Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

202

лизуемо. Научные объекты чужды нашему миру; этими объектами явля-

ются не падение тел, не радуга и не магнит, бывшие только отправным

моментом исследования, а четкие абстракции: притяжение, кванты и

магнитное поле.

Сводить причинность, данную нам в опыте, и научную причинность

к единой логике - значит отстаивать слишком жалкую истину, не видеть

пропасти между doxa и épistémé. Конечно, всякая логика дедуктивна, и

надо признать, что утверждение, относящееся к Людовику XIV логиче-

ски подразумевает в качестве большой посылки следующее: «любой на-

лог приводит к непопулярности»; с психологической точки зрения, эта

посылка чужда сознанию наблюдателя истории, однако не следует сме-

шивать логику и психологию познания. Не следует также смешивать ло-

гику и философию познания; а жертвовать этой философией ради логи-

ки и психологии - один из характерных признаков эмпиризма.

Логический эмпиризм отмечен ущербом, общим для всего эмпириз-

ма, он не видит пропасти, отделяющей doxa от épistémé, исторический

факт из «нашего опыта» (падение данного яблока или Наполеона) от аб-

страктного научного факта (притяжение)

. Теперь мы можем доказать,

Cf. Ernst Cassirer. The Philosophy of Symbolic Forms, vol. 3, Phenomenology of

Knowledge, trad. Manheim. Yale University Press (Paperbound), 1967, p. 434: "Утвер-

ждения эмпириков относительно науки очень далеки от того, что на самом деле

представляет собой наука; единственная точка их соприкосновения с истиной имеет

негативный характер: отрицание некоего метафизического идеала познания; совре-

менная физика, как и эмпиризм, отказалась от надежды проникнуть в тайны приро-

ды, если понимать под тайнами первоисточник субстанций, из которого происходят

эмпирические феномены. Но, с другой стороны, физика проводит гораздо более чет-

кую границу между чувственными явлениями и научным опытом, нежели теории

догматического эмпиризма Локка, Юма, Милля и Маха. Если взглянуть на их суть,

на matter of fact, такую, какой ее описывают эти теории, то методологическая разни-

ца между фактами теоретических наук и историческими фактами незаметна; однако

эта унификация упускает из вида подлинную проблему природы физических фак-

тов. Физические факты имеют иную основу, нежели исторические факты, посколь-

ку они исходят из допущений и интеллектуальных операций, совершенно отличных

от тех, что применяются в истории". На стр. 409 Кассирер разъясняет также истин-

ный смысл пресловутой фразы "Иоанн Безземельный не появится здесь снова"; не

следует говорить, что исторический факт неповторим (падение Наполеона), а физи-

ческий факт повторяется (падение яблока): эти два падения имеют единую основу, и

то, и другое (падение Наполеона, падение данного яблока) суть исторические факты.

Повторимым является не факт как таковой (падение некоего государя, падение

203

что историческое объяснение - это не предварительный «набросок науч-

ного объяснения», и сказать, почему история никогда не станет наукой:

она прикована к причинному объяснению, на котором она основана; даже

если бы завтра гуманитарные науки открыли бесчисленные законы, это

не произвело бы потрясения в истории, она осталась бы прежней.

Наука как вмешательство

Однако, скажут нам, разве она не ссылается на законы, на научные

истины? Когда мы говорим, что народ с железным оружием победил на-

род с бронзовым оружием, разве мы не основываемся на знании метал-

лургии, которое может дать точное представление о превосходстве же-

лезного оружия? Разве нельзя сослаться на метеорологическую науку для

объяснения трагедии Великой Армады

? Поскольку факты, к которым

применяются научные законы, существуют в реальной жизни - да и в

какой еще сфере они могли бы существовать? - то что нам мешает ссы-

латься на эти законы при изложении фактов? Поэтому по мере развития

науки якобы достаточно будет дополнять или уточнять предварительные

наброски исторического объяснения. К сожалению, этот прогноз упуска-

ет из вида самое главное. История ссылается на многие законы, но дела-

ет это не автоматически, не просто потому что эти законы были открыты:

она ссылается на них только тогда, когда эти законы играют роль при-

чин и вплетаются в подлунную ткань; когда Пирр погибает от черепицы,

сброшенной ему на голову старухой, то мы не ссылаемся на кинетиче-

скую энергию для объяснения причин и следствий; зато историк вполне

яблока), а абстракция факта (закон падения низких частот); абстрагируясь, физика

делает повторимой абстракцию, которую она уже воспринимает как факт; "никаких

фактов в чистом виде не существует; напротив, то, что мы называем фактом, всегда

должно соотноситься с тем или иным теоретическим направлением и рассматри-

ваться с точки зрения определенной системы понятий, которые его имплицитно обус-

лавливают. Теоретические средства обуславливания не добавляются к каждому го-

лому факту, а являются его составной частью; так что физические факты с самого

начала отличаются от исторических фактов спецификой интеллектуального контек-

ста" (р. 409). Как мы увидим, для истории, где определяющей системой является

интрига, специфичен контекст причинно-следственных связей, и перейти к законам

можно, лишь полностью сменив систему.

Эти два примера приведены в Stegmüller. Op. cit., p. 344.

204

может сказать: «Известный сегодня макроэкономический закон объясня-

ет экономический провал Народного фронта, который остался загадоч-

ным событием для не сумевших его избежать современников». История

обращается к законам лишь тогда, когда те дополняют список причин,

становятся причинами. Причинно-следственная связь - это не несовер-

шенная система законов, это самостоятельная и законченная система; это

наша жизнь. Мир, который видят наши глаза, относится к нашему опыту,

но мы применяем к нему научные знания в виде технических приемов;

использование историком законов для объяснения реальной жизни — дей-

ствие того же порядка: в обоих случаях историк и технарь исходят из

подлунного и приходят к подлунным последствиям, попутно обращаясь

к научным знаниям. История, как и наша жизнь, выйдя из земли, в нее и

возвращается.

Если закон не выступает в роли причины, если он просто объясняет

уже понятое следствие, то он - всего лишь бесполезная глосса, и история

в нем не нуждается; «Наполеон был честолюбив; честолюбие, как изве-

стно, объясняется наличием дополнительного звена в цепочке дезокси-

рибонуклеиновой кислоты» - это глосса, как кинетическая энергия в слу-

чае с Пирром; научное объяснение честолюбия - это знание, которое по-

является в подобных историях как deus ex machina и может представлять

лишь отвлеченный интерес. Зато высказывание: «корсиканские обычаи

пеленания и отнятия от груди, породили в будущем Наполеоне всем из-

вестное честолюбие», — будет исторически уместным объяснением: под-

лунный факт, преждевременное отнятие от груди, неким образом (а ка-

ким именно - должна выяснить антропологическая наука) привел к не

менее подлунному следствию, честолюбию Корсиканского Чудовища, и,

так сказать, свалился нам на голову. Выражаясь изысканным языком ядер-

ной баллистики, в истории, с технической точки зрения, возможны тра-

ектории земля—земля (честолюбие Наполеона объясняет его политику) и

земля-воздух-земля (отнятие от груди есть научное объяснение этого

честолюбия), но не траектория воздух—земля (Пирру пробили голову? —

Это из-за кинетической энергии).

Я только что посмотрел документальный фильм о Народном фронте;

у меня под рукой — книга A. Sauvy Экономическая история Франции в

межвоенный период (l'Histoire économique de la France entre les deux

guerres), a также книга W.H. Riker Теория политических коалиций

(Theory of Political Coalitions'). Я хочу рассказать об успехах и неудачах

Народного фронта; 1936 год: образование и триумф выборной коалиции,

205

экономическая политика которой потерпит провал. Причины появления

этой коалиции ясны: усиление правых и фашистов, дефляция и т.д. До-

бавлять к этому двадцать страниц теории игр применительно к коалици-

ям, объясняющих, почему люди, составляя коалицию, занимаются тем,

чем они занимаются, было бы глоссой к тому, что и так ясно; поэтому

теория Райкера бесполезна для истории - или, по крайней мере, для инт-

риги, которую я в ней выделил. Но как объяснить экономический про-

вал? Я не вижу его причин: Сови указывает, что их следует искать в зако-

не макроэкономики, не известном в 1936 г.; пройдя через этот закон, под-

лунный элемент (сорокачасовая рабочая неделя) приводит к не менее

подлунному следствию.

Но предположим, что я выбрал в качестве интриги не Народный фронт,

а сюжет из сравнительной истории: «коалиции на протяжении веков»; я

буду выяснять, соответствуют ли коалиции расчетному оптимуму теории

игр, и книга Райкера окажется уместной с точки зрения истории. Кинети-

ческая энергия уместна при объяснении колоссального исторического

события, каковым было освоение древнейшей техники метательных сна-

рядов, известной со времен синантропа или даже высших обезьян. Вы-

бор интриги полностью определяет, что будет уместно в качестве причи-

ны, а что — нет; наука может достигнуть какого угодно прогресса, но ис-

тория останется при своем основополагающем выборе, в соответствии с

которым причина существует только в рамках интриги. Ибо таков смысл

понятия причинности. В самом деле, предположим, что нужно найти

причину автомобильной аварии. Автомобиль занесло на мокрой и неров-

ной дороге из-за резкого торможения; для жандармов причина- превы-

шение скорости или изношенность покрышек; для Инспекции мостов и

дорог - чрезмерная выпуклость профиля дороги; для директора автошко-

лы - неизвестный новичкам закон, согласно которому при возрастании

Yale University Press, 1962 и 1965; по правде говоря, мы выражаемся здесь

метафорически, потому что книга Райкера с ее теоретической направленностью рас-

сматривает только коалиционные игры с нулевым результатом и, следовательно,

неприложима к Народному фронту, поскольку мнения в радикальной партии разде-

лились, так что сумма ставок не равнялась нулю. Но, как известно, игры с ненуле-

вым результатом очень сложны с математической точки зрения и, тем более, с точки

зрения такого профана, каким является автор этих строк. Иной подход к проблеме, с

дополнительными элементами, можно видеть у Н. Rozenthal. "Political Coalition:

Elements of a Model, and the Study of French Legislative Elections" in Calcul et for-

malisation dans les sciences de l'homme. Editions du C.N.R.S, p.270.

206

скорости тормозной путь возрастает более чем пропорционально; для се-

мьи причина - это фатальность, из-за нее в тот день шел дождь и вообще

существовала эта дорога, на которую водитель заехал, чтобы там раз-

биться.

История никогда не будет научной

Но, скажут нам, разве истина не заключается просто-напросто в том,

что все причины верны и правильным будет то объяснение, которое учи-

тывает все причины? А вот и нет, в этом и состоит софистика эмпиризма:

считать, что можно воспроизвести конкретное, соединив ряд научных

абстракций. Количество допустимых причин бесконечно по той простой

причине, что подлунное причинное понимание, иначе говоря, история, -

это описание и что количество возможных описаний какого-либо собы-

тия безгранично. В какой-то интриге причиной будет отсутствие знака

«Скользкая дорога» в данном месте, в другой интриге — то, что на автобу-

сах с туристами нет тормозных парашютов. Когда ищут полноценное при-

чинное объяснение, то возможно одно из двух: либо говорят о подлун-

ных причинах (не было знака, а водитель ехал слишком быстро), либо о

законах (кинетическая энергия, коэффициент сцепления шин с дорож-

ным покрытием...). В первой гипотезе полное объяснение - это миф, срав-

нимый с мифом о геометрале, включающем в себя все интриги. Во вто-

рой гипотезе полное объяснение - это идеал, направляющая идея, свя-

занная с идеей всеобщего детерминизма; ее нельзя применить на практике,

а если бы и можно было, то объяснение очень скоро стало бы неуправля-

емым. (Пример: невозможно даже вычислить движение подвески авто-

мобиля на дороге с выпуклым профилем; здесь, конечно, можно соста-

вить двойные и тройные интегралы, но ценой таких упрощений - под-

веска без рессор, совершенно плоские колеса, - что теория будет

бесполезна.) Если бы было возможно полноценное определение нашего

опыта, то описание истории оказалось бы невозможным и лишенным

интереса. Невозможным, поскольку из-за количества и сложности объяс-

нений последние стали бы неуправляемы. Лишенным интереса, так как

таинственный закон экономии, управляющий мыслью, требует, чтобы

событие, из которого выводят закон, было для нас не более чем занима-

тельным случаем: физика - это свод законов, а не сборник упражнений и

задач; научная история выглядела бы так же жалко, как и известная зада-

207

ча по физике, которая известна поколениям учащихся под названием «за-

дачи о забрызганном велосипедисте»: надо вычислить, на какую часть

спины велосипедиста попадет частица грязи, слетевшая с колеса (подра-

зумевается: в пустоте, при постоянной скорости и на совершенно ровной

дороге). Хотя интерес, видимо, не пропадет: поскольку, несмотря на все

объяснения, наш реальный опыт будет существовать и сохранять для нас

свою значимость, то историю продолжат писать, как и раньше. Грань

между историей и наукой определяется ле обращением к индивидуаль-

ному, не ценностным отношением, не тем, что Иоанн Безземельный здесь

больше не появится, а тем, что doxa, наш опыт, подлунное - это одно, а

наука — совсем другое, и что история относится к doxa.

Итак, существует два крайних решения в отношении события: либо

объяснять его как конкретный факт, делать его «понятным», либо объяс-

нять лишь выборочные его аспекты, но объяснять научно; короче говоря,

объяснять много, но плохо, или объяснять не много, но - хорошо. Делать

и то и другое нельзя, потому что наука обращает внимание лишь на не-

значительную часть конкретного. Она исходит из открытых ею законов и

видит лишь те аспекты конкретного, которые соответствуют этим зако-

нам: физика решает задачи по физике. История, напротив, исходит из

интриги, которую она выделила, и она должна объяснить ее всю цели-

ком, а не выкраивать в ней какую-то проблему по своей мерке. Ученый

вычислит ненулевые аспекты коалиционной игры Народного фронта,

историк же расскажет о формировании Народного фронта и прибегнет к

теоремам лишь во вполне определенных случаях, когда это будет необхо-

димо для более полного понимания.

Исключительное место науки:

непреднамеренные следствия

Но что, в конечном счете, мешает нам соединить эти два крайние

решения? Что нам мешает быть в курсе научных достижений и посте-

пенно заменить «понимающие» объяснения научными объяснениями, как

того желает логический эмпиризм? Ничто не мешает, кроме того факта,

что полученная таким путем смесь будет несбалансированной, что она

несовместима с известной интеллектуальной требовательностью к дол-

жной форме, для которой не достаточно, чтобы высказывания были ис-

тинны; вспомним о высказываниях по поводу черепа Пирра и кинети-

L,.,.,

208

ческой энергии, и все станет ясно. Недостаточно открыть истину, нужно

еще, чтобы она вошла в подлунную систему истории, не нарушив ее. Мы

замечаем здесь художественное измерение, которое лежит в основе лю-

бой интеллектуальной деятельности: все происходит, как если бы мыс-

лительная деятельность была связана не только с идеалом истины, но и с

идеалом разумной организации, который требует, чтобы принимаемые

решения были сбалансированными, стабильными и экономичными. Воз-

можно, именно к этому организационному измерению интеллектуальной

деятельности относится, например, не поддающаяся как определению,

так и опровержению, идея «красоты» языка или философии, или же ма-

тематической красоты: в неисчерпаемых сочетаниях математических

структур, в бесконечном количестве со-возможных систем некоторые

структуры более интересны, познавательны, плодотворны - нам трудно

подобрать подходящее прилагательное, - нежели другие, и при этом ка-

жется, что плодотворность и красота связаны здесь таинственными уза-

ми

. То же искусство разумной организации запрещает также смешивать

историю и науку, за исключением тех случаев, когда наука служит систе-

ме, относящейся к истории.

Но каковы эти случаи? Вокруг какого критерия вращается должная

форма истории? Вокруг критерия наших намерений. Одна из самых по-

разительных черт социальной жизни заключается в том, что ничего в ней

не случается, как задумано, между нашими намерениями и событиями

всегда есть зазор, большой или маленький; иначе говоря, наши намере-

ния не оказывают непосредственного воздействия на события. Кормили-

ца, слишком туго пеленавшая младенца Бонапарта, не знала, что готовит

катастрофу 1813 г., а Блюм не знал, что он препятствовал экономическо-

му подъему. Этот зазор между намерением и следствием и есть то место,

которое мы оставляем за наукой, когда мы пишем историю, и когда мы ее

творим. Чтобы отправить этот черновик в корзину или куда-нибудь по-

близости, мне достаточно этого захотеть; чтобы отправить ракету на Луну,

одного намерения уже недостаточно: мы обращаемся к науке; чтобы объ-

яснить непонятный провал Блюма, мы обращаемся к экономической

теории.

Наука, как миросозерцание, хочет все объяснить, даже если ее объяс-

нения нам ни к чему; но в наших действиях, а также в no-знании наших

A. Lichnerowicz. Logique et connaissance scientifique. Coll. Encyclopédie de la

Pléiade, p.480.

209

действий, коим является история, мы обращаемся к ней только тогда, когда

одних намерений уже недостаточно

. Значит ли это, что история созна-

тельно предпочитает смотреть на человека с человеческой точки зрения,

считать его цели самоценной реальностью, быть простым признанием

того, что он пережил? Ничуть: не стоит принимать за самоцель то, что

является лишь проявлением организаторской осторожности; не стоит счи-

тать выбор, связанный с идеалом интеллектуальной красоты, экзистен-

циальной позицией. С одной стороны, ебть подлунная точка зрения, ко-

торая, по нашему мнению, проявляется главным образом в связи с наши-

ми намерениями; и с другой стороны, есть точка зрения épistémé, от

которой эти намерения тоже - что совершенно естественно - не ускольза-

ют. Что выбрать? Деятельность разума подчиняется двум критериям -

истине и искусству организации. Конечно, если бы у нас была возмож-

ность узнать всю истину о себе и увидеть скрытые пружины наших на-

мерений, мы бы не отвернулись от этого зрелища и не стали бы прикры-

вать его Ноевыми одеждами; даже если бы мы захотели, нам бы это не

удалось: с того момента, как épistémé стала возможной, историческая doxa

стала бы для нас лишь занимательным случаем или заблуждением. Так

что когда в нашем распоряжении появится полностью оснащенная гума-

нитарная наука, истории придется как можно скорее переселиться из doxa,

где она в настоящее время обитает. Но когда она у нас появится? Пока не

достигнут критический порог (а он никогда не будет достигнут), где наш

подлунный опыт можно будет в значительной степени и без труда сме-

нить на формализацию, при которой научные объяснения будут доста-

точно полными, оставаясь при этом вполне управляемыми (что противо-

речиво), - пока этот порог не достигнут, разумная организация не позво-

лит истории переселяться, так как это приведет лишь к хаосу.

История не является наукой, потому что она относится к doxa и оста-

ется там в силу некоего закона последовательности. Физические и гума-

нитарные науки могут достигнуть любых успехов: основы истории от

этого не изменятся; ведь история будет использовать их открытия только

в одном определенном случае: когда эти открытия позволяют объяс-

нить зазор между намерениями действующих лиц и результатами.

Cf. К. Popper. Conjectures et Refutations: the Growth of Scientific Knowledge.

Routledge and Kegan Paul, 1969, p. 124.

210

ПРИЛОЖЕНИЕ

Повседневность и составление рядов

«Составление рядов» (метод, состоящий в том, чтобы для объяснения како-

го-то факта собрать как можно большее количество случаев появления этого фак-

та: собрать все случаи употребления какого-либо слова в сохранившихся текстах

или все случаи проявления какого-либо обычая) представляет ценность для исто-

риков и филологов по многим причинам (даже когда они его применяют неосоз-

нанно, более того, не желая этого сознавать, как это часто бывает среди «словес-

ников»). Но среди этих причин есть одна, значение которой для придания наше-

му опыту характера повседневности, а истории - печати подлинности столь велико,

что нам следует на ней остановиться. Эта причина состоит в следующем: вывод

о том, соответствует ли факт, обычай, слово норме данной эпохи, делается в за-

висимости от того, сколько случаев упоминания о нем в изучаемый период уда-

лось собрать. А во взглядах людей на их эпоху идея нормы имеет большое значе-

ние: она придает окружающему миру вид чего-то знакомого, вид повседневно-

сти; и это ощущение повседневности появляется у них благодаря тому же методу

составления рядов, которое применит к ним их будущий историограф: индукция

научила их различать в окружающем заурядные феномены и выделяющуюся не-

повторимость. Важность такого восприятия повседневности настолько велика,

что, когда говорят, будто историография сводится к воспроизведению заурядной

повседневности прошлого, то это едва ли является преувеличением. Можно даже

сказать, что внимание к заурядному надежно отличает хорошего историка от ме-

нее хорошего.

В нашем восприятии мира природы и нашего общества все определения «свя-

заны с нормальным опытом, который может изменяться от одного пространства

к другому. В тропиках «холодная» погода означает нечто иное, нежели в умерен-

ной зоне; «скоростной» транспорт в эпоху дилижансов - не то, что в эпоху гоноч-

ных автомобилей»

. Люди и вещи, составляющие нашу цивилизацию, выстраи-

ваются для нас в типы; отсюда производимое ими впечатление чего-то знакомо-

го. Неожиданный объект будет, по контрасту, выделяться из этой типологии, так

как он «не вписывается в ряд». Допредикативная индукция позволила нам сфор-

мировать массу социальных, профессиональных, региональных и прочих типов,

благодаря которым нам достаточно одного взгляда, чтобы найти место новому

явлению. — этого момента ни один объект не будет уже просто тем, чем он явля-

ется: если он не вписывается в ряд, он будет к тому же отмечен характерным

ощущением ненормальности.

Husserl. Expérience et jugement, recherches en vue d'une généalogie de la logique,

trad. Souche. P.D.F., 1970,p. 233; cf. R. Toulemont. L'Essence de la société selon Husserl.

P.U.F., 1962, p. 70, 188-192, 239.

211

То есть понимание прошлого подразумевает, что историк воспроизводит в

своей голове норму эпохи и что он может сделать ее доступной читателю. Собы-

тие является тем, чем оно является, только в связи с нормами эпохи; встречая в

истории какой-нибудь странный факт, читатель спрашивает, «было ли это для

них так же странно, как для нас?»; хороший историк сумеет, хотя бы одним сло-

вом или оборотом фразы, ответить на этот вопрос. Даже в истории современно-

сти уже часто приходится восстанавливать норму: как недавно писал один исто-

рик, чтобы объяснить студентам в 1970 г., что было шокирующего в депеше из

Эмса, преподаватель должен вписать ее в ряд, в дипломатический стиль того

времени с его безграничной учтивостью. Именно в этом следовало искать истин-

ный смысл утверждения (часто неверно понимаемого) о том, что об эпохе надо

судить по ее ценностям.

Поэтому мы обратим внимание на один часто применяемый прием, который

должен вызвать у читателя впечатление нормальности той или иной эпохи, но

значение которого не следует преувеличивать. Предположим, что я пишу следу-

ющие предложения: «Астрология у образованных римлян занимала почти то же

положение, что психоанализ у нас во времена сюрреализма»; «в Древнем мире

люди так же увлекались цирковыми зрелищами, как мы - автомобилями»; утвер-

ждаю ли я при этом, что цирк и автомобили отвечают одной и той же антрополо-

гической «потребности»? Или что следует, по примеру этнографов, создать исто-

рическую категорию под названием фокализация,""' которая будет служить некой

кладовкой, куда можно складывать все феномены коллективных страстей, имею-

щие в качестве общей черты только то, что они кажутся удивительными для об-

ществ, этих страстей не разделяющих? Вовсе нет: но, сравнивая астрологию или

цирк с современными явлениями (возможно, имеющими очень смутное сходство

с этими феноменами), я просто рассчитываю создать у читателя впечатление,

что цирк и астрология воспринимались римлянами столь же нормально, как мы

воспринимаем страсть к автомобилям или психоанализ; читателю нет нужды вос-

клицать: «Как же мы можем почувствовать себя римлянами?»; он не должен ув-

лекаться изощренными рассуждениями об античных mass media и античном «мо-

дернизме»

. Он должен понять, что, если взглянуть изнутри, то «быть римляни-

ном» - это вполне заурядно.

Есть книги по истории, которые превосходно воспроизводят эту повседнев-

ность, то есть представляют ее как живую; Марк Блок в этом не знал себе рав-

ных. Другие (которые, может быть, нравятся нам меньше), напротив, представ-

О фокализации см. замечательное сочинение M.J. Herskovits. Les Bases de

l'antropologie culturelle. Payot, 1967, chap. XV; R. Linton в De l'homme (trad. Delsaut.

Editions de Minuit, 1968) говорит о "включенности".

См. забавную сатиру на социологию модернизма в Р. Bourdieu et J.C. Passeron.

"Sociologues des mythologies et mythologie des sociologues" in les Temps modernes,

1963, p.998.

212

ляют прошлое в более странном, иногда в более чудесном, иногда в более сомни-

тельном виде: те, кто читал Нильссона или А.Д. Нока, с одной стороны, и Кюмо-

на (Cumont), с другой стороны, поймут меня с полуслова. Когда мы не придаем

значения норме, не признаем или, тем более, избегаем ощущения повседневнос-

ти, то получается мир Сапамбо', или же смесь чудесного и невразумительного, в

дополнение к этнографическому описанию, рисующему мир первобытных, та-

ких же «диких», как карфагеняне у Флобера, и таких же неправдоподобных, как

мечты мадам Бовари, в которых счастье, Неаполь и лунный свет обретают плот-

ность металла.

А это никак не устраивает читателя, поскольку читатель исторических сочи-

нений знает, что история заурядна, как наша повседневная жизнь. Он знает

a priori, что если бы некий бог задумал перенести его в другой исторический

период, то он не смог бы предугадать, чем он там будет заниматься: устроит по-

тлатч, или «войну цветов», или крестовый поход, или займется менеджментом.

И напротив, он наверняка обнаружит повсюду один и тот же стиль повседневно-

сти, то же однообразие, ту же отстраненность от самого себя и от мира, которая

будет создавать у него постоянное ощущение подступающей пустоты. Та же «война

цветов» или тот же крестовый поход, выглядевшие удивительными еще минуту

назад, когда бог поместил его в новое тело, выглядят предельно нормальными с

того момента, как он устроился в этом теле. Отсюда возникает полуиллюзия того,

что у человека существует исключительное понимание человека; что если при-

роду мы объясняем, то человека мы «понимаем», мы можем встать на его мес-

то... В этой идее верно следующее: мы понимаем, смутно или ясно, что чувство

нормальности играет одну и ту же роль в жизни нам подобных и в нашей жизни;

и никакая интроспекция, никакое понимание не позволят нам узнать, какова же

эта норма в данный период.

IX, Сознание не является

основой поступка

В исследовании причинности, которым мы сейчас занимались, мы

не делали никакого различия между материальной причинностью (клин

выбит клином) и причинностью человеческой (Наполеон вел войну, по-

тому что был честолюбив, или для удовлетворения своего честолюбия);

ведь если рассматривать только следствия, то это различие не имеет ни-

какого смысла: человек так же основателен, как и природные стихии, и

наоборот, природные стихии так же изменчивы и капризны, как человек;

213

бывают железные характеры, а бывают мужчины и женщины, каприз-

ные, точно волны. Как говорит Юм, «если мы посмотрим, насколько точ-

но согласованы физические и нравственные феномены, образующие еди-

ную причинную цепь, то безо всяких колебаний признаем, что у них об-

щая природа, и что они вытекают из общих принципов; для заключенного,

которого ведут к эшафоту, смерть представляется верным следствием как

твердости тюремщиков, так и крепости топора».

Но между топором и тюремщиками" есть огромная разница: мы не

приписываем никакого намерения топору, разве что в детстве, тогда как о

людях мы знаем, что у них существуют намерения, установки, ценности,

размышления, цели или как вам еще угодно это называть. Поэтому в тру-

де историка человеческие поступки занимают особое место и ставят мно-

жество сложных проблем; это одна из областей, где мы теперь наиболее

ясно видим, что наш опыт еще очень невнятен и приблизителен; это оз-

начает, что он сейчас зреет и уточняется. Проблем очень много: социоло-

гия знания, идеология и инфраструктуры, ценностные суждения в исто-

рии, рациональное и иррациональное поведение, ментальность и систе-

мы, — одним словом, все проблемы отношений между историческим

сознанием и действием, которые занимают среди сегодняшних забот та-

кое же значительное место, как проблема отношений между душой и те-

лом в классической философии. Предлагаемая вашему вниманию глава

представляет собой нечто гораздо меньшее, чем очерк, посвященный не-

которым аспектам данной проблематики, простейшее изложение кото-

рой заняло бы несколько томов; мы просто хотели сказать о двух вещах:

что дуалистический подход (базис и надстройка, ментальность и реаль-

ность) следовало бы заменить дифференцированным описанием отдель-

ных ситуаций, в котором соотношение между мыслью и действием в каж-

дом случае — особое; короче говоря, что нужно разработать казуистику, и

желательно очень тонкую, для решения не менее тонких проблем. И вто-

рое: что задача историка заключается не столько в том, чтобы демисти-

фицировать идеологии, показать, что за ними кроется нечто иное, или

сказать, что за ними кроется, сколько в том, чтобы разработать новый

раздел источниковедения, где историк, рассматривая идеологии, менталь-

ность и все прочие феномены в качестве следов, уточнил бы, какой раз-

ряд фактов позволительно или не позволительно воспроизводить на ос-

нове подобных следов: нельзя толковать лозунг или пословицу так же,

как теоретическое исследование или интонацию, которая выдает того, кто

говорит

214

215

Понимание другого

Но поскольку мы знаем, что у топора нет намерений, а у человека они

есть, и поскольку мы сами — люди, не следует ли для начала из этого

заключить, что познание человека и его дел не идет тем же путем, что

познание природы, и что разум не един? «Мы объясняем природу, а чело-

века мы понимаем», - говорил Дильтей; по его мнению, это понимание

было интуицией sui generis. Именно данный пункт нам следует рассмот-

реть в первую очередь.

Помимо антропоцентристской привлекательности, дильтеева теория

понимания обязана своим успехом противоречивому характеру челове-

ческого опыта: он без конца приводит нас в удивление, но в то же время

кажется нам вполне естественным; когда мы пытаемся понять странное

поведение или экзотический обычай, то в определенный момент мы го-

ворим: «Теперь я все понял, на этом можно остановиться»; внешне все

происходит так, как будто у нас есть определенное врожденное представ-

ление о человеке и мы не успокаиваемся, пока не обнаружим его в чело-

веческом поведении. Мы не замечаем, что наш взгляд на вещи не меня-

ется (после первого моментального удивления мы готовы допустить все,

что угодно); что ощущение понимания, точного попадания есть иллю-

зия, сыгравшая свою роль и в дискуссиях по эпистемологии математи-

ки

: мы принимаем сопротивление языка истории или математики за

Библиография такого сюжета бесконечна; сошлемся лишь на два иссследова-

ния общего плана, относящиеяся к исторической тематике: G. Duby. "Histoire des

mentalités" in / 'Histoire et ses méthodes. Coll. Encyclopédie de la Pléiade, 1961, p. 937

sq.; и W. Stegmüller. Probleme und Resultate der Wissenschaftstheorie, vol. I,

Wissenschaftliche Erklärung und Begründung. Springer-Verlag, 1969, p. 360-375 et 379-

427.

N. Bourbaki. Eléments d'histoire des mathématiques. Paris: Hermann, 1960.

p. 30: "Каковы бы ни были философские нюансы, расцвечивающие концепцию ма-

тематических объектов у того или иного математика или философа, есть, по край-

ней мере, один пункт, в котором все сходятся: то, что эти объекты являются для нас

данностью и что отнюдь не в нашей власти приписывать им какие угодно свойства,

так же как физик не может изменить природное явление. Наверное, эти взгляды

отчасти определяются реакциями психологического порядка, хорошо знакомыми вся-

кому математику, изнемогающему от тщетных попыток найти доказательство, кото-

рое словно все время прячется от него; отсюда всего один шаг до того, чтобы счи-

тать это сопротивление одним из тех препятствий, что возводит перед нами воспри-

нимаемый мир".

реальное сопротивление и принимаем за интуицию удовлетворение от

того, что наконец-то сформулировали фразу, которая точно передает наше

представление о вещах; к тому же мы не думаем о том, что мы гордимся

своим пониманием человека, хотя понимаем его (как и природу) лишь

задним числом, и что наша мнимая интуиция не позволяет нам ни пред-

сказывать, ни проводить ретродикцию, ни решить, реален или нереален

какой-либо обычай (или чудо природы). Мы охотно забываем, что, как об

этом прямо говорит Мальро, знать людей - это значит не удивляться им

после того или иного события. Забывая обо всем этом, мы льстим себе,

утверждая, что понимаем другого каким-то непосредственным образом,

неприменимым по отношению к природе: мы можем поставить себя на

место нам подобных, перевоплотиться в них, «пережить» их прошлое...

Это мнение кажется настолько же нетерпимым для одних, насколько ес-

тественным для других; то есть в нем смешаны несколько разных идей,

которые надо попытаться разделить.

1. Историки постоянно наблюдают ментальность, отличную от на-

шей, и прекрасно знают, что интроспекция — не подходящий метод для

того, чтобы писать историю; наше врожденное понимание другого (ребе-

нок с рождения понимает смысл улыбки и отвечает на нее улыбкой) ис-

черпывается так быстро, что одной из главных проблем иконографии

является разгадка смысла жестов и выражения эмоций в данной цивили-

зации. Впечатление естественности человеческого поведения, возника-

ющее у нас post eventum, не подлежит сомнению, но и природные фено-

мены создают у нас то же самое впечатление; когда нам говорят, что гор-

дец сверхкомпенсирует свою скромность, что скромник борется со своей

склонностью к гордыне, или что пустой желудок ко всему глух, мы пре-

красно это понимаем, как понимаем, что два столкнувшихся бильярдных

шара столкнулись

. Психологическое понимание не позволяет ни дога-

дываться, ни анализировать; оно - лишь замаскированное обращение к

здравому смыслу или к идее вечного человека, которую только и делали,

что опровергали в истории и этнографии на протяжении последних ста

лет. Попытка «перевоплотиться в другого» может иметь эвристический

смысл; она позволяет найти какие-то идеи или (еще чаще) фразы для

выражения идей в «живой» форме, то есть чтобы превратить ощущение

экзотики в более знакомое нам ощущение: но это не критерий, не сред-

ство верификации

; неправда, что в человеческих делах истина должна

811

Cf. R. Boudon. L'Analyse mathématique des faits sociaux. Pion, 1967. p. 27.

Stegmüller, p. 368.

216

быть index sui etfalsi. Дильтеев метод понимания просто прикрывает при-

митивную психологию и предубеждения; повседневная жизнь вполне ясно

показываем что недотепы, пытаясь объяснить характер своего ближнего,

прежде всего выдают свой собственный характер, приписывая своим

жертвам свои собственные мотивы и в особенности фантазмы своих

фобий.

Надо признать, что самое простое историческое объяснение (король

начал войну из любви к славе) представляет для большинства из нас все-

го лишь пустую фразу, известную нам только по книгам; нам не часто

удается испытать лично или заметить de visu реальность этого королевс-

кого чувства и решить, является ли оно реальным или это просто услов-

ное психологическое выражение. Мы поверим в его реальность, если

прочтем бумаги Людовика XIV, в которых он выглядит искренним, или

если мы заметим, что для некоторых войн не видно иного объяснения.

Все, что мы можем найти внутри самих себя для уяснения данного во-

проса, - это задатки тщеславия и честолюбия, с которыми можно дойти

до чувств, испытываемых королями, будучи только Шекспиром; мы мо-

жем ими воспользоваться для придания живости популярной литерату-

ре, но не для разрешения исторического вопроса. Миметизм очень досту-

пен, и мы перевоплощаемся в какую угодно роль при условии, что нам ее

предварительно обрисуют; вот почему историкам религий не удается ре-

шить, является ли то, что говорят об античной вере в божественность

императора, психологически возможным; поэтому все, что им остается,

- это выдвигать друг против друга за рамками научных дискуссий обви-

нения в отсутствии религиозного чувства у одних и понимания реально-

сти - у других. К великому счастью, для того чтобы понять другого чело-

века, нам не обязательно носить в себе его душу, и святая Тереза замеча-

тельным образом раскрывает мистический опыт тем, у кого его никогда

не было и кому имя - легион. Идея понимания человека человеком озна-

чает лишь то, что мы готовы поверить во все, относящееся к человеку,

как и к природе; если мы узнаем что-то новое, то мы примем это к сведе-

нию: «Значит, духовный брак Седьмых Обителей существует, как об этом

свидетельствует Château de l'âme*, при случае мы к этому вернемся в

ходе нашего исследования». Понимание - это ретроспективная иллюзия.

2. «Пережить» ощущения другого, пережить прошлое? Это всего лишь

слово (работая над книгой по истории Древнего Рима, мне хотелось хотя

* Сочинение св. Терезы (Libro de moradas о Castillo interior, 1577).

217

бы на миг сменить свои идеи и заботы преподавателя латыни на идеи и

заботы римского вольноотпущенника, но я не знал, как это сделать), вер-

нее, это иллюзорное, обманчивое знание. Пережить ощущения карфа-

генянина, приносящего в жертву богам своего первенца? Это жертвопри-

ношение обусловлено примерами, которые наш карфагенянин видел вок-

руг себя, и общей набожностью, достаточно сильной для того, чтобы не

отступить перед этим ужасом; пунийцы были подготовлены своей сре-

дой для жертвоприношения первенцев, как мы подготовлены для сбра-

сывания на людей атомных бомб. Если, пытаясь понять карфагенянина,

мы попробуем представить себе, какие побуждения могли бы заставить

нас, живущих в нашей цивилизации, повести себя, как он, то мы будем

' думать о сильных ощущениях там, где для карфагенянина не было ниче-

го, кроме рутины; это одна из наиболее распространенных иллюзий оп-

ределенной разновидности истории религий, где не замечают, что любое

поведение проявляется на фоне нормальности, повседневности соответ-

ствующей эпохи. Мы не можем пережить умонастроение карфагеняни-

на, поскольку лишь ничтожная часть сознания проявляется в поступках,

да и вообще тут нечего переживать: если бы мы могли проникнуть в его

сознание, то мы обнаружили бы там только сильное и однообразное чув-

ство священного страха, тихий, тошнотворный ужас, неощутимо сопро-

вождающий машинальную идею, которая присутствует на заднем плане

почти всех наших поступков: «все так делают» или «что тут поделаешь?»

Мы знаем, что у людей есть цели...

3. Наше знание о другом опосредованно, мы выводим его из поведе-

ния и различных проявлений наших ближних, исходя из нашего опыта,

относящегося к нам самим и к обществу, в котором мы живем. Но это еще

не вся истина: надо добавить, что человек не является для человека та-

ким же объектом, как прочие. Люди, как животные одного вида, видят

друг в друге себе подобных; каждый знает, что его ближний внутренне -

существо, подобное ему самому. И прежде всего он знает, что у его ближ-

него, как и у него самого, есть намерения и цели; поэтому он может рас-

сматривать поведение своего ближнего как свое собственное, ак говорит

Марру, человек узнает себя во всем человеческом, он знает a priori, что

формы поведения прошлого расположены на том же уровне, что и его

собственные, даже если он не знает, что собственно означает данное по-

218

ведение"; и во всяком случае он изначально знает, что это поведение име-

ло определенный смысл. Поэтому мы и склонны к антропоморфизации

природы, а не к противоположному действию. Именно о таком понима-

нии как идеале исторической науки говорил Марк Блок в тексте, который

внушает историкам страх по поводу их спасения, подобно тому, как одна

фраза св. Павла внушала страх Лютеру: «За зримыми очертаниями пей-

зажа, орудий и машин, за самыми, казалось бы, сухими документами и

за институтами, казалось бы, совершенно оторванными от тех, кто их

учредил, историк хочет увидеть людей. Кто этого не усвоил, тот может

стать, как максимум, чернорабочим источниковедения. Настоящий же

историк похож на людоеда из сказки. Он знает, что там, где он чует чело-

вечину, его ждет добыча»

Понимание - не инструмент для открытий, не треножник прорица-

тельницы (этот треножник - составление ряда), и не критерий истинно-

сти, но оно позволяет восстанавливать цели и «соображения» людей.

В одном тексте у Тэна (без вины виноватого) сказано практически то же

самое: «Первое действие в истории заключается в том, чтобы поставить

себя на место людей, которым мы хотим дать оценку, постичь их инстин-

кты и привычки, проникнуться их чувствами, думать их мыслями, вос-

произвести в себе самих их внутреннее состояние, детально и физически

конкретно представить себе их среду, проследить благодаря воображе-

нию.. . - нам хочется прервать на этом цитату, поскольку здесь соображе-

ния и цели будут подменены наукообразной интерпретацией, - просле-

дить благодаря воображению обстоятельства и впечатления, которые оп-

ределяли, вкупе с природным характером этих людей, их поступки и вели

их по жизни»; такая работа, «раскрывая нам точку зрения людей, чью

историю мы рассказываем, позволяет нам лучше их понять, а поскольку

эта работа состоит из рассуждений, то она, как и всякая научная работа,

поддается верификации и совершенствованию».

...но какие именно - мы не знаем

Мы знаем a priori, что у людей есть цели, однако мы не можем дога-

даться, какие именно. Зная их цели, можно встать на их место, понять,

Apologie pour l'histoire ou métier d'historien. A. Colin, 1952, p. 4 (Cp. M. Блок.

Апология истории, или Ремесло историка. М: Наука, 1986).

219

что они хотели сделать; исходя из того, что они могли ждать от будущего

в данный момент (они могли еще надеяться, что Груши появится вовре-

мя), мы можем восстановить их «соображения». Допуская при этом, что

их правила поведения были рациональны, или что мы, по крайней мере,

знаем, когда они оказывались иррациональны... Но если нам не извест-

ны их цели, то никакая интроспекция нам их не раскроет, или не раскро-

ет истинных целей; вот доказательство ad contrario', ни одна человече-

ская цель не может нас удивить. Если я замечаю, что Наполеон, завязы-

вая битву, старается ее выиграть, то это кажется мне как нельзя более

понятным; но если мне говорят о странной цивилизации (разумеется, во-

ображаемой, но едва ли более странной, чем многие экзотические циви-

лизации или чем наша с вами), где, согласно обычаю, генерал, встреча-

ясь с врагом, должен сделать все возможное для того, чтобы проиграть

битву, то, ненадолго растерявшись, я быстро найду возможное объясне-

ние («это должно объясняться примерно как потлатч; во всяком случае,

существует какое-то по-человечески понятное объяснение»). Вместо того

чтобы применять к этой цивилизации закон: «всякий военачальник пред-

почитает выиграть битву», - я применю другой, более общий: «всякий

руководитель, и даже всякий человек делает то, что предписывает ему

обычай его группы, каким бы удивительным он ни казался». Постепенно

наше понимание человека может быть сведено к следующему высказы-

ванию: «Человек есть то, что он есть, нужно с этим смириться, то есть

понять это»; в этом сущность истории, социологии, этнографии и других

наук со слабой дедукцией.

Так что единственное достоинство понимающей методики заключа-

ется в том, что она показывает нам угол зрения, под которым любое пове-

дение будет выглядеть объяснимым и заурядным; но она не позволяет

нам сказать, какое из более или менее заурядных объяснений верное

И в самом деле, если мы перестанем придавать слову «понимать» смысл

технического термина, которым его наделяет Дильтей, и вернемся к его

обыденному смыслу, то мы увидим, что понимать — это значит объяснять

поступки, исходя из того, что известно о ценностях другого (« Дюран при-

шел в бешенство от такой наглости; я его понимаю, потому что так же

отношусь к наглости»; или: «хотя я отношусь к наглости не так, как он»),

или же «понимать» - это выяснять цели другого путем ретродикции или

реконструкции: я вижу полинезийцев, бросающих оловянные плашки в

Stegmüller, p.365; Boudon, p. 28.

220

лагуну атолла и удивляюсь; мне говорят: «Это соревнование в престиже,

в расточении сокровищ; для них престиж очень многое значит»: теперь

мне известны их цели, я понимаю их ментальность.

Ценностные суждения в истории...

Итак, главная проблема заключается в следующем: выяснить, какие

цели и ценности были у людей и расшифровать их поведение или дать

его ретродикцию. Следовательно, мы не избежим проблемы ценностных

суждений в истории. Эту проблему ставят либо в эпистемологической

форме (являются ли ценностные суждения неотъемлемой частью исто-

риографии? можно ли писать историю без ценностных суждений?), либо

в деонтологической: имеет ли историк право оценивать своих героев? Дол-

жен ли он сохранять флоберовскую бесстрастность? Проблема, постав-

ленная во второй форме, быстро скатывается на уровень назидательных

замечаний: чтобы понять прошлое, историк должен стать его адвокатом,

сочинить laudes Romae, если он специалист по Древнему Риму, сочув-

ствовать и т.д.; а то еще спросят, имеет ли он право встать на чью-то

сторону, «по разному оценивать то, что рождается, и то, что умирает», как

любят или любили говорить в Партии, и строить свою интригу не вокруг

третьего сословия, а вокруг пролетариата, проповедуя, что такое постро-

ение «научнее» любого другого. Если говорить о первой, чисто эпистемо-

логической формулировке проблемы, то здесь, мне кажется, надо выде-

лить четыре аспекта, последний из которых очень сложен, и мы будем

заниматься им до конца этой главы.

1. «Историк не должен судить». Конечно, история, по определению,

заключается в том, чтобы рассказать о происшедшем и не судить (совер-

шенно бескорыстно), хорошо это было или плохо. «Афиняне сделали то-

то, а пелопоннессцы — то-то»: добавить, что они поступили плохо, — это

значит ничего не добавить и выйти за рамки сюжета. Это настолько оче-

видно, что, если в книге по истории нам встретится развернутая похвала

или осуждение, то мы их пропустим; точнее говоря, это настолько несу-

щественно, что иногда избегание таких пассажей или разговоров о жес-

токости ацтеков или нацистов выглядит искусственным; в общем, все

это — просто вопрос стиля. Так что если, занимаясь военной историей,

мы изучаем маневры какого-то генерала и замечаем, что он делал глу-

пость за глупостью, мы можем в равной мере либо говорить об этом с

221

бесстрастной объективностью, либо произнести более человечное слово

«глупость»

Поскольку история занимается тем, что было, а не тем, что должно

было быть, она остается совершенно безразличной к ужасной и вечной

проблеме ценностных суждений, то есть к старому вопросу о том, явля-

ется ли добродетель знанием и может ли существовать наука о целях:

можно ли говорить о какой-то цели, не исходя из последующей цели? Не

основана ли, в конечном счете, любая цель на чистой воле, не обязатель-

но внутренне последовательной и направленной на продление своего су-

ществования? (Мы не можем спорить о конечных целях, как и о вкусах, и

о цветах, не потому, что конечные цели являются целями и ценностями, а

потому что они конечные

; они привлекают или не привлекают - вот и

все.) Оставаясь безразличной к этой проблеме, история безразлична и к

еще более тонкой проблеме «судебного» применения все тех же ценност-

ных суждений. Ведь если поступок плох сам по себе, то этого еще недо-

статочно для того, чтобы считать злодеем совершившего его человека.

Был ли святой Людовик на самом деле таким святым, каким его изобра-

жают? Чтобы ответить на это, не достаточно доказать, что инквизиция

была плохой (или считать ее плохой без доказательств); недостаточно

установить и то, что de facto Людовик IX был основателем инквизиции:

нужно еще решить, в какой мере обвиняемый Людовик IX может счи-

таться ответственным за свои дела, а нет ничего сложнее, чем опреде-

лить меру ответственности. Является ли смягчающим вину обстоятель-

ством, и в какой степени, тот факт, что большинство современников ко-

роля, особенно его наставники, одобряли сожжение еретиков? А если в

ту эпоху все это одобряли, то что же, в конечном счете, остается от ответ-

ственности короля? Вопрос не легкий и не бесполезный, это вопрос на-

шей историчности и нашей конечности; но он не интересует историка,

Leo Strauss. Droit naturel et histoire, trad. Natan et Dampierre. Pion, 1954 et

1969, chap. 2.

Основополагающим текстом здесь является Никомахова этика (VII, 8, 4, 1151

а 10); святой Фома излагает его следующим образом: "В сфере вкусов и поступков

Цель ведет себя таким же образом, как недоказуемые принципы в умозрительной

области" (Summa contra gentiles I, 80; cf.76); из этого следует, что "человека, за-

блуждающегося в принципах, не могут привести к истине более надежные принци-

пы, в то время как они могут привести к ней человека, чье заблуждение касается

выводов" (Summa 4, 95; cf.92).