Жирмунский В.М. Сравнительное литературоведение. Восток и Запад

Подождите немного. Документ загружается.

приняв христианство, становится его верной женой под именем

Гибург.

Среднеазиатский эпос дает нам ряд параллелей к этому сю-

жету. В узбекском «Алпамыше» героя спасает из плена калмыц-

кого хана полюбившая его калмыцкая красавица, ханская дочь

Тавка-ойим. Она приводит ему богатырского коня Байчибара,

с помощью которого он бежит из подземелья (зиндана), где нахо-

дился в заключении. Вариантом «Алпамыша» является огузский

эпос «Бамси-Бейрек», сохранившийся в составе эпического цикла

«Китаби-Коркуд» (турецкая рукопись XVI в.). Здесь Бамси спа-

сается из плена с помощью дочери бека гяуров, заключившего

его в крепость Вайбурд.

Эпический цикл «Китаби-Коркуд», как

показал В. В. Бартольд,

получил окончательную форму в Закав-

казье на основе эпических сказаний, которые тюркский народ

огузов принес со своей более ранней родины, с низовий Сыр-Дарьи

и берегов Аральского моря. Отсюда часть огузов переселилась

в XI в. в Закавказье и Среднюю Азию под предводительством сул-

танов из династии Сельджуков. Совпадение указанного мотива

в узбекском «Алпамыше» и в огузском «Бамси-Бейреке» позво-

ляет отнести его проникновение в эпическое сказание об Алпа-

мыше ко времени, предшествующему переселению огузов, т. е.

к X—XI вв. Однако в истории этого древнего сказания указанный

романический мотив является относительно новым: алтайский

«Алып-Манаш» сохраняет более архаический вариант — спасение

героя его богатырским конем (без участия девушки). Роль бога-

тырского коня в спасении героя засвидетельствована многократно

в алтайском эпосе и восходит к древнейшим сказочным мотивам.

С «Алпамышем» в узбекском эпосе связана посвященная его

сыну поэма «Ядгар». Примыкая к старшему эпосу по принципу

генеалогической циклизации, она переносит на младшего героя

новую вариацию эпических подвигов его отца. С другой стороны,

сюжет «Алпамыша» использован и в хорезмско-туркменской во-

инской повести «Юсуф и Ахмед» (XVI—XVII вв.).

Киргизский

эпос знает аналогичную по сюжету поэму «Джаныш и Байыш»,

связанную более непосредственно с вышеназванной воинской по-

вестью. Все три произведения, как и «Алпамыш», содержат во

второй части мотив долголетнего пленения героя в чужой земле

и возвращения его нежданным и неузнанным на свадебный пир

с соперником-самозванцем («муж на свадьбе своей жены»).

В «Юсуфе и Ахмеде» героев спасает дочь тюремщика Каракез

(«черноглазая»), в «Ядгаре» — дочь садовника, в «Джаныш и

Байыш» — дочь пленившего братьев китайского хана, полюбив-

шая Байыша. Все перечисленные произведения подхватили по-

нравившийся слушателям романический мотив вместе с рядом

других, заимствованных в конечном счете из «Алпамыша».

Сходный эпизод встречается совершенно независимо от «Алпа-

мыша» в казахской былине XIV—XV в. «Кобланды-батыр». Кара-

кыпчак Кобланды и его боевой товарищ Караман попадают в плен

к калмыцкому хану Кобыкты. Дочь Кобыкты, красавица Карлыг,

полюбившая Кобланды, помогает богатырям бежать из плена, сра-

жается на их стороне против калмыков и указывает Коблонды

уязвимое место в кольчуге ее отца, и Кобланды прон-

зает преследующего его врага стрелой из своего богатырского

лука.

В киргизском Манасе пленного юношу Билерика, сына Джа-

хангир-ходжи, освобождает полюбившая его Нургузар, дочь кал-

мыцкого хана Арслана. Эпизод этот относится исследователями

к позднейшим наслоениям в составе киргизской эпопеи, о чем сви-

детельствуют, между прочим, и мусульманские имена героев этого

эпизода (Джахангир, Нургузар).

Сходство приведенных восточных и западных примеров вряд ли

обязывает в данном случае к признанию заимствований с той

или другой стороны. В основе популярного сюжета могли лежать

и бытовые факты, и самостоятельно развившиеся, аналогичные

художественные представления, характерные для определенной

исторической обстановки. Об этом, между прочим, свидетельствует

возрождение этой темы в эпоху романтизма, — по-видимому, неза-

висимо от средневековой традиции: в «Корсаре» Байрона, «Кав-

казском пленнике» Пушкина, у Шатобриана и мн. др. Здесь

решающим идеологическим и художественным мотивом явилось ро-

мантическое противопоставление «цивилизации» и «природы», во-

площенных в образах современного индивидуалистического героя-

европейца и наивной и непосредственной «туземной» девушки, его

спасительницы: вариант трагедии Гретхен или бедной Лизы,

перенесенный в экзотическую обстановку. Распространение в ге-

роическом эпосе аналогичных мотивов не менее симптоматично

для поздней стадии развития эпоса, когда суровая героика воин-

ских подвигов частично уступает место любовной романтике и

сказочной фантастике рыцарских приключений. Однако наличие

подобных общих условий не снимает в ряде случаев возможности

распространения подобных модных сюжетов из одного источ-

ника — как в группе произведений, связанных с «Алпамышем»

или с романом о Ланселоте, или в «байронических романах» на-

чала XIX в.

7. Легенда о св. Евстахии и узбекский «Кунтугмыш». Среди

французских стихотворных романов XII—XIII вв. существует до-

вольно значительная группа, которая по характеру своих сюжетов

связана с традицией позднегреческого или византийского романа.

Любящие или члены одной семьи оказываются разлученными,

терпят кораблекрушение во время путешествия в заморские —

обычно восточные — страны, попадают в руки морских разбойни-

ков или в плен к сарацинам и после ряда приключений и тяже-

лых испытаний благодаря счастливому случаю снова встречаются,

узнают друг друга по какому-нибудь признаку (recognitio) и вос-

соединяются. Наряду с романами собственно рыцарскими к этому

жанру примыкают и некоторые жития святых романического со-

держания, — тип, широко представленный уже в византийской

литературе.

К этой группе относится и роман Кретьена де Труа «Гильом

Английский» («Guillaume d'Angleterre», не позже 1180 г.).

Благочестивый король Гильом и его супруга Грасиана, следуя

велению божественного голоса, оставляют свой престол, покидают

Англию и отправляются в добровольное изгнание в чужие страны.

В горной пещере королева рождает двух мальчиков-близнецов.

Король отправляется за пищей и помощью для жены и встречает

купцов-мореплавателей, которые насильно уводят с собой коро-

леву. Одного из младенцев похищает волк, другой, оставленный

отцом в лодке, становится добычей моряков. Обоих воспитывают

нашедшие их купцы: один получает прозвище Lovel («волчонок»),

другой — Marin («моряк»). Дети рано проявляют свое рыцарское

происхождение и отправляются на поиски приключений. Од-

нажды, когда они охотятся в королевских лесах, их хватает лес-

ничий и приводит к властителю этой страны, который, пленив-

шись их рыцарским видом, оставляет их при дворе. После ряда

других происшествий семья объединяется. Признание происходит

по сумке нищего-короля, которую приносит похитивший ее орел.

Различные варианты этого сюжета получили широкое распро-

странение в средневековых рыцарских романах. К их числу от-

носятся французский «Император Октавиан», английский «Syr

Ysumbrace», немецкий «Wilhelm von Wenden» Ульриха фон

Эшенбах, «Die gute Frau», «Der Graf von Savoyen», испанская

«Historia del Cavallero Cifar» и др.

Большинство произведений этой группы имеет французские ис-

точники, но с поэзией Кретьена де Труа непосредственно не свя-

зано. Наиболее известен французский стихотворный роман «Им-

ператор Октавиан», переработанный в XVI в. в Германии в широ-

копопулярную народную книгу («Kaiser Oktavianus», в русской

обработке XVII в. — «Повесть об Оттоне, кесаре Римском»).

Здесь супруга императора, несправедливо заподозренная в из-

мене мужу, изгоняется в пустыню с мальчиками-близнецами. Од-

ного из них похищает обезьяна, другого — львица; оба в дальней-

шем спасаются, воспитываются простыми людьми в незнании

своего происхождения, приходят на помощь императору в борьбе

с сарацинами и после ряда подвигов воссоединяются с отцом и

матерью.

Все перечисленные произведения восходят в конечном счете

к легендарному житию св. Евстахия или Евстафия (римского во-

еначальника Плацида), которое известно в стихотворной латин-

ской переработке уже в IX в.

и в прозаическом переложении

«Legenda aurea» и «Gesta romanorum» (XIII в.).

Согласно житию, Плацид был военачальником императора

Траяна. Он был язычником, славился своей воинской доблестью

и вместе с тем своей добродетелью и заботой о бедных. В христи-

анство он был обращен чудом: преследуя во время охоты оленя,

он увидел между его рогами распятие и услыхал голос, призываю-

щий его принять новую веру, которой он уже ранее служил своими

добрыми делами. Плацид принял крещение со всеми домашними

и был наречен Евстахием, после чего тот же божественный голос

возвестил ему тяжелое испытание на земле и венец мученика.

Вскоре после этого Евстахий потерял свой дом и состояние и

вместе с женой и двумя малолетними сыновьями решил пересе-

литься в Египет. Во время морского пути жену его похищает

корабельщик. Сам Евстахий спасается от него со своими детьми,

но в дальнейших странствованиях, переплывая через реку, он

теряет и обоих мальчиков: одного уносит лев, другого — волк. Де-

тей спасают пастухи и крестьяне. Несчастный отец 12 лет живег

в Египте как сторож в поле. В то время варвары совершают набег

на окраины Римского государства. Император Траян хочет поста-

вить во главе войска своего испытанного военачальника. За ним

посылаются люди, которые находят его и узнают по рубцу от старой

раны. Евстахий становится во главе войска. Среди молодых воинов,,

стекающихся под его знамена, находятся и его юные сыновья.

Они узнают друг друга. Их мать, подслушав их разговор,

в свою очередь признает в них своих сыновей, а в полководце-

императора — своего потерянного мужа. Так вся семья Евстахия

воссоединяется. Под его начальством римские войска одержи-

вают блестящую победу. Но Евстахий и его семья отказыва-

ются служить языческим богам. При императоре Адриане они

удостоиваются мученической кончины (согласно церковному пре-

данию—в 118г.).

Житие Евстахия (Евстафия) вошло также в «Деяния свя-

тых».

Кроме латинского текста здесь опубликован и греческий,

более древний, который послужил источником и для церковносла-

вянского «Жития Евстафия-Плакиды».

Отметим интересный

в культурно-историческом отношении факт: русский книжник

XII в., получивший с Запада переводную светскую «Повесть об

Оттоне, цесаре Римском», в сущности был давно уже знаком с бо-

лее древней житийной редакцией того же сюжета по «Четьим-Ми-

неям» митрополита Макария.

Соответственно этому и в русских народных сказках отрази-

лись обе редакции сюжета, как «Житие Евстафия-Плакиды», так

и позднейшая «Повесть об Оттоне» (Аарне—Андреев, № 931,11).

Жития христианского святого, рассказывающие о скитаниях

члено^ семьи, разлученных случаем, испытания которых заканчи-

ваются воссоединением и «узнанием» (recognitio), должны иметь

своим прямым или косвенным источником позднегреческий или

византийский роман, для которого подобного типа авантюрные сю-

жеты являются традиционными.

Отсюда — перспектива возмож-

ных связей с восточной повествовательной литературой. Связи эти

до сих пор не были отмечены. Между тем в эпосе и фольклоре на-

родов советского Востока сюжет этот имеет довольно широкое рас-

пространение.

Сюда относится прежде всего узбекский народный роман

«Кунтугмыш», записанный в исполнении нескольких современ-

ных сказителей.

Герой, царевич Кунтугмыш, видит во сне красавицу царевну

Халбика, дочь царя Бугра-хана из страны Зенгар, и заочно влюб-

ляется в нее. Ему удается после ряда приключений проникнуть

в ее дворец. Халбика становится его возлюбленной. Осужденные

на казнь разгневанным ханом, любящие спасаются, блуждают

среди гор и степей. Здесь у Халбика рождаются сыновья-близ-

нецы. Оставив свою возлюбленную в надежном укрытии, Кунтуг-

мыш отправляется искать помощи и встречает купеческий кара-

ван. Караванщики, которым он оказал услугу, убив преградив-

шего им путь дракона, позволяют ему присоединиться к каравану

вместе с женой и младенцами. Но плата, назначенная Бугра-ха-

ном за поимку красавицы, соблазняет их, они оставляют Кунтуг-

мыша в пустыне и увозят с собою его жену. Переплывая через

реку, Кунтугмыш теряет обоих сыновей: одного проглатывает

большая рыба, другого уносит волк. Детей спасают пастух и ры-

бак; от своих воспитателей мальчики получают прозвища Гурки-

бай (перс, гург— «волк») и Мохи-бай (перс, мохи— «рыба»). Сам

Кунтугмыш в отчаянии странствует по свету как нищий дервиш.

В дальнейшем семья постепенно снова соединяется. Мальчики

находят мать, которую похитившие ее купцы привозят в страну

Зенгар. После смерти Бугра-хана по старинному обычаю его вель-

можи выпускают «царскую птицу», или «птицу счастья» («дав-

лат-куш»), которая, при отсутствии у государя прямого наслед-

ника, своим полетом должна указать ему преемника. Птица опу-

скается над головой прибывшего в город нищего странника Кун-

тугмыша, который становится властителем Зенгара. К нему при-

водят мальчиков, угнавших ханский табун. Во дворец является

Халбика, чтобы просить за своих детей. Таким образом герой на-

ходит потерянную жену и сыновей.

Сходство сюжета «Кунтугмыша» и средневековых европейских

романов, восходящих к житию св. Евстахия, настолько значи-

тельно, что может быть объяснено только заимствованием с той

или другой стороны или общим источником. Особенно близкую

форму сюжета представляет «Гильом Английский»: как в «Кун-

тугмыше», здесь близнецы рождаются во время скитаний родите-

лей, героиню похищают купцы (караванщики или мореплава-

тели), к которым герой обращается за помощью, близнецы носят

сходные «говорящие имена» (Marin и Lovel — Мохи-бай и Гурки-

бай); угон табуна в «Кунтугмыше» представляет известное сход'

ство с охотой в королевских лесах у французского поэта; воз-

можно, что орел в развязке у Кретьена де Труа является также

отдаленной реминисценцией «царской птицы» восточного ро-

мана.

Однако и житие св. Евстахия совпадает с «Кунтугмышем»

в существенном мотиве — переправы через реку, во время которой

герой теряет обоих младенцев.

Тот же сюжет известен на Востоке и в форме народной сказки,

записанной в Азербайджане, у армян, а также в Иране.

Герой

азербайджанской сказки — хан (в армянском варианте — набож-

ный и справедливый властитель), который, подобно Гильому Анг-

лийскому, покидает свой престол по указанию вещего сна. Как

в «Кунтугмыше», его жену похищают караванщики, одного мла-

денца уносит волк (в армянском варианте — лев), другой теря-

ется при переправе через реку. Развязка также в основном совпа-

дает с «Кунтугмышем» («давлат-куш», избрание героя царем и

воссоединение сыновей сперва с матерью, потом с отцом).

Персидская сказка «Саад и Сеид» (по имени царских сыно-

вей), любезно указанная мне А. 3. Розенфельд,

5д

является, веро-

ятно, ближайшим источником азербайджанской и армянской и

совпадает с ними в тех же основных мотивах. Интересно указание

на местную локализацию в Куме, где «против гробницы Али бен

Джаффара, в саду под двумя древними куполами, находятся мо-

гилы Саада и Сеида».

Источником узбекских «народных романов» в ряде случаев

также были персидские романы и народные книги. Персидские

имена близнецов в «Кунтугмыше» указывают с большой вероят-

ностью на существование такого не известного нам литературного

источника. В дальнейшем старый сюжет был приурочен в Узбе-

кистане к местным преданиям и связанным с ним тюркским име-

нам (Кунтугмыш, Бугра-хан и др.)» Для жития св. Евстахия, за-

свидетельствованного на Западе в латинской стихотворной обра-

ботке уже в IX в., таким источником был, как мы уже говорили,

позднегреческий или византийский роман. Международный ро-

манический сюжет должен был существовать на Востоке уже

в среднеперсидскую эпоху, в пору интенсивного культурного об-

щения сасанидского Ирана и Византии.

Значительно позже, уже

в новоперсидскую эпоху, он проникает из Ирана в фольклор тюр-

коязычных народов Закавказья и Средней Азии. Хотя между со-

временным народным романом и его средневековыми западными

параллелями и отсутствуют промежуточные звенья, эти сюжетные

параллели уводят нас в период раннего средневековья, к общению

Востока и Запада через Византию и сасанидскую Персию.

Случай этот несомненно далеко не единичный. Более система-

тическое и пристальное изучение восточного романа, повести и

сказки, в особенности мало исследованной даже ориенталистами

литературы так называемых «народных романов» и «народных

книг»,

позволит, вероятно, и в других аналогичных случаях ус-

тановить восточное происхождение ряда романических, авантюр-

ных и сказочно-фантастических сюжетов и мотивов западноевро-

пейских рыцарских романов (прежде всего так называемых ро-

манов «византийских»).

Мы разобрали в предшествующем лишь несколько типичных

примеров литературных отношений Востока и Запада в области

фольклора, героического эпоса и рыцарского романа. Привлечен-

ный для сравнения новый материал заимствован нами из поэти-

ческого творчества народов советского Востока, преимущественно

Средней Азии. Здесь, в условиях сложных культурных взаимодей-

ствий, сложились подлинные сокровища народного творчества,

в последовательных отложениях сохранившие культурный вклад

различных народов и эпох. Научное собирание и изучение фоль-

клора народов Средней Азии только началось и обещает в бли-

жайшем будущем немало интересных открытий. Не менее бога-

тый материал для сравнительного исследования дает фольклор

народов Кавказа, творчество которых, исключительно разнообраз-

ное и самобытное, развивалось веками на границе «восточного»

и «западного» культурного мира.

Знакомство с творчеством народов советского Востока в ряде

случаев помогает и более глубокому пониманию аналогичных

явлений европейских литератур. Сравнительное литературоведение

найдет здесь еще не использованный источник для поучительных

исторических аналогий, по-новому освещающих и объясняющих

знакомые нам факты народного творчества и средневековой лите-

ратуры России и Запада.

1947.

5 В. М. Жирмунский

ПРОБЛЕМЫ СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОГО

ИЗУЧЕНИЯ ЛИТЕРАТУР

Поскольку в своих прежних работах я уже неоднократно ка-

сался теоретических принципов сравнительно-исторического изу-

чения литератур и места, занимаемого сравнительно-исторической

проблематикой в марксистском литературоведении,

я позволю

себе остановиться в настоящем докладе лишь на самых общих ме-

тодологических проблемах подобного рода исследований.

Ціод «сравнительным методом» в литературоведении обычно по-

нимали изучение так называемых «влияний» и «заимствований»?^

Именно работы в этой области, в прошлом чрезвычайно многочис-

ленные как в русской, так и в зарубежной науке, а в последней

имеющие широкое распространение и до сих пор, вызвали спра-

ведливые нарекания против методологии старой формалистиче-

ской компаративистики, переживающей «вторую молодость» в сов-

ременном зарубежном «компаратизме». Беспринципное эмпириче-

ское сопоставление фактов художественной литературы, больших

и малых, вырванных из исторического контекста и из системы ми-

ровоззрения и стиля писателя, на основе наличия между ними чи-

сто внешнего сходства, часто случайного, иногда и вовсе мнимого,

объяснение всякого такого сходства механически понимаемым

влиянием, «толчком» со стороны, — вызвали в советской науке

вполне обоснованное недоверие к так называемому «сравнитель-

ному методу» в целом.

Справедливо указывали, что подобный метод не учитывает

предпосылок изучаемого литературного явления в местном исто-

рическом или специально литературном развитии, его связей с об-

щественной действительностью, которую оно отражает, его исто-

рической, национальной и индивидуальной специфики, а также

глубокой переработки всякого заимствованного образца на основе

этоц специфики.

У^Іежду тем сравнение, т. е. установление сходств и различий

между историческими явлениями и историческое их объяснение,

представляет, как мне кажется, обязательный элемент всякого ис-

торического исследования. Сравнение не уничтожает специфики

изучаемого явления (индивидуальной, национальной, историче-

ской) ; напротив, только с помощью сравнения, т. е. установления

сходств и различий, можно точно определить, в чем заключается

эта специфика. Это справедливо даже по отношению к простому

сопоставлению сходных общественных явлений, согласно меткой

формулировке Шевырева, которую цитирует акад. АН УССР

Н. К. Гудзий в своих тезисах: «Всякий предмет в одиночестве ни-

как не может быть ясен и определен, если нет других предметов

для сравнения». Но путь научного исследования ведет от простого

сопоставления, констатирующего сходства и различия, к их исто-

рическому объяснению.

Разумеется, сравнение подобного рода представляет не особый

метод в собственном смысле, поскольку различие методов (то, что

мы называем методологией) есть различие принципов научного

исследования, обусловленных мировоззрением данного научного

направления. Сравнение относится к области методики, а не ме-

тодологии: это методический прием исторического исследования,

который может применяться с разными целями и в рамках раз-

ных методов, однако является необходимым для любой исследо-

вательской работы в области исторических наук.

Поэтому нельзя противопоставлять «марксистский метод» —

«сравнительному методу» и не следует вообще, во избежание не-

доразумений, говорить о «сравнительном методе» или о «сравни-

тельном литературоведении» как об особой науке со своим

методом. Марксистский метод можно и следует противопоставлять

формалистической, механической компаративистике, которая

до сих пор имеет очень широкое распространение в зарубежном

литературоведении и отражает специфические особенности его

методологии.

Сравнением на основе марксистского понимания исторического

процесса пользуется, например, Энгельс в «Происхождении семьи,

частной собственности и государства», когда он рассматривает се-

мейные и родовые отношения североамериканских индейцев-иро-

кезов, описанные Морганом, как ключ для объяснения родовых и

семейных отношений у древних греков и римлян, кельтов и гер-

манцев на одинаковой ступени общественного развития. Возмож-

ность такого сравнения предполагает и Маркс в «Капитале»,

когда он исследует процессы экономического и общественного раз-

вития в Англии XVI в. как классический, по его выражению, при-

мер первоначального капиталистического накопления,

совершаю-

щегося на определенной ступени закономерного исторического

развития при переходе от феодальных к капиталистическим

отношениям. Именно закономерный характер этих исторических

процессов объясняет возможность сходства исторических явлений

без непосредственного контакта между ними. В. И. Ленин говорил

в этом смысле о возможности применения к социальным явле-

ниям «общенаучного критерия повторяемости», «повторяемости и

правильности» в общественных явлениях разных стран: возмож-

ность, которую отрицали русские социологи-субъективисты, как

в настоящее время в большинстве своем отрицают ее представители

буржуазной социологии, отвергающие принцип закономерности

исторического развития и понятие прогресса в истории. Как ука-

зывает Ленин, эта возможность была впервые научно обоснована

в учении Маркса об общественно-экономических формациях.

\ Основной предпосылкой сравнительно-исторического изучения

Ілитератур разных народов является идея единства и закономер-

ности общего процесса социально-исторического развития челове-

чества, которым обусловлено и закономерное развитие литературы

Iили искусства как идеологической надстройки. Подобно тому как

общественно-политические отношения эпохи феодализма, обуслов-

ленные сходным состоянием производительных сил и производст-

венных отношений, обнаруживают (несмотря на значительные

местные различия) типологически сходные черты на крайнем за-

паде Европы и, например, в Средней Азии (развитие феодальных

форм землевладения, цехового ремесла и т. п.), так и в области

идеологии — искусство, в частности литература, как образное по-

знание действительности представляет значительные аналогии

у разных народов на одинаковых ступеням общественного разви-

тия. Черты подобного сходства, более общего или более специаль-

ного, при отсутствии непосредственного взаимодействия и кон-

такта могут быть названы и£тщико-типологическими аналогиями,

или схождениями. Они встречаются в литературе гораздо чаще,

чем принято думать; более того, они являются предпосылками

для взаимодействия между литературами. Вместе с тем, как и

в других сторонах общественной жизни, они неизбежно сопровож-

даются существенными, более частными различиями, которые вы-

зываются местными^ особенностями исторического процесса и со-

здаваемым этими особенностями национально-историческим свое-

образием. Их сравнительное изучение важно потому, что позво-

ляет установить общие закономерности литературного развития

в его общественной обусловленности и в то же время национальную

специфику литератур, являющихся предметом сравнения.

В своих прежних работах я приводил три примера таких исто-

рико-типологических схождений между поэзией западных и во-

сточных народов в эпоху феодализма — в условиях, не исключаю-

щих, но ставящих под сомнение возможность непосредственного

литературного взаимодействия: 1) народный героический эпос

(средневековый эпос германских и романских народов Западной

Европы, русские былины, южнославянские «юнацкие песни», эпи-

ческое творчество тюркских и монгольских народов и др.); 2) ры-

царская лирика провансальских трубадуров и немецких минне-

зингеров на Западе (XII—XIII вв.) и несколько более ранняя по

времени классическая арабская любовная поэзия (IX—XII вв.);

3) стихотворный рыцарский («куртуазный») роман на Западе

(XU—XIII

вв.) и так называемый «романический эпос» в црашь