Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

можем сейчас знать об этой империи. За внушающей доверие внешней

стороной повествования читатель, исходя из того, о чем говорит историк

и какое он уделяет внимание тому или иному типу фактов (религия, ин-

ституты), способен увидеть характер использованных источников, а так-

же лакуны в них, и это воспроизведение в конце концов становится на-

стоящим рефлексом; читатель догадывается о местонахождении плохо

скрытых лакун, он понимает, что количество страниц, отведенных авто-

ром различным моментам и аспектам прошлого, есть средняя величина

между важностью этих аспектов для автора и наличием источников; он

знает, что так называемые народы без истории - это просто народы, чья

история неизвестна, и что у «первобытных» народов есть прошлое, как и

у всех остальных. И главное, он знает, что, начиная новую страницу, ис-

торик без предупреждения меняет темп, в зависимости от ритма источ-

ников, и что всякая книга по истории является в этом отношении набо-

ром непоследовательностей, и что ничего тут не поделаешь; разумеется,

такое положение вещей невыносимо для логического ума и вполне до-

казывает, что история нелогична, но лекарства от этого нет и быть не

может.

Возможно, изменение заглавий станет лекарством? Например, вме-

сто «Истории древнеримской деревни» глава будет называться «Что мы

знаем об истории древнеримской деревни». Может быть, удастся хотя бы

предварительно охарактеризовать источники с точки зрения их особен-

ностей (история историзирующая, исторические анекдоты, роман, сухая

хронология, административные документы) и их ритма (одна страница -

один день, или один век)? Но как решить проблему существования тех

аспектов прошлого, относительно которых источники оставляют нас в

неведении, да так, что мы не ведаем о своем неведении? К тому же, исто-

рик должен решить, какое значение следует придавать различным аспек-

ческой истории. Я прекрасно знаю, что это распространенный предрассудок; это

свойственно и китайской, и греческой историографии. Но это совершенно не приме-

нимо, например, к истории Индии. У Индии великая история, но это история рели-

гии и искусства, а никак не политическая история" (L'Histoire et ses interprétations,

entretiens autour d'Arnold Toynbee. Mouton, 1961, p. 196). Нам предлагают лубочный

образ Индии с ее храмами; как можно отказывать в величии политической истории,

которая, если говорить об Индии, почти неизвестна из-за отсутствия источников, и

вообще, что означает "великая"? Чтение Каутилии (предполагаемый автор Артха-

шастры - прим, перев.), этого индийского Макиавелли, заставляет взглянуть на

вещи иначе.

там; политическая история первого века до нашей эры известна практи-

чески по месяцам; политическая история второго века известна в общих

чертах. Если бы история действительно методично «кодировалась» в со-

ответствии с «частотами», то, по логике, оба века надо было бы описы-

вать в одном ритме; поскольку мы не можем описать неизвестные нам

подробности событий второго века, нам оставалось бы только сократить

подробности первого века... А не следует ди, скажут нам, и в самом деле

искать в источниках значительные факты, и забыть о прахе подробнос-

тей? Но что такое «значительные»? Может быть, имеются в виду инте-

ресные? Но как досадно было бы такое нивелирование повествования по

нижней линии во имя последовательности! Ради чего закрывать глаза и

отказываться от обилия интереснейших подробностей в источниках пер-

вого века? Главное слово произнесено: интересное; разговоры об истори-

ческом значении - для тех, кому нравится серьезность. Интриги вокруг

Цицерона, конечно, уже не имеют для нас значения, но они любопытны

сами по себе и любопытны по той простой причине, что имели место;

таким же образом, самое обыкновенное и незначительное насекомое очень

интересно для натуралиста, поскольку оно существует, а вершина, с точ-

ки зрения альпинистов, заслуживает того, чтобы на нее взобраться, толь-

ко по той причине, что она, как говорил один из них

, «там находится».

Итак, поскольку историю нельзя заставить рассказать больше того, что

есть в источниках, остается только писать, как всегда: в неровном ритме,

соответствующем неравномерной сохранности следов прошлого; короче

говоря, с точки зрения исторического познания, событие подходит для

изучения уже потому, что оно произошло.

Итак, мы увидим, как история Римской империи, политическая жизнь

которой плохо известна, а общество - довольно хорошо, неожиданно при-

ходит на смену поздней Республике - где все практически наоборот - и

предшествует истории Средних веков, которая, по контрасту, покажет, что

нам почти не известна экономическая история Древнего Рима. Мы не

претендуем на открытие того очевидного факта, что в различные перио-

ды лакуны в источниках касаются разных предметов; мы просто отмеча-

ем, что разнородный характер лакун не мешает нам писать нечто, все

еще именуемое историей, и что мы без колебаний изображаем Республи-

ку, Империю и Средние века на одном гобелене, хотя сцены, которые мы

Математик Мэллори, пропавший в 1924 г. на Эвересте; неизвестно, добрался

ли он до вершины.

там вышиваем, не сочетаются друг с другом. Но самое любопытное, что

лакуны истории съеживаются у нас на глазах и мы различаем их только

ценой усилия, поскольку мы имеем смутное представление о том, что

можно a priori найти в истории, поскольку мы подходим к ней без разра-

ботанного вопросника. У нас в источниках - пробел в целый век, а чита-

тель едва ощущает лакуну. Историк может на десяти страницах говорить

об одном дне и промчаться по десяти годам в двух строках: читатель бу-

дет ему верить, как хорошему романисту, и решит, что за эти десять лет

ничего не происходило. Vixere ante nos Agamemnones multi — эта идея

сама по себе не придет нам в голову; вспомним о Марксе и Энгельсе,

заполнивших доисторические тысячелетия своим однообразным перво-

бытным коммунизмом, или о том жанре «правдоподобной истории», к

которому прибегают археологи, чтобы хоть как-то воспроизвести исто-

рию неведомых веков: этот жанр - оборотная сторона утопии, и он так же

уныло логичен, поскольку правило игры - как можно меньше предполо-

жений (историк должен быть осторожен), чтобы с максимальной эконо-

мией средств объяснить те следы, которые по чистой случайности были

отобраны и дошли до нас. Наша близость к прошлому сродни близости с

нашими дедушками и бабушками; они существуют как таковые, поэтому

дни проходят, и мы совсем не задумываемся над тем, что их биография,

которая нам почти неизвестна, состоит из событий, не менее захватыва-

ющих, чем наша, и ее нельзя воспроизвести, используя минимум средств.

Наука является незавершенной de jure, и только история может себе по-

зволить иметь лакуны de facto', ведь она — не ткань, у нее нет основы.

Понятие не-событийного

Историки могут свободно кроить любую эпоху по своему усмотре-

нию (выделяя политическую историю, источниковедение, жизнеописа-

ния, этнологию, социологию, естественную историю

), поскольку у ис-

тории нет своей структуры; и здесь следует определить различие между

«полем» исторических событий и историей как жанром, с учетом разни-

цы в ее восприятии на протяжении веков. Ведь исторический жанр в сво-

их последовательных воплощениях то расширялся, то сужался и в опре-

деленные эпохи делил свой домен с другими жанрами, например, с исто-

' Например, история искусства в Естественной истории Плиния Старшего.

рией путешествий или социологией. Итак, следует различать событий-

ное поле, то есть виртуальный домен исторического жанра, и царство с

изменяющейся территорией, которое данный жанр захватил в этом доме-

не в тот или иной век. На Древнем Востоке были списки царей и дина-

стические анналы; у Геродота-военная и политическая история (по край-

ней мере, в принципе); она описывает подвиги греков и варваров; однако

Геродот-путешественник не отделяет ее от своего рода исторической эт-

нографии. В наши дни история присвоила себе демографию, экономику,

общество, ментальность и стремится стать «целостной историей», воца-

риться во всем своем виртуальном домене. На наших глазах между эти-

ми последовательными царствами устанавливается обманчивая непре-

рывность; отсюда-иллюзия эволюции жанра, поскольку непрерывность

обеспечивается самим словом «история» (но считается необходимым от-

делить социологию и этнографию) и бессменной столицей, то есть поли-

тической историей: однако в наши дни роль столицы может перейти к

социальной истории, или к тому, что называют историей цивилизаций.

Итак, что же исторично, и что таковым не является? Мы займемся

этим вопросом ниже, но сразу скажем, что, проводя это различие, нельзя

доверять границам исторического жанра, существующим на тот или иной

момент; с таким же успехом можно полагать, что сущность театра вопло-

щена в расиновской трагедии или в брехтовской драме. На этом уровне

рассуждений невозможно обосновать различие между историей, этно-

графией, жизнеописанием и банальными происшествиями; невозможно

сказать, почему жизнь Людовика XIV — это история, а жизнь крестьяни-

на из Ниверне в XVII в. - не история; невозможно утверждать, что описа-

ние правления Людовика XIV в трех томах относится к истории, а то же

самое в ста томах - уже нет. Попробуйте установить различие, дать опре-

деление (история - это: история обществ, история значительного, исто-

рия значимого для нас...); немецкий историзм доказал и, более того, не-

вольно подтвердил своим провалом, что ни одно из этих определений не

годится; единственными границами на данный момент являются измен-

чивые условности жанра. Как максимум, можно констатировать, что этот

жанр, часто менявшийся в ходе своей эволюции, тяготеет, начиная с Воль-

тера, ко все большему расширению; подобно реке в равнинной местно-

сти, он широко разливается и легко меняет русло. В конце концов, исто-

рики возвели эту имперскую политику в доктрину; они прибегают не к

речной, а, скорее, к лесной метафоре: они утверждают; на словах и на

Деле, что история, какой ее пишут в ту или иную эпоху, - это всего лишь

участок, расчищенный посреди огромного леса, который по праву при-

надлежит ей целиком. Французская школа Анналов, объединенная вок-

руг журнала, основанного Марком Блоком, занялась распашкой погра-

ничных зон этого участка; по мнению этих первопроходцев, традицион-

ная историография слишком сосредоточилась на добротных крупных

событиях, давным-давно считающихся таковыми; она занималась «ис-

торией договоров и битв»; но оставалось нераспаханным огромное про-

странство «не-событийного», границ которого мы даже не различаем; не-

событийное - это события, еще не признанные таковыми: история мест-

ности, ментальности, безумия или стремления к безопасности в различные

эпохи. Итак, мы будем называть не-событийным ту область истории, ко-

торую мы не воспринимаем как таковую; данное выражение будет упот-

ребляться в книге в этом смысле, и это справедливо, так как школа Анна-

лов и ее идеи вполне доказали свою плодотворность.

Факты не имеют абсолютного значения

Между областями, которые составляют участок, расчищенный на поле

исторических явлений концепциями или условностями той или иной эпо-

хи, не существует постоянной иерархии; ни одна область не повелевает

другой и во всяком случае не поглощает ее. В крайнем случае можно пред-

положить, что некоторые факты важнее других, но сама эта важность

полностью зависит от критериев, выбранных каждым историком, и не

имеет абсолютного значения. Удобно различать историю экономическую,

политическую, историю техники и т.д., но ни в какой методологии не

сказано, что одна из этих историй главнее других; даже если бы это было

сказано и марксизм был бы доказанной истиной, то эта истина была бы

чисто платонической и не повлияла бы на историческое описание; тех-

ника не вобрала бы в себя экономику, а экономика - общество, и все рав-

но приходилось бы подробно описывать события истории общества, эко-

номики и техники. Иногда искусный постановщик создает огромные де-

корации: Лепанто, весь XVI век, вечное Средиземноморье или пустыня,

где лишь Аллах - сущий; это ступенчатое углубление сценографии, это

соположение разных временных ритмов, но не выстраивание детерми-

низмов. Даже если читателю Койре идея рождения физики в XVII веке

под влиянием технических потребностей растущей буржуазии кажется

несостоятельной или, более того, абсурдной

, история науки из-за по-

добных объяснений не исчезнет; на самом деле, когда историк подчерки-

вает зависимость истории науки от истории общества, то это, как прави-

ло, значит, что он пишет «общую» историю какого-то периода, подчиня-

ясь правилу риторики, которое ему предписывает перекинуть мостки

между главами о науке и главами об обществе. История - царство сопо-

ложений.

Тем не менее остается впечатление,-что война 1914 г. - событие все-

таки более важное, нежели пожар в Bazar de la Charité или дело Ланд-

рю"; война относится к истории, а остальное - происшествия. Но это

всего лишь иллюзия, возникающая из-за того, что мы не замечаем разли-

чия между рядом каждого из этих событий и его относительной значимо-

стью в данном ряду; в деле Ландрю было меньше убитых, чем на войне,

но разве оно не соразмерно какому-нибудь эпизоду дипломатии Людови-

ка XV или правительственному кризису 111 Республики? А что сказать о

кошмаре, которым гитлеровская Германия запятнала человечество: о чу-

довищном происшествии в Аушвице? Дело Ландрю - событие первой

величины в истории преступности. Эта история менее важна, чем поли-

тическая история? Она занимает гораздо меньшее место в жизни боль-

шинства людей? То же можно сказать о философии и о науке до XVIII в.

Она меньше влияет на сегодняшний день? А дипломатия Людовика XV

- намного больше?

Но поговорим серьезно: если бы некий добрый дух предложил нам

ознакомиться с десятью страницами из жизни еще не известной цивили-

зации, - что бы мы выбрали? Предпочли бы мы узнать о крупнейших

преступлениях или же о том, на что походило это общество: на мелане-

зийские племена или на британскую демократию? Конечно, мы бы пред-

почли узнать, было ли оно трайбалистским или демократическим. Но

мы только что снова перепутали значимость события и его ряд. История

преступности - это лишь малая (но очень красноречивая в руках искус-

ного историка) часть социальной истории; так же как учреждение посто-

A. Koyré. Etudes d'histoire de la pensée scientifique, p. 61, 148, 260, n. 1, 352

sq.; Etudes newtoniennes, p. 29; cf. Etudes d'histoire de la pensée philosophique, p. 307.

* В результате пожара 4 мая 1897 г. в этом парижском благотворительном уч-

реждении погибло 117 человек .

** H.D. Landru был обвинен в убийстве десяти женщин и приговорен к смертной

казни в 1921 г.

янных посольств, придуманное венецианцами, - это малая часть поли-

тической истории. Следовало бы сопоставить либо значимость преступ-

ников и послов, либо социальную историю и политическую. Что бы мы

предпочли узнать: была ли наша неизвестная цивилизация демократи-

ческой или трайбалистской? Или: была ли она промышленно развитой

или находилась в каменном веке? Возможно, и то, и другое; если только

мы не предпочли бы препираться, выясняя, что важнее: политический

уровень или социальный, и что лучше: отдых на море или в горах? Тут

появляется демограф и говорит, что на первом месте должна быть демо-

графия.

Путаница в идеях возникает из-за жанра так называемой «общей»

истории. Наряду с книгами под названием Опасные социальные группы

или История дипломатии, где критерий выбора обозначен уже в загла-

вии, есть и другие, под названием XVI век, где критерий не заявлен; тем

не менее он существует, и он не менее субъективен. В центре этой общей

истории долгое время находилась политическая история, а сегодня все

большее место занимает не-событийное: экономика, общество, цивили-

зация. Однако это еще не решает всей проблемы. Историк, возможно,

будет рассуждать следующим образом: чтобы не нарушить пропорций

нашей работы, мы будем говорить о том, что было важно для большин-

ства французов в царствование Генриха III; политическая история не бу-

дет уже иметь особой важности, поскольку большинство подданных ко-'

роля имели дело с властью только как налогоплательщики или преступ-

ники; мы будем говорить, главным образом, о трудах и днях Жака

Бономма"; в краткой главе набросаем картину культурной жизни, искус-

ные рассказчики вспомнят здесь прежде всего об альманахах, о книжной

торговле вразнос и о катренах Пибрака". А как быть с религией? В XVI

веке тут значительный пробел. Будем ли мы описывать обычные, повсед-

невные вещи из жизни этой эпохи или же ее патетические взлеты, яркие

и в то же время краткие? Более того, станем ли мы рассказывать о том,

что в XVI веке было обычного, или о том, что его отличает от предыду-

щего и последующего веков? Географам знакомо это затруднение: какая-

нибудь приморская область славится своими рыбаками, однако известно,

что лишь небольшой процент населения занимается там рыбной ловлей;

допустим, что область обязана ей своей самобытностью; допустим и то,

что рыбная ловля - это больной вопрос, наиболее слабое стратегическое

звено в ее экономике; итак: обычная вещь, отличительная черта или стра-

тегическое звено? Тут появляется другой историк, для которого важнее

всего длительность выбранных событий: глубинные структуры, медлен-

ные изменения, вековые циклы; критерий здесь - количественный, но

количество на этот раз относится к времени, а не к численности людей*

или к продолжительности рабочего дня каждого из них. Третий историк

предпочитает книги с событиями: XVII век - это физика, барокко, карте-

зианство и абсолютная монархия. Для историка античности не менее

подходящим критерием будет внятность: вместо того чтобы предлагать

читателю историю, полную лакун, как издание стихов Сафо, он сведет ее

к избранным событиям, от которых осталось больше следов; история го-

рода Помпеи и просопографическое исследование аппарата управления

займут больше страниц, чем история города Рима и всего III века. Или,

например, он покажет цивилизацию с точки зрения ее верхов, а не масс:

мало понятное для нас римское благочестие будет рассмотрено через при-

зму вергилиева благочестия.

Нельзя утверждать, что один факт является историческим, а другой -

занимательным случаем, достойным забвения, поскольку любой факт

входит в какой-то ряд и только в нем получает относительное значение.

Может ли, как утверждалось, значимость последствий сделать один факт

более важным, чем другой

? Блаженны те, кто может выделить и просле-

дить до наших дней последствия поражения Афин в 404 г.; и потом, как

известно, «происхождение редко бывает привлекательным». К тому же,

сами последствия пришлось бы выбирать; здесь и возник бы докучли-

вый вопрос о «смысле истории», о смысле, который ей придают: Верги-

лий и судьбы Рима, Маркс и буржуазия, Огюстен Тьерри и третье сосло-

вие, Лависс и единство французской нации. В любом случае критерий

значимости последствий - это всего лишь фикция, порожденная чрез-

мерной серьезностью: история рассказывает о войнах Людовика XIV ради

них самих, а не ради далеко идущих последствий, которые они могут

иметь. Не лучше ли судить об относительном значении события, исходя

из ценностей самой эпохи? При этом мы бы, из милосердия, принимали

за объективность субъективность главных заинтересованных лиц; к со-

жалению, сами ценности являются такими же событиями, как и прочее.

* Эквивалент Ивана Петрова.

** Дипломат, и поэт Guy du Faur de Pibrac (1529-1584).

См. возражения Макса Вебера Эдуарду Мейеру в Е. Meyer. Essais sur la théorie

de la science, trad. J. Freud. Pion, 1965, p. 272 sq.

О Вестфальском мире говорят не ради того интереса, который он пред-

ставлял для современников; если бы эти договоры остались незамечен-

ными современниками, то их безразличие было бы просто еще одним

событием. У нас нет того интереса к цирку, какой испытывали к нему

древние римляне, но нас интересует их интерес к нему. А будет ли исто-

• рическим то, что не индивидуализировано, что касается человека как

общественного существа? Пусть на это ответят те, кто чувствует себя спо-

собным провести такое различие и увидеть в нем смысл.

Насморк Людовика XIV, хоть он и королевский, не является, однако,

политическим событием, но относится к истории здоровья французского

населения. Событийное поле — это пересечение рядов. Итак, мы видим,

какой идеей руководствуется историография: целостная история, которой

не чуждо ничто, отвечающее критериям события; ведь никто теперь не

удивляется, встречая в названиях статей историю ощущения времени или

историю восприятия (или классификаций) цвета. Правда, при этом мы

уже не видим принципиальной разницы между историей общества при

Людовике XIV, живописи в Помпеях или тосканского края в XIII веке, с

одной стороны, и между описанием современного тробрианского обще-

ства, быта североафриканских рабочих парижского предместья или фо-

тографии как народного творчества, с другой стороны; различие между

историей, этнографическим описанием и социологией как историей со-

временной цивилизации остается чисто традиционным и зависит от струк-

туры университетских учреждений.

Расширение предмета истории

Однако чем шире становятся событийные горизонты, тем менее оп-

ределенными они кажутся: все, что составляло обыденную жизнь всех

людей, включая то, что способен заметить только виртуоз дневниковых

записей, по праву является добычей историка; ибо в какой иной сфере

бытия историчность могла бы отразиться ярче, чем в повседневной жиз-

ни? Это вовсе не означает, что история должна превратиться в историю

повседневной жизни, что история дипломатии Людовика XIV будет за-

менена описанием эмоций парижского простонародья во время торже-

ственных выездов короля, что история транспортных средств будет заме-

нена феноменологией пространства и его инфраструктурой; нет, просто

имеется в виду, что событие известно лишь по его следам и что всякий

факт повседневной жизни есть след некого события (неважно, внесено

ли оно уже в каталог или покоится еще в поле не-событийного). Таков

урок историографии со времен Вольтера и Буркхардта. Сначала Бальзак

вступил в соревнование с актами гражданского состояния, затем истори-

ки соревновались с Бальзаком, который в предисловии 1842 г. к Челове-

ческой комедии упрекал их в пренебрежении к истории нравов. Сперва

они заполнили наиболее вопиющие пробелы, описали количественный

аспект демографической и экономической эволюции. В то же время они

открывали ментальность и ценности; они увидели, что вместо изложе-

ния подробностей о безумии в греческой религии или о лесах в Средние

века можно заниматься чем-то более интересным, а именно: дать пред-

ставление о том, как люди той эпохи воспринимали лес или безумие,

поскольку не существует восприятия этих предметов вообще и у каждой

эпохи - свое восприятие, а профессиональный опыт показал, что описа-

ние этого восприятия в источниках дает исследователю сколь угодно об-

ширный и многоплановый материал. При этом мы еще далеки от умения

осмысливать всякие мелкие случаи восприятия, составляющие наш жиз-

ненный опыт. В Дневнике парижского мещанина (Journal d'un bourgeois

de Paris) за март 1414г. мы находим строки, которые образуют настолько

своеобразную смесь, что они могли бы стать подлинной аллегорией все-

общей истории: «В то время маленькие дети, идя вечером за вином или

горчицей, пели:

Votre с.n a la toux, commère,

Votre с. n a la toux, la toux.

(Кашляет ваша ", кума,

Кашляет, кашляет ваша **).

Действительно, случилось так, по изволению Божвему, что дурное и

гнилостное поветрие обрушилось на людей, лишив охоты пить, есть и

спать больше ста тысяч человек в Париже; эта болезнь вызывала такой

сильный кашель, что большую мессу уже не пели. Никто от этого не уми-

рал, но поправлялись с большим трудом». Тот, кто просто улыбнется, про-

пал для истории: эти несколько строчек составляют «совокупный соци-

альный факт», достойный Мосса. Тот, кто читал Пьера Губера (Goubert),

узнает в этом нормальное демографическое состояние населения в доин-

Дустриальный период, когда летние эндемии часто сменялись эпидемия-

ми, несмертельный характер которых вызывал удивление, и принимали

их с тем же смирением, с каким мы принимаем автомобильные аварии,

хотя они уносили гораздо больше жизней; тот, кто читал Филиппа Арье-

са (Ariès), увидит в специфическом языке этих ребятишек следствие до-

руссоистской системы воспитания (а если кто-то читал Кардинера* и по-

лагает, что базовая личность...) Но почему детей отправляли именно за

вином и горчицей? Может быть, другие продукты брали не в лавке, а

привозили с фермы или готовили дома (как, например, хлеб) или поку-

пали утром на каком-нибудь зеленном рынке; здесь и экономика, и город

с округой, и ореолы экономиста фон Тюнена...** Остается только иссле-

довать эту детскую республику, которая, по всей видимости, отличалась

своими особыми нравами, вольностями и развлечениями. Полюбуемся,

хотя бы как филологи, примечательной формой их песенки с повтором в

двух строках и издевкой с обращением на «вы». Любой, кто интересовал-

ся формами солидарности, псевдо-родством и шуточным родством в эт-

нографии, придет в восхищение от всего того, что кроется за словом

«кума»; любой, кто читал ван Геннепа (van Germep), прекрасно чувствует

дух этой фольклорной издевки. Читатели Ле Бра*** окажутся в знакомой

им обстановке, где эталоном события служит большая месса. Не будем

комментировать ни «гнилостное поветрие» с точки зрения истории меди-

цины, ни «сто тысяч человек» в Париже времен Арманьяков с точки зре-

ния демографии и истории демографического сознания, ни «изволение

Божье», ни ощущения fatum'a. И разве заслуживала бы история цивили-

заций свое название в отсутствие всего этого великолепия, особенно с

таким автором, как Тойнби?

Пропасть между античной историографией, с ее чисто политическим

взглядом, и нашей социально-экономической историей огромна; но она

не больше той, что отделяет сегодняшнюю историю от завтрашней. Что-

бы по-настоящему осознать это, хорошо бы написать исторический ро-

ман, так же как для проверки описательной грамматики хорошо бы запу-

стить ее в машину для переводов в обратном направлении. Наша концеп-

* Психоаналитик и этнолог Abraham Kardiner (1891-1981) разработал совмест-

но с Р. Линтоном теорию "базовой личности", соединяющей в себе типичные черты

представителей того или иного общества.

" Johann Heinrich von Thünen (1783-1850) исследовал, в частности, связь меж-

ду расстоянием земельных участков от рынка и характером сельскохозяйственного

производства.

*** Юрист и социолог Gabriel Le Bras (1891-1970), автор Introduction à l'histoire

de la pratique religieuse en France, 2 vol. (1942-1945).

хуализация прошлого настолько ограничена и приблизительна, что от

исторического романа, даже самого документированного, несет фальшью,

как только персонажи открывают рот или делают жест; да и как может

быть иначе, если мы даже не можем сказать, в чем собственно заключа-

ется явно ощутимая разница между беседой у французов, у американцев

и у англичан, или предвидеть хитросплетения беседы провансальских

крестьян? По позе двух господ, беседующих на улице, мы видим, не слы-

ша их разговора, что это не отец и сын,-но что они друг другу не чужие:

возможно, тесть и зять; по тому, как держится другой господин, мы дога-

дываемся, что он только что вышел из дому, или из церкви, или из учреж-

дения, или из чужого дома. Но стоит нам сесть в самолет и долететь до

Бомбея - и мы уже не сможем угадывать подобные вещи. Историку еще

нужно немало поработать, прежде чем мы сможем перевернуть песоч-

ные часы времени, а завтрашние трактаты, наверное, будут также отли-

чаться от наших, как наши - от Фруассара или Евтропиева Бревиария.

История с большой буквы - это лишь идея

Что можно также выразить следующим образом: История с большой

буквы, как в Discours sur l'Histoire universelle, в Leçons sur la philosophic

de l'Histoire и в A Study in History', не существует: существует лишь «ис-

тория чего-либо». Событие приобретает смысл только в ряду событий.

количество рядов бесконечно, между ними нет иерархических связей, и.

как мы увидим, они не сходятся в геометрале, включающем все проек-

ции объекта. Идея Истории есть недостижимый предел или, вернее, транс-

цендентальная идея; написать такую Историю невозможно, историче-

ские сочинения, претендующие на полноту, невольно вводят читателя в

заблуждение, а все философии истории суть нонсенс, плод догмат

^е

ских иллюзий, вернее, они были бы нонсенсом, если бы не были, как

правило, философиями одной из «историй чего-либо» среди прочих

истории нации. Единственное, для чего можно с успехом использовать

идею Истории, - это для корректирования; для этой идеи, сказал бы Кап г

есть «высшее и исключительно важное применение, а именно: направ-

лять рассуждение к определенной цели»; то есть она обладает «объек i и в-

Слово о всеобщей Истории, Лекции по философии Истории, Пости.мсетк.'

Истории - сочинения Боссюэ, Гегеля и Тойнби.

ной, но не определенной ценностью», и мы не можем найти ей «никакого

определенного эмпирического применения, поскольку она не дает нам

ни малейшего критерия»; это только «эвристический принцип».

Все идет хорошо, пока мы просто утверждаем, вслед за святым Авгу-

стином, будто империями и народами управляет Провидение, а победы

Рима соответствовали Божьему замыслу: в таком случае мы знаем, о ка-

кой из «историй» идет речь; все рушится, когда История перестает быть

национальной историей и постепенно раздувается от всего, что нам уда-

ется узнать о прошлом. Может быть, Провидение направляет историю

цивилизаций? Но что такое цивилизация

? Может, Бог направляет flatus

Очень распространена идея о том, что все события одной эпохи имеют общий

характер и придают ей единообразие; так, каждый парижский квартал или пейзажи

Умбрии в целом имеют для нас особый колорит. Шпснглер апеллировал к некоему

чувству такта (это его слово), к интуиции - сам он гордился своей исключительной

интуицией, - позволяющей разглядеть своеобразие и дискретность исторических

эпох. Около 1950 г. французская феноменология надеялась, что, подобно тому, как

мы воспринимаем мир в некоем мелодическом единстве, так когда-нибудь мы суме-

ем уловить и стилистическое единство, которое — она в этом не сомневалась — охва-

тывало все события одного периода. Тем интереснее понять, на чем основана эта

характерологическая иллюзия, такая же наивная, как представление о "веселом го-

роде Париже" или о Belle Epoque. Она идет прежде всего от красноречия, от фразе-

ологии источников: ясность классической Греции, простая красота цицероновской

эпохи, когда исполненные мужества аристократы прогуливались под портиками,

беседуя о бессмертии души... Возьмем позднюю Империю, чей образ связан для

нас с массивными украшениями, блеском, причудливостью, удушливой атмосфе-

рой, жестокостью, которых мы не видим в ранней Империи: истоки такого восприя-

тия — исключительно в "кафкианском" красноречии поздней Империи, одинаково

присущем Аммиану, святому Иерониму, Кодексу Феодосия и надписям, которые так

тонко растолковал Е. Aucrbach (Mimesis, trad, fr., p. 70-77); впрочем, то же впечатле-

ние жестокого удушья возникает, когда мы читаем папирусы поздней Империи, не-

многие дошедшие до нас декреты или Деяния мучеников', это жестокость всех импе-

рий, в которых администрация, коррумпированная и оторванная от народа, скользя

по поверхности крестьянских масс, компенсирует свое бессилие жестокостью и ве-

личественной позой: так было и в турецкой, и в китайской империи. Хотелось бы

также знать, насколько реалистичен возникший у нас мрачный образ ВекаВийопа и

пляски смерти, и на каком уровне реальности находится замечательное характеро-

логическое исследование Хейзинги; этот мрачный колорит, эту одержимость идеей

смерти приписывают обстоятельствам XV века, чуме, войнам, Великому расколу на

Западе. В таком случае вопрос: если зависимость столь проста, то как должны выг-

лядеть литература и живопись в век Освенцима и Хиросимы?

vocw? Не заметно, чтобы двухпалатность, coitus interruptus, небесная

механика, прямые налоги, привычка приподниматься на носках, выска-

зывая тонкое или глубокомысленное замечание (как г-н Биротто*), и дру-

гие явления XIX века эволюционировали в одном ритме; и отчего бы им

это делать? А раз они этого не делают, то наше впечатление, что истори-

ческий континуум делится на некоторое количество цивилизаций, - все-

го лишь оптический обман, и спор об их количестве имеет примерно та-

кое же значение, как спор о распределений звезд по созвездиям.

Если Провидение управляет Историей и История есть единое целое,

то божественный замысел неразличим; История как единое целое от нас

ускользает, а История как пересечение рядов представляется хаосом, по-

хожим на движение в большом городе, когда смотришь на него из само-

лета. Историка не очень волнует, есть ли у этого движения какая-то цель.

закон, эволюция. Ведь совершенно ясно, что этот закон не будет ключом

ко всему; информация о том, что поезд направляется в Орлеан, не вклю-

чает в себя и не объясняет всего того, чем могут быть заняты пассажиры

в вагонах. Раз закон эволюции не является мистическим ключом, то он

может быть лишь указателем, который позволит наблюдателю, прибыв-

шему с Сириуса, увидеть, который час на циферблате Истории и сказан,,

что такой-то исторический момент наступает после такого-то; в чем бы

ни заключался этот закон: в целесообразности, в прогрессе, в переходе от

гомогенного к гетерогенному, в развитии техники или свободы, — он по-

зволит сказать, что XX век наступает после IV века, но не будет включать

в себя того, что могло произойти за эти века. Наблюдатель, прибывший с

Сириуса, зная, что свобода печати или количество автомобилей являют-

ся надежными хронологическими указателями, будет датировать увиден-

ное на Земле, исходя из этой стороны реальности, но земляне, как мы

понимаем, все равно будут делать много других вещей, а не только во-

дить автомобиль и ругать в газетах правительство. Направление эволю-

ции - это проблема биологическая, богословская, антропологическая,

социологическая или патафизическая", но не историческая, так как ис-

торик спокойно жертвует историей ради одного из ее аспектов, который

' Персонаж из Человеческой комедии Бальзака (Grandeur et décadence de ( V.v.r

Birotteau).

" Слово, придуманное французским

писателем А. Жарри для обозначения "па-

\^JI\JUV,

IIL/ПДУ

IVICtnrlV/^

\J'|'«"'\y

,- „

УКИ о частностях", которая предлагает воображаемые решения проблем обще, о

рядка (v. A. Jarry. Gestes et opinions du docteur Faustroll, pataphysicien, 1911).

может и не указывать направления; тогда как физика и даже термодина-

мика не сводятся к созерцанию энтропии

Сегодня философия истории - это мертвый жанр или, по крайней мере, жанр,

который продолжает жить только среди эпигонов довольно популярного направле-

ния типа шпенглеровского. Ибо это был ложный жанр: философия истории, если не

говорить о философии откровения, дублирует конкретное объяснение фактов и от-

сылает к механизмам и законам, объясняющим эти факты. Законны лишь две край-

ности: провиденциализм Града Божьего и эпистемология истории; все прочее не

имеет права на существование. Предположим, что у нас есть основание утверждать,

будто общее движение истории происходит в направлении к Царству Божьему (свя-

той Августин), или состоит из сезонных циклов, которые сменяются в вечном вра-

щении (Шпенглер), или подчинено "закону" — вернее, эмпирической констатации -

трех стадий (О. Конт); или же что, "изучив переменчивость свободы, мы бы обнару-

жили в ней постоянное направление, непрерывное развитие", которое ведет челове-

чество к свободной жизни при совершенной конституции (Кант). Одно из двух: или

это движение есть просто равнодействующая тех сил, которые направляют исто-

рию, или оно вызвано таинственной внешней силой. В первом случае философия

истории дублирует историографию или даже представляет собой крупномасштаб-

ную историческую констатацию — и этот факт требует своего объяснения, как вся-

кий исторический факт; во втором случае эта таинственная сила либо известна че-

рез откровение (святой Августин), и можно попытаться найти какие-то ее следы в

деталях событий, если только не отказаться - что более мудро - от попыток постичь

пути Провидения; либо то, что история движется по кругу (Шпенглер)- это любо-

пытный и необъяснимый факт, о котором догадались, наблюдая за самой историей;

но тогда, вместо того чтобы впадать в транс, следует объяснить это странное откры-

тие, понять, по каким конкретным причинам человечество ходит по кругу; может

быть, этих причин не найдут: тогда открытие Шпенглера будет проблемой истории,

неоконченной страницей историографии.

Вернемся к философиям истории, которые, вслед за Кантом, говорят, что дви-

жение человечества в целом происходит или имеет тенденцию происходить по тому

или иному пути и что это направление определяется конкретными причинами. Ко-

нечно, такое замечание имеет лишь эмпирический смысл: как если бы вместо час-

тичного знания Земли и континентов мы вдруг получили бы законченную плани-

сферу с полным очертанием континентов. Разумеется, знание формы всего конти-

нента в целом не заставило бы нас изменить сделанного описания уже известной

его части; таким же образом знание о будущем человечества не заставило бы нас

изменить нашего способа писать историю прошлого. И к тому же, это вовсе не было

бы нам философским откровением. История человечества в своих общих чертах не

имеет никакой дидактической ценности; если человечество идет все дальше по пути

технического прогресса, то это не обязательно его миссия; это может быть вызвано

обычным феноменом имитации, эффектом "снежного кома", случайностью в цепи

Маркова или какой-то эпидемией. Знание о будущем человечества само по себе не

Итак, если историка не волнует эта масштабная проблема, что же тогда

его заинтересует? Этот вопрос задают часто

, и ответ на него не так прост:

его интерес будет зависеть от состояния источников, от его склонностей,

от идеи, которая придет ему в голову, от заказа издателя и от многого

другого. Но если при этом хотят спросить, чем должен интересоваться

историк, тогда ответа просто не существует: можно ли отнести к благо-

родному жанру истории дипломатический инцидент и отказать в этом

истории игр и спорта? Установить объективную шкалу значимости не-

возможно. Закончим строками из Поппера, который выражается предельно

ясно

: «Я полагаю, что единственный способ разрешить эту трудность -

сознательно ввести заранее намеченный избирательный подход. Истори-

цизм принимает интерпретации за теории. Можно, например, интерпре-

тировать «историю» как историю классовой борьбы, или расовой борьбы

за превосходство, или как историю научно-технического прогресса. Все

эти подходы более или менее интересны и как таковые совершенно бе-

зупречны. Но историзаторы не преподносят их в таком виде; они не по-

нимают, что неизбежно существует некое множество интерпретаций,

принципиально равноценных (даже если некоторые из них более плодо-

творны, что немаловажно). Вместо этого они их подают как доктрины

имеет никакой ценности: оно поставило бы перед нами проблему механизмов при-

чинности в истории; философия истории поставила бы перед нами вопросы методо-

логии истории. Например, "закон" трех стадий у Конта ставит перед нами вопрос о

том, почему человечество проходит три стадии. Именно это мы видим у Канта, чья

очень трезвая философия истории преподносится как выбор и отсылает к конкрет-

ному объяснению. Действительно, Кант не скрывает, что программа философской

истории рода человеческого заключается не в написании всей истории с философс-

кой точки зрения, а в написании той части истории, которая относится к выбранной

точке зрения, к прогрессу свободы. И он занимается поиском конкретных причин, в

силу которых человечество движется к этой цели: например, даже при крагковре-

менных возвратах к варварству - во всяком случае, в практическом плане - происхо-

дит передача ''зачатков света" грядущим поколениям, а человек по натуре своей

является доброй почвой для роста этих зачатков. Но это будущее человечества, даже

если оно возможно и вероятно, никак не бесспорно; Кант считает свою философс-

кую Историю трудом ради этого будущего, ради того, чтобы его наступление стало

более вероятным.

Например W. Dray. "The Historian's Problem of Selection" in Logic, Methodology

and Philosophy of Science. Proceedings of I960 international Congress. Stanford

University Press, 1962, p. 595-603.

K. Popper. Misère de l'historicisme, trad. Rousseau. Plon, 1956, p. 148-150.

или теории, утверждая, что любая история есть история классовой борь-

бы и т.д. С другой стороны, классические историки, которые справедливо

возражают против такого приема, рискуют впасть в еще большее заблуж-

дение; стремясь к объективности, они чувствуют себя не вправе принять

какой-то избирательный подход, но поскольку это невозможно, они при-

нимают его, как правило, не отдавая себе отчета в том, что делают».

Раз Истории не существует, то проясняется небольшая загадка: как

получилось, что античная философия, схоластика и классическая фило-

софия никогда не философствовали по поводу Истории? Историзм XIX

века полагал, что превзошел классическую философию: открытие про-

шлого стало открытием нового континента, где находятся все мыслимые

истины; нужно, как говорил Трельч, «в принципе историзировать все, что

мы думаем о человеке и его ценностях»; это современная версия Пирро-

новых парадоксов. На самом деле, классическая философия не прошла

мимо истории, или даже историй; но вместо философствований об Исто-

рии, она предпочитала размышлять либо о Бытии и Становлении в об-

щем, либо об одной из «историй чего-либо», вполне определенной, на-

пример, об истории смены политических режимов, монархии, демокра-

тии, тирании.

История разворачивается в подлунном мире

К тому же, она не персонифицировала Историю: она лишь констати-

ровала, что наш мир - это мир становления, зарождения и распада.

С точки зрения Аристотеля и схоластики, мир включает в себя две совер-

шенно разные области, нашу землю и небеса. В небесной области - де-

терминизм, закон, наука: звезды не рождаются, не меняются и не умира-

ют, их движение отличается размеренностью и совершенством часового

механизма. В нашем мире, расположенном под луной, напротив, господ-

ствует становление, и все здесь - событие. Точная наука об этом станов-

лении невозможна; его законы - не более чем вероятность, так как нужно

учитывать частности, привносимые «материей» в наши умозаключения

о форме и чистых концептах. Человек свободен, случайность существу-

ет, события имеют причины, следствие которых вызывает сомнение, бу-

дущее неопределенно, а становление зависит от случая. Аристотелевское

противопоставление небесного и подлунного будет понятнее, если срав-

нить его с часто встречающимся противопоставлением физических наук

гуманитарным: как утверждают, человек не может быть объектом науки,

человеческие дела- не вещны... Это аристотелевское противопоставле-

ние, приложенное к другому уровню бытия; в конце этой книги мы уви-

дим, что можно об этом сказать, но, во всяком случае, аристотелевская

концепция остается самым удобным инструментом для описания исто-

рии, какой она является и какой останется, пока будет заслуживать назва-

ния истории: в подлунном мире всякий узнает мир, где мы живем и дей-

ствуем, мир, который видят наши глаза и описывают романы, драмы и

книги по истории, в отличие от абстрактных небес, где царят физические

и гуманитарные науки. Эта идея может шокировать: часто полагают, пусть

и не вполне осознанно, что поскольку свобода и случайность суть иллю-

зии здравого смысла, отвергаемые наукой, то историк, если он хочет встать

выше тривиального понимания, должен заменить свободу и случайность

детерминизмом, он должен выйти из подлунного мира. То есть историю

воображают гуманитарной наукой; таковы две иллюзии: полагать, что

гуманитарные науки относятся к подлунному миру и что история к нему

не относится. Вопреки историзму и наукообразию, мы должны вернуться

к классической философии, для которой Истории не существует, а исто-

рические факты ненаучны. Для исследования по эпистемологии истории

достаточно буквально нескольких крошек, упавших со стола Аристотеля

и Фукидида

; и еще, как мы увидим, ему дает пищу опыт работы исто-

риков за последние сто лет.

Какие факты являются историческими?

Историзм, от Гердера до Коллингвуда и Тойнби, бесполезен и ложен;

он породил больше сложностей, нежели решил - и даже поставил - про-

блем

. Чтобы освободиться от историзма, достаточно допустить, что все

Е. Gilson. Linguistique et philosophie. Vrin, 1969, p. 87: "Одного только имени

Аристотеля достаточна, чтобы раздразнить тех, кто не протает ему того, что, явив-

шись раньше них, он увидел и высказал простые, внушительные, очевидные исти-

ны, почти наивные в своей очевидности н которые сегодня можно только открыть

заново, поскольку превзойти их нелегко... Эта простая и непосредственная объек-

тивность позволяла Аристотелю описывать веши так, как он их видел. Аристоте-

левской философии никогда не существовало: сама описываемая реальность заме-

няла ему систем}'".

О происхождении историзма -- или, если угодно, историцизма. - от Вольтера и

Фергюсона до Гердера и Гете. см. класссический труд F. Mcinekc. Die Entstehung

исторично; историзм, доведенный до логического конца, становится без-

вреден. Он лишь констатирует очевидное: каждое мгновение происхо-

дят самые разные события, а наш мир - это мир становления; бессмыс-

ленно полагать, будто некоторые из этих событий имеют особую приро-

ду, являются «историческими» и составляют Историю. Историзм

поставил, прежде всего, следующий вопрос: в чем различие между со-

бытием историческим и событием, которое историческим не является?

Поскольку очень скоро выяснилось, что определить это различие нелег-

ко, что нельзя проводить раздел с позиций наивного или национального

сознания, а иные позиции ничуть не плодотворнее, и что предмет спора

проскальзывает между пальцами, то историзм заключил, что История

субъективна, что она является отражением наших ценностей и ответом

на вопросы, которые нам хочется перед ней поставить.

Заслугой историзма можно считать выявление сложностей, связан-

ных с идеей Истории, и пределов исторической объективности; еще про-

ще вообще не выдвигать идею Истории и изначально допустить, что под-

лунный мир — это царство вероятности. Все, что говорится о разрушении

предмета истории, о кризисе истории, о фактах, «которые не существу-

ют», - все это составляет ядро нынешней исторической проблематики

(по крайней мере в Германии и Франции; в Англии этим ядром является

скорее человеческий аспект исторической причинности) и есть лишь след-

ствие изначального вопроса: что исторично и что таковым не является?

Но достаточно допустить, что все исторично, и эта проблематика станет

простой и в то же время безвредной; да, история - лишь ответ на наши

вопросы, поскольку практически невозможно задать все вопросы, опи-

сать все становление, и поскольку развитие исторического вопросника

происходит во времени и так же медленно, как развитие любой науки;

да, история субъективна, поскольку свобода выбора сюжета историчес-

кого сочинения несомненна

des Historismus - Werke, B. 3. München, Oldenburg, 1965. Но симпатии прусского

ученого были на стороне индивидуальности и индивида в фтевском понимании, а

не "тоталитаризма", исторического или какого-то иного (см. том 4, с. 100-101, кото-

рые он имел смелость и благородство опубликовать в 1939 г.): так что Майнеке пред-

ставляет особое направление историзма, и национализм занимает незначительное

место в его книге, где не говорится также о Гегеле (в своей рецензии на эту книгу

Кроне отвергает тезис Майнеке и помещает Гегеля у истоков историзма; эта рецен-

зия воспроизведена в La Storia come pensiero e come azione).

О происхождении исторического сознания в XVIII в. см. H. Batterfield. Man on

his Past, the Study of the History of Historical Scolarship. Cambridge, 1955; 1969,

III. He факты, не геометрал,

а только интриги

Если все происшедшее в равной степени достойно стать историей, то

не превратится ли она в хаос? Каким образом один факт окажется там

важнее другого? Не сведется ли все к однообразной череде единичных

событий? Жизнь крестьянина из Ниверне будет равнозначна жизни Лю-

довика XIV; шум клаксонов, раздающийся в данный момент на улице,

равнозначен мировой войне... Можно ли избежать историзирующего

подхода? Чтобы избежать распыления истории на неповторимое, а также

однообразия, при котором все равноценно, в ней должен существовать

отбор.

Ответ здесь двоякий. Во-первых, как станет ясно в следующей главе,

историю интересует не неповторимость отдельных событий, а их специ-

фичность; кроме того, факты, как мы увидим, не существуют в виде мас-

сы песчинок. В истории нет детерминизма элементарных частиц: она

разворачивается в нашем мире, где мировая война и в самом деле имеет

большее значение, нежели шум клаксонов; разве что - все может слу-

читься - этот шум вызовет мировую войну; ибо «факты» не существуют

в изолированном виде: историк находит их в форме четких совокупнос-

тей, где они играют роль причин, целей, обстоятельств, случаев, предло-

гов и т.д. В конце концов, наше существование не кажется нам однооб-

разной чередой отдельных происшествий; оно изначально имеет смысл,

мы его понимаем; почему же историк должен оказаться в кафкианской

ситуации? История состоит из той же субстанции, что и жизнь каждого

из

нас.

Итак, для фактов характерна естественная и неизменная структура,

которую историк находит уже в готовом виде, как только он выбирает

сюжет: усилия историка заключаются только в обнаружении этой струк-

р. 33; упомянем также имя аббата Флери (С. Fleury), сочинения которого заслужива-

ют изучения. Об общей истории исторического жанра см. F. Wagner. Geschichtwissen-

schaft (Orbis Academicus, B. I, 1). Fribourg & München: Karl Alber, 1951 и!966, где

рассматриваются историки от Гекатея Милетского до Макса Вебера и подчеркива-

ется значение немецкого исторического подхода. О тенденциях сегодняшней исто-

риографии и о современных авторах см. A. Marwick. The Nature of the History.

Macmillan, 1970.