Жирмунский В.М. Сравнительное литературоведение. Восток и Запад

Подождите немного. Документ загружается.

ступает отец строптивой красавицы Рустем. «Нибелунги» и рус-

ские сказки отражают, вероятно, более древнюю форму сюжета,

где заместителем жениха на брачном ложе являлся его сват как

представитель прав всего родового коллектива на невесту (пе-

режиток коммунального брака). В обэдих случаях, став женою,

дева-воительница теряет свою силу.

С мотивом «девы-воительницы» связан один из распростра-

пеннейших сюжетов в мировой эпической литературе — «бой

отца с сыном». К известным ранее индоевропейским паралле-

лям (Илья и Сокольник — в русских былинах, Хильдебрант и

Хадубрант — в германском эпосе, Рустем и Сохраб — в «Шах-

намэ», Кухулин и Конлах — в ирландских сагах, Одиссей и Те-

легон — в греческих сказаниях, ряд позднейших отражений —

в средневековых французских и немецких эпических поэмах и

рыцарских романах) Всев. Миллер добавил варианты эстонский

(Кивви-аль) и киргизский (Гали и Сайдильда),

а Халатьянц —

армянский (Давид Сасунский и его сын Мгер).

Не отмечены

до сих пор в классических исследованиях, посвященных этому

сюжету, ближневосточные (азербайджанская и турецкая) версии

эпических сказаний о Кёроглы (Кёроглы и его сын Хасан-бек)

и арабский роман «Антар», в котором этот мотив использован

три раза.

Веселовский первоначально объяснял «сюжеты о опознании

или встрече, нередко враждебной или преступной, между близ-

кими родственниками, отцом или сыном, братом или сестрой»

как отражение «реальных фактов»: «эпохи грандиозных смеше-

ний и переселений, разлучавших родичей на далекие простран-

ства».

Позже он видел в сюжете боя отца с сыном поэтическое

отражение матриархальных отношений, когда «отец принадле-

жит к другому роду, чем сын».

В ряде случаев (в русских бы-

линах, в кельтском эпосе, в «Антаре») матерью сына является

дева-воительница, что могло бы служить подтверждением мне-

ния Веселовского. Во всяком случае попытки объяснить сход-

ство сюжетов общим происхождением из «праарийских мифов»

были безуспешны. Не удовлетворяют до сих пор и многочислен-

ные попытки объяснить это сходство миграцией сюжета («заим-

ствованием»), поскольку наиболее сходные варианты сюжета не-

ожиданно обнаруживаются на крайних географических полюсах

его распространения (например, варианты эстонский и иранский

совпадают в существенном мотиве — отдача героем части его

чрезмерной силы на хранение до рокового поединка). Это, ко-

нечно, не исключает возможности заимствования в частных слу-

чаях: так, в русской былине и в немецкой песне о Хильдебранте

(в позднейшем скандинавском переложении «Саги о Тидреке»,

XIII в.) молодой герой одинаково является «сокольником» и,

пощаженный отцом, наносит ему изменнический удар, что

вряд ли может быть случайным совпадением в развитии темы.

Несомненно, что при достаточно широком сравнительном изу-

чении эпических сюжетов многие сюжетные параллели, обычно

объяснявшиеся влияниями, окажутся аналогиями вышеуказан-

ного типа. Так, Стасов сопоставил былинный сюжет о ссоре

Ильи с князем Владимиром с ойратским сказанием о князе Кон-

годое и его сыне богатыре Шюню (в сходном киргизском вари-

анте— хан Конгдаиди и его сын Суну). Известное сходство

с этим сказанием представляет, по мнению Стасова, эпизод

о ссоре Рустема с шахом Кейкаусом перед его походом на Сох-

раба в «Шах-намэ». Во всех этих рассказах, говорит Стасов,

властитель «вопреки справедливости, распаляется гневом на сво-

его главного богатыря (Шюню или Суну, Рустема, Илью Му-

ромца) и сажает его в подземелье или выгоняет его из своего

царства». В дальнейшем происходит нашествие иноплеменных

врагов, о котором властитель узнает из письма, привезенного

вражеским богатырем. Напуганный этой угрозой государь по со-^

вету приближенных посылает за обиженным богатырем, который

сначала отказывается помочь ему, а потом с успехом выполняет

возложенную на него задачу. Из этого сопоставления Стасов,

как обычно для него, делает вывод о «восточном» происхожде-

нии русского былинного сюжета.

На самом деле крут сопоставлений гораздо шире, чем думал

Стасов, но вместе с тем приходится различать несколько сущест-

венно различных вариантов указанного сюжета. В первом из

них богатырь является сыном властителя, которого оклеветали

его братья (или придворные). К приведенным Стасовым расска-

зам (ойратскому и казахскому) следует прибавить бурято-мон-

гольскую поэму о Шона-Баторе, послужившую в недавнее время

источником для бурятской оперы «Энхе-Булат-Батор». Шона—

Шюню—Суну — варианты одного имени, что уже само по себе

указывает на общность происхождения этого сюжета. Его бли-

жайшим источником, быть может, является аналогичный эпизод

о шахе Гуштаспе и его сыне Исфендиаре, заключенном в тем-

ницу по проискам Гурезма (в «Шах-намэ»).

В былине о ссоре Ильи Муромца с князем Владимиром герой

не является сыном властителя: отсутствует также мотив кле-

веты. Аналогичную ситуацию, как указал уже Рамбо,

мы име-

ем в старофранцузской поэме «Ожье Датчанин» («Ogier le Da-

nois»), где герой, обиженный императором Карлом и после долгой

борьбы заключенный им в темницу, должен в дальнейшем также

выступить на спасение его державы от нашествия сарацинов.

Несмотря на более сложную мотивировку самой ссоры, сходство

мотивов здесь более близкое, чем с Исфендиаром или Рустемом.

Наконец, третий, наиболее широкий вариант этого сюжета

представлен ссорой Кейкауса и его богатыря Рустема, при кото-

рой Рустем удаляется в добровольное изгнание в свой удел, отка-

зываясь помочь Кейкаусу в его трудном положении. Аналогичная

ситуация встречается нередко в эпической поэзии самых разных

народов. Сюда относится, например, рассказ о ссоре Марко-коро-

Левина с султаном («Марко Кралевич и Мина из Костура»),

о ссоре между Карлом Великим и Роландом, который не хочет

помочь своему дяде против великана — язычника Фьерабраса

(в поэме «Fierabras»), о ссоре Сида с кастильским королем Аль-

фонсом («Сид»), наконец —в известной мере —о ссоре Ахилла

с Агамемноном в «Илиаде» и Хагена с Гунтером в германской

эпической поэме о Вальтере Аквитанском («Вальтер Мощный

Дланью»).

Все названные произведения непосредственно между собою не

связаны, но исходная ситуация везде одинакова: слабый власти-

тель не в состоянии сам защитить свою страну от нашествия ино-

земцев; это делает герой, несправедливо обиженный им дружин-

ник или вассал, на стороне которого народные симпатии. Общ-

ность ситуации определяется сходными бытовыми условиями: мы

знаем, например, что в основе сюжета о Сиде лежат подлинные

исторические факты. Отсюда возможность в ряде случаев анало-

гичного и в то же время вполне независимого дальнейшего раз-

вития сюжета (ср. Илья Муромец и Ожье). Некоторые более част-

ные совпадения в подробностях (герой — царский сын, оклеветан-

ный братьями или придворными) могут уже указывать на

общность происхождения, а сходство имен подтвердит это предпо-

ложение. Сюжет такого типа становится особенно популярным

в определенных исторических условиях: например, когда цен-

тральная власть в феодальном государстве ослабела в результате

внутренних смут и междоусобиц, неспособна справиться с само-

властием своих крупных вассалов и защитить народ от совершае-

мых ими насилий и в то же время от нападений внешнего врага.

Когда образ эпического монарха перестает быть выражением на-

родного единства ( как это было в «Песне о Роланде» или «Джан-

гариаде»), он тускнеет и снижается, приобретая отрицательные

черты — трусливого и беспомощного, жестокого и жадного дес-

пота. Известно, что такова была позднейшая трансформация об-

раза Карла Великого во французских эпических поэмах,

Влади-

мира Красное Солнышко в русских былинах; таким изображает

и Фирдоуси шаха Кейкауса. Неудивительно поэтому, что в соче-

тании с этим образом властителя слагается эпическое сказание

о народном герое, который терпит незаслуженную обиду и все же

остается в минуту крайности единственным защитником своей

родины.

Любопытно отметить, что вместе с образом эпического монарха

соответственно снижается и образ его супруги, традиционной эпи-

ческой красавицы. Вс. Миллер, который в «сниженном» образе

князя Владимира хотел видеть отражение шаха Кейкауса, а в на-

родном герое Илье Муромце — русскую трансформацию Рустема,

в качестве третьей фигуры иранского эпоса в русских былинах

присоединяет княгиню Евпраксию, сопоставляя ее с «сластолю-

бивой и коварной» Судабэ, женой Кейкауса.

Судабэ предлагает

свою любовь своему пасынку, царевичу Сиавушу, — и, отвергну-

іая йм, пытается убедить шаха в том, что его сын хотел ее опо-

зорить. Равным образом Евпраксия пытается соблазнить предво-

дителя калик Касиана Афанасьевича и, отвергнутая, возводит на

него клевету. Кроме того, сластолюбивая княгиня зазывает к себе

в другой былине красавца Чурилу Пленковича, притом столь же

неудачно, и изменяет князю с Тугарином Змеевичем.

Однако необходимость прямой связи между аналогичными об-

разами русского и иранского эпоса сразу отпадает, если вспом-

нить, что подобное же снижение совершается в позднем француз-

ском эпосе с образом прекрасной Галиенны, жены Карла, которая

охвачена страстью при виде молодого Гарена де Монглан и, пы-

таясь удержать его, разрывает его плащ («Garin de Monglane»,

XIII в.).

Аналогичный эпизод встречается в «Давиде Сасунском»

(Давид и его тетка Сариэ).

Весьма вероятно, что общим источ-

ником эпоса (как показывают отдельные сюжетные подробности —

разорванный плащ Гарена, чаша, которую Евпраксия велит спря-

тать в котомке калики) послужил во всех этих случаях популяр-

ный рассказ о Иосифе Прекрасном, хорошо известный западным

поэтам из Библии, а восточным — из Корана. Характерно, что

в одинаковых условиях внутреннего развития эпической идеологии

один и тот же сюжет мог понадобиться и был использован совер-

шенно независимо в эпическом творчестве разных народов.

Сходными путями протекает в основном и жанровая эволюция

героического эпоса — от эпической песни-былины к широкой

форме эпопеи. При этом наблюдаются аналогичные явления сю-

жетного и стилистического «развертывания» («Anschwellung» —

согласно терминологии Хойслера),

образования «сводных бы-

лин», биографической и генеалогической циклизации.

Возникновение связной эпической биографии героя обычно

относится к гораздо более позднему времени, чем тот центральный

эпизод его подвигов, который прежде всего запечатлелся в народ-

ной памяти. Поэтому рассказы о героическом «детстве» героя

(«enfances» французского эпоса) носят следы более позднего про-

исхождения и отличаются, как уже было сказано, известной шаб-

лонностью. Так, исторический факт лежит в основе эпического

сказания о поражении маркграфа бретонского Роланда в Ронсе-

вальском ущелье («Песнь о Роланде»); позднейшим поэтическим

вымыслом является героическое детство Роланда (поэма «Аспре-

монт»). В тюркских сказаниях об Едигее («Идиге») первоначаль-

ным историческим зерном является рассказ о его борьбе с Тох-

тамышем при участии Тимура (Са-Темира); повесть о чудесном

рождении Едигея и его детстве (мудрые суды мальчика-пастуха)

слагается на основе фольклорных мотивов! имеющих широкое

международное распространение, и служат приемом позднейшей

идеализации образа народного героя.

Многочисленны примеры циклизации генеалогической,

По этому принципу объединяют своих героев позднейшие «ветви»

французского героического эпоса. У исторического по своему про-

исхождению героя Гильома Оранжского, опекуна малолетнего

сына Карла Великого — будущего Людовика Святого (поэма «Ко-

ронование Людовика»), появляется отец Эмери Нарбоннский, дед

Эрно де Боланд, прадед Гарен де Монглан, наконец прапрадед

Савари Аквитанский. Среди младшего поколения многочисленных

братьев и племянников Гильома выделяется героический образ

молодого Вивьена, подвиги которого являются вариацией подвигов

Роланда (поэма «Алисканс»), Цикл Гильома Оранжского состоит

из 24 поэм, созданных различными эпическими певцами в корот-

кий промежуток между 1150 и 1250 гг.

Таким образом, не только потомки героя, но й его предки мо-

гут быть моложе, чем сами герои.

Не менее широко применяется принцип генеалогической цикли-

зации и в эпосе народов Средней Азии. Генеалогическим принци-

пом объединяется, например, огромный эпический свод первона-

чально самостоятельных казахских героических песен-былин «Со-

рок богатырей» (более 200 000 стихов), записанный недавно Ка-

захским филиалом Академии наук СССР от 80-летнего акына Му-

рун-жирау Сенгирбаева из Мангышлака. Герой киргизского эпоса

Манас имеет сына Семетея и внука Сейтека. Узбекский эпос знает

поэму о Ядгаре, сыне Алпамыша, подвиги которого варьируют

подвиги его прославленного отца (героическое сватовство за не-

весту, род которой откочевал в чужую страну). В казахском эпосе

известны внуки Алпамыша (сыновья Ядгара) Алатай и Жапар-

кул, выступающие как современники исторических событий коло-

ниального периода.

Эпические сказания о Кёроглы (Горогли), распространенные

среди всех народов Ближнего и Среднего Востока, называют двух

приемных сыновей этого бездетного героя —Айваза и Хасана.

В узбекском эпосе Аваз-хан становится центром обширного но-

вого цикла эпических песен. У Горогли, несмотря на его тради-

ционную «бездетность», по законам генеалогической циклизации

появляется обширное потомство молодых героев: у Аваз-хана —

сын Нурали, у Хасан-хана — сын Равшан; у Нурали — сын Джа-

хангир (правнук Горогли). Каждый из этих новых героев высту-

пает в самостоятельной эпической поэме или даже в нескольких

поэмах (Нурали). Поэмы эти имеют по преимуществу героико-

авантюрное и романическое содержание, которое само уже свиде-

тельствует об их позднейшем происхождении.

Нередко отдельные богатыри, первоначально стоявшие в центре

самостоятельных песенных сказаний, объединяются в процессе

развития эпоса как дружинники или вассалы одного эпического

монарха. Такого рода циклизация героев, связанных по своему

происхождению с различными племенными или областными тра-

дициями, является результатом образования более обширных фео-

дальных государств, с характерными для феодального общества

противоречиями государственного объединения и местной раздроб-

ленности. Дворы Карла Великого, Владимира Красное Солнышко,

3 В. М. Жирмунский

Джангара представляют в этом отношении черты поразительного

сходства. Во всех этих случаях эпического монарха окружают ви-

тязи, известные нам по именам, из которых каждый имеет свою

типическую характеристику и свою эпическую биографию. Все

они являются боевыми товарищами, членами одного боевого содру-

жества, выступают вместе или порознь в той или иной отдельной

эпической песне, но так, что певец предполагает известными всех

и может каждого из них включить как эпизодическое лицо

в поэму, посвященную любому другому. Исходным положением

для отдельной песни-былины становится изображение праздника

или пира при дворе эпического монарха, показывающее его из-

бранных витязей в обстановке мирного веселья. Затем следует за-

вязка — появление вражеского посла с вызовом, который прини-

мается одним из героев, или добровольный выезд героя на подвиги

(за невестой, против врага и т. д.). Под влиянием эпических поэм

о Карле Великом и его паладинах сложилось, по всей вероят-

ности, аналогичным образом построенное содружество короля Ар-

тура и рыцарей «Круглого стола» во французских рыцарских ро-

манах «бретонского цикла», сохранивших и типичную завязку

каролингского эпоса. Сходство этой исходной ситуации поэм

о Карле, Владимире и Джангаре является одним из наиболее

ярких примеров параллелизма литературного развития, под-

сказанного сходными общественными отношениями и логикой

развития отражающих эти отношения художественных об-

разов.

В наименьшей степени эти тенденции к циклизации нашли

осуществление в средневековом немецком эпосе. Франкские песни

о Зигфриде и бургундах — Нибелунгах («рейнский цикл»), гот-

ские—о Дитрихе и Эрманарихе («дунайский цикл») и ряд дру-

гих сохраняют и в XII—XIII вв. свою самостоятельность, связан-

ную со старыми противоположностями племенных эпических ска-

заний. Это отсутствие единства в эпосе — характерное следствие

отсутствия единства национального в политически раздробленной

__ средневековой Германии. Не менее характерно с этой точки зре-

ния, что немецкий эпос обнаруживает тенденцию к циклизации

вокруг фигуры короля гуннов Этцеля — исторического Аттилы,

которому были подчинены готы и некоторые другие древнегерман-

ские племена. В этом смысле средневековый немецкий эпос не

знал тех «расовых» предрассудков, которые хотели навязать ему

сбвременные фашистские варвары.

Конечно, при наличии подчас очень значительного сходства

в героическом эпосе разных народов (как в смысле общего идей-

ного содержания, так и в отношении жанровых особенностей, сю-

жета и стиля) не менее значительны и национальные различия,

определяемые своеобразием исторической жизни народа, особен-

ностями его хозяйственного и общественного быта, его культур-

ных традиций и верований. Существенное значение имеют также

стадиальные различия в самом развитии эпоса. В этом смысле

достаточно сравнить архаические версии древнегерманских эпи-

ческих песен (например, сказания о Нибелунгах), сохранившиеся

в исландской «Эдде», с хронологически одновременными средне-

верхненемецкими поэмами XII—XIII вв., испытавшими, как

«Песнь о Нибелунгах» (около 1200 г.), значительное влияние ры-

царской культуры и литературы. При тождестве сюжетов они мо-

гут служить особенно ярким примером двух последовательных

стадий в развитии эпических сказаний — эпоса родового и фео-

дального общества. Еще архаичнее, чем в скандинавских песнях,

те общественные отношения, которые изображают кельтский эпос

или руны «Калевалы».

С другой стороны, средневековый западноевропейский эпос

(немецкий, французский, испанский) отличается от русских бы-

лин, или сербских «юнацких песен», или таких произведений как

«Бум-Эрдени» и «Джангар», тем, что эти последние дошли до нас

в живой традиции народного творчества и устного исполнения

народными певцами, тогда как немецкая «Песнь о Нибелунгах»

или французская «Песнь о Роланде» в своей первоначальной

устной народной форме остались не записанными и сохранились

только в литературной обработке, при которой народные эпиче-

ские сказания испытали более или менее значительное влияние

позднейшей идеологии развитого феодального общества и его

культуры. Именно поэтому наблюдения над живым, поющимся и

творящимся на наших глазах эпическим творчеством народов Со-

ветского Союза может послужить ключом для понимания эпоса

античного и средневекового, дошедшего до нас лишь в письмен-

ных записях и литературных обработках.

Еще ближе к позднейшему куртуазному эпосу стоит «Шах-

иамэ» Фирдоуси, в которой рядом с мифологическими и героиче-

скими сказаниями существенную роль играют романические эпи-

зоды («Заль и Рудабэ», «Сиавуш и Судабэ» и др.). На границе

героического и куртуазного эпоса стоит и «Витязь в тигровой

шкуре» Шота Руставели, с его утонченной психологией индиви-

дуального чувства, чуждой старым формам героического эпоса, и

новыми идеями рыцарского служения даме. Не случайно, что оба

эти произведения сохранили нам имена индивидуальных авторов,

поэтов с высокоразвитым личным самосознанием, тогда как

имена авторов письменных литературных обработок «Песни о Ро-

ланде» и «Песни о Нибелунгах» и большинства других француз-

ских и немецких эпических поэм до нас не дошли, растворившись

в анонимной традиции жанра.

Таким образом, сравнительное изучение героического эпоса

ставит перед нами новую, еще не разрешенную проблему стади-

ально-типологического сравнения, ориентированного на социально-

историческую обусловленность эволюции литературных жанров.

Лирика провансальских трубадуров и немецких миннезинге-

ров, распространившаяся на Западе в эпоху расцвета феодализма

и рыцарской культуры (XI—XIII вв.), с ее культом дамы в фор-

мах вассального «служения», неоднократно сопоставлялись с ана-

логичными, но частью более ранними по времени явлениями араб-

ской поэзии. Уже Томас Уортон в своей диссертации «О развитии

романтической поэзии в средневековой Европе» (1774)

выдви-

нул тезис об арабском происхождении западноевропейской рыцар-

ской поэзии, предполагая возможность влияния испано-арабской

поэзии на испанскую и провансальскую. Эта теория без достаточ-

ной проверки была подхвачена целым рядом авторов в эпоху ро-

мантизма.

В новейшее время ее защитником выступил Конрад

Бурдах, известный исследователь миннезанга.

По мнению Бур-

даха, два основных явления определяют новое содержание поэзии

трубадуров: 1) положение певца, находящегося на службе при

дворе феодального сеньора и развлекающего рыцарское общество

новой темой своего индивидуального любовного чувства; 2) новое

понимание любви как высокого нравственного начала, которое

следует воспитывать и развивать в себе, и отношение к женщине,

как к властительнице, которую просят о любви, как о милости,

терпеливо ожидая ее благосклонного ответа. Оба эти элемента

рыцарской любовной лирики провансальцев Бурдах находит

в арабской поэзии, особенно у испано-арабских придворных поэ-

тов IX—XII вв. «В этой поэзии мы находим уже все существенные

признаки западноевропейской любовной лирики: новое отноше-

ние к женщине, новое, одухотворенное, восторженно-чувственное

выражение половой любви, новую общественную роль замужней

женщины, новый закон служения даме, требование „любов-

ной тайны" и запрещения называть имя возлюбленной, тему то-

скующей, томящейся, нередко несчастной любви, типичные формы

любовной жалобы, гордость страданием любви, виртуозную игру

любовными мыслями, кроме того — целый ряд типичных частных

мотивов; описание природы, открывающее любовную песню, раз-

луку любящих на заре, „стражу" и „соглядатаев", угрожающих

влюбленным, мотивы „похищенного сердца" и сердца поэта как

обиталища его милой, явление возлюбленной во сне и любовь

к незнакомой даме по слухам о ее красоте и мн. др.».

Вслед за

Бурдахом Лоренс Эккер собрал обильные параллели, иллюстри-

рующие сходные мотивы у арабских поэтов, трубадуров и минне-

зингеров.

Сходными являются и общие условия бытования любовной

поэзии высокого стиля у арабов и провансальцев, а также их за-

падных последователей. Носителями этой поэзии являются про-

фессиональные певцы-поэты, выступающие при феодальных дво-

рах и получающие вознаграждение от своего феодального сеньора.

Любовная поэзия, рассказывающая о личном чувстве, служит

предметом развлечения феодального двора, встречая здесь утон-

ченных ценителей. Арабские поэты, как и трубадуры и миннезин-

геры, происходят из разных слоев общества, но кроме профессио-

нальных поэтов и в соревновании с ними выступают знатные

феодальные сеньоры, для которых песня является развлечением и

украшением. Отметим интерес к романтической биографии таких

лирических поэтов, скрывающейся за их стихами. Легендарные

биографии поэтов, построенные на содержании их стихов и на

устной традиции, появляются в арабских песенниках как поясне-

ния к стихам уже с конца XIII в. и дошли до нас в «Книге песен»

(«Kitab-al-agani»), составленной на основании более ранних

источников Абу-л-Фараджем из Исфагани (ум. 967). По своему

романтическому характеру биографические новеллы этой книги

весьма напоминают аналогичные легендарные биографии прован-

сальских трубадуров, собранные в XIII в. Юк де Сен-Сирком и

также составившиеся из кратких пояснений к отдельным стихо-

творениям (так называемые razos).

Тем не менее «арабская теория» происхождения провансаль-

ской лирики не встречает сочувствия большинства исследователей

этого вопроса. Было указано, что многие мотивы, отмеченные

Бурдахом и его последователями, имели широкое распространение

уже в античной поэзии: например, «стража», охраняющая воз-

любленную, любовь как болезнь и как «война», мотивы любов-

ного сна и любовного безумия и т. п.

Другие общие элементы

провансальской и арабской лирики широко распространены в на-

родной песне: природный зачин, страх любящих перед согляда-

таями, ситуации разлуки на заре (так называемая «альба») и др.

Социальное положение поэта характерно для определенной сту-

пени развития феодального общества и феодальной культуры, ин-

терес к личности и биографии поэта связан с развитием индиви-

дуального поэтического самосознания.

Были отмечены также существенные различия в положении

женщины на мусульманском Востоке и христианском Западе,

хотя, впрочем, и здесь, несмотря на отсутствие «гаремов», быто-

вое рабство женщины контрастирует с ее поэтической идеализа-

цией в рыцарской лирике не менее ярко, чем на Востоке.

В связи с этим большинство любовных стихотворений испано-

арабских поэтов посвящено не замужним дамам (реже всего —

жене феодального властителя), а обитательницам гарема, нередко

рабыням.

Но наиболее решительным опровержением арабской

теории является тот несомненный факт, что поэзия трубадуров

зародилась в Провансе, где не было непосредственных культур-

ных связей с испанскими арабами и самый арабский язык не был

известен, а в христианскую Испанию или Сицилию, где эти связи

были наиболее прочными, она проникает лишь из Прованса и

в сравнительно позднее время (XIII в.).

Таким образом, все более укрепляется убеждение, что сход-

ство арабской и провансальской поэзии основано на параллелизме

развития в сходных исторических условиях. Проф. Хелль, посвя-

тивший специальную работу историческим аналогиям в развитии

арабской и средневековой европейской поэзии, неоднократно от-

мечает такой «параллелизм литературных явлений как результат

одинаковых предпосылок», «в особенности там, где речь идет не

об отдельных, случайно сопоставленных фактах, но о целых груп-

пах и эволюционных рядах внутри определенной эпохи», в част-

ности — ив отношении развития любовной лирики у арабов и

в Провансе.

Об этом в свое время уже говорил Шак, известный

исследователь поэзии арабов в Испании, указавший на общность

рыцарской идеологии средневекового Запада и арабов. «Поклоне-

ние женщине и обязанность служить ей защитой, слава смелых

приключений, обязанность покровительства слабым и угнетенным

составляли, вместе с обычаем родовой мести, тот круг, в котором

заключена была жизнь героев пустыни, и тот, кто прочтет любо-

пытный роман „Антар" (арабский рыцарский роман), увидит

с удивлением, что восточные витязи в большинстве случаев были

движимы теми же импульсами, как и паладины наших рыцарских

поэм. Этот образ мысли и чувства арабов в дальнейшем сделался

более утонченным под влиянием более высокого уровня цивили-

зации, которого они достигли на Западе, и уже в IX в. мы

встречаем здесь стихотворения андалузских поэтов, которые обна-

руживают то же нежное чувство и молитвенное преклонение, ко-

торое христианские рыцари посвящали даме своего сердца».

Мнение Шака подтверждает современный исследователь уже

названного выше арабского романа, который находит в нем «те же

представления о чести и рыцарстве, о любви и служении жен-

щине, о славе и поэзии», как и в западноевропейской эпической

поэзии средневековья.

Таким образом, причину сходства между

провансальской и арабской любовной лирикой следует искать

в многочисленных общих чертах испано-арабской и западноевро-

пейской феодальной культуры.

Та и другая поэзия дают идеали-

зованное отражение средневековой рыцарской жизни, — конечно,

не в ее бытовой реальности, а в ее идеальных устремлениях, обус-

ловленных общественными отношениями классического периода

средневековья.

В новейшее время известным испанским арабистом проф. Ри-

бера была выдвинута теория, согласно которой лирика прован-

сальских трубадуров восходит к испано-арабской поэзии не клас-

сического, а народного типа, пользующейся особой строфической

формой «заджал», отражения которой Рибера находит у первых

провансальских поэтов, как и в средневековой испанской лирике.

Образцом этого жанра является песенник испано-арабского поэта

Ибн-Кузмана (XII в.), единственная рукопись которого хранится

в собрании Института востоковедения Академии наук СССР.

Теория Риберы встретила поддержку авторитетнейшего современ-

ного испаниста, проф. Менендес-Пидаля.

Несомненно, после ра-

бот Риберы и Пидаля приходится считаться с возможностью влия-