Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

262

ранное ремесло - это, как правило, ремесло отца. Перспектива прогресса

настолько не характерна для этих обществ, что они считают мир созрев-

шим, завершенным и помещают себя в эпоху старости мира. Централь-

ное правительство - даже авторитарное - безвластно; стоит удалиться от

столицы, и его постановления быстро увязают в пассивном сопротивле-

нии народа (Кодекс Феодосия - деяние не столько слабых имеператоров,

которые издают бесполезные указы, сколько императоров-идеологов, ко-

торые провозглашают идеалы во всякого рода рескриптах). Предельная

производительность имеет меньшее значение, чем средняя производи-

тельность труда

. Религиозная, культурная и научная жизнь часто орга-

низована по принципу сект, защищающих правую веру in verba magistri

(как, например, в Китае и в эллинистической философии). Значительная

доля средств создается в сельском хозяйстве, а центр власти обычно на-

ходится в среде землевладельцев. Экономическая жизнь - вопрос не

столько рационализма, сколько авторитета, землевладелец предстает преж-

де всего как вождь, который держит своих людей при деле. Исключение

из общественной жизни или жизнь на обочине общества очень способ-

ствует погружению в экономическую жизнь (иммигранты, еретики, при-

того по истечение какого-то срока служат средним или низшим классам народа; пос-

ледние в состоянии купить их, когда высшему классу надоедает ими пользоваться.

Если вы войдете в дома, вы нередко обнаружите там превосходную мебель, хотя и

устаревшей формы, но очень удобную для пользования и сделанную не для тех, кто

ею пользуется" (Richesse des Nations, trad. Garnier-Blanqui, vol. I, p. 435. Смит в

данном случае говорит о дворянских особняках, которые были поделены на кварти-

ры и населены простыми людьми). (Ср. Исследование о природе и причинах богат-

ства народов. М., 1962 — прим, перев.)

Как известно, средняя производительность труда- это средняя выработка тру-

дового коллектива, а предельная производительность — это выработка наименее

продуктивного трудового коллектива, работа которого "еще имеет смысл". Пока тех-

ника примитивна, а производительность не достаточна для удовлетворения мини-

мальных потребностей, то даже самый слабый производитель необходим для выжи-

вания сообщества; без него нельзя обойтись, даже если его выработка гораздо ниже

средней; баланс не устанавливается на нижнем уровне, цены и зарплата определя-

ются средней выработкой. В таком случае производитель, который не может кор-

миться своим трудом, но чей труд необходим для существования сообщества, будет

жить за счет каких-то иных средств; cf. К. Wicksell. Lectures on Political Economy.

Robbins, Routledge and Kegan Paul, 1967, vol. I, p. 143; N. Georgescu-Roegen. La science

économique, ses problèmes et ses difficultés, trad. Rostand. Dunod, 1970, p. 262, 268; J.

Ullmo. "Recherches sur l'équilibre économique" dans Annales de l'Institut Henri-

Poincaré, tome VIII, fasc. I, p. 6-7, 39-40.

263

щельцы, евреи, греческие и римские вольноотпущенники). Другие topoi,

напротив, встречаются менее часто, чем можно себе представить. Нельзя,

например, предсказать численность населения (наряду с людскими му-

равейниками мы видим Италию древнеримского периода, где насчиты-

валось семь миллионов жителей); нельзя также предсказать существова-

ние и роль городов, или интенсивность торговли между регионами (очень

высокую в современном Китае и, возможно, в Римской империи)

. Уро-

вень жизни тоже может быть высоким (возможно, что в древнеримских

Африке и Азии он приближался к нашему XVIII веку), даже в отсутствие

таких институтов, считавшихся необходимыми для развитой экономики,

как бумажные деньги или, по крайней мере, векселя. Не исключено так-

же, что население имело высокий уровень грамотности (Япония до эпо-

хи Мейдзи). Эти общества не обязательно неподвижны, а социальная

мобильность может быть неожиданно высокой и принимать неожидан-

ные формы: она может быть связана с рабством (Древний Рим, Турецкая

империя и т.д.); фатализм и laudatio temporis acti могут сочетаться с убеж-

денностью каждого человека в способности улучшить свое положение

благодаря предпринимательской жилке; «устойчивая бедность этих об-

ществ приводит к тому, что никто в них не стыдится своего положения,

но не к тому, что никто не стремится подняться выше. Политическая жизнь

в них может быть такой же оживленной, как в самых процветающих об-

ществах, но конфликты не всегда являются борьбой между классами, от-

личающимися друг от друга по экономическому признаку; чаще это про-

сто соперничество из-за власти между схожими группами (две армии,

два аристократических клана, две провинции). Агитация принимает здесь

неожиданные формы, при этом возвещение конца мира и лжепророки

Что и побудило Ростовцева, очень хорошо представлявшего себе высокий уро-

вень экономического развития Римской империи, объяснять его развитостью самой

экономической системы и переносить в античность то, что известно об истоках ка-

питализма Нового времени; как можно было прочесть в недавнем номере Revue de

philologie, Ростовцев представлял себе античную экономику по образцу современ-

ной капиталистической экономики, но "с меньшим количеством нулей'". Нужно только

учитывать одну особенность истории: многообразие путей. Проблема "единствен-

ного пути" в экономике вновь возникает - на этот раз в практическом плане, — когда

речь идет о развитии какого-либо народа в третьем мире: является ли индустриали-

зация единственным путем развития? Georgescu-Roegen сомневается в этом на стра-

ницах, указанных в предыдущей сноске, и то, о чем говорится на этих страницах,

очень важно для специалиста по древнеримской истории.

264

занимают место листовок и лозунгов; нередко люди с убеждениями (Пу-

гачев) или просто авантюристы поднимают массы, выдавая себя за им-

ператора или сына императора, считавшегося умершим: это тип «лже-

Дмитрия », который встречается в Древнем Риме (лже-Нерон), в России

и в Китае и который достоин сравнительного исторического исследо-

вания

...

He-событийная история

Выработка топики подобного рода - не примитивное школьное уп-

ражнение: topoi не подбирают на дороге, а выявляют, что предполагает

анализ, размышления; они являются результатом не-событийной исто-

риографии. Ведь выдающиеся черты эпохи, которые должны бросаться в

глаза, черты, достаточно важные, чтобы их зафиксировали на всякий эв-

ристический случай в качестве topoi, обычно замечают меньше всего. Из

этой сложности увидеть самое главное вытекает важнейшее следствие:

большинство книг по истории имеют некий уровень событийности, ниже

которого они и не думают прослеживать разъяснения, оставляя их под

спудом не-событийного. Существование этого минимума есть характер-

ный признак того, что наша Школа Анналов сатирически именует исто-

рией бите-и-договоров и «событийной» историей, то есть историей, ко-

торая является не столько анализом структур, сколько хроникой. Нынеш-

няя эволюция исторических исследований во всех западных странах

представляет собой попытку перехода от этой событийной истории к так

называемой структурной истории. Эту эволюцию можно схематично изоб-

разить следующим образом: событийная история поставит вопрос: «Кто

числился в фаворитах Людовика XIII?»; структурная история озаботится

Исследование, в чем-то подобное работе Е. Hobsbawm. Les Primitifs de la révolte

dans l'Europe moderne. В Риме был лже-сын Тиберия (Тацит. Анналы, 2, 39) и лже-

Нерон, который добивался признания у парфян во времена Веспасиана. Простота

этих попыток объясняется тем, что в Италии и практически во всей Империи не

было полиции: или армия, или ничего (Тацит. Анналы, 4, 27; Апулей. Метаморфо-

зы, 2, 18). Представьте себе массы, готовые восстать под влиянием самых странных

слухов (см. удивительный случай у Диона Кассия, 79, 18) и "сжечь ведьм" (Филост-

рат. Жизнь Аполлония, 4, 10). Первые "лже-Дмитрии", о которых можно прочесть у

П. Мериме, появляются в эллинистическую эпоху (Александр Балас, Андриск из

Адрамиттиона). Приведем и пример Перкина Уорбеккена в Англии (1495).

265

сначала вопросом: «Что такое фаворит? Как понять этот тип политики

монархов Старого режима и почему существовало нечто, называемое

фаворитом?»; она начнет с «социологии» фаворитизма; она установит

как принцип то, что ничего не разумеется «само собой», так как нет ни-

чего вечного, и потому постарается убрать из своих текстов все «само

собой разумеющееся ». Прежде чем написать слово «фаворит», расска-

зывая о фаворитах Людовика XIII и о единственном явном фаворите

Людовика XIV маршале де Вильруа, она осознает, что пользуется поня-

тием, которого не проанализировала, в то время как здесь, несомненно,

есть над чем задуматься. Роль фаворита для нее — это не объяснение ис-

тории Вильруа, а, напротив, факт, требующий объяснения. Положение

короля: сочетание в нем властителя и частного человека, нужд правления

и личных чувств, интериоризация монархом своей роли в государстве,

конфликтов, порождаемых любой структурой в душе всех ее участников,

проявление индивидуальности монарха в придворной жизни — создает у

королей совершенно особую психологию, которую очень непросто «пере-

жить». Делал ли король придворного своим фаворитом, потому что он им

увлекался? Или же это нужды правления заставляли его выбирать дове-

ренное лицо («фавориты — лучшая защита от честолюбия вельмож», —

писал Бэкон)? Пробуждали ли при этом нужды правления нежные чув-

ства короля к фаворитам, чтобы оправдать государственную роль, испол-

няемую при короле человеком, не имевшим для этого никакого офици-

ального звания?

По каким причинам историография, следуя своей естественной склон-

ности, обычно останавливается на уровне событийности «битв и догово-

ров» или «имен фаворитов Людовика XIII»? Это взгляд современников

на переживаемую ими историю, взгляд, переходящий к историкам через

источники; событийная история — это политические новости, потеряв-

шие свою свежесть. В XVII веке проповедники и моралисты много гово-

рят о фаворитах, об их непотребствах, их падении, но не описывают это-

го систематически, поскольку тогда все жили в этом. По мере развития

событий мемуаристы приводят имена сменяющих друг друга фаворитов,

Кончини, Люина, Вильруа, и историки продолжают делать то же самое.

Зато поскольку распределение земельной собственности и демографи-

ческие изменения никогда не относились к политическим новостям, то

историки далеко не сразу собрались этим заняться. Остается только по-

смотреть, как мы сами пишем современную историю. Есть книга под на-

званием Démocratie et Totalitarisme [R. Aron, 1966], где описаны полити-

j»k

266

267

ческие режимы индустриальных обществ XX века: но ее автор - социо-

лог, его книгу называют социологическим исследованием. Что же оста-

ется историкам в XX веке? Произносить слова, которые трудно не упот-

реблять: «индустриальная демократия» или «плюралистическая демок-

ратия», - но остерегаясь говорить о том, что собой представляют эти вещи,

которые могут считаться у нас очевидными; зато историки будут расска-

зывать о случаях, происходящих с этими явлениями: тут падение каби-

нета министров, там - переворот в центральном комитете. Таким обра-

зом, событийная история обзаводится некими сущностями - конфликт

между римскими императорами и Сенатом

, политическая нестабиль-

ность в III веке, монархия при Старом режиме - и ведет хронику их во-

"Конфликт между императорами и Сенатом", строго говоря, не похож ни на

конфликт власти (это не был, как можно себе представить, неизбежный конфликт

между двумя силами, враждебными друг другу по своей природе, имперской монар-

хией и старой республиканской аристократией), ни на борьбу между политическими

направлениями, ни на классовую борьбу, которая отражается на государственном

аппарате, ни на простое соперничество кланов из-за раздела доходов от власти; это,

скорее, феномен политической патологии, какое-то трагическое недоразумение, как

•'процессы" 50-х годов за железным занавесом (но не как Московские процессы, где

речь шла о борьбе направлений). Сталин казнил гам не противников, а людей, кото-

рых он считал противниками, тогда как они совсем не были таковыми и совершенно

не понимали, что происходит. Это недоразумение предполагает наличие двух усло-

вий: правительственного аппарата, где имеются исполнители, склонные, ради вы-

годы или из чувства професионального долга, исполнить волю самодержца; и само-

держца, поставленного или поставившего себя в столь неудобную политическую

ситуацию, - или столь одержимого воспоминаниями о прежних противниках, — что

em нервы могут сдать в любой момент и он во всем будет видеть заговор. И тогда,

если он хоть раз потеряет голову, адский механизм будет запущен и уже не остано-

вится. Каждый римский император обладал свободой запустить или не запустить

его: поэтому у Тацита и у Плиния чувствуется страх перед адской машиной и про-

глядывает мучительное стремление предостеречь правящего императора от фаталь-

ной ошибки, от ее пуска (они повторяют ему, что он хороший государь, и что эти

ошибки относятся к безвозвратно ушедшему прошлому): при Адриане из-за дела

четырех консуляров в начале его правления подумали было, что все повторится сно-

ва. Возможность запуска этого адского механизма обусловлена следующим: руково-

дящая группа не сама распределяет доходы от власти, а получает их от императора:

поэтому члены этой группы не сплочены между собой угрозой санкций (при кото-

рой, если А доставит неприятность одному из моих союзников, то я сделаю то же

самое одному из союзников А). Поэтому один клан может прорываться поближе к

императору, уничтожая другой клан, без опасения подвергнуться репрессиям.

площений. Она расскажет о приговорах и самоубийствах сенаторов при

каждом консулате так, что нам не удастся составить сколько-нибудь яс-

ное представление о правилах этого странного конфликта внутри правя-

щего класса. Она выстроит строгую хронологию военных и сенатских

государственных переворотов века, но без анализа этой нестабильности,

как это принято в отношении нестабильности республиканского строя во

франции или некоторых южноамериканских режимов. Она повторит то,

что говорит Евсевий об истории Церкви в древности, но не поставит глав-

ного вопроса: если примерно стомиллионное население в массовом по-

рядке обращается в новую веру, то какие причины подвигли его на это?

Это проблема социологии крещения, о которой миссионеры, видимо, со-

ставили какое-то мнение, начиная с XVI века; так что можно допустить,

что историк начнет с составления топики (или, если угодно, социологии,

или сравнительной истории) массового обращения, поскольку на ее ос-

нове он попытается силой воображения провести ретродикцию древней

истории христианства.

Борьба с точкой зрения источников

Мы видим, что придает единство различным аспектам не-событий-

ной истории: борьба с точкой зрения, навязанной источниками. Школа

Анналов провела, с одной стороны, исследования по квантитативной ис-

тории (экономика и демография) и, с другой стороны, исследования по

истории ментальное™, ценностей, и по исторической социологии. Что

может быть общего между столь разнородными, на первый взгляд, рабо-

тами? Между кривой изменения цен в Нижнем Провансе в XV веке и

восприятием временного измерения в ту же эпоху? Где тут единство вы-

шеназванной Школы? Не стоит искать его в структуре исторического ста-

новления (такой структуры не существует) или в том, что эта Школа за-

нималась исследованием длительных временных ритмов: различные вре-

менные измерения в истории - не более чем метафора. Единство этих

разных исследований идет от конфигурации источников; кривая цен

и восприятие времени людьми XV века объединены тем, что люди в

XV веке не осознавали ни того, ни другого, и что историки, которые смот-

рели бы на XV век только глазами этих людей, осознавали бы не больше

них. Заметим еще раз: подлинные проблемы исторической эпистемоло-

гии суть проблемы источниковедения, и в центре любого рассуждения о

268

знании истории должно быть следующее: «знание истории есть то, чем

делают его источники»; очень часто случается, что какую-то черту (на-

пример различие во временных измерениях), относящуюся просто-на-

просто к знанию, обусловленному источниками, приписывают самой сути

событий. Когда история, наконец, освободится от точки зрения источни-

ков, когда идея о необходимости объяснять все, о чем она говорит («что

же такое фаворит?»), перерастет у нее в рефлекс, то учебники истории

будут сильно отличаться от сегодняшних: они будут детально описывать

«структуры» той или иной монарии при Старом порядке, объяснят, что

такое фаворит, почему и как воевали, и очень кратко опишут подробно-

сти войн Людовика XIV и падение фаворитов юного Людовика XIII. Ведь

если история - это борьба за истину, то она также борьба с нашей склон-

ностью считать, что все само собой разумеется. Поле этой битвы - топи-

ка; список рубрик обогащается и совершенствуется поколениями истори-

ков, и поэтому нельзя вдруг стать историком, как нельзя вдруг стать ора-

тором: нужно знать, какие задавать вопросы, знать, какая проблематика

устарела; политическую, социальную или религиозную историю не пи-

шут, исходя из респектабельных, реалистических или передовых личных

взглядов на эти материи. Есть древности, которые надо сдать в архив,

например психология народов и ссылки на национальный дух; и, глав-

ное, нужно усвоить массу идей; невозможно писать историю античной

цивилизации только при помощи гуманистической культуры. Если у ис-

тории нет метода (и поэтому можно вдруг стать историком), то у нее есть

топика (и поэтому лучше не надо вдруг становиться историком). Опас-

ность истории в том, что она кажется легкой, но не является таковой.

Никто не собирается вдруг стать физиком, поскольку всем известно, что

для этого нужно изучить математику; потребность историка в историчес-

ком опыте не менее велика, хотя и менее очевидна. Но в случае недоста-

чи в этом плане последствия будут более скрытыми: они не проявятся по

принципу «все или ничего»; в книге по истории будут недостатки (не-

вольные анахронизмы в понятиях, клубки непродуманных абстракций,

непроанализированные событийные остатки), и особенно пропуски: она

будет грешить не столько своими утверждениями, сколько вопросами,

которых и не подумала поставить. Ведь сложность историописания не

столько в поиске ответов, сколько в поиске вопросов; физик—словно Эдип:

вопросы задает сфинкс, а он должен дать правильный ответ; историк -

словно Парсифаль: Грааль здесь, перед ним, у него перед глазами, но он

достанется ему, только если он сумеет задать вопрос.

269

История как опись реальности

Для того чтобы историк смог ответить на свой вопрос, нужны источ-

ники, но этого условия не достаточно; можно самым подробным образом

рассказать о 14 июля, 20 июня или 10 августа, но при этом ничего не

проявится и читателю не придет в голову, что восприятие Революции в

виде каких-то «дней» не разумеется само собой, что для этого должны

быть какие-то причины. Если наш читатель исходя из этого тривиально-

го примера подумает, будто разрабатывать топику - это никчемное редак-

тирование, то мы напомним ему, что Геродот и Фукидид располагали все-

ми необходимыми фактами для создания социальной или же религиоз-

ной истории (включая эвристическое сравнение с варварскими народами),

и что они ее не создали; им недоставало «интеллектуальных орудий»?

Но ничего другого мы и не утверждаем.

Попытка концептуализации в идеале направлена на то, чтобы предо-

ставить непосвященному читателю в логичной форме все данные, кото-

рые позволят ему восстановить событие во всей его полноте, включая его

«тональность», его «атмосферу». Ведь изначально факт, относящийся к

чужой цивилизации, состоит для нас из двух частей: одна ясно видна в

источниках и учебниках, другая - это aura, которой специалист пропи-

тывается при контакте с источниками, но которой он не может передать

словами (поэтому говорят, что источники неисчерпаемы); однако знаком-

ство специалиста с этой aura и отличает его от профана и позволяет ему

бить тревогу по поводу анахронизмов, непонимания духа времени, когда

профан пытается реконструировать событие на основании того, что он

совершенно отчетливо увидел в учебниках, и реконструирует все вкривь

и вкось, так как он не нашел там главной части паззла.

Мы понимаем связь между двумя принципами исторического позна-

ния, которые мы выделили в главе IV: историческое познание имеет цен-

ность само по себе, и все достойно войти в историю, в отличие от практи-

ческого интереса, который направлен на свои специфические цели; осо-

бенность чисто теоретического интереса заключается в стремлении к

познанию бытия во всей его полноте. Это общий закон мышления; дви-

жение не-событийной истории в полной мере обнаруживается и в геогра-

фии. География всегда испытывала интерес к постоянно растущему ко-

личеству категорий, касающихся особенностей пейзажа; дистанция между

бедностью хрониста 1000 года и богатством современного историка так

же точно отделяет древнеримского географа от современного. Ионийцы

270

271

обозначали словом historia историко-географическое исследование, цель

которого - составить опись мира, и эта опись требует интеллектуальных

усилий, так как из-за практической направленности сознания концепту-

ализация реальности поначалу очень ограниченна. Это усилие выража-

ется в дискурсивном результате, приводит к кумулятивному эффекту и

возобновляет исследования; выявить понятие отношения к прибыли -

значит сформировать повсеместно применимую идею, которая возника-

ет в связи с западным капитализмом в конце Средних веков и тут же

подвергается испытанию в отношении любого другого периода. В силу

своей «материальной незаинтересованности», своей сложности, универ-

сального характера своей топики и своих кумулятивных достижений ис-

тория - это полу-наука, рациональная деятельность, и в этом ее истин-

ный интерес; как было прекрасно сказано, попытка реконструировать

прошлое «имеет целью не живописность, а осмысленность"», и эта ос-

мысленность «лежит в основе интереса к истории; прошлое становится

интересным, когда оно реально, упорядочено, вразумительно

». Осмыс-

ление проявляется в концептуализации нашего опыта путем расширения

топики.

Прогресс исторического знания

Расширение списка рубрик - это единственная форма прогресса, ко-

торого может достигнуть историческое познание; история никогда не смо-

жет дать больше уроков, чем она делает это ныне, но она может еще боль-

ше увеличить количество вопросов. Она неизбежно описательна и сво-

дится к рассказу о том, что сделал Алкивиад, и что с ним приключилось.

Отнюдь не превращаясь в науку или типологию, она беспрестанно ут-

верждает, что человек - это изменчивая материя, о которой нельзя выне-

сти однозначного суждения; она знает не больше, чем в первый день сво-

его существования, как сочетаются экономическая и социальная сферы,

и еще менее способна, чем во времена Монтескье, утверждать, что собы-

тие А непременно повлечет за собой событие Б. Поэтому для оценки ис-

торика разнообразие его идей и его внимание к нюансам значат гораздо

больше, чем его концепция истории; историк может проповедовать или

не проповедовать вмешательство Провидения в историю, Уловки разума,

историю как богоявление, этиологию или герменевтику; это не важно.

Иудейский или христианский Фукидид мог бы увенчать замечательный

рассказ безобидным богословием, и это нисколько не повлияло бы на его

понимание интриги; и с другой стороны, большинство философий исто-

рии очень мало интересны с точки зрения истории

Это касается как магистрального пути исторического описания, так и

правды трагедии: эти вещи совершенно не меняются; событие, в своей

основе, будет описано одним и тем же способом как современным исто-

риком, так и Геродотом или Фруассаром, вернее, единственная разница

между авторами, которую привнесут столетия, будет не столько в том, что

они говорят, сколько в том, что они хотят или не хотят сказать. Достаточ-

но сравнить историю царя Давида в Книге Самуила и у Ренана. Библей-

ский рассказ и то, что мы читаем в Истории народа Израиля^ очень отли-

чаются друг от друга, но вскоре мы замечаем, что самое явное различие

связано не с содержанием и интересно не столько историку, сколько фи-

лологу; оно связано с искусством рассказа, с концепцией описания, с ус-

ловностями, с выбором речевых оборотов, с богатством словаря; одним

словом, оно связано с эволюцией форм, с требованиями моды, столь на-

стоятельными, что самый ощутимый символ преходящего времени - одеж-

да, вышедшая из моды, и что текст времен античной Греции или Людо-

вика XIV, который превышает несколько строчек, редко можно принять

за текст, написанный в XX веке, даже если его содержание нисколько не

устарело. Оставим в стороне эти различия, незначительные по сути, но

очень яркие (они задают тон литературной и интеллектуальной жизни,

где современность одеяний так важна), и то, что филология и история

искусства еще далеки от полноценной концептуализации. Оставим так-

же в стороне философии истории, характерные для Книги Самуила и для

F. Chatelet. La naissance de l'histoire, la formation de la pensée historienne en

Grèce, Editions de Minuit, 1962, p. 14.

Eric Weil, цитируемый F. Chatelet.

Можно воспользоваться этим как поводом порекомендовать читателю забы-

тую книгу, знакомством с которой я обязан J. Molino: четыре превосходных Mémoires

sur la philosophie (то есть о методе) de l'histoire, которые последователь Лейбница

Weguelin опубликовал с 1770 по 1775 год в Nouveaux Mémoires de l'Académie royale

des sciences et belles lettres в Берлине; помимо прочего там есть исследование об

исторической индукции (1775, р. 512), об инерции в истории (слово произнесено,

1772, р. 483). Weguelin, видимо, быстро оказался забыт: уже Дройзеыу он не был

известен.

272

Ренана, допущение или отрицание чудес и богословского объяснения

истории; оставим также «смысл», который можно придать истории Да-

вида: его можно свести к еврейскому национализму, к воскресению из

мертвых и т.д. Что остается? Главное.

Ведь, в конечном счете, различие в содержании может быть двух ви-

дов: исторический подход здесь более или менее разработан, некоторые

вещи очевидны для историка-иудея и уже не понятны современному ис-

торику. Историк прежних времен не очень богат идеями, и когда Давид

покидает Хеврон и выбирает в качестве столицы Иевус, будущий Иеру-

салим, он не замечает в этом выборе всего того, что замечает Ренан: «Не-

просто сказать, что определило решение Давида покинуть Хеврон, имев-

ший столь древние и столь явные права, ради такой дыры, как Иевус.

Может быть, он счел Хеврон чрезмерно связанным с Иудеей. Нужно было

пощадить чувствительность различных колен, особенно Вениамина. Тре-

бовался новый город, который бы не имел прошлого». К тому же, по-

скольку событие - это отличие, а ясность появляется благодаря сравне-

нию, историк-иудей не осознает особенностей, поразительных для чуже-

земца; он не напишет, как Ренан: «Конечно, великая столица не уместилась

бы в пределах Иевуса; но очень большие города не были во вкусе и в

обычаях этих народов. Им нужны были крепости, которые было бы легко

оборонять». Историк прежних времен, естественно, не располагал такой

топикой столичных городов. Когда мы говорим, что Ренан за библейским

рассказом увидел подлинный облик Давида, то мы имеем в виду не то,

что методы синтеза получили развитие и наше объяснение истории коро-

лей и народов стало научным, а то, что Ренан сумел, с одной стороны,

объяснить само собой разумевшееся для израильтян и, с другой стороны,

поставить вопросы, о которых менее политичный ум прежнего историка

и не помышлял. Я оставляю в стороне как не относящееся к сюжету дан-

ной книги отличие - конечно, самое значительное, - относящееся к кри-

тике источников (в его первом и неизменно образцовом виде библейской

критики). Если отвлечься от источниковедения, от философских и бого-

словских идей, не имеющих, с профессиональной точки зрения, никако-

го значения, если отвлечься от филологической и идеологической моды и

ограничиться только историческим синтезом, то можно сказать, что меж-

ду Книгой Самуила и Ренаном - такая же пропасть, как между изложени-

ем некоего события аборигеном или путешественником, с одной сторо-

ны, и человеком с улицы или политическим обозревателем, с другой сто-

роны: пропасть - в количестве идей.

273

Прогресса исторического синтеза не существует; мы можем понимать

большее или меньшее количество вещей, но, пытаясь понять их, мы все-

гда беремся за дело все тем же способом. Будучи простым описанием без

метода, история не может претерпевать диалектических изменений, как

физические и гуманитарные науки; поэтому нельзя заявить, что, по пос-

ледним данным, история стала тем-то и тем-то, что она проникла в глу-

бины временного измерения и признала, что разрывы имеют большее

значение, чем преемственность, - как можно объявить, что физика стала

квантовой или что экономическая наука становится макро-экономиче-

ской; единственно возможный прогресс истории - это расширение ее

взгляда и более глубокое восприятие оригинальности событий, а прогресс

такого рода - дело тонкое и не бросается в глаза; все, кроме пополнения

сокровищницы опыта, является превратностями условностей жанра, си-

юминутной моды и эвристических возможностей. История не движется

вперед, она расширяется; не следует думать, будто она теряет позади себя

пространство, которое она захватывает впереди. Так что было бы снобиз-

мом брать в расчет только новоосвоенные участки историографии; нью-

тонова физика и марксистская экономика принадлежат прошлому^ но

манера историописания Фукидида и Годфруа остается современной; ис-

тория в основе своей - знание источников, а Мартин Нильссон (Nilsson)

и Луи Робер (Robert) имеют для историографии XX века такое же точно

значение, как Вебер и Школа Анналов.

Почему история является произведением искусства

Возможно ли, что исторический синтез ограничивается подобным

позитивизмом? Так оно и есть, и даже в самых знаменитых книгах нет

ничего другого. Мы легко забываем, сколь незначительное место зани-

мают идеи общего плана в книгах по истории; к чему они сводятся в

Société féodale"? К идее о том, что земля была единственным источником

богатства, и к нескольким страницам, которые не столько анализируют,

сколько иллюстрируют потребность всякого человека найти себе покро-

вителя и слабость центральной власти. И, может быть, тут больше не о

чем говорить. Прелесть Société féodale связана с тем, что эта книга по-

зволяет увидеть: общество с его типическими персонажами, его обычая-

ми и ограничениями, в его самой непреложной и в то же время самой

повседневной самобытности; именно естественность этой картины, не

274

заслоненная никакой абстракцией (не много найдется книг менее абст-

рактных), вводит нас в заблуждение: поскольку Блок делает все понят-

ным, нам кажется, что он объясняет глубже, чем другие. Эта естествен-

ность характерна и для Révolution romaine Сайма и для эллинистическо-

римской цивилизации, изображенной Луи Робером, который смотрит на

современников Цицерона, Августа и Адриана так же реалистично, как

путешественник смотрит на соседний народ, уже хорошо ему известный;

и хотя персонажи наряжены в исторические костюмы, их одежда помята

и испачкана в повседневных занятиях. Прошлое в таком случае стано-

вится не менее и не более таинственным, чем время, в которое мыживем.

В этом и заключается интерес книги по истории: не в теориях, не в

идеях, не в концепциях истории, полностью оформленных для передачи

философам; а скорее в том, что составляет литературную ценность дан-

ной книги. Ведь история - это искусство, как гравюра и фотография. Ут-

верждать, что она - не наука, а искусство (или малый жанр), - не значит

повторять наскучившие банальности или жертвовать малым ради спасе-

ния главного; это было бы так, если бы мы утверждали, что история в

любом случае будет произведением искусства, несмотря на ее стремле-

ние к объективности, причем искусство будет ее украшением или ее не-

устранимой периферией. Истина несколько в ином: история - это произ-

ведение искусства благодаря своему стремлению к объективности, так

же как превосходная работа рисовальщика исторических памятников,

которая позволяет увидеть источник и не лишает его своеобразия, явля-

ется в некоторой степени произведением искусства и предполагает нали-

чие таланта у его автора. История не относится к познавательным искус-

ствам, в которых, если воспользоваться выражением Жильсона, доста-

точно понять метод- и можно его применять; это искусство творческое, в

котором недостаточно знать методы: нужен еще талант.

История есть произведение искусства, потому что, оставаясь объек-

тивной, она не имеет метода и не является наукой. Поэтому, если мы по-

пытаемся уточнить, в чем заключается ценность книги по истории, то

мы обнаружим, что употребляем слова, которые говорят о произведениях

искусства. Поскольку Истории не существует, а существуют только «ис-

тории чего-либо», и поскольку основой события является интрига, цен-

ность книги по истории будет зависеть, прежде всего, от конфигурации

этой интриги, от единства действия, в ней присутствующего, от смелос-

ти, с которой это единство было раскрыто за более традиционными кон-

фигурациями, короче, от ее оригинальности. Поскольку история - это не

275

научное объяснение, а понимание конкретного, и поскольку конкретное

уникально и не имеет глубины, то понятной интригой может быть инт-

рига последовательная, без разорванной связи и deus ex machina. Посколь-

jçy конкретное есть становление, а понятия всегда слишком жестки, то

Представления и категории историка должны стремиться соответствовать

становлению, оставаясь гибкими. Поскольку становление всегда само-

бытно, потребуется многообразие идей, чтобы заметить всю его само-

бытность и суметь задать множество вопросов. Поскольку событийное

доле окружено зоной неизвестности, которую мы не можем пока концеп-

туализировать, потребуется тонкий подход, чтобы объяснить это не-со-

бытийное и заметить само собой разумеющееся. В общем, история, как

театр и как роман, изображает людей в действии и требует какой-то пси-

хологической идеи, чтобы придать им жизненность; а по неким причи-

нам, впрочем, довольно таинственным, существует связь между знанием

человеческой души и литературным достоинством. Самобытность, ло-

гичность, гибкость, многообразие, тонкость, психологизм являются не-

обходимыми качествами для того, чтобы объективно сказать, «что про-

изошло на самом деле», как выразился Ранке. Исходя из этого, можно для

забавы указать самую плохую книгу по истории - я предлагаю Шпенгле-

ра- и самую лучшую - например Société féodale. Труд Блока не знамену-

ет собой ни вершины знания, ни прогресса методики, так как этого про-

гресса не существует, так же как и этой вершины. Его достоинство зак-

лючается в качествах, перечисленных выше, то есть в аттическом стиле,

мимо которого читатель, ищущий в истории не то, что она может дать,

пройдет, даже не заметив его; этот аттический стиль, придавая произве-

дению объективность и естественность и являясь достоинством истори-

ка, полностью проявляется только благодаря литературному анализу.

Нечто забытое: источниковедение

Но образ историографии, который мы до сих пор представляли, стра-

дал бы недостатком в плане пропорций, если бы мы не добавили несколько

слов о другом направлении исторического знания, сильно отличающем-

ся от нарративной истории и в котором непосредстенно проявляется са-

мое непреложное, что есть в истории; речь идет о комментировании тек-

стов и документов, одним словом, источниковедении. В источниковеде-

нии история сводится к критике источников; попытки концептуализации

и синтез при помощи ретродикции присутствуют здесь лишь опосредо-

276

ванно, неявно, работа источниковеда вроде бы ограничивается представ-

лением источников, с тем чтобы читатель мог увидеть все, что в них

содержится, все, что он способен там заметить: источниковед не описы-

вает и не комментирует прошлое, он его показывает; на самом деле, он

его разбирает и организует, и его работа создает ложное впечатление без-

личного документального фотомонтажа. Источниковедение - это разно-

видность историографии, о которой вспоминают слишком редко; два века

околоисторических рассуждений создали очень тесную связь слова «ис-

тория» со словами «наука» и «философия», тогда как естественное место

истории как документального знания конкретного расположено у проти-

воположного полюса, то есть источниковедения. К этому следует доба-

вить, что чтение книги по источниковедению требует если не большего

усилия, то, по крайней мере, усилия менее условно-литературного, неже-

ли чтение нарративной истории; кроме того, эта условность подвергает-

ся изменениям, судя по успеху, которым сейчас пользуются серии книг

по исторической документалистике.

Источник имеет двойственную природу; с одной стороны, по своей

форме он относится к некоему ряду: нотариальный акт - к ряду нотари-

альных актов, сооружение - к ряду сооружений, пословица - к ряду по-

словиц; с другой стороны, источник, как всякое событие, является скре-

щением бесчисленного множества событий и способен ответить на бес-

численное множество вопросов. Источниковедение занимается только

первым аспектом: оно выясняет смысл источника в его ряду, исходя из

всего содержания данного ряда, и предоставляет пользователю заботу

ставить любые интересующие его вопросы. Задача источниковедения зак-

лючается только в том, чтобы указать ему, какие вопросы он не должен

ставить: перед фальшивкой не ставят тех же вопросов, что перед подлин-

ным документом, а перед пословицей - тех же, что перед истиной, уста-

новленной в результате опроса; так что источниковедение ограничивает-

ся выяснением точки зрения источника, после чего каждый может загля-

нуть в источник и увидеть там прошлое со всем многообразием подходов,

на какие он лично способен. То же касается и аксиологической истории,

где эквивалентом источниковедения являются критические издания ли-

тературных текстов, это процветающий жанр, особо развитый в одной

стране, в Англии, где действительно понимают поэзию; критическое из-

дание Цветов зла или Seuls demeurent' ограничится объяснением того,

* Книга стихов Рене Шара (Char, 1945).

277

что поэт хотел сказать и сказал: оно предоставит читателю заботу на-

слаждаться теми красотами, какие тот способен найти в тексте, заботу

сочинять при случае фразы для описания этих красот и даже заботу сооб-

щить тому, кто пожелает его выслушать, насколько плоско и школярски

выглядит идея о том, что поэзию можно объяснить и т.д. В общем, то, что

является подлинным основанием источниковедения, и то, что и история,

и поэзия постигают не интуицией, а из документов и текстов, которые

имеют некий объем и работа с которыми является к тому же источником

удовольствия и интереса; можно даже считать, что как раз желание рабо-

тать с этой объемной материей и является наиболее точной приметой

подлинного смысла того, чем на самом деле являются история и поэзия.

Поэтому понятно, что источниковедение стареет гораздо медленнее,

чем описательная история и литературная критика; оно стареет, можно

сказать, естественным образом, из-за увеличения со/рш'а источников, а

не из-за изменений моды или появления новых вопросов. Например, в

классической филологии единственный вид работ, которые переживают

одно-два столетия, - это комментарии: источниковедов XVII века о ла-

тинских поэтах, Годфруа - о Кодексе Феодосия, не говоря уже о ком-

ментариях Александра Афродизийского и схоластов к Аристотелю. Текст

или документ могут вызвать у наших потомков тысячи возможных во-

просов, которых нет у нас (не-событийное - это не что иное, как эти бу-

дущие вопросы), но источниковедение не пострадает от этого увеличе-

ния списка вопросов, так как его задача ограничивается тем, чтобы дать

знать, где начинается наше не-знание. Ведь как бы далеко ни продвину-

лось знание, всегда можно увидеть, где оно заканчивается, остановиться

на границе неизвестного и, не имея возможности сказать, какие будущие

вопросы кроются за верой в Юпитера, не писать, по крайней мере, что

Юпитер существует. Кстати, самое удивительное в фукидидовом расска-

зе - это отсутствие одной вещи: богов той эпохи.

Рядом с источниковедением и комментариями описательная история

и исторический синтез часто кажутся пресными. Вот тысячи страниц

Кодекса Феодосия, которые являются нашим главным источником по

истории Поздней империи; смысл их труднодоступен, так как мы не зна-

ем, к каким обстоятельствам относятся все эти законы, и теряемся в обо-

ротах канцелярской риторики. Комментарий Годфруа ограничивается сгла-

живанием этих двух трудностей и объясняет тексты при помощи текстов;

и тут же поднимается занавес над финальной драмой античности. Нуж-

но ли еще комментировать этот спектакль, рассказывать то, что каждый

278

может увидеть? Конечно, мы не понимаем всего, что видим на сцене, но

самое важное — это видеть, и если бы кто-то стал нам объяснять, что

происходящее на наших глазах с императором или с консулом называет-

ся харизмой или conspicuous consumption, то такое толкование могло бы

показаться нам довольно бесполезным. Однажды может случиться, что

исторический жанр умрет, историческое описание выйдет из моды, и в

книжных лавках его отправят в отдел занимательных историй, куда уже

попала со своей зоологией и пустой фразеологией прежняя естественная

история. В самом деле, предположим, что гуманитарные науки развива-

ются так же, как развивались на протяжении трех последних веков физи-

ческие науки; они не могли бы подменить историю, поскольку объясне-

ние не может совпадать с рассказом (как мы увидим в следующей главе),

но они могли бы лишить историю всякой прелести; предположим также,

что историография, окончательно отойдя от пространственно-временной

неповторимости, эволюционирует к «общей истории», которая относит-

ся к нашей описательной истории, как общая география относится к ре-

гиональной (мы увидим это еще главу спустя): тем не менее и в том, и в

другом случае осталось бы неустранимое пространство старомодной ис-

ториографии, поскольку все-таки пришлось бы постоянно выяснять, ус-

танавливать и уточнять сведения о фактах, ради пытливых умов, кото-

рые бы их изучали; ясно, что при этом исторический жанр сократился бы

до своего основного и недробимого ядра, до источниковедения.

Здесь можно помечтать о метаистории, в которой рассказ был бы за-

менен подборкой документов, составленной с тем же чутьем, с каким

Шекспир вкладывал нужные слова в уста героев своих исторических драм.

Если бы этот процесс мог быть доведен до конца, история стала бы ре-

конструкцией и не была бы уже дискурсивной. Из этого ясно видно, в

чем ее суть: она пересказывает события; она ничего не сообщает об этих

событиях. Она повторяет то, что произошло, и в этом она - противопо-

ложность науки, которая сообщает, что кроется за тем, что происходит.

История говорит, что истинно, а наука говорит, что скрыто.

История как искусство рисования

Что же такое история в идеале? Концептуализация нашего опыта?

Источниковедение, интерпретация источников? Комментарий к Кодексу

Феодосия или Феодальное общество*? Является ли великим веком исто-

279

рии романтический XIX или источниковедческий XVI11? Это скорее во-

прос эволюции вкусов, чем проблема самой сути: каким бы ни был исто-

риографический идеал века, остается истиной то, что источниковедение

- это неоспоримое ядро истории, поскольку оно само по себе является

хранилищем памяти о прошлом и архивистом человечества; но остается

не менее истинным и го, что это ядро не заменяет концептуализации и

что эта последняя - не пустое занятие и не побочный продукт подлинно

научной истории.

Не важно, суждено ли истории выжить как великому жанру, как опи-

санию, или она окажется лишь временным свойством разума, подобно

эпопее: величайшие литературные и художественные жанры существо-

вали лишь временно, но не утратили при этом своего значения. Если опи-

сательной истории суждено однажды кануть в небытие, она оставит по

себе такую же глубокую память, как и великий художественный момент,

каким был флорентийский идеал «рисунка »в скульптуре и в живописи;

«рисунок» — это восприятие видимого мира через утонченный зритель-

ный опыт, в котором перспектива и анатомия занимают место топики.

Флорентийцы ценили анатомию по той простой причине, что она была

знанием, ее требовалось изучать, это возвышало ее над примитивным

восприятием, и они называли ее наукой

. Опытный глаз любителя не

столько видит, сколько «знает»; усвоение зрительного вопросника разви-

вает восприятие человеческого тела, распределяет скрытое знание по руб-

рикам и преобразует его в опыт. Можно даже представить себе, что в этом

усвоении есть нечто пьянящее, когда оно воспринимается как самоцель:

«перспективы» Пьеро делла Франческа, «экорше» Поллайоло. Это доволь-

но хорошо представлено в общей социологии; множество текстов по со-

циологии, от Зиммеля и Хальбвакса до наших дней, напоминают об этих

студийных упражнениях (при большей жесткости линий и более твердом

рисунке у Зиммеля и большей morbidezza y Хальбвакса); выше наш чи-

татель уже видел экорше «института», написанное по наброску Парсон-

са, у которого также есть несколько студийных копий. Можно также пред-

ставить себе академическое вырождение, когда анатомии, сведенной к

установленным линиям, нужно будет учиться не в процессе работы в своей

студии, а только в академии: примеров этому достаточно, от Гурвича до

Парсонса, в их не самые лучшие моменты.

К. Clark. Le Nu, trad. Laroche. Livre de Poche, 1969, vol. I, p. 298; vol. II, p. 204.

280

История как искусство рисунка - это описательное знание; читатель

книги по истории, глядя на действие человеческих пружин, испытывает

удовольствие того же порядка, что и флорентийский любитель, разгля-

дывающий форму и игру каждого мускула, каждого сухожилия. Таков и

интерес истории; он - не теоретического и не гуманитарного порядка, не

имеет отношения ни к ценностям, ни к какой-то отдельной жизни. Крик

души историка, как и рисовальщика, и натуралиста, звучит так: «Это

интересно, потому что сложно», потому что не сводится к экономичной

форме мысли, каковой является дедуктивная наука

. Вико проклинал

французов, которые заявляли, что благодаря их ясным и отчетливым идеям

книжные собрания утратили всю свою значимость.

Лейбниц. Теодицея, 2,124: "Добродетель есть наиболее благородное качество

сотворенных вещей. Но она не есть единственное прекрасное качество созданий;

существует еще бесчисленное множество других качеств, к которым у Бога есть

склонность. Из всех его склонностей вытекает наибольшее возможное количество

добра; если бы существовала только добродетель и если бы существовали только

разумные создания, тогда было бы меньше добра. Мидас был бы менее богатым,

если бы он владел только золотом. Я не говорю уже о том, что благоразумие требует

разнообразия. Исключительное умножение одних и тех же вещей, как бы они ни

были ценны, было бы излишеством, было бы бедностью. Иметь в своей библиотеке

тысячу книг Вергилия, хорошо переплетенных, всегда петь арии из оперы Кадм и

Гермиона, разбить все фарфоровые предметы из желания иметь только золотые чаши,

носить только бриллиантовые пуговицы, есть только куропаток, пить только венгер-

ское или сирийское вино - назовут ли это разумным? Природа нуждается в живот-

ных, растениях, в неодушевленных предметах, в этих неразумных созданиях обна-

руживаются чудеса, служащие упрочению разума. Что делало бы разумное созда-

ние, если бы не было неразумных вещей? О чем бы оно думало, если бы не было ни

движения, ни материи, ни чувств? Если бы оно обладало отчетливыми мыслями, то

оно было бы Богом, его мудрость была бы безграничной".Лейбниц вспоминает здесь

об изучении схоластов в годы своей молодости; различие существ было одной из

проблем схоластики: "совершенство мира требует, чтобы имелись существа случай-

ные; иначе мир не будет содержать существ всех типов" (Summa contra gentiles, I, 85;

см. особ. 3 ' 39-45, а тж 3, 136 : "Хотя духовные субстанции выше телесных, мир все

же был бы несовершенен, если бы содержал только первые").

281

XI. Подлунный мир

и гуманитарные науки

Но почему же невозможно поднять историю на научную высоту, если

факты, составляющие историю и нашу жизнь, могут расматриваться с

точки зрения науки и законов? Потому что есть законы в истории (тело,

падающее в рассказе историка, конечно; подчиняется закону Галилея),

но нет законов истории; разворачивание четвертого крестового похода

не определяется никаким законом. Так же как история происходящего в

моем кабинете: угол падения солнечных лучей меняется, тепло, исходя-

щее от батареи, стремится к стабильности на таком уровне, чтобы сумма

частных производных второго порядка равнялась нулю, а вольфрамовая

нить лампы раскаляется добела; здесь уже задействовано немало физи-

ческих и астрономических законов, однако этого совершено недостаточ-

но, чтобы выстроить простое событие: наступает зимний вечер, я вклю-

чил центральное отопление и настольную лампу.

Законы и исторические события не совпадают; конфигурация объек-

тов, относящихся к нашему опыту, от конфигурации отвлеченных объек-

тов в науке. Из этого следует, что даже если бы наука была законченной,

ею нельзя было бы манипулировать, и что было бы практически невоз-

можно восстановить историю с ее помощью. Из этого также следует, что

будь даже наука законченной, ее объекты не были бы нашими и мы

продолжали бы ссылаться на наш опыт, писать историю, как мы ее пи-

шем теперь. И все это - не из-за некой тяги к человечности; мы видели,

что история не привязана к неповторимому и к ценностям, что она стре-

мится к пониманию, что она пренебрегает историческими анекдотами:

если бы наш опыт можно было перевести в науку, то он стал бы для исто-

рии просто историческим анекдотом; но это практически невозможно, он

сохраняет свою объемность.

В этом отношении положение истории не является исключительным:

наука объясняет природу ненамного больше, чем историю; она обращает

внимание на автомобильную аварию или на дождь в Антибе в воскрес-

ный день в феврале не больше, чем на четвертый крестовый поход, и

сопротивление «материи» этим законам, в схоластическом смысле, рав-

ноценно сопротивлению человеческой свободы. Наука, физическая и гу-

манитарная, объясняет некоторые аспекты, извлеченные из природных

или исторических событий и скроенные по мерке ее законов; у натурали-