Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

162

ный выход для побежденного - не перемирие, а победа, то нелепость этих

слов поразила бы нас»

Историческое понятие позволяет, например, обозначить событие как

революцию; из этого не следует, что, используя данное понятие, мы зна-

ем, «что такое» революция. Такие понятия не достойны своего названия,

относящегося к совокупности неразрывно связанных элементов; это, ско-

рее, набор разнородных представлений, создающих иллюзию умозаклю-

чения, а на самом деле это просто некие обобщенные образы. Понятия

революция, город составлены из всех известных нам городов и револю-

ций и ждут от нашего будущего опыта нового расширения, для которо-

го они всегда открыты. Поэтому некий историк, специалист по Англии

XVII в., может жаловаться на то, что его собратья «говорили о социальных

классах, не делая оговорок относительно данного века; говоря о восходя-

щих или утрачивающих свои позиции классах, они явно думали о конф-

ликтах совершенно иного рода»

; выражение «средний класс» тоже вы-

зывает «слишком много обманчивых ассоциаций, когда его применяют к

социальному строю эпохи Стюартов»; «иногда (но реже, и как раз из-за

нечеткости языка) доходят до смешения иерархических групп с соци-

альным классом и продолжают свою мысль так, словно такие группы

могли развиваться, приходить в упадок, сталкиваться друг с другом, со-

знавать свое существование, иметь собственную политику». Короче го-

воря, как сказано в Критике чистого разума, «эмпирическое понятие

никак не может быть определено, а только — объяснено; мы никогда не

уверены в том, что под названием, обозначающим некий объект, не под-

разумевают то больше, то меньше характеристик. Так, в понятии золота,

помимо веса, цвета и прочности, один может подразумевать еще и то свой-

ство золота, что оно не ржавеет; тогда как другой, может быть, и не дума-

ет об этом свойстве. Некоторыми характеристиками пользуются постоль-

ку, поскольку они нужны для различения, однако благодаря новым на-

блюдениям одни из них исчезнут, а другие будут добавлены, так что

Tretise on Human Nature, p. 13 (Everyman's Library).

P. Laslett. Un monde que nous avons perdu: famille, communauté et structure

sociale dans l'Angleterre pré-industrielle, trad. fr. Flammarion, 1969, p. 31; см. тж

p. 26; 27 ("капитализм, одно из того множества неопределенных слов, которые со-

ставялют лексикон историков"); 30 («к несчастью, предварительное исследование,

подобное нашему, должно заниматься таким сложным, противоречивым и техни-

ческим понятием, как "социальный класс"»); 61 ("ассоциация идей").

163

понятие никогда не бывает заключено в четкие рамки. И, кроме того, за-

чем давать определение понятию подобного рода? Ведь когда речь идет,

например, о воде, то мы не ограничиваемся тем, что мы понимаем под

словом «вода», а обращаемся к опыту, и в этом случае данное слово, с

немногими связанными с ним характеристиками, является только обо-

значением, а не понятием о вещи; следовательно, так называемое опре-

деление есть не что иное, как объяснение слова»

. Если бы мы договори-

лись применять слово «революция» только к революциям, приводящим к

смене собственников, то в величественном саду французского языка ста-

ло бы, конечно, несколько больше порядка, но это ни на дюйм не продви-

нуло бы вперед теорию и типологию революционных процессов и исто-

рию 1789 г. Часто выражаемое пожелание о том, чтобы история четко

определяла используемые ею понятия, и утверждение, будто эта четкость

есть первое условие ее будущего прогресса, представляют собой прекрас-

ный пример ложной методологии и бессмысленной строгости.

Но самая главная скрытая опасность заключается в словах, которые

порождают в нашем уме ложные сущности и наполняют историю несу-

ществующими универсалиями. Античный эвергетизм, христианская бла-

готворительность, призрение в Новое время и нынешнее социальное обес-

печение не имеют между собой практически ничего общего, обращены к

разным категориям людей, предусмотрены для разных нужд, имеют раз-

ные институты, объясняются разными мотивами и находят себе разное

оправдание; тем не менее продолжается изучение «призрения и благо-

творительности на протяжении веков», от времен египетских фараонов

до скандинавских демократий; остается только прийти к выводу, что при-

зрение есть неизменная категория, что она исполняет функцию, необхо-

димую в любом обществе, и что в этой неизменности должна быть скры-

та некая таинственная задача уравнения всего социального организма;

таким образом можно положить свой кирпичик в здание функционали-

стской социологии. Так в истории находят ложную преемственность, об-

манчивые генезисы; произнося слова «призрение», «дар», «жертвопри-

ношение», «преступление», «безумие», «религия», мы склонны полагать,

будто у разных религий есть достаточно общих черт для того, чтобы оп-

равдать изучение религии на протяжении истории; как будто существует

субстанция под названием «дар» или «потлатч», с постоянными и опре-

Kant.

Critique

de la

raison

pure,

trad.

fr.

Tremesaygues

Pacaud.

RU.F.,

1967,

501.

164

деленными свойствами: например, вызывать ответные дары или обеспе-

чивать дарителю престиж и превосходство над одариваемым. Прежняя

социология часто попадала в ловушку понятийности; она начинала со

сравнительной истории и под конец создавала отвлеченные понятия; из

любви к обобщениям (ведь наука без обобщений невозможна) она при-

думывала социологическую категорию «преступность» и складывала в

одну корзину ограбление промышленных компаний, драки и насилие на

Диком Западе, вендетту на Корсике или в Италии времен Ренесанса и

разбой в Сардинии, вызванный нищетой.

Агломераты

Не без тревоги взираем мы на книги под названием Трактат по ис-

тории религий или Религиозная феноменология: значит, существует та-

кая вещь, как собственно «религия»? Мы бысто успокаиваемся, заметив,

что, несмотря на обобщающие названия, эти трактаты практически об-

ходят молчанием христианство, если в их рамках рассматриваются ан-

тичные религии, и наоборот. Это вполне понятно. Различные религии

суть агломераты различных феноменов, принадлежащих к гетерогенным

категориям, и каждый из этих агломератов имеет свой особый состав,

отличный от других; одна религия включает обряды, магию, мифологию,

другая состоит из богословской философии, связана с политическими,

культурными, спортивными институтами, психопатологическими фено-

менами, порождает институты, имеющие экономический аспект (антич-

ные панегирии, христианское и буддийское монашество); третья «ухва-

тилась» за какое-то движение, которое в другой цивилизации стало бы

политическим течением или же достопримечательностью истории нра-

вов; сказать, что хиппи немного напоминают первых францисканцев, -

банально: но это позволяет, по крайней мере, понять, каким образом пси-

хосоциальная потенциальность может быть ухвачена религиозным агло-

мератом. Нюансы, отличающие религию от фольклора, от движения кол-

лективного поклонения, от политической, философской или харизмати-

ческой секты, будут незначительны; куда поместить сен-симонизм или

кружок Стефана Георга*? С приходом буддизма Малой колесницы воз-

никает атеистическая религия. Историки античности знают, насколько

Немецкий поэт (1868-1933), чье творчество отличалось глубокой религиоз-

ностью.

165

зыбкой может быть граница между религиозным и коллективным (Олим-

пийские игры), а деятели Реформации считали паломничества папистов

языческим туризмом; знаменитая фраза: «в античности все коллектив-

ное религиозно» — это не призыв возвысить роль религиозной составля-

ющей в античные времена, приписав ей силу, которая характерна для нее

в христианстве: эта фраза означает, что агломерат, называемый гречес-

кой религией, состоял в значительной степени из фольклора.

«План» одной религии не похож на план никакой другой, так же как

план любой агломерации отличается от остальных, одна включает в себя

дворец и театр, другая - заводы, третья - просто деревушка. Это вопрос

степени: различия межу религиями достаточно значительны для того,

чтобы учебник по истории религий был практически невозможной ве-

щью, если только он не начинается с типологии, так же как книга по

общей географии под заглавием Город непременно должна начинаться с

различения типов городов и признания того, что разница между городом

и деревней остается нечеткой. Тем не менее между разными религиями

должно быть нечто общее, что позволяет объединить их в одном поня-

тии; не менее справедливо и то, что историк должен считать это «нечто»

основным, рискуя в противном случае ничего не понять в явлении рели-

гии. Но трудность будет состоять в том, чтобы определить это сущност-

ное ядро: святость? религиозное чувство? трансцендентальность? Пре-

доставим философам решать эту проблему региональной сущности; нам,

как историкам, достаточно знать, что сущностное ядро агломерата есть

лишь ядро, что нам не дано предугадать, чем станет это ядро в той или

иной религии, что это ядро — не инвариант, и что оно в разных культурах

- разное («священное», «бог» — слова не однозначные; что касается рели-

гиозных чувств, то сами по себе они не имеют ничего специфического:

экстаз будет религиозным феноменом, если он связан со священным, а

не с поэзией, как у некоего великого поэта современности, или с опьяне-

нием от астрономии, как у астронома Птолемея). Целое же остается дос-

таточно неопределенным и условным для того, чтобы само понятие ре-

лигии было расплывчатым и просто характерологическим; так что исто-

рик должен действовать эмпирически и остерегаться вкладывать в свое

представление о данной религии то, что попало в понятие религии из

прочих религий

Cf. Stark and С. Y. Glock. "Dimensions of religious Commitment" in R. Robertson

(ed.). Sociology of Religion, Selected Readings. Penguin Books, 1969, p. 253-261.

166

Классифицирующие понятия

Вот где таится опасность: в классифицирующих понятиях. Можно

вполне найти слова для описания разбоя на Сардинии, бандитизма в

Чикаго, буддийской религии, или Франции в 1453 г., но не надо говорить

ни о «преступности», ни о «религии», ни о «Франции» от Хлодвига до

Помипиду; можно говорить о том, что греки называли безумием, и об

объективных симптомах того, что мы в наше время называем безумием,

но не надо говорить о «безумии» вообще и о «его» симптомах. Не будем

делать из этого ницшеанских и трагических выводов; скажем только, что

всякое классифицирующее понятие ложно, поскольку ни одно событие

не похоже на другое, а история не представляет собой постоянного по-

вторения одних и тех же фактов: но нас заставляют в это поверить иллю-

зии, порожденные классифицирующими понятиями. Бытие и идентич-

ность существуют только в абстракции, а история желает иметь дело толь-

ко с конкретным. Эти ее притязания не могут быть вполне удовлетворены,

но мы бы уже достигли значительного успеха, если бы перестали гово-

рить о религии и о революции, а говорили бы только о буддийской рели-

гии и о революции 1789 г., так чтобы в мире истории существовали лишь

уникальные события (которые, впрочем, могут иметь между собой неко-

торое сходство) и не было никаких единообразных объектов. При этом

все исторические понятия в каком-то отношении непременно будут несу-

разицей, поскольку все вещи развиваются; но было бы уже достаточно,

если бы они не порождали несуразиц в выбранной интриге: нет ничего

страшного, если, говоря о «буржуазии с XIV в. по XX в.», понимать под

буржуазией совокупность простолюдинов, не имеющих прямого отноше-

ния к народу; куда хуже, если под этим словом понимают класс капита-

листов. К несчастью, слово обычно воспринимают, практически не осоз-

навая этого, во всех его смыслах сразу, ибо таков удел подлунных по-

нятий.

Наша цель не в том, чтобы отказать термину «буржуазия» в какой бы

то ни было объективности из-за преклонения перед капиталом, или от-

рицать из-за антиклерикализма, что религия представляет собой отдель-

ный разряд в паскалевом смысле слова или самостоятельную сущность;

мы просто хотим показать, насколько сложно отыскать отличительный

признак буржуазии или религии в любую эпоху. Итак, если «религия» -

это условное название, которое мы даем совокупности агломератов, сильно

отличающихся друг от друга, значит, категории, которыми пользуются

167

историки для наведения порядка: религиозная жизнь, литература, поли-

тическая жизнь — не постоянные структуры и в каждом обществе — свои;

меняется не только внутренняя структура каждой категории, но также их

взаимоотношения и раздел событийного поля между ними. Здесь мы на-

ходим религиозные движения, но их так же точно можно считать движе-

ниями социального протеста, там - философские секты, но по сути они -

религиозные, и где-то еще - политико-идеологические движения, кото-

рые на деле являются философско-религиозными; тому, что в одном об-

ществе обычно помещают в раздел «политическая жизнь», в каком-то

другом случае будут соответствовать с максимальным приближением

факты, помещаемые в раздел «религиозная жизнь». То есть в каждую

эпоху каждая из этих категорий имеет определенную структуру, меняю-

щуюся от эпохи к эпохе. Поэтому не без тревоги мы обнаруживаем в ог-

лавлении книги по истории разделы «религиозная жизнь», «литератур-

ная жизнь», как если бы это были вечные категории, нейтральные сосу-

ды, которые нужно просто заполнить перечислением богов и обрядов,

авторов и сочинений.

Возьмем категорию «литературные жанры» на протяжении истории.

Мы узнаем жалостливую элегию по ее длинным траурным одеяниям; с

нашей точки зрения, проза — это одно, а стихи — совсем другое. Но в ан-

тичных литературах различие поэтических жанров заключалось в мет-

рике; в индо-европейских языках фонологическое значение оппозиции

между краткими и длинными слогами придавало рифме такую форму,

что отношение античного поэта к метрике сравнимо с отношением на-

ших композиторов к ритму танца. Так что всякое стихотворение, напи-

санное в элегическом ритме, было элегией, шла ли в нем речь о трауре,

любви, политике, религии, истории или философии. Кроме того, наряду

с прозой и стихами существовала особая категория - художественная про-

за, очень далекая от разговорного языка и часто весьма невразумитель-

ная: древним было так же трудно, как и нам, понимать Фукидида, Таци-

та или брахманы; проза Малларме дает приблизительное представление

об этой художественной прозе (вот почему древние языки, которые изу-

чают по литературным текстам, имеют заслуженную репутацию более

трудных, чем современные). Рассмотрим теперь понятие реализма, или

понятие романа. Как хорошо известно читателям Ауэрбаха (Auerbach), в

древних литературах, как в индийской, так и в эллинско-римской, не до-

пускалось рассказывать о повседневной жизни, о серьезном, о том, что

не трагично и не комично; говорить о серьезных жизненных явлениях

168

можно было только в сатирическом или пародийном тоне. В результате

из двух римских писателей, имевших бальзаковский характер, один, Пет-

роний, смог добиться со своим романом лишь полууспеха, а другой -

Тацит, вульгарный и ужасный, как Бальзак, и тоже способный извлечь из

чего угодно какой-то грозовой отсвет, стал историком.

В истории всякое высказывание, имеющее форму: «это событие от-

носится к литературе, к роману, к религии», - должно следовать только за

высказыванием, имеющим форму: «литература или религия в эту эпоху

представляли собой то-то и то-то». Распределение событий по категори-

ям требует предварительной историзации этих категорий, иначе возмож-

на ошибочная классификация или анахронизмы. Использование поня-

тия как само собой разумеющегося так же чревато риском имплицитного

анахронизма. Виноват в этом расплывчатый и имплицитный характер

подлунных понятий, окружающие их ассоциации идей. Когда произно-

сят слова «социальный класс» (и в этом нет ничего страшного), то про-

буждают у читателя идею о том, что этот класс имел свою политику, а это

верно не для всех периодов; когда произносят без каких-либо уточнений

слова «древнеримская семья», то тем самым подводят читателя к мысли

о том, что это семья неизменная, а значит и наша, тогда как эта семья, с

ее рабами, клиентами, вольноотпущенниками, миньонами, с ее конкуби-

натом и обычаем бросать новорожденных (особенно девочек), так же да-

лека от нас, как мусульманская или китайская семья. Одним словом, ис-

торию не пишут с чистого листа: там, где мы ничего не видим, мы пред-

полагаем присутствие вечного человека; историография — это постоянная

война против нашей склонности к анахроническим нелепостям.

Становление и понятия

Подлунные понятия неизменно ложны, потому что расплывчаты, а

расплывчаты они потому, что сам их предмет все время движется; мы

приписываем буржуазии времен Людовика XVI или римской семье свой-

ства, которые вошли в эти понятия из христианской семьи и буржуазии

времен Луи-Филиппа; но оказывается, что от Ромула до Христа и от Лю-

довика XVI до Луи-Филиппа семья и буржуазия изменились. Они не толь-

ко изменились, но и не содержат инварианта, который был бы основой

их идентичности на протяжении всех перемен; не существует никакого

ядра, поддающегося определению, которое было бы сутью религии и

169

существовало вне любых концепций религии и любых исторических ре-

лигий; сама религиозность меняется, как и все остальное. Представьте

себе мир, разделенный между народами, у которых постоянно меняются

границы и столицы; периодически составляемые географические карты

отражали бы эти последовательные ситуации, но ясно, что идентичность

«одного и того же» народа на каждой карте может быть определена толь-

ко внешне и условно.

«Воистину, Протарк, отождествление Единого и Множества, произ-

водимое в речах, сопровождает все, что мы говорим; это началось не се-

годня и никогда не кончится» (Филеб). Разрыв между единым и множе-

ством, между бытием и становлением приводит к тому, что в истории

присутствуют два подхода, в равной степени обоснованных и всегда со-

перничающих друг с другом; с недавних пор стало модно называть их,

прибегая к англицизмам, регрессивным методом («формирование фран-

цузской общности») и рекуррентным методом («постоянство альзасского

духа на протяжении тысячелетних превратностей политической жизни»).

При первом подходе за ориентир берутся границы «нации» на данный

момент: здесь можно исследовать формирование и дробление этой кон-

цептуальной территории; при втором подходе за ориентир берется одна

из «провинций», которая, как подразумевается, сохранила свою индиви-

дуальность на протяжении всех потрясений на концептуальной карте.

Например, в истории литературы первый подход будет заключаться в изу-

чении эволюции жанра: «Сатира» на протяжении веков, ее зарождение и

метаморфозы.

Второй подход будет состоять в том, чтобы взять за ориентир «реа-

лизм» или «осмеяние»; для начала - ирония по поводу наивной телеоло-

гии предыдущего подхода, по поводу уподобления эволюции жанра эво-

люции живых видов; возмущение его статичностью: «Кто же не знает,

что сатирический жанр — это ложная преемственность, что этот жанр

может утратить свой дух и исполнять иные функции, тогда как дух сати-

ры воплотится в другом жанре, например в романе, который станет в этом

случае истинным потомком сатиры?» Это вполне справедливо. Статич-

ность сатирического жанра будет, таким образом, заменена статично-

стью реализма или осмеяния; телеология регрессивного подхода будет

заменена функционализмом рекуррентного подхода: за тысячей вопло-

щений обнаружится склонность к реализму, скрытая в самых неожидан-

ных жанрах; конечно, в какие-то эпохи не найдется жанра для излияния

этой склонности, и тогда эта нехватка вызовет явления супплетизма (вое-

170

полнения) или культурной патологии, которые станут данью таинствен-

ному постоянству функции реализма.

Итак, первый подход берет за ориентир имеющееся разграничение,

второй берет за ориентир некую составляющую, которую предполагается

возможным обнаружить в нескольких разграничениях; эти ориентиры в

равной степени оправданы, и выбор между ними - лишь вопрос обстоя-

тельств: эпоха, в которую слишком часто прибегали к «регрессивному»

подходу, сменится эпохой, для которой более привлекательным будет «ре-

куррентный» подход. За этими двумя подходами обнаруживается все та

же неразрешимая апория: согласно учению Платона, невозможно познать

становление в чистом виде; о становлении можно рассуждать, только ис-

ходя из ориентиров, найденных в бытии. Отсюда все беды историка: ис-

торическое познание есть познание конкретной реальности, которая зак-

лючается в становлении и взаимодействии, но ей необходимы понятия; а

бытие и идентичность существу ют только благодаря абстракции. Рассмот-

рим, например, историю безумия в различные эпохи

. Сначала этногра-

фы заметили, что у каждого народа психические состояния, определяе-

мые как безумие, вернее способ их определения, - разные: один и тот же

психоз у различных народов мог считаться слабоумием, деревенским

простотой или же священным трансом; они также обнаружили, что су-

ществует некое взаимодействие и что способы определения безумия

меняют его распространенность и симптомы; и наконец, они констатиро-

вали, что искомое «безумие» вовсе не существует и что преемственность

идентичности его исторических форм признается условно; вне этих форм

не существует никакого психоза «в исконном виде»; и вполне обоснован-

но: ничего не существует в чистом виде, кроме абстракций; ничего не

существует в виде идентичности или обособленности. Но то, что сути

психоза не существует в виде идентичности, не означает, что ее не суще-

ствует вообще; проблему объективности психозов обойти невозможно.

Вопрос о безумии, отнюдь не будучи первостепенным, составляет все же

насущный хлеб историка; все исторические явления без исключения:

психозы, классы, нации, религии, люди и животные - меняются в измен-

чивом мире, и всякое явление может менять другие и меняться под их

влиянием, ибо конкретная реальность есть становление и взаимовлия-

ние. Что поднимает проблему понятия, обновленную со времен греков.

R. Bastide. Sociologie des maladies mentales. Flammarion, 1965, p. 73-81, 152,

221,248,261.

171

Поскольку ни одна религия не похожа на другую, то стоит лишь про-

изнести слово «религия», как тут же появляется риск вызвать ложные

ассоциации идей. Историки античности считают очень важным одно пра-

вило, которое показывает, насколько они осознают эту опасность: упо-

треблять только выражения данной эпохи; они не скажут, что Лукреций

ненавидел религию, а Цицерон любил свободу и либерализм, но скажут,

что первый ненавидел religio, a второй любил libertas и liberalitas. He то

чтобы смысл этих латинских понятий был в принципе яснее, чем смысл

их сегодняшних соответствий: в конце концов, подлунные понятия у рим-

лян были в не меньшей степени подлунными, чем у нас; просто историк

рассчитывает на обусловленные эпохой ассоциации, которые благодаря

латинским словам возникнут у его собратьев-латинистов и отведут от него

опасность впасть в анахронизм, избавив его притом от необходимости

разъяснять смысл этих понятий.

Понятие - это камень преткновения исторического знания, потому

что это знание описательно; истории нужны не разъясняющие принци-

пы, а слова о былом состоянии вещей. Но вещи меняются быстрее, чем

слова; историк все время находится в положении художника, рисующего

исторические памятники и вынужденного постоянно перескакивать от

одного стиля к другому, забывать то, чему он учился в художественной

академии, и перенимать египетскую манеру перед барельефом в Фивах,

манеру майя - перед стелой в Паленке. Подлинным решением была бы

полная историзация всех понятий и категорий; для этого историк должен

контролировать всякое слово, выходящее из-под его пера, и осмысливать

все категории, которые он использует неосознанно. Программа весьма

обширная. Мы понимаем, как нужно воспринимать книгу по истории: ее

нужно рассматривать как поле битвы между постоянно меняющейся ис-

тиной и постоянно анахроничными понятиями; понятия и категории сле-

дует все время преобразовывать, им нельзя давать какой-либо предуста-

новленной формы, они должны ориентироваться на реальность их пред-

мета в каждой новой цивилизации.

Получается это более или менее успешно; в любой книге по истории

понятия историзированные перемешаны с анахроническим осадком, по-

рожденным бессознательными предрассудками в отношении вечного.

Бенедетто Кроче превосходно передал это специфическое ощущение пе-

ремешанности и нечеткости

; как он пишет, в книгах по истории слиш-

В. Croce. L'histoire comme pensée et comme action, Irad. Chaix-Ruy. Droz, 1968,

p. 40.

172

173

ком часто преподносится странная смесь подлинного описания и поня-

тий, не продуманных до конца и не отстаиваемых с должной твердостью;

реальный исторический колорит перемешан с анахроническими поняти-

ями и условными категориями. Зато когда понятия и категории адекват-

ны интерпретируемым фактам, эта точность превращает историю в про-

изведение искусства, она достигает квази-даосского совершенства, кото-

рое, по словам Чжуан-цзы, «позволяет одержать верх над чем угодно, не

нанеся никакого ущерба».

ПРИЛОЖЕНИЕ

Идеал-тип

Читатель вправе удивиться, что мы едва упомянули название знаменитой

теории Макса Вебера об идеал-типе; нам ни к чему было о ней говорить, так как

идеал-тип связан с совершенно иной проблематикой, нежели та, которой мы за-

нимаемся. Он относится к гораздо более продвинутому этапу синтеза, чем тот,

что мы изучаем под названием составления рядов; и, по правде говоря, чтобы

обсуждать его и высказываться о его обоснованности, нужно было бы начать с

прояснения многообразного и запутанного комплекса, который со времен Диль-

тея называется герменевтикой и представляется нам двойником историзма на

уровне источниковедения. На самом деле идеал-тип является инструментом ин-

терпретации, герменевтики в той проблематике, где история воспринимается как

познание индивидуального.

В наши дни слово «идеал-тип» часто (но не всегда) употребляется в несколь-

ко банальном смысле: идеал-типом называют всякое историческое описание, где

событие упрощается и рассматривается под неким углом зрения - что относится

к любому тексту по истории, поскольку входить в подробности невозможно и

предмет всегда рассматривается с определенной точки зрения. Но Вебер вклады-

вал в это иной смысл, и для него идеал-тип был не результатом работы историка,

а просто орудием анализа, которое должно было оставаться в рабочем кабинете и

использоваться только в эвристических целях: конечное описание не является

идеал-типом, оно идет дальше. Идеал-тип - это действительно идеал, это в выс-

шей степени совершенное событие, доходящее до своего логического конца или

до одного из своих логических концов; это позволяет историку глубже проник-

нуть в логику конкретного события, выявить не-событийное, пусть даже потом

придется констатировать разницу между идеальным и реальным. Тексты Вебера

вполне определенны: идеал-тип (секта, Город, Либеральная экономика, Ремес-

ленничество) - это «понятие-принцип», «утопия», которая «нигде не осуществи-

ма», но «служит для того, чтобы оценить, насколько реальность приближается

или отклоняется от идеальной картины»; он имеет лишь «эвристическую» цен-

ность и не составляет цели историографии: «он имеет значение только как инст-

румент познания», и «не нужно путать идеал-тип с историей». Однако без него

историческое знание «осталось бы погруженным в область того, что лишь смут-

но различимо». Идеал-тип - это не усредненность, отнюдь нет: он подчеркивает

характерное и противостоит видовым обобщениям; вполне возможно вырабо-

тать идеал-тип некой индивидуальности

Современному европейцу сложно понять эту теорию; и не оттого что Вебер

недостаточно ясен: просто довольно затруднительно представить себе, для чего

все это нужно; ни психологическая правда, ни методологическая необходимость

такого подхода в расчет не берутся. Возникает искушение сделать вывод о том,

что либо Вебер невольно описал свою собственную психологию, свои личные

привычки как исследователя, либо его теория имела в Германии 1900 г. отзвук,

которого мы уже не улавливаем. Верно второе предположение. Как сообщил мне

J. Molino, целая область немецкой мысли, от Шлейермахера до Дильтея, Майне-

ке и Лео Шпитцера постоянно сталкивалась с тайной индивидуальности; «Я уже

сообщил тебе о фразе, из которой я вывожу целый мир: Individuum est ineffabile»,

-писал Гете Лафатеру

. Дильтей был прежде всего биографом духовного, авто-

ром описаний умственной жизни Шлейермахера и молодого Гегеля; чтение le

Monde de l'esprit может несколько обескуражить, если взяться за него, не учиты-

вая этого фона, но оно становится захватывающим, если знать, что идеал, к кото-

рому все время мысленно обращается Дильтей, - это понимание индивидуально-

го творчества

; выдвинутое им противопоставление между объяснением и пони-

манием, которое чуть не стало гибельным для гуманитарных наук, выражено у

него в идее биографии. Однако у биографа, а нередко и у филолога, «составление

рядов» - подлинная основа элементарного понимания (rosa означает «роза», Го-

мер пишет стихами) - остается по большей части неявным, поскольку восприни-

мается просто как интуиция; проблемой же представляется творчество в его са-

мобытности.

M. Weber. Essais sur la théorie de la science, trad. J.Freund, p. 179-210, 469-471

-для всех последующих цитат. Об идеал-типе см. прежде всего R. Aron. La sociologie

allemande contemporaine, 2e éd., p. 103-109.

Эти слова Гете служат эпиграфом в Entstehung des Historismus Майнеке.

R. Aron. La philosophie critique de l'histoire, essai sur une théorie allemande de

l'histoire. Vrin, rééd,1969, p. 108: "Биография рассматривается (Дильтеем) прежде

всего как исторический жанр, поскольку личность является непосредственной и

высшей ценностью, а эпохи находят свое выражение только благодаря гениям, кото-

рые придают законченную форму рассеянным богатствам сообщества. В общем,

биография - это эпоха, увиденная через человека".

174

175

Проблема идеал-типа заключается в понимании индивидуального, взятого в

его цельности, а не сведенного к составлению рядов, которые лежат в основе его

понимания. Однако развитие индивидуального (можно сказать: интриги, будь то

Город, Либеральная экономика или воспитание Гете) никогда не доводится до

конца и прерывается из-за материальных трудностей и случайностей; как сказа-

но у Гете в Utrworte, это игра «бесов», живущих в каждом из нас, и нашей Tyche.

Представим себе индивидуальное, которое дошло до своего логического конца и

чей рост не заторможен и не остановлен никаким «трением» и никакой случайно-

стью: это и будет идеал-тип. В основе теории Вебера присутствует идея полно-

ценного развития индивидуального: «Идеал-тип - это попытка выразить истори-

ческую индивидуальность в генетических понятиях»

, поскольку, «когда хотят

дать генетическое определение содержания какого-либо понятия, то не остается

никакой иной формы, кроме идеал-типа». Итак, основная идея идеал-типическо-

го метода заключается в том, что только окончательно сформированная индиви-

дуальность позволяет понять несовершенную индивидуальность.

VIII.

Причинность

ретродикция

История — не наука, и ее способ объяснения заключается в том, чтобы

«сделать понятным», рассказать, как все произошло; здесь не возникает

ничего такого, что принципиально отличалось бы от нашей повседнев-

ности, любого утра и любого вечера: это, что касается синтеза (осталь-

ное относится к источниковедению). Если это так, то почему историче-

ский синтез столь труден, почему он происходит постепенно и противо-

речиво, почему среди историков нет согласия по поводу причин падения

Римской империи или Гражданской войны в Америке? У этой сложности

есть два резона. Один, который мы только что рассмотрели, состоит в

том, что трудно охватить понятиями многообразие конкретного. Другой -

и мы сейчас его рассмотрим - заключается в том, что историку доступна

лишь мизерная часть этого конкретного, та, которую ему открывают име-

ющиеся у него источники; что касается всего остального, то ему прихо-

дится как-то заполнять пробелы. Это заполнение происходит осознанно

лишь в очень незначительной пропорции: в области теорий и гипотез; в

гораздо большей степени оно происходит бессознательно, поскольку само

собой разумеется (что не гарантирует его успеха). Так же случается в по-

вседневной жизни; если в источнике прямо сказано, что король пьет, или

если я вижу, как пьет мой приятель, то мне остается заключить из этого,

что они пьют, поскольку испытывают жажду, и тут я могу ошибаться.

Исторический синтез есть не что иное, как эта операция заполнения; мы

будем называть ее ретродикция, позаимствовав термин из той теории

лакунарного знания, каковой является теория вероятности. Когда на со-

бытие смотрят как на грядущее, то имеет место предсказание, предик-

ция: сколько у меня есть или было шансов получить каре тузов в покере?

Проблемы ретродикции, напротив, суть проблемы вероятности причин

или, лучше сказать, вероятности гипотез: каково правильное объяснение

уже происшедшего события? Пьет ли король оттого, что испытывает жаж-

ду, или оттого, что этого требует этикет? Исторические проблемы явля-

ются проблемами ретродикции, если только это не проблемы источнико-

ведения

; именно по этой причине среди историков так популярно слово

«объяснение»: объяснить - означает для них найти правильное объясне-

ние, заполнить пробел, обнаружить разрыв отношений между арабским

Востоком и Западом, который делает понятным последовавший эконо-

мический упадок. Итак, всякая ретродикция пускает в ход объяснение

причин (король пьет из-за жажды) и, может быть даже (по крайней мере,

так утверждают), настоящий закон (всякий жаждущий будет пить, если

получит такую возможность). Изучать исторический синтез, или ретро-

дикцию - это значит изучать, какую роль играет в истории индукция и в

чем состоит «историческая причинность»; иначе говоря, причинность

нашей повседневной жизни, подлунная причинность - поскольку Исто-

рии не существует.

Причинность или ретродикция

Начнем с самого простого исторического высказывания: «Людовик

XIV стал непопулярен, поскольку налоги были слишком тяжелыми». Надо

В другом месте Вебер противопоставляет генетические и родовые понятия:

возможно, это связано с "видовой историей", которую Карл Лампрехт хотел проти-

вопоставить "индивидуальной" истории.

Мы воздержимся от развития весьма сомнительного сближения между исто-

рической ретродикцией и вычислением вероятности гипотез; однако см. H. Reichen-

bach. L'Avènement de la philosophie scientifique, trad. Weill. Flammarion, 1955, p. 200.

Укажем также иссследование Пирса о вероятности и критике источников: "Logic of

History" in Collected Papers of Charles Sanders Pierce. Harvard University Press, 1966,

vol.7,p.89-164 (заметим, что Пирс придерживался "частотной" концепции обосно-

вания вероятности).

176

177

учитывать, что на практике историк может написать фразу подобного рода

в двух совсем разных смыслах (любопытно, что, если я не ошибаюсь,

никто никогда не сказал: «А вы не забыли, что история есть знание, ос-

нованное на источниках, то есть лакунарное?»); историки постоянно пе-

реходят от одного из этих смыслов к другому, без предупреждения и даже

не вполне осозннно, и воспроизведение прошлого сплетено именно из

этих переходов. В первом смысле, предложение означает, что историку

известно из источников о налогах как действительной причине непопу-

лярности короля; он услышал об этом, так сказать, своими ушами. Во

втором смысле, историк знает только то, что налоги были тяжелыми и,

кроме того, что король к концу своего царствования стал непопулярен;

тут он предполагает или считает очевидным, будто самым явным объяс-

нением непопулярности будет тяжесть налогов. В первом случае он рас-

сказывает нам интригу, прочитанную им в источниках: налоги сделали

короля непопулярным; во втором случае он совершает ретродикцию, от

непопулярности он доходит до предполагаемой причины, до объясняю-

щей гипотезы.

Подлунная причинность

Точное знание того, что король стал непопулярен из-за налогообло-

жения, подразумевает, например, знакомство с рукописями времен Лю-

довика XIV, где деревенские кюре отмечали бы, как несчастный народ

стонал от податей и потихоньку проклинал короля. В таком случае после-

довательность причин сразу становится понятной: иначе было бы невоз-

можно даже приступить к разгадыванию мира. Ребенок понимает Фуки-

дида, как только он открывает его сочинение, а достигнув определенного

возраста, он вкладывает определенный смысл в слова «война», «город»,

«политический деятель»; идея о том, что любой город предпочитает пра-

вить, а не находиться в рабстве, не возникнет у этого ребенка спонтанно:

он найдет ее у Фукидида. То есть мы понимаем причину следствий, но

это вовсе не означает, что внутри нас имеется некое их соответствие. Мы

любим налоги ничуть не больше, чем подданные Людовика XIV, но, даже

если бы мы их обожали, это не помешало бы нам понять мотивы их не-

нависти к королю; в конце концов, мы ведь понимаем, что богатым афи-

нянам могли нравиться почетные и разорительные выплаты, которые

налагались на них под названием литургий и что рассчитаться по ним

самым впечатляющим образом было для богатых вопросом чести и пат-

риотизма.

Отметив однажды, что налогообложение сделало короля непопуляр-

ным, мы можем ожидать повторения этого процесса: причинная связь в

силу своей природы превосходит частный случай, не является случай-

ным совпадением, предполагает известную упорядоченность вещей

. Но

это вовсе не значит, что она доходит до постоянства: вот почему мы ни-

когда не знаем, как сложится завтрашний день. Причинность необходи-

ма и неупорядоченна; будущее случайно, налогообложение может сде-

лать правительство непопулярным, а может и не иметь такого следствия.

Если следствие возникает, то ничто не покажется нам более естествен-

ным, чем эта причинная связь, но мы не будем слишком удивлены, если

этого не произойдет. Мы знаем, во-первых, что бывают исключения, на-

пример, если налогоплательщиков охватывает патриотический порыв из-

за вторжения чужеземцев; когда мы говорим, что Людовик XIV стал не-

популярен из-за налогов, то мы имплицитно учитываем историческую

ситуацию в целом (война за пределами Франции, поражения, крестьян-

ская ментальность...); мы чувствуем, что это особая ситуация, и что ее

уроки нельзя переносить в другую ситуацию без риска допустить ошиб-

ку. Но значит ли это, что мы всегда способны точно сказать, в каком слу-

чае их можно переносить, или, наоборот, какие конкретные особенности

этому препятствуют? Вовсе нет, мы прекрасно знаем, что никакие уси-

лия не позволят нам с уверенностью сказать, в каких обстоятельствах

уроки будут иметь смысл, а в каких - нет: мы понимаем, что если бы мы

попытались это сделать, то нам очень скоро пришлось бы ссылаться, на-

пример, на тайну французского национального характера, то есть при-

знать нашу неспособность предвидеть будущее и объяснять прошлое. Так

что мы по-прежнему оставляем некоторую неопределенность и некото-

рую случайность: причинность всегда сопровождается ограничением суж-

дений; это хорошо знала схоластика, которая указывала, что в подлунном

мире законы физики действуют очень приблизительно, так как многооб-

разие «материи» препятствует их четкому функционированию.

W. Stegmüller. Probleme und Resultate der Wissenschaftstheorie und analytischen

Philisophie, vol. l, Wissenschaftliche Erklärung und Begründung. Berlin & Heidelberg,

Springer, 1969, p. 440 и, в целом, р. 429 sq. Отметим, что страницы 335-427 этого

важнейшего труда являются отныне отправным пунктом любых рассуждений об

эпистемологии истории.

178

Она неравномерна

Эти истины, как мы увидим, не лишены интереса с точки зрения дис-

куссий о причинности в истории; любой историк может повторить заяв-

ление (на первый взгляд противоречивое), сделанное Тацитом в Исто-

рии: «Я сделаю так, что читатель узнает не только о том, что произошло и

что, как правило, является случайностью, но и о причинах того, что про-

изошло». Но при этом все дело - в степени: события являются более или

менее ошеломляющими или предсказуемыми, причинность действует

более или менее постоянным образом в зависимости от обстоятельств.

Поэтому мы строим планы на будущее при неравных шансах на точный

результат. О неравных шансах мы знаем по собственному опыту; мы уве-

рены, что предмет упадет на землю (мы узнали об этом из собственного

опыта в возрасте пяти месяцев), если только это не птица и не красный

воздушный шарик; если мы выйдем на улицу слишком легко одетыми, у

нас начнется насморк, но эта вероятность менее определенна: если у нас

действительно начнется насморк, то мы будем уверены в его причине,

но, выходя на улицу без пальто, мы менее уверены в последствиях. Если

правительство увеличивает налоги или замораживает зарплату, люди, воз-

можно, будут недовольны, но насколько далеко зайдет их недовольство?

Бунт - это риск, и не более того. При этом в наших действиях присут-

ствует некое постоянство, без которого мы бы не смогли ничего сделать:

когда мы берем телефонную трубку, чтобы дать распоряжение кухарке,

стряпчему или палачу, то ожидаем определенного результата; однако бы-

вает, что телефон или дисциплина не срабатывают. В силу этой состав-

ляющей приблизительного постоянства часть исторического процесса

сводится к использованию приемов, о которых историк не упоминает,

потому что событие - это отличие. События составляют интригу, где все

в равной мере объяснимо, но не является в равной мере вероятным. При-

чина бунта - тяжесть налогов, но уверенности в том, что дело дойдет до

бунта, не было; у событий имеются причины, у причин не всегда имеют-

ся следствия, значит, шансы событий на то, чтобы произойти, не равны.

Можно даже поизощряться и ввести различие между риском, неопреде-

ленностью и неизвестностью. Риск присутствует там, где можно хотя бы

прикинуть шансы возможных событий: например, если мы идем по лед-

нику, где расщелины прикрыты слоем снега, и знаем, что сеть расщелин

в этом месте довольно плотная; неопределенность - это когда не ясна

относительная вероятность различных событий: например, когда мы не

179

знаем, является ли заснеженное пространство, по которому мы идем, ко-

варным ледником или безобидным настом; неизвестность - это когда нам

неведомо даже, какие события вообще возможны и какие несчастные слу-

чаи могут произойти: так бывает, когда мы впервые ступаем на неизве-

стную планету. В реальности homo historiens обычно предпочитает серь-

езный риск небольшой неопределенности (он склонен к косности) и тер-

петь не может неизвестности.

Она запутанна

Если всякая причинная связь постоянна в большей или меньшей сте-

пени, если мы можем ссылаться на нее только при условии ограничения

суждений, то это происходит от того, что она представляется нам в слиш-

ком обобщенном и запутанном виде. Причинность слишком запутанна

для того, чтобы о ней можно было рассуждать, как о двух биллиардных

шарах, которые сталкиваются с замечательной простотой

. Мы думаем о

причинной связи, когда видим, как они сталкиваются, потому что логика

этого процесса почти так же очевидна, как когда клин выбивается кли-

ном; и напротив, мы не считаем день причиной ночи, хотя ночь следует

за днем как нельзя более регулярно. Если я вижу, как в неизвестном мне

устройстве опускается рычаг, а затем слышу музыку, я заключаю из этого

не то, что рычаг является причиной музыки, но что движение рычага и

музыка суть два последовательных результата какого-то скрытого меха-

низма. Но так ли уж часто мы говорим о причине? Стану ли я говорить о

ней в связи с действием электрического выключателя или водочерпалки?

Я понимаю, что, когда я включаю электричество, то возникает процесс

общего порядка, и не рассуждаю о его делении на причины и следствия.

Все происходит так, словно причинная связь является просто конечным

результатом множества мелких странных умозаключений, столь же не-

уловимых, как «мелкие восприятия» Лейбница. Если мальчишка бросит

в мое окно кирпич и разобьет стекло, я очень быстро пойму причину след-

ствий; я даже могу сказать, если буду выражаться пристойно, что кирпич

является причиной разбитого стекла; однако было бы преувеличением

Cf. A. Michotte. La perception de la causalité, 2e éd. Louvain: Studia Psychologica,

1954.

180

выводить из этого закон о том, что кирпичи разбивают стекла

: сделав

это, я доказал бы только то, что слова в предложении всегда можно по-

ставить во множественном числе. Повседневная причинность состоит из

отдельных причинных связей, за которыми обобщения хотя и просмат-

риваются, но довольно смутно. Конечно, то, что брошенные предметы

могут разбивать стекла, не является врожденным знанием; новорожден-

ный сам должен узнать, что стекло бьется. Лично мне уже приходилось

видеть, как бьют стекла камнями, пулями и гайками - но не кирпичами;

однако я не сомневаюсь в результате, так же как и в том, что кусок проб-

ки, напротив, ничего не разобьет; при помощи безотчетных умозаключе-

ний я учитываю вес предмета, его объем, упругость, толщину стекла, но

не его цвет.

Однако я не способен точно сказать, какой вес, какая упругость и т.п.

приведут к тому, что стекло разобьется; я также не знаю, есть ли здесь

другие, не известные мне условия: поскольку причинность является вы-

водом, и притом неявным, ей всегда сопутствуют неопределенность от-

носительно ее постоянства и ограничение суждения, и мы лишь более

или менее уверены в ее следствиях. Ведь хотя всякое следствие имеет

свою причину, не всякая причина приведет к своему следствию; поэтому

схоластика считала уместным изучать в причинности не сомнительную

возможность предсказывать следствия, исходя из причины, а необходи-

мость идти от следствия к причине и задаваться вопросом о том, «откуда

идет изменение», unde motus primo.

Ограничение суждений, которым мы окружаем предсказание, имеет

еще одно основание: то, что мы называем причиной, представляет собой

лишь одну из определимых причин процесса, конечное число определи-

мых причин неизвестно, и определять их имеет смысл только с точки

зрения дискурса; как разделить причины и условия в предложении: «Жак

не смог сесть на поезд, потому что поезд был переполнен»? Для этого

нужно перечислить тысячу и один возможный способ описания этого

мелкого происшествия. Причиной разбитого стекла может быть кирпич,

бросивший его мальчишка, незначительная толщина стекла или невесе-

лое время, в которое мы живем. Как перечислить все условия, необходи-

мые для того, чтобы кирпич разбил стекло? Людовик XIV стал непопуля-

Cf. P. Gardiner. The Nature of Historical Explanation, 1961 (Oxford

Paperbacks, 1968), p.86 и, в целом, р.80-89 ; W. Dray. Laws and Explanation in History.

Clarendon Press, 1957 (1966), chap.3 & 4.

181

рен из-за налогообложения, но в случае вторжения иноземцев, при более

патриотичном крестьянстве, или если бы он был выше ростом и имел

более величественный вид он, возможно, не оказался бы непопулярным.

Поэтому мы не станем утверждать, что любой король будет непопуляр-

ным по той простой причине, что это случилось с Людовиком XIV.

Ретродикция

Историк не может с уверенностью предсказать, окажется ли король

непопулярным из-за установленного им налогообложения; зато если он

услышал собственными ушами, что король оказался непопулярным по

этой причине, то ему ни к чему изворачиваться и заявлять, что «фактов

не существует» (тут можно будет, как максимум, поизощряться в анализе

умонастроений налогоплательщиков, о чем мы скажем в следующей гла-

ве). Однако поскольку наши знания о прошлом полны лакун, очень часто

случается, что перед историком встает совершенно другая проблема: он

замечает непопулярность короля, но ни в одном источнике не говорится о

ее причинах; в таком случае ему нужно идти от следствия к предполага-

емой причине путем ретродикции. Если он решит, что этой причиной

должно быть налогообложение, то фраза «Людовик XIV стал непопуля-

рен из-за налогообложения» будет написана им во втором из указанных

нами смыслов; неопределенность будет заключаться здесь в следующем:

у нас есть уверенность насчет следствия, но дошли ли мы до правильно-

го объяснения? Будет ли причиной налогообложение, военные пораже-

ния короля или же какой-то третий момент, о котором мы не подумали?

Статистика месс за здравие короля, заказанных верующими, ясно пока-

зывает их разочарование к концу царствования; кроме того, мы знаем,

что налоги возросли, и учитываем, что люди не любят налогов. Люди,

то есть вечный человек, иначе говоря, мы сами и наши предубеждения;

а стоило бы изучить психологию той эпохи. Однако мы знаем, что в

XV11 в. причиной многих бунтов были новые налоги, денежные рефор-

мы и дороговизна зерна; это знание не является врожденным, и в XX в.

мы не имели возможности наблюдать бунты подобного рода, а забастов-

ки были вызваны иными причинами. Но мы читали историю Фронды;

мы сразу заметили там связь между налогами и бунтом, и у нас осталось

общее представление об этой причинной связи. Итак, налог - это вероят-

ная причина недовольства, но не относится ли это в той же степени и к