worthy harmony;

In England death cut off his dismal days,

Not wrong’d by death, but by false treachery:

Grudge not at this imperfect epitaph,

Herein I have exprest my simple skill,

As the first-fruits proceeding from a graff,

Make them a better whosoever will.

[«Будут ли честь, известность и титулы славы / заключены таким об-

разом в комьях глины? / Я предпочту, хотя могут нахмуриться более

знающие умы / C тем, чтобы увеличить его славу, расширить мое мастер-

ство. / Итак, благосклонный читатель, да будет Вам известно, / Славный

рыцарь, что лежит здесь погребенным / Благородный по рождению, про-

славленный поведением / Смущавший врагов, что создавали нам опас-

ность. / В чужих странах он знал об их намерениях, / Таково было его

стремление принести пользу своей стране, / Когда опасности следовали по

вине врагов / К тому же, чтобы понять их самих. / Выступайте же, Музы, в

потоки похвалы. / Пойте и озвучите достойную похвалу гармонии; /

В Англии смерть пресекла его печальные дни, / Обижен не смертью, но

вероломным предательством: / Не испытывайте недобрых чувств к этой

несовершенной эпитафии, / В ней выразил я свое простое мастерство, /

Как первые плоды с лугов, / Сделайте их лучше, кто бы не захотел»].

В эпитафии Оливера Хилла из Шиллестона (1573, Modbiry) – по-

следние 10 строк текста образуют слово Shilleston, название поместья, с

которым должен был ассоциироваться погребенный:

O wandering wayght, whose way lies now to pass by this same

tomb,

Let stay your steps, survey this verse, and think on time to

come.

103

Inclos’d in chest his carcaise lies, that erst inclos’d a mind,

Vnto’s appointed race that fled; whose like were hard to find,

Emong the massye multitude of mortal men that be,

Regarding righteousness so much, and loathing vice as he.

Having a will in all respects to make his word his deed;

In friendship’s facts, no man more frank to aid his friend at

need.

Learn you to leave your lawless lusts, and fancies fond to fly;

Learn by his godly life to live, and quiet death to die.

Such hap had Hill such to succeed, and princes praise pos-

sess;

His pains in court, and toile in wars, deserve indeed no less.

It’s hard for men to leave their lust, possessing worldly pelf;

Lo! Yet did Hill renounce them quite, and quite forsake him-

self.

Long looking for a better life, by faith in Christ to take;

Each reader too I wish the like, by death, exchange to make.

Sith riches fade, and form, and strength, and honour eke, and

lust.

‘T were best, by life, a place provide, ere thou return to dust;

O mortal man! that canst not ’scape death’s dreadful darting

stings,

Nor certain know’st (uncertain life) when certain end it brings.

[«О, блуждающее тело, чей путь теперь лежит мимо этого надгроб-

ного камня, / Замедлите свои шаги, обозрите эти строки, и подумайте о

времени, что придет. / Закрытое в гроб, его тело лежит, что прежде обла-

дало умом, / определенного рода (происхождения), что исчезло; подобно-

го которому было трудно найти, / Среди многочисленного множества

смертных, / Кто бы так уважал добродетельность и ненавидел порок, как

он. / Он обладал волей во всех отношениях, чтобы слова превращать в де-

ла; / В дружбе не найти было более щедрого человека, готового помочь

другу в беде. / Учитесь же оставлять свои необузданные страсти, и тщет-

ные мечты; / Учитесь жить благочестиво, как он, и умереть, как он, тихо. /

Так преуспел Хилл в жизни, был восхвален принцами; / Его старания при

дворе, его тяжкий труд во время войн действительно заслуживает не

меньшей награды. / Тяжело человеку, имеющему земные сокровища, от-

казаться от страстей; / Подумать только! Хилл полностью отказался от

них и, тем самым, отказался от себя. / Стремясь к лучшей жизни, мы обре-

таем ее с верой в Христа, / Каждому читателю я желаю обрести ее через

смерть. / Поскольку богатство меркнет, и форма, и сила, и честь к тому

104

же, и страсть, / Это было лучшим местом для живых прежде, чем превра-

титься в пыль; / О, смертный! Ты не сможешь избежать страшного жала

смерти, / И не можешь знать наверняка, когда придет твой верный ко-

нец»].

Детализация имени гарантировала дополнительное пространство

текста, что давало возможность более подробного «представления» погре-

бенного, не говоря уже о манифестации его высокого достатка (размер

надгробного камня, позволяющий обращение к длинному тексту, упоми-

нание титула, поместья и т. д.).

Однако строгие каноны текстопостроения эпитафий диктуют тек-

стам на камнях стремление к жестко упорядоченной форме, ограниченной

в пространстве конкретным камнем (отсюда и переносы слогов и слов в

эпитафии Оливера Хилла, нарушающие визуальную логику акростиха),

для которой характерна предельная концентрация смысла (отсюда и об-

ращение к акростиху, как приему, гарантирующему сгущение и напряже-

ние смыслов в тексте). Именно поэтому в эпитафии Оливера Хилла хва-

лебное повествование дважды прерывается именными контрапунктами.

Автор эпитафии пытается управлять вниманием читателя, либо еще увле-

ченного чтением жизненных сюжетов погребенного, либо уже утомленно-

го длиной текста, и разрывает повествовательную канву на 14 и 18 стро-

ках упоминанием имени Hill, тем самым, заставляя «угадчика» сосредото-

читься на поиске основного смысла эпитафического текста. Имя погре-

бенного должно быть «вызвано» из небытия, и тем самым, спасено. Об-

ращение к прохожему в обоих текстах – «gentle reader», «ye Muses»,

«O wandering wayght», «о mortal man!» – выстраивает обязательную для

загадки двухчастную структуру «вопрос – ответ», вербально эксплициро-

ванную в вышеприведенных текстах.

Центральным элементом любого эпитафического текста является

имя, что и определяет его основное назначение, а именно «след жизни,

который упорно не желает быть стертым» [3, с. 104]. Именно в нарече-

нии именем, в извлечении человека из небытия путем именования, в

продлении его жизни благодаря данному сакральному акту, и заключа-

ется основная функция любого эпитафического текста, которая, как

следствие, предопределяет функционирование в нем загадки, наиболь-

шее количество которых приходится именно на поиск и отгадывание

имени. Называние (или угадывание) имени становится актом творения

в эпитафических текстах. Как отмечал А.Ф. Лосев: «Назвать – для сущ-

ности значит сотворить. Помянуть что-нибудь – для сущности значит

спасти его» [2, с. 135].

105

Библиографический список

1. Власов В.Г. Большой энциклопедический словарь изобразительного

искусства. В 8 т. Т. 2. – СПб.: ЛИТА, 2000.

2. Лосев А.Ф. Имя. – М., «Алетейя», 1997.

3. Хоментовская А.И. Итальянская гуманистическая эпитафия: ее

судьба и проблематика. – СПб: Изд-во С.-Петерб. Уни-та. 1995.

4. Chronicles of the tombs: a select collection of epitaphs: by Thomas

Joseph Pettigrew. – London, 1888.

5. Epitaphia: by Ernest R. Suffling. – London, 1909.

Е.В. Белоглазова

ПОЛИДИСКУРСНОСТЬ В КОНТЕКСТЕ ИДЕЙ

О ДИСКУРСНОЙ ГЕТЕРОГЕННОСТИ

Последние десятилетия развития лингвистики ознаменовались, в ча-

стности, устойчивой тенденцией к экспансионизму [6], т. е. к расширению

сферы своих интересов и своего непосредственного объекта. Если с нача-

ла становления современной лингвистики в фокусе ее внимания было сло-

во

, то по мере нарастания функционализма интерес смещается от номи-

нативных к коммуникативным единицам, первым из которых стало пред-

ложение. Оно, однако, быстро уступило место центрального объекта лин-

гвистики тексту, в связи с осознанием его псевдокоммуникативной при-

роды – ведь общаемся мы не отдельно взятыми предложениями. Однако,

очевидно, что и тексты существуют не в изоляции, а в постоянном взаи-

модействии, взаимопроникновении, диалоге. Идея о диалогичности,

сформулированная М.М. Бахтиным [2], дала толчок для формирования

теории интертекстуальности, с одной стороны, и теории дискурса – с дру-

гой.

Фокус на дискурс ознаменовал очередной этап экспансионистского

развития науки о языке, которая теперь уже стала наукой о речи. Но и

дискурсы, будучи надтекстуальными образованиями, также существуют

Подтверждение тому находим, в частности, в следующих высказываниях авторитет-

нейших лингвистов своего времени: «Слово, несмотря на трудность определить это

понятие, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто цен-

тральное во всем механизме языка» [10, c. 111]; «Первый обнаруживаемый нами эле-

мент речи, о котором можно сказать, что он действительно существует, есть слово»

[8, c. 22]; «Грамматическое учение о слове» – подзаголовок к книге В. Виноградова

«Русский язык» [3] целиком посвятил слову как главной единице языка.

106

не в изоляции, а в диалоге. Этот факт отмечался с начала существования

дискурс-анализа как исследовательской программы, однако в разных под-

ходах этот феномен получал различное терминологическое обозначение и

осмысление.

М. Пешё, непосредственный последователь основоположника одно-

го из самых влиятельных направлений теории дискурса М. Фуко, вводит

понятие интердискурса, которое определяет как «сложное целое» дис-

курсной формации и «комплекса идеологических формаций», скрываю-

щихся за прозрачностью дискурса. Интердискурс в концепции Пешё ока-

зывается тесно связанным с преконструктом – совокупностью предшест-

вующих дискурсов, выступающих как «сырье» для нового дискурса. Эти

понятия у Пеше, фактически, являются взаимозаменяемыми, т. е. четко

исследователем не противопоставляются. Обусловленный преконструк-

том, любой дискурс неизбежно является интердискурсом [7, c. 266-270].

Н. Фэркло также оперирует понятием интердискурсивность, кото-

рую он усматривает тех случаях, когда различные дискурсы артикулиру-

ются вместе в одном коммуникативном событии, обусловливая его уни-

кальный ситуационный характер. Фэркло, однако, не абсолютизирует ин-

тердискурсивность, но допускает возможность монодискурсивных тек-

стов [16].

Немецкие исследователи Ю. Линк и У. Линк-Хеер [17] в своей рабо-

те исходят из той предпосылки, что художественная литература насквозь

интердискурсна, что интердискурсность – суть ее имманентная, сущност-

ная черта. Этот вывод о дискурсной гетерогенности художественной ли-

тературы вносит важный вклад в дебаты о статусе художественной лите-

ратуры, в частности в функциональной стилистике – своего рода отечест-

венном аналоге теории дискурса [подробно о соотношении данных дис-

циплин см. 4]. Напомним, что ряд исследователей (В.Д. Бондалетов,

Л.Ю. Максимов, К.А. Панфилов, М.М. Шанский, Д.Н. Шмелев) отказы-

вают художественной литературе в статусе самостоятельного функцио-

нального стиля, указывая на его неоднородность, незамкнутость, отсутст-

вие уникальных, ему одному свойственных черт. Другие исследователи

(Р.А. Будагов, А.Н. Васильева, В.В. Виноградов, Б.Н. Головин, А.И. Ефи-

мов, М.Н. Кожина), признавая справедливость вышеприведенных замеча-

ний, все же включают в систему функциональных стилей особый художе-

ственный стиль. Так, М.Н. Кожина аргументирует свое решение следую-

щим образом: «выведение художественной речи за пределы функцио-

нальных стилей обедняет наше представление о функциях языка. Если

вывести художественную речь из числа функциональных стилей, но счи-

тать, что литературный язык существует во множестве функций, а этого

отрицать нельзя, то получается, что эстетическая функция не является од-

107

ной из функций языка. Использование языка в эстетической сфере одно из

высших достижений литературного языка, и от этого ни литературный

язык не перестает быть таковым, попадая в художественное произведение,

ни язык художественной литературы не перестает быть проявлением ли-

тературного языка» [5, c. 79-80]. В этом споре для нас важен не столько

статус художественной стиля, сколько факт его гетерогенности, призна-

ваемый обеими сторонами. Эту черту художественной литературы и рас-

крывают Ю. Линк и У. Линк-Хеер в терминах интердискурсивности.

Уместно также вспомнить здесь концепцию М.М. Бахтина, считав-

шего диалогизм отличительной чертой художественной литературы. При

этом внутренний диалогизм художественного произведения отражает

диалогизм, т.е. неоднородность, расслоенность языка, «на социальные

диалекты, групповые манеры, профессиональные жаргоны, жанровые

языки, языки поколений и возрастов, языки направлений, языки авторите-

тов, языки кружков и мимолетных мод, языки социально-политических

дней и даже часов» [1, c. 76].

Э. Лакло и Ш. Муфф, также во многом оставаясь в русле теории

дискурса М. Фуко, формулируют свое понимание дискурса, оперируя

термином артикуляция, под которым понимается уникальная комбинация

элементов в конкретном коммуникативном событии. Тем самым утвер-

ждается интердискурсивный характер любого отдельно взятого речевого

произведения.

В понимании интердискурсности мы разлеляем мнение Н. Фэркло о

ее неабсолютном характере, но, в то же время, считаем верным его абсо-

лютизацию применительно к художественной литературе. Аналогичным

образом, мы разделяем мнение Н. Фэркло, а также Э. Лакло и Ш. Муфф

относительного того, что интердискурсность есть характеристика отдель-

ного коммуникативного события, уникальность которого обусловливается

его ситуативностью.

Если отдельно взятое коммуникативное событие интердискурсно,

то их совокупность также будет характеризоваться дискурсной гетеро-

генностью. Основное преимущество дискурсного подхода состоит в том,

что он позволяет от исследования отдельно взятого текста перейти к ис-

следованию их множества [12, c. 18]. Такие множества текстов могут вы-

деляться по критерию, например, сферы их употребления. Но какой бы

критерий не был выбран, множество текстов, каждый из которых пред-

ставляет собой уникальный интердискурс, будет репрезентировано от-

крытым множеством составляющих его дискурсов, что в значительной

степени сводит на нет эвристический потенциал дискурсного анализа как

метода исследования. В связи с вышесказанным нам представляется не-

обходимым дополнить понятие интердискурсности понятием полидис-

108

курсности, являющейся также результатом диалогичности на уровне

дискурса, но характеризующей не отдельно взятое коммуникативное со-

бытие, а их совокупность, выделенную по критериям сферы бытования и

предназначения.

Необходимо оговориться, что данный термин не вводится впервые

в настоящей работе. Им оперируют, в частности, Д. Сондерс [18], говоря о

гетеростилевом характере ранних юридических текстов, В. Купан [15], ха-

рактеризуя интердискурсную природу творчества У.Э.Б. Дюбуа; Дж. Бел-

нап [14] в связи с «космополитичностью» творчества Х. Марти;

Я. Фламенд [13, c. 200] и И.В. Тубалова [11], приравнивая полидискурс-

ность к полифоничности в терминологии М.М. Бахтина.

В то же время, нельзя сказать, чтобы термин прочно вошел в науч-

ный обиход и имел бы закрепленное за ним содержание. Скорее, речь идет

о спорадических и точечных словоупотреблениях, при чем в каждом слу-

чае смысл восстанавливается читателем из контекста. Авторам импониру-

ет прозрачная внутрення форма этого обозначения, соотносимость его с

другими терминами, как то полифоничность, политекстуальность, поли-

семиотичность. Речь идет о продуктивной в лингвистическом дискурсе

морфологической модели, по которой, как нам кажется возможным, каж-

дый из названных исследователей сам создавал данный термин, вкладывая

в него свой смысл.

В то же время, ни в одной из концепций термин не получил закре-

пленного за ним понятия, но использовался как синоним, дублирующий

другое обозначение – интердискурсность, полифоничность, космополи-

тичность, гетеростилевость и т. п.

Для нас, однако, существенна оппозиция между интердискурсно-

стью и полидискурсностью, так как, хотя в их основе и лежит один меха-

низм диалогичности на уровне дискурса, между ними не может быть по-

ставлен знак равенства. Полидискурсность фокусирует сложившуюся в

силу дискурсной традиции совокупность специальных дискурсов, ма-

нифестирующихся в текстах, раскрывающих определенную идеоло-

гию. Полидискурс, таким образом, может исследоваться лишь в множест-

ве текстов, в то время как интердискурсность описывает один текст, ха-

рактеризующийся дискурсной гетерогенностью. Полидискурс относи-

тельно стабилен и идеологически обусловлен, интердискурс индивидуа-

лен и спонтанен.

Любая совокупность коммуникативных событий будет неизбежно

характеризоваться дискурсной гетерогенностью, причем при открытом

корпусе текстов, представляющих собой уникальные интердискурсы, и

набор дискурсов его конституирующий будет открытым и бесконечным.

Структурирование этого множества дискурсов по критерию идеологии,

109

общей для всех текстов, позволяет выделить ядерные дискурсы, форми-

рующие полидискурс данного множества текстов.

Н. Фэркло помимо интердискурсивности вводит еще термин поря-

док дискурса, обозначающий совокупность дискурсов, конкурирующих

в одной предметной области. Он соотносим с областью дискурсивности

в терминологии Э. Лакло и Ш. Муфф. Критерий предметной области и

множественность вовлеченных в рассмотрение дискурсов роднят эти

понятия с полидискурсностью, в связи с чем представляется необходи-

мым подчеркнуть ряд важных различий между сопоставляемыми поня-

тиями:

 Специальные дискурсы в рамках полидискурса не конкурируют,

но взаимодействуют; в то время как область дискурсивности и порядок

дискурса представляют собой область дискурсивной борьбы, т. е. борьбы

между дискурсами, покрывающими одну предметную область, за гегемо-

нию в ней.

 Дискурсы, репрезентирующие порядок дискурса или область дис-

курсивности, относятся к одной предметной области, но различаются

идеологическим модусом; в то время как дискурсы, объединенные в поли-

дискурс, относятся к разным предметным областям, а объединяет их об-

щая идеологическая установка.

Примером полидискурса в указанном понимании может служить

детская литература, изначально признаваемая нами интердискурсивной.

Это открытое множество текстов, выделяющихся, прежде всего, по функ-

циональному критерию. Однако этого критерия недостаточно, поскольку

любой дискурс, а с ним и полидискурс, имеет культурно-историческую

обусловленность, а не является чем-то данным и неизменным. Введение

искусственных временных и географических границ может нарушить це-

лостность рассматриваемого корпуса текстов – это внешние, чуждые кри-

терии. Единственным критерием, позволяющим сузить материал исследо-

вания до его естественных границ, является центральное в теории дис-

курса понятие идеологии, понимаемой широко и нейтрально как «любой

языковой и – еще шире – любой семиотический факт, который интерпре-

тируется в свете социальных интересов и в котором узакониваются соци-

альные значимости в их исторической обусловленности» [9, c. 20]. Объе-

диняемые тексты отбираются на основе идеологической общности, и вы-

деляемые в них специальные дискурсы могут быть структурированы на

основе того же критерия.

Согласно Дж. Стивенсу, произведения для детей всегда пишутся с

целью насаждения среди детской аудитории определенных социо-

культурных ценностей, доминирующих с точки зрения общества, к кото-

110

рому относятся автор и его читатели. Ценности эти включают современ-

ную мораль и этику, важнейшие культурные традиции, устои, представ-

ляющие для общества культурное наследие прошлого, а также его устрем-

ления в настоящем и будущем. Поскольку дети – это будущее любого об-

щества, писатели, пишущие для читателя-ребенка, принимают на себя

обязательство по формированию должных ценностных отношений своей

аудитории [19]. Эта установка обусловила включение в полидискурс дет-

ской художественной литературы ряда дискурсов, направленных на со-

циализацию адресата, как-то социальный, экономический, медицинский,

учебный, познавательный и другие дискурсы.

Однако давно миновали те времена, когда автор детского произведе-

ния мог руководствоваться только функцией социализации. Современного

читателя вряд ли заинтересует, например, в высшей степени поучитель-

ное, написанное для сугубо детской аудитории, произведение Дж. Баньяна

«A Book for Boys and Girls or Country Rhymes for Children». Причина же в

том, что оно не учитывает интересов главного адресата – ребенка, а толь-

ко лишь интерес вторичного адресата – довлеющего над ребенком взрос-

лого. Идеология детской литературы, т. е. представление о правильной

литературе для детей, изменилось со времен Баньяна – функция социали-

зации пополнилась функцией развлечения, обусловившей важную роль в

полидискурсе детской литературы игрового, природоведческого, кули-

нарного дискурсов.

Отдельно взятые произведения отличаются своеобразной дискурс-

ной структурой. Так, индивидуальный интердискурс серии романов о

Гарри Поттере значительно богаче идеологически-обусловленного набора

дискурсов, составляющих полидискурс детской художественной литера-

туры в целом. Полидискурсный подход позволяет структурировать мно-

жество дискурсов и выделить среди них наиболее существенные, консти-

тутивные для данного корпуса текстов, формирующие его идеологический

портрет.

Библиографический список

1. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. – М.: Художественная

литература, 1975. – 504 с.

2. Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского.– Киев: Next, 1994. –

511 с.

3. Виноградов В.В. Русский язык (Грамматическое учение о слове). –

М.: Рус. яз., 2001. – 720 с.