Жирмунский В.М. Сравнительное литературоведение. Восток и Запад

Подождите немного. Документ загружается.

Уж точит свой нож резник,

Скажи, как мне спастись от смерти?

— Братец, милый мой братец!

Как мне помочь тебе?

Я не могу тебе помочь.

Я сижу в серебряных палатах...

Несмотря на незначительные различия в частностях, было бы

парадоксально утверждать, что эти стихи (как и отраженный

в них повествовательный сюжет) не связаны между собой генети-

чески и возникли независимо друг от друга под влиянием сход-

ных общественных условий, обычаев или верований.

Таким образом, распространение сказок от одного народа

к другому путем заимствования (как формулировал это А. М. Горь-

кий) — факт совершенно несомненный. Игнорирование этого

факта привело к тому, что исследователи национальной сказки,

не учитывая международного характера многих сказочных сюже-

тов, часто принимали за черты специфически национальные то,

что на самом деле является международным сказочным достоя-

нием. Между тем именно сравнительное изучение различных на-

циональных версий того или иного международного сказочного

сюжета позволяет наиболее наглядным образом установить своеоб-

разие каждой из них и то специфическое национальное содержа-

ние быта, социальных отношений и народной идеологии, кото-

рое наполняет и видоизменяет в определенном направлении тра-

диционную международную сюжетную схему и делает сказку

культурным достоянием именно этого народа.

В области изучения международного распространения ска-

зочных сюжетов в зарубежной фольклористике до недавнего вре-

мени всецело господствовали методология и методика так называе-

мой финской школы. Та и другая давно уже были предметом

справедливой критики в советской науке о народном творчестве.

Несомненная заслуга финской школы — требование полноты

документации, т. е. максимального широкого и систематического

собирания и изучения вариантов (требование, ставшее общепри-

нятым и независимым от финской школы). Специфической для

финской школы является методика исследования: монографически

изолированная реконструкция археотипа данной сказки по всем

ее вариантам, определение места и времени ее происхождения

и путей дальнейшего распространения — все это на основе чисто

механического подсчета и сопоставления отдельных элементов

сказки, мотивов и эпизодов, из которых слагается сюжет. Сопо-

ставление это молчаливо исходит из неправильной предпосылки,

будто всякое варьирование изолированного элемента имеет чисто

механический, а не творческий характер, т. е. основано на ошиб-

ках памяти и случайных ассоциациях — явлениях, характерных

для периода упадка и разложения фольклорной традиции, с ко-

торыми по преимуществу сталкиваются западные исследователи

на своем национальном материале, а не для творческого периода

339

22*

устного народного искусства. При этом совершенно игнорируется

место и роль мотива в функциональной структуре сказки как це-

лостного поэтического произведения.

Поэтому выводы финской

школы о происхождении и развитии той или иной отдельной

сказки имеют случайный и часто сомнительный характер, как это

признал однажды и глава школы Карл Крон, оспаривая резуль-

таты исследований Лутца Маккензена, одного из ее наиболее ав-

торитетных адептов: «Я сам в ряде случаев был вынужден изме-

нять свои рассуждения на совершенно противоположные».

Существенную роль в этих неудачах играет и неполнота сви-

детельств. Европейская сказка всегда представлена в таких ис-

следованиях огромным материалом современных фольклорных

записей; напротив, современный Восток — в первую очередь Индия,

Иран, арабский мир, Средняя и Юго-Восточная Азия — очень мало

известен европейским фольклористам, несмотря на богатую доку-

ментацию литературными памятниками прошлого («Панчатантра»

и ее ответвления, «Тысяча и одна ночь», «Повесть о семи мудре-

цах», «Книга попугая» и другие сборники, имевшие широкое рас-

пространение в средневековой Европе в многочисленных перево-

дах и обработках). А между тем хотя факты и опровергают исклю-

чительность теории «индианистов» (Бенфея, Коскена и др.)?

все же представляется вполне вероятным, что родиной большого

числа — по крайней мере волшебных — сказок являются именно

Передний и Средний Восток, откуда они заимствовали и свой

волшебный колорит и многие необычные для Запада бытовые

мотивы.

Можно думать, что ключ проблемы происхождения

сказки (по крайней мере волшебной) может быть найден именно

на Востоке и что вопрос о ее распространении есть прежде всего

вопрос о культурных связях Востока и Запада, о которых неодно-

кратно писал наш юбиляр.

Не следует забывать, что до XIV—

XV вв. (точнее, до эпохи первоначального накопления и колони-

альной экспансии народов Западной Европы) в этом общении

Востока и Запада, которое требует самого пристального изучения,

активность принадлежала главным образом более высокому по

своему культурному развитию Востоку.

Между тем за рядом сомнительных по своим результатам ча-

стных исследований финской школы в сущности до сих пор

остался нерешенным основной общий вопрос: в каких культурных

центрах, когда и при каких исторических условиях зародилась

сказка, какими путями и в какое время она распространялась и —

прежде всего — когда сложилась историческая общность, объеди-

няющая в настоящее время Европу с Западной и Средней Азией

и Северной Африкой, и каковы географические границы этой

общности? Ответы на первый вопрос колеблются у разных зару-

бежных ученых от эпохи неолита (фон Сидов) до позднего сред-

невековья (Весельский). В промежутке находятся: культурные

связи древней Греции с Египтом и Мессопотамией (в начале

I тысячелетия до н. э. и раньше); греческая колонизация Малой

1960.

Азии и Причерноморья, создание эллинистических государств

в Египте и Передней Азии (с IV в. до н. э.), в дальнейшем по-

глощенных Римской империей и ее наследницей — Византией

(до середины XV в.); период буддистской экспансии из Индии

(со второй половины I тысячелетия до н. э.); арабские завоева-

ния и создание халифата (с VI—VII вв. н. э.) с центром арабской

культуры в Испании (с VIII по XV в.); крестовые походы, мон-

гольские и турецкие завоевания (с XI по XV в.) и др.

Некоторые хронологические и географические ориентиры лишь

в редких случаях даются нам показаниями древних письменных

источников: сохранением в древнеегипетском папирусе XIII в.

до н. э. сказки о двух братьях, в «Одиссее» — международного

сказочного сюжета об ослеплении одноглазого циклопа-людоеда и

другого сказочного сюжета о возвращении мужа на свадьбу своей

жены, у Геродота — египетской сказки о ловком воре («Сокро-

вищница Рампсенита»), в «Золотом осле» Апулея, связанном

с эллинистическим Востоком, — сказки о любви Амура и Психеи,

в индийском сборнике «Панчатантра» — большого числа живот-

ных сказок древнего происхождения и т. п. Однако мы не можем

разделять наивную точку зрения А. Весельского,

характерную

для современного книжного ученого, будто всякая устная народ-

ная сказка имеет письменный источник. Отсутствие письменной

фиксации сказки не может служить основанием для хронологи-

ческих умозаключений ex silentio. О возможности многовекового

«латентного» (скрытого) периода устного существования произве-

дений коллективного народного творчества неоднократно справед-

ливо напоминал патриарх мировой романистики Рамон Менендес-

Пидаль.

Поэтому скудные вехи письменных источников не мо-

гут служить указанием для определения первоначальной родины

сказки, а для датировки происхождения ее они являются только

термином ad quem.

Точно так же не могут нас удовлетворить и многочисленные

национальные каталоги сказочных сюжетов, составленные мето-

дами финской школы. Все они ориентированы на систему Аарне,

полезную для первоначальной регистрации описательного харак-

тера, как была когда-то система Линнея в ботанике, но игнори-

рующую более глубокие и органические структурные связи между

мотивами сказочного сюжета, отдельными сказками и группами

сказок. Чем дальше от европейского центра, тем более эта система

обнаруживает свою несостоятельность вследствие растущего мест-

ного своеобразия.

Приведем пример.

В сказках бразильских индейцев широко представлены сюжеты

о звере, женихе или невесте человека (жених — ягуар, или не-

веста— тапир), которые могут быть сопоставлены с аналогич-

ными сюжетами каталога Аарне (жених — медведь, волк, осел;

невеста — царевна-лягушка, змея, лань и т. п.). Однако такое

сопоставление имело бы чисто внешний характер.

1960.

В бразильских сказках юноша или девушка, пропавшие в лесу,

через несколько лет возвращаются в родное селение вместе со

своим звериным супругом. Тапир помогает новым родичам соби-

рать для пищи ранее неизвестные им коренья, ягуар — охотиться

за лесными зверями. Но люди не могут ужиться с диким живот-

ным и прогоняют его из своего селения, тем самым лишая себя

навсегда его помощи и временного благополучия.

В этих бразильских сказках полностью отсутствует характер-

ная для европейских волшебная романтика: расколдование лю-

бовью, верностью или бесстрашием сказочного царевича или ца-

ревны, превращенных в дикого зверя (ср. «Аленький цветочек»

и др.). Можно говорить лишь о типологически сходных предпо-

сылках первобытной культуры и идеологии, породивших представ-

ление о возможности брачного общения и совместной жизни чело-

века и животного, но характер сюжета не дает никаких опорных

точек для сравнения.

То же самое можно сказать и о животных сказках народов

Черной Африки. Среди них встречается немало рассказов о ма-

леньком, но хитром и коварном зверьке, которому удается выйти

победителем из соревнования с самыми крупными и сильными

хищными животными. Как сообщает Д. А. Ольдерогге, у народов

банту в такой роли выступает хитрый заяц, в Западном Судане —

паук, у готтентотов — заяц и черепаха и др.

В сказках народов

Европы и Азии, отложившихся в каталоге Аарне, эта роль, как

известно, принадлежит лисе. Однако и здесь сходство сюжетов

чисто типологическое. Различие заключается не в простой замене

одного животного другим с сохранением одинаковой сюжетной

схемы: сюжеты африканских сказок в большом числе случаев со-

вершенно не совпадают с европейскими.

Таким образом, мы приходим к выводу, что общность сказок,

объединяемых каталогом Аарне, отражает исторически сложив-

шуюся общность определенного культурного ареала, объединен-

ного длительными контактами, и что тем самым она имеет исто-

рически обусловленные границы. Но где проходят границы этой

общности? Входят ли в нее, например, Китай, Вьетнам, Индоне-

зия — или Корея, Япония? Образцы индонезийских сказок как

будто показывают, что где-то в районе Сулавеси прекращается

мощная экспансия индийских сказочных сюжетов, систематизиро-

ванных каталогом Аарне, и на первый план выступают сюжеты

нам» незнакомые.

С другой стороны, на территории Африки,

кроме Магриба и Восточного Судана, вся обширная область суа-

хили развивалась, по-видимому и в отношении фольклора, под

сильнейшим арабским влиянием, с которым связаны не только

анекдотические сказки об Абу Нивасе и Гарун-аль-Рашиде, но

также многие сюжеты волшебных сказок и сказок о животных, не

проникших к другим народам Черной Африки.

Поэтому вполне понятно, что составитель каталога китайских

сказок Вольфрам Эберхард

вынужден был совершенно отка-

1960.

заться от системы Аарне, хотя он в общем примыкает к методике

и методологии финской школы. Но он не применил эту систему

и в своем более новом каталоге турецких сказок, составленном

в 1953 г. совместно с турецким фольклористом Пертев Найли

Боратавом.

Однако и исследователи русских сказок — несмотря

на существование адаптированного каталога Аарне—Андреева,

также содержащего большое число сказочных типов, отсутствовав-

ших у Аарне (всего, по подсчету составителя, 74 номера), — во

многих случаях недоумевают, как приспособить реальное многооб-

разие русских сказок к формально описательным схемам обще-

принятой каталогизации. Число таких случаев, как и следовало

ожидать, непрерывно возрастает по направлению к границам

культурного ареала, а за его пределами система в целом перестает

быть пригодной для пользования.

Спрашивается, не следует ли, учитывая указанные обстоятель-

ства, перестать трактовать эти «новые» (с традиционной точки

зрения!) сюжеты как приложения и дополнения к старому евро-

пейскому каталогу, построенному без их предварительного учета?

Не следует ли нам в сказках перечисленных выше народов, стоя-

щих в настоящее время в центре наших общественных симпатий

и научного внимания, поискать своих собственных сюжетных

(структурных) закономерностей, которые потребуют нового ката-

лога, построенного по иной, в научном отношении более рацио-

нальной системе?

1967.

К ВОПРОСУ О СТРАНСТВУЮЩИХ СЮЖЕТАХ

Литературные отношения Франции и Германии

в области песенного фольклора

Вопросы сравнительного изучения фольклора поставлены были

в дореволюционной русской науке трудами акад. А. Н. Веселов-

ского и его школы. Веселовскому, кроме ряда специальных иссле-

дований по странствующим сюжетам, принадлежит единственная

попытка теоретического обоснования самой проблемы заимствова-

ния — в известном разграничении «мотива» и «сюжета» (в «Поэ-

тике сюжетов», вышедшей посмертным изданием под ред.

В. Ф. Шишмарева).

Напротив, западноевропейская сравнитель-

ная фольклористики пошла по пути эмпирического накопления

материала и формально-описательных сопоставлений, не затраги-

вая ни теоретических, ни исторических предпосылок сюжетных

заимствований.

Так, классический труд американского профессора Чайльда —

комментарий к «Английским и шотландским народным балла-

дам»

— дает исчерпывающие сюжетные параллели из песенного

фольклора европейских стран и детальное сопоставление соответ-

ствующих версий; однако вопрос о конкретных исторических

условиях и путях распространения того или иного сюжета нигде

не тревожит ученого автора. Точно так же Донсьё в своем «Фран-

цузском романсеро» на основании формального сближения сюже-

тов баллад определяет филиацию версий по схеме родословного

древа, как будто бы речь шла о восстановлении прототипа группы

старинных рукописей: нидерландская версия баллады о рыцаре-

женоубийце (Halewijn) порождает немецкую (Olbert) и сканди-

навскую (Ulwer), немецкая — славянскую и итальянскую (La

Monferrina), итальянская — испанскую (Rico Franco), скандинав-

ская в свою очередь — английскую (Elf-Knight) и венгерскую

(Molnar Anna), английская — французскую (Renaud). Воз-

можно ли перенесение сюжетов по направлению, намеченному

формальным сравнением (например, из Скандинавии в Венгрию),

в какую эпоху, в какой общественной среде, при каких историче-

ских условиях — такими вопросами автор не интересуется. В спор-

1960.

ных случаях (Скандинавия — Франция) он отделывается баналь-

ной фразой о роли моря в культурных сношениях народов: «Et

n'est-ce point un merveilleux vehicule pour la chanson que les fleu-

ves et la mer? (И не служат ли реки и моря поразительным про-

водником для песен)?».

Между тем достаточно произвести более или менее система-

тический просмотр обширного сравнительного материала, собран-

ного вокруг балладного творчества европейских народов, чтобы

установить наличность путей и связей, более или менее прочных,

относящихся к определенной исторической эпохе и обусловленных

торговыми, военными, культурными отношениями. Такие связи

существуют, например, между Германией и скандинавскими стра-

нами (в особенности Данией), между Скандинавией и Англией,

между Германией и западными славянами; с другой стороны

к Франции примыкают как ее культурные вассалы южнороман-

ские страны: северная Италия (Пьемонт, Ломбардия, Венеция),

Каталония и более отдаленно — Испания и Португалия. Немецко-

скандинавские отношения в области песенного фольклора обсле-

довал Вольте, который находит многочисленные немецкие парал-

лели для шведского и в особенности датского песенного репер-

туара.

В XVI—XVIII вв. активность в этом взаимодействии

принадлежит Германии: по рукописным песенникам Вольте уста-

навливает проникновение немецкой песни в Данию и Швецию.

Культурное влияние Германии на скандинавские страны, наме-

чающееся в эпоху расцвета ганзейской торговли (XIV—XV вв.)

и достигающее апогея во времена реформации и Тридцатилетней

войны (XVI—XVII вв.), проявляется в общественном быте, в об-

ласти религиозной идеологии, в языке и литературе, наконец, как

констатировал Вольте, в фольклоре. «Как ни бессильна была из-

давна Германия, — писал Энгельс в 1848 г., — но она может испы-

тывать удовлетворение, что скандинавские нации, и в частности

Дания, оказались в зависимости от нее, что по сравнению с ними

она является даже еще революционной и прогрессивной стра-

ной».

Этот пример показывает, что для внесения ясности в социаль-

но-исторические предпосылки фольклорных заимствований необхо-

дима целая серия специальных исследований, посвященных от-

дельным участкам более интенсивного культурного обмена.

В таких исследованиях филологически точное сравнение текстов

должно сочетаться с анализом конкретных исторических условий,

в которых происходят заимствования, т. е. места и времени, об-

щественных отношений и социальной среды. Весьма важным

вспомогательным средством может служить критерий стиля: уста-

новление смены фольклорных стилей позволит с большей уверен-

йостью поставить вопрос об относительной хронологии поэтиче-

ских версий сказания. Конечно, постановка подобных проблем

на фольклорном материале может представлять специфические

трудности, отсутствующие для материала литературного: невоз-

1960.

можность точной датировки и локализации оригиналов версийу

дошедших до нас в текучих устных записях гораздо более позд-

него времени. Тем не менее такого рода исследования намечают

путь для внесения исторической перспективы и периодизации

в обширную область устнопоэтического творчества, которая, па

давней романтической традиции, все еще окружена ореолом таин-

ственной древности и часто рассматривается вне времени и про-

странства, как некий туманный и недифференцированный агрегат

извечной и неизменной «народной поэзии».

Французско-немецкие литературные отношения в области

песенного фольклора до сих пор не подвергались с этой точки

зрения специальному обследованию. Вообще Франция и свя-

занные с ней южнороманские страны довольно четко- обособлены

по своим сюячетам от германского мира (Германии, Скан-

динавии, Англии). Тем не менее небольшая группа в 7—

8 старинных баллад свидетельствует о наличности французско-

английских и французско-скандинавских отношений;

для пер-

вых исторической предпосылкой являются длительные полити-

ческие и культурные связи между Францией и Шотландией при

Стюартах (XV—XVII вв.) и позже, в эпоху якобитской эмигра-

ции, до конца XVIII в.

Напротив, сопоставление французских песен с немецкими, не-

смотря на географическое соседство обоих народов, дает в основ-

ном отрицательные результаты. Правда, некоторые песни, осо-

бенно бытовые, обнаруживают сходство темы, ситуации, напри-

мер: «любовник, уснувший во время свидания», «девушка,

просящая мужа у матери», «маленький муж», «расстрел дезер-

тира», «ткачи», «птичья свадьба», «вымыслы».

Однако при от-

сутствии существенных совпадений в развитии сюжета такое

сходство основного мотива или темы еще недостаточно, чтобы

говорить о влиянии. То же относится к сближениям в старинном

балладном репертуаре, отмеченным некоторыми исследователями.

Французская версия сказания о Геро и Леандре (Le Flambeau

d'amour), как справедливо отмечает Донсьё, непосредственно не

связана с немецко-скандинавской (Die Königskinder);

«Повешен-

ные школяры» (Les ecoliers pendus) французской и английской

баллады напоминают немецкую и скандинавскую (Das Schloß in

Österreich) только распространенным мотивом казни невинно

осужденного и последующим наказанием виновных.

Испытание

же^ы вернувшимся после долгого отсутствия мужем происходит

во французской балладе (La Porcheronne), где оно связано с дру-

гой темой — дурным обращением свекрови с оставленной на ее

попечении невесткой, совершенно иначе, чем в соответствующей

немецкой (Die Liebesprobe).

Только французская «Прекрасная

Елена», утонувшая во время пляски на мосту (La belle Helene ou

la danseuse поуёе), отдаленно напоминает «Невесту водяного»

(Wassermannsbraut),

скорее в позднейшей немецкой редакции,

рассказывающей о провалившемся на мосту свадебном поезде,

1960.

чем в датской (если только пляска на мосту во французской песне

действительно является рудиментом фантастического сюжета по-

хищения девушки водяным).

Более близкое совпадение в сюжете обнаруживают француз-

ский и немецкий шванк о неудачливом любовнике, подвешенном

коварной красавицей в корзине под окном (Le Panier — Der

Schreiber im Korb): однако обе песни могли бы почерпнуть этот

сюжет из популярных в средние века рассказов о любовных не-

удачах Вергилия и Гиппократа.

Пюимегр правильно отметил

сходство «Спора воды и вина» (L'eau et le vin — Wasser und

Wein) во французских и немецких версиях; однако для обоих

произведений можно предположить общий латинский источник.

Наконец, в недавнее время опубликованные JI. Пинком «Лота-

рингские песни» обнаружили существование в этой пограничной

территории баллады «Graf Backewill», на тему известного нор-

мандского сказания о рыцаре Guillaume Martel de Baqueville, уча-

стнике крестового похода, который после семилетнего плена у са-

рацин чудесным образом возвращается на родину в день свадьбы

своей жены. За пределами Лотарингии эта баллада до сих пор

была обнаружена только в Швейцарии.

При такой слабости взаимодействия Франции и Германии

в области песенного фольклора особого внимания заслуживает

небольшая группа песен-баллад, обнаруживающих настолько близ-

кое текстуальное или сюжетное сходство, что необходимо при-

знать их переводами или переложениями с одного языка на другой.

По своим темам и преимущественному социальному распро-

странению баллады этой группы принадлежат к солдатским пес-

ням. Поэтому можно предположить, что наиболее интенсивный

обмен песнями между Францией и Германией происходил через

солдат французских армий, которые в течение XVII, XVIII и

начала XIX в. неоднократно и на продолжительное время зани-

мали немецкие территории, в особенности в пограничных при-

рейнских областях.

В дальнейшем мы даем подробный сравнительный анализ пяти

баллад этой группы, иллюстрирующих французско-немецкие

культурные связи в XVII—XVIII вв. Для сравнения мы привле-

каем весь доступный нам в Ленинграде материал печатных собра-

ний французских и немецких народных песен. В качестве дополне-

ния мы пользуемся рукописными записями, которые хранятся

в Ленинграде в Архиве немецкой народной песни (Фольклорная

секция ИАЭ АН). Предки немецких крестьян, переселившиеся

в Россию, происходили по преимуществу из западных частей

Германии (Гессен, Пфальц, сев. Эльзас, сев. Баден, Вюртем-

берг). Благодаря смешанному составу отдельных поселений и

островному характеру их расположения наши записи пред-

ставляют большое разнообразие вариантов, частично совпадаю-

щих с различными провинциальными германскими сборниками.

Для песен некнижного происхождения наши записи являются

1960.

косвенным свидетельством о том, что данная песня была уже из-

вестна в Германии в эпоху, предшествующую переселению, т. е.

до конца XVIII и начала XIX в. Это важная отправная точка

при датировке заимствованного сюжета.

I. Возвращение солдата (Le retour du mari soldat — Des

Soldaten Heimkehr). Эта баллада известна во Франции в ряде

устных записей XIX в. К французским версиям примыкают

северноитальянские, изданные Нигра (Пьемонт). В Германии

опубликовано около 30 записей из всех частей страны; из них

наиболее ранняя — В. Вальтера — в 1841 г. Имеются также не-

мецкие тексты из Чехии и Венгрии. К немецким версиям при-

мыкают датские, указанные Вольте.

Мы даем французский текст в сводной редакции Донсьё, от-

мечая варианты, имеющие значение для немецкой версии:

1. Роѵге soldat revient de guerre, Tout mal equipe, mal vetu,

Un pie chausse et l'autre nu. — 2. S'en va trouver dame l'hotesse,

«L'hötesse, avez-vous du vin blanc?» — «Soldat, avez-vous de

l'argent?» — 3. «Pour de l'argent, je n'en ai guere; J'engagerai mon

blanc chevau, Mon equipage et mon manteau». — 4. Povre soldat,

se mit ä table, Se mit ä boire et ä chanter, L'hotesse se mit ä plo-

rer. — 5. «Qu'avez-vous done, dame l'hötesse? Regrettez-vous votre

vin blanc, Que le soldat boit sans agrent?» — 6. «N'est point mon

vin que je regrette, C'est la perte de mon mari — Monsieur, vous

ressemblez ä lui». — 7. «Ah! dites moi, dame l'hotesse, vous n'aviez

de lui qu'un enfant: Et en voilä quatre ä present». — 8. «L'on m'a

ecrit de ses nouvelles, Qu'il etait mort et enterre, Et je me sui?

remarie». — 9. «Dedans Lyon, у a grand'guerre. Adieu, la femme et

les enfans. Je m'en retourne au regiment».

Из немецких редакций одна из наиболее ранних и полных за-

писана Эрком в Ольденбурге (серединаXIXв.). Ср.: Erk—Böhme,

№ 191а: 1. Soldat kam aus dem Kriege, hurrah! Wohl ganz zerrissen

und noch viel mehr: «Mein lieber Soldat, wo kommt er her? Hurrah,

hurrah, hurrah». — 2. «Ich komm wohl aus dem Kriege, hurrah!

Ich hab gedient sechs ganze Jahr, Das zeigt mein Paß und Abschied

dar». Hurrah usw. — 3. Soldat ging in das Wirtshaus 'nein: «Frau

Wirtin, hat sie gutes Bier?» — «Soldat, hat er noch Geld dafür?» —

4. «Kein bares Geld das hab ich nicht, Ich trag ein' grauen Mantel

hier, Damit bezahl ich euer Bier». — 5. Soldat setzt sich zu Tische,

Er fing zu essen und zu trinken an, Frau Wirtin fing zu weinen

an. — 6. «Frau Wirtin, warum weinet Sie? Weint Sie vielleicht

woTil um das Bier, Und meint sie kriegt kein Geld dafür?» —

7. «Wohl um das Bier da wein ich nicht, Ich hatt' ein' Mann der

mich verließ, Und meint, ihr währt es ganz gewiß». — 8. «Wo kom-

men dann die Kinder her? Zwei hab ich hinterlassen dir, Jetzt

aber, seh' ich, hast du vier?» — 9. «Das machen die falschen

Briefe, Die mich so sehr belogen hab'n, Da nahm ich mir ein'andern

Mann». — 10. «Die Kinder wollen wir uns teilen: Den ältsten Sohn

nehm ich zu mir, Die andern drei gehören dir». — 11. «Nun komm

1960.