Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

182

другим причинам? Насколько силен был в душе крестьян патриотизм?

Не играют ли поражения той же роли в непопулярности короля, что и

налоги? Чтобы провести точную ретродикцию, нужно хорошо знать мен-

тальность эпохи; может быть, мы спросим, были ли в других случаях

иные причины недовольства, помимо налогов; но, скорее всего, мы не

будем рассуждать столь карикатурным образом, а исходя из наших зна-

ний об атмосфере той эпохи поставим вопрос о том, существовало ли

общественное мнение, считал ли народ войну с иноземцами чем-то иным,

нежели делом личной доблести короля и профессионалов, делом, кото-

рое касалось подданных, только когда они терпели из-за него материаль-

ный ущерб.

Так мы приходим к более или менее правдоподобным выводам: «При-

чины этого бунта неясны, и, возможно, это были налоги, как всегда слу-

чалось в ту эпоху в подобных обстоятельствах». То есть, если все проис-

ходило, как обычно; тем самым ретродикция приближается к заключе-

нию по аналогии или к той форме рационального (поскольку условного)

пророчества, которое называют предсказанием. Пример рассуждения по

аналогии: «Историки, как пишет один из них, постоянно прибегают к

обобщениям; если тот факт, что Ричард приказал зарезать юных принцев

в лондонском Тауэре, недостаточно очевиден, то историки поставят воп-

рос - может быть, скорее неосознанно, нежели сознательно, - было ли в

ту эпоху обычаем монархов уничтожать своих соперников, вероятных

претендентов на трон; и их заключение будет совершенно обоснованно

зависеть от этого обобщения»

. Опасность этого заключения состоит,

конечно же, в том, что Ричард мог быть более жесток, чем позволяли обы-

чаи того времени. Пример исторического предсказания: поставим во-

прос о том, что случилось бы, если бы Спартак разбил римские легионы

и стал правителем Южной Италии. Конец рабовладения? Переход на бо-

лее высокий уровень производственных отношений? Параллель подска-

зывает правильный ответ, который подтверждается всеми нашими зна-

ниями об атмосфере той эпохи; поскольку мы знаем, что за поколение до

Спартака, во время великого восстания рабов на Сицилии восставшие

избрали себе столицу и царя

, мы можем полагать, что, если бы Спартак

победил, он бы основал еще одно италийское эллинистическое царство,

Н.Е. Can. What is the History? 1961 (Penguin Books, 1968), p.63.

L. Robert. Annuaire du Collège de France, 1962, p.342.

183

где наверняка существовало бы рабство, как и повсюду в ту эпоху

В отсутствие этой параллели, другой, хотя и менее удачной, была бы ис-

тория Мамлюков в Египте. Ценность сицилийской параллели состоит в

том, что там не видно особых причин, которые бы подтолкнули сицилий-

ских рабов основать царство и которые бы отсутствовали в истории Спар-

така; выбор монархического режима в ту эпоху не может считаться чем-

то особенным: монархия была нормальным строем для любого государ-

ства, не являвшегося полисом; к тому же'и Спартака, и царя восставших

рабов на Сицилии наверняка окружала одна и та же харизматическая

и милленаристская аура: милленаризм «первоповстанцев» хорошо из-

вестен.

Основы ретродикции

Итак, в конце концов, мы получаем определенное представление о

совозможностях данной эпохи благодаря знанию о том, чего можно и чего

нельзя ожидать от людей этой эпохи; это называется обладать чувством

истории, понимать античное умонастроение, ощущать дух времени: ведь

все эти логические допущения чаще всего не осознаются или, в силу се-

рьезности и условности жанра, не оглашаются. Только эпиграфисты дос-

таточно проницательны, чтобы говорить о «составлении ряда». В реаль-

ности ход мысли, больше всего похожий на ретродикцию, — это составле-

ние ряда; когда эпиграфист, филолог или иконографист хочет знать, что

означает слово rosa или что делает изображенный на барельефе римля-

нин, лежащий на кровати, он собирает все случаи употребления слова

rosa и все изображения римлянина на кровати и делает из составленного

таким путем ряда вывод, что rosa означает «роза», а римлянин спит или

Следует сразу же добавить, что слово "рабовладение" неоднозначно; рабовла-

дение — это либо архаичная юридическая связь, касавшаяся отношений между до-

машними, либо рабство на плантации, как на американском Юге до 1865 г. Пер-

вая форма в античности была гораздо более распространенной; рабство на планта-

ции — а только оно касалось производительных сил и производственных отношений

- это исключение, характерное для Италии и Сицилии позднеэллинистического пе-

риода, так же как оно было исключением в XIX в.; нормой для античности в сельс-

кохозяйственной сфере было, как показывает M. Rodinson, свободное крестьянство

или крепостные отношения. Спартак разрушил бы систему плантационной эконо-

мики и, конечно, оставил бы, как это было принято в ту эпоху, домашнее рабство.

184

ест

; основанием для такого вывода является то, что было бы странно,

если бы слово не имело постоянного, приблизительно одного и того же

значения, и если бы римляне ели и спали не так, как того требовали обы-

чаи эпохи. Итак, мы видим, каковы основы ретродикции; это не мнимое

постоянство отношений следствия и причины; это и не регулярность при-

родных явлений - основа индукции; это нечто весьма эмпирическое: в

истории существуют обычаи, условности, типичность. Вот римлянин на

кровати: почему он лег на кровать? Если бы поведение людей определя-

лось просто случайностью или капризом, то число возможных ответов

было бы бесконечным, и ретродикция правильного ответа была бы не-

возможна; но у людей есть обычаи, и они более или менее им следуют;

тем самым ограничивается число допустимых причин, которые можно

установить. Дела могли бы обстоять иначе, у людей могло не быть ника-

ких обычаев, и они действовали бы по гениальному или безумному наи-

тию; история состояла бы из одних гапаксов: ретродикция оказалась бы

невозможной, но постоянство законов при этом никуда бы не делось, и

эпистемологическое сооружение не изменилось бы ни на йоту.

По поводу составления рядов, явно привлекающего внимание философов -

прекрасные тому примеры есть в главах I и VII Богословско-политического трак-

тата Спинозы, — проще всего было бы обратиться к сочинению филолога, который

использует этот прием, не упоминая об этом, как, например, Eduard Norden, или

историка, который использует его, прямо на это указывая, как L. Robert. Вот один

пример этой сложнейшей индукции. Греческое слово oikeios на классическом языке

означает "частный, собственный"; однако в эпитафиях римской эпохи очень часто

втречаются выражения oikeios adelphos или oikeios pater, которые сразу хочется

перевести как "его собственный брат" или "его собственный отец"; но поскольку

это прилагательное встречается очень часто, вскоре догадались, что, когда смысл

слова со временем стерся, оно перешло в категорию простых притяжательных ме-

стоимений, и что следовало переводить просто-напросто "его брат", "его'отец". Им-

плицитное рассуждение заключалось в следующем: из случаев употребления oikeios

составили ряд и заметили, что это слово встречалось чаще, чем - как было бы ра-

зумно предположить - возникала необходимость подчеркивать в эпитафиях "соб-

ственность" этого братства или отцовства. Но что означает "разумно"? Это необъяв-

ленное составление ряда: чтобы oikeios стало притяжательным местоимением и ут-

ратило свой оттенок подчеркивания, эпитафии должны быть составлены в простом

стиле, а не в том духе "кафкианской" риторики поздней Империи, которая изо всех

сил нажимает на каждое слово; итак, перевод oikeios подразумевает, что мы соста-

вили мнение о стиле в его контексте, то есть сравнили его с другими стилями эпо-

хи... Такова сложнейшая совокупность мини-рассуждений, лежащих в основе даже

самого простого утверждения.

185

К счастью, род человеческий или, по крайней мере, исторические эпо-

хи в чем-то повторяются, и знание этих повторов делает возможной рет-

родикцию. Слова в лингвистическом коде используются всегда в одном и

том же значении; обычай требует, чтобы ели стоя, сидя или лежа, но не

так, как вздумается; регистр любого общества ограничен, и цивилизация

мануфактур вряд ли может быть одновременно рыцарственной, посколь-

ку и времени на все не хватит, и душа не лежит ко всему сразу; род имеет

свои инстинкты, например, он допускает жестокость в отношениях, как у

Крыс и Волков. На эти константы можно рассчитывать. Зато другие об-

ласти известны своей неприспособленностью для составления рядов. Это

касается как историка, так и детектива

: когда перед полицейским ока-

зывается человек из преступной среды, соответствующий данному виду,

то он знает, чего от него можно ждать; зато он никогда не знает, что спо-

собны выдумать «интеллектуалы». Ошибка, эксцентричность, богема,

гений и безумие - вот области, где ретродикция - дело рискованное. Скуль-

птура без художественных достоинств легко встраивается в ряд, шедевр

— гораздо труднее; восстанавливать поэтические тексты намного слож-

нее, чем делопроизводственные формуляры. Война - уместное понятие

для вс^й известной истории человеческого рода, а торговая экспансия -

феномен, ограниченный узкими временными рамками, и не стоит вво-

дить его в ретродикцию Пелопоннесской войны

. Очень важно всегда

знать, находимся ли мы в той области, где происходят повторы, или же

там, где на них нельзя рассчитывать; к тому же существуют эксцентрич-

ные или изобретательные эпохи, где отклонения встречаются гораздо чаще

обычного. На практике историк постоянно колеблется между двумя край-

ностями: или придумать себе ложные правила («факт подобного рода в

ту эпоху немыслим, до XVIII века такого быть не могло»), или пустить

все на самотек, сказать себе, что в любую эпоху все возможно и что обы-

Сравнение между источниковедением и полицейским расследованием напра-

шивается само собой; мы встречаем его у H. Reichenbach (цит. в прим. 17) и у Goblot.

Traité de logique. Мы не будем заниматься вопросом о природе логического допуще-

ния в истории, которое не является ни дедукцией, ни индукцией; см. Goblot, a также

A. Xénopol. La Théorie de l'histoire (1908), которым совсем не следует пренебрегать,

хотя его цитируют все реже; как нам представляется, разъяснение природы этого

логического допущения можно найти у Pierce в его описании abduction.

См. об этом реалистичные строки P. Vidal-Naquet. "Economie et société dans la

Grèce ancienne" in Archives européennes de sociologie, 6. 1965, p.147.

186

чай - совсем не так деспотичен, как его изображают. Одна из задач буду-

щего источниковедения - разработка казуистики ретродикции.

Ретродикция - это «синтез»

Скажем не в первый и не в последний раз: суть проблемы историче-

ского знания кроется на уровне источников, их критики и понимания.

Философическая традиция в эпистемологии истории метит слишком вы-

соко; она ставит вопрос о том, объясняет ли историк при помощи причин

или при помощи законов, однако перескакивает через ретродикцию; она

говорит об индукции в истории и не замечает составления рядов. Но ис-

торию эпохи воспроизводят благодаря составлению рядов, переходу от

документов к ретродикции и обратно, а самые, казалось бы, солидные

исторические «факты» являются на самом деле выводами, состоящими в

значительной степени из ретродикции. Когда историк говорит, что нало-

гообложение сделало Людовика XIV непопулярным, основываясь при

этом на рукописи деревенского кюре, то он совершает ретродикцию, до-

пуская справедливость этого свидетельства и для соседних деревень; а

если бы мы хотели, чтобы эта индукция стала действительно обоснован-

ной и чтобы наш пример мог считаться репрезентативным, то следовало

бы провести обширное исследование. По правде говоря, первой ретро-

дикцией было отнесение рукописи, вполне материально существующей

в 1969 г., к периоду трехвековой давности на основании зрительных и

осязательных ощущений историка

. В некоторых областях из-за этой ко-

лоссальной роли ретродикции и интерпретации можно ожидать любых

сюрпризов; два века назад наконец признали, что Ромул был фигурой

легендарной, а после 1945 г. японские историки получили возможность

писать, что история происхождения их царствующей династии - миф.

В исторической ткани, действительно, существует масса лакун, посколь-

ку их немало в особом виде событий, именуемом источниками, и посколь-

ку история есть знание, основанное на следах.

Мы не будем говорить здесь о проблемах верификации событий прошлого

путем предсказания и оставим профессиональным философам проблему формаль-

ных высказываний, в том виде, в каком она поставлена в истории; ограничимся

ссылкой на A.C. Danto. Analytical Philosophy of History. Cambridge University Press,

1965 (Paperback, 1968), chap. IV и V.

187

Выше мы уже отметили, что источник, будь то даже жизнеописание

Робинзона Крузо, составленное самим Робинзоном Крузо, никогда пол-

ностью не совпадает с событием. То есть ход событий не может пересо-

ставляться, как мозаика; как бы многочисленны ни были источники, они

непременно остаются косвенными и неполными; их нужно проециро-

вать на выбранный план и увязывать друг с другом. Эта ситуация, осо-

бенно наглядная в истории Древнего мира, не является ее исключитель-

ным свойством: история самых последних лет в той же мере состоит из

ретродикции; разница в том, что здесь ретродикция практически всегда

верна. Однако источники, будь то даже газеты и архивы, нужно еще увя-

зать друг с другом и не придавать статье в l'Humanité того же значения,

что и передовой в le Journal des Débats, учитывая то, что нам в принципе

известно об этих газетах. Листовка 1936 г. и несколько газетных вырезок

хранят память о забастовке на таком-то заводе в пригороде; поскольку ни

одна историческая эпоха не совершает всего сразу, поскольку не бывает

одновременно «забастовок на рабочем месте», «диких забастовок» и «за-

бастовок разрушителей машин», то эта забастовка 1936 г. будет, конечно,

определена ретродикцией как подобная прочим забастовкам того же года

в контексте Народного фронта, вернее в контексте всех тех источников,

из которых мы знаем об этих забастовках. Зато в истории Древнего мира

источник, внешне самый однозначный (или кажущийся таковым, посколь-

ку мы не вполне учитываем роль ретродикции), остается двусмыслен-

ным из-за отсутствия контекста.

В.от одинокое, как аэролит, письмо Плиния Младшего, в котором ясно

сказано, что в начале второго века в таком-то месте в Малой Азии было

очень много христиан; из-за отсутствия контекста мы не можем даже ска-

зать (допустим, мы поставили этот вопрос), доказывает ли это письмо,

что всего через три поколения после смерти Христа христианство - по

крайней мере в регионах с высокоразвитой культурой,- уже почти окон-

чательно завоевало души; и не следует ли предположить, что внимание

Плиния и римских властей было только недавно привлечено эпизодом

сиюминутного значения, резкой вспышкой христианизации в Азии, по-

добной англо-саксонскому revival или эпидемиям массовых и недолго-

вечных обращений в христианство, с которыми миссионеры, к своему

огорчению, столкнулись в Японии и для подавления которых достаточно

было малейшего жеста со стороны властей (однако после них, как после

прилива, на берегу остается узкая полоска завоеванных душ). Постоян-

ный подъем религиозной волны или прилив и отлив? Если ограничи-

188

ваться римскими источниками, то ретродикция в этом вопросе невоз-

можна.

Более полные источники позволяют постепенно получить представ-

ление о контексте эпохи (мы «осваиваемся в своем периоде»), и это пред-

ставление позволяет уточнить интерпретацию других, менее полных ис-

точников. Не существует никакого «порочного круга исторического син-

теза», как не существует и «герменевтического круга» в интерпретации

литературных текстов. Утверждают, что этот круг существует, что интер-

претация текстуального контекста зависит от деталей, а детали получа-

ют тот смысл, который вкладывают в контекст

. В действительности нет

вообще никакого круга, поскольку детали, на которых основана времен-

ная интерпретация контекста, - иные, нежели те, которые предстоит ин-

терпретировать; таким образом, интерпретация продвигается, подобно

сороконожке. Если бы это было не так, то мы бы до сегодняшнего дня не

расшифровали ни одного текста - разве что по мистическому наитию.

Как не существует «исторического круга», так не существует и беско-

нечного движения ретродикции; логические допущения наталкиваются

на данные источников. Но хотя логические допущения и не развиваются

беспрепятственно, они все же заходят очень далеко. Вплоть до того, что

они сплетают в голове любого историка мелкую философию личной ис-

тории, профессиональный опыт, в силу которого он придает то или иное

значение экономическим причинам или религиозным потребностям, ду-

мает или не думает о том или ином варианте ретродикции. Именно этот

опыт (в том смысле, в котором говорят об опыте клинициста или испо-

ведника) и принимают за пресловутый исторический «метод».

«Метод» - это опыт

Ведь даже элементарный факт, изначально подразумевая массу рет-

родикции, подразумевает еще и ретродикции более общего порядка, ко-

торые составляют концепцию истории и человека. Этот профессиональ-

ный опыт, приобретенный в процессе исследования событий, с которы-

A. Boeckh. Enzyklopädie und Methodenlehre der philologischen Wissenschaften.

l, Formale Theorie der philologischen Wissenschaft, 1877 (Teubner, 1968), p. 84 sq.,

сопоставить с текстом у Дильтея в le Monde de I 'esprit, trad. Remy. Aubier-Montaigne,

1947, vol.

I, p.

331.

189

ми он неразрывно связан, представляет собой то же самое, что Фукидид

называл ktema es aei, непреходящими уроками истории.

Так историки приходят к великим истинам, относящимся к «их» пе-

риоду или исторической эпохе, и приобретают то, что Маритен называет

«здравой философией человека, истинной оценкой различных видов де-

ятельности человеческого существа и их относительной значимости»

Являются ли революционные подъемы редким феноменом, предполага-

ющим совершенно особую социальную и идеологическую готовность,

или они случаются, как автомобильные аварии, так что историку нет нуж-

ды пускаться в долгие объяснения? Является ли недовольство, вызван-

ное лишениями и социальной несправедливостью, главным фактором

эволюции, или оно играет второстепенную роль? Должно ли оно, набрав

силу, остаться уделом религиозной элиты, или оно может стать массо-

вым явлением? Что собой представляет пресловутая «мужицкая вера»?

Существовал ли вообще христианский мир, каким представлял его себе

Бернанос (Le Bras в этом сильно сомневается)? Не является ли всеобщая

страсть древних римлян к зрелищам и страсть южноамериканцев к фут-

болу просто внешним покровом политических порывов, или же, с психо-

логической точки зрения, эта страсть может быть самодостаточной? Найти

ответ на эти вопросы в источниках по «своему периоду» не всегда воз-

можно; наоборот, смысл источникам придаст тот или иной ответ на эти

вопросы, а сам ответ будет взят из других периодов, если у историка име-

ется соответствующая культура, или же из его предрассудков, то есть из

истории современности. Таким образом, исторический опыт состоит из

всего, что историк смог узнать там-сям за свою жизнь, из его круга чте-

ния и круга знакомств. Потому неудивительно, что не существует двух

историков или двух клиницистов с одинаковым опытом и что бесконеч-

ные ссоры у изголовья больного — не редкость. Не говоря уже о тех про-

стаках, что надеются сотворить чудо, обратившись к новомодным мето-

дикам под названием социология, феноменология религии и т.д.; как буд-

то указанные науки были получены с небес, как будто они не использовали

индукцию, как будто они не были историей в чуть более широком смы-

сле, одним словом, как будто они не были чужим опытом, которым исто-

рик не преминет воспользоваться к собственной выгоде, если только его

не смутит обманчивая чужеродность этих названий. Вот почему проста-

ки, которые не отказываются от использования этого опыта под тем пред-

J. Maritain. Pour une philosophie de l'histoire, trad. Jouraet. Seuil, 1957, p.21.

190

логом, что социология - не история, являются, по сути, настоящими уче-

ными, а те, кто над ними смеется, - это лишь полу-ученые. Историче-

ский опыт - это близкое знакомство со всеми обобщениями и нормами

истории, в какой бы модной упаковке их ни преподносили.

Два предела исторической объективности

Если история представляет собой смесь обстоятельств и опыта, если

она - знание, основанное на источниках, знание с лакунами и с исполь-

зованием ретродикции, если мы реконструируем ее при помощи того же

движения логических индукций, которое позволяет ребенку постепенно

конструировать его видение окружающего мира, то в таком случае понят-

но, каков, в принципе, предел исторической объективности; он соответ-

ствует лакунам в источниках и различиям в опыте.

1. Источники

Таковы ее единственные пределы. В самом деле, можно изначально

допустить, что история, как говорит Марру, субъективна, поскольку Ис-

тории не существует и все является частью интриги; можно изначально

допустить и наличие пределов исторической объективности, о которых

говорит Арон, в том смысле, что это подлунные интриги, что истина в

них присутствует, но истина не научная, и что текст, написанный исто-

риком, будет в любом случае больше похож на нарратив, чем на текст,

написанный физиком. Не надо из этого делать заключения об уместнос-

ти модного когда-то скептицизма источниковедов или о том, что, соглас-

но новой моде, фактов не существует и что они зависят от правильного

понимания смысла истории. Из этого можно только заключить, что, с на-

учной точки зрения, история не объективна и что ее объективность - того

же порядка, что и объективность воспринимаемого нами мира.

Как совершенно справедливо пишет F. Chatelet, «если посмотреть на

труды современных историков - и не только на рассуждения этих исто-

риков об истории, - то мы заметим, что полемика вокруг недостижимо-

сти исторической истины, предположительного характера истории, неиз-

бежного коэффициента субъективности, сегодня уже не имеет особого

смысла. Представления о событиях могут быть разными, но каждое из

191

них по-новому освещает эти события». Мы не будем рассматривать в ка-

честве одного из принципиальных пределов объективности то, что выз-

вано разделением специалистов на секты; марксист сочтет, что важнее

всего экономические причины, другие будут говорить о стремлении к

власти или смене элит. В отличие от разногласий между химиками или

физиками, это разделение на секты имеет экстрадисциплинарное проис-

хождение и навевает скуку. Мы не станем брать в расчет и незавершен-

ность истории, поскольку это состояние характерно для всякого опосре-

дованного знания; не будем учитывать и того факта, что можно продви-

нуть анализ более (Тольятти) или менее (Хрущев) далеко в не-событийное:

это доказывает только то, что есть историки хорошие и другие, не такие

хорошие; не будем учитывать и расширения исторического опыта. При

этих условиях ничто не должно принципиально мешать специалистам

прийти к согласию по поводу экспансии Селевкидов или майские собы-

тия 1968 г., не считая пробелов в источниках; практика историографии

самим своим существованием доказывает, что иных пределов объектив-

ности не существует, и никогда еще дискуссии между историками не при-

водили к открытию непреодолимых апорий: мы открываем только пу-

таницу в понятиях, проблемы, более сложные, чем предполагалось, и во-

просы, о которых раньше и не помышляли; история не является непости-

жимой, просто она крайне сложна и требует опыта, гораздо более тонко-

го, нежели тот, что нам сегодня доступен. При этом даже различие между

внешними и глубинными причинами не является вопросом личного вку-

са и точки зрения. Конечно, два описания истории одного периода обыч-

но сильно отличаются друг от друга; но эти отличия вызваны освещени-

ем, особым вниманием к тому или иному аспекту фактов и выбором того,

о чем мы умолчим; та же разница будет и между двумя работами по мате-

матике; если же речь идет о настоящих расхождениях, то может завязать-

ся - и действительно завязывается - вполне объективная дискуссия, но

она приводит не к апориям, а только к пререканиям.

2. Различие в опыте

Ведь вторым пределом объективности - но это не столько оконча-

тельный предел, сколько эффект торможения, задержки - являются раз-

личия в личном опыте, который очень трудно передать. Два специалиста

по истории религий не придут к согласию по поводу «древнеримской

192

погребальной символики», так как опыт одного из них - это античные

надписи, бретонские паломничества, неаполитанское благочестие и чте-

ние Le Bras, тогда как другой создал себе философию религии из антич-

ных текстов, из своей собственной веры и святой Терезы; а поскольку

правило игры - никогда не разъяснять содержание опыта, составляюще-

го основу ретродикции, то им остается только обвинять друг друга в от-

сутствии религиозного чувства, что лишено всякого смысла, но прощает-

ся с трудом. Когда историк для обоснования своей интерпретации обра-

щается к урокам настоящего или к урокам какого-то другого периода

истории, он обычно использует их для иллюстрации своей мысли, а не

для доказательства: может быть, скромность подсказывает ему, что, с точки

зрения логики, историческая индукция выглядит ужасающе несовершен-

ной, а история - жалкой дисциплиной, состоящей из аналогий. Итак, мы

можем считать, что историю пишут своей личностью, то есть благопри-

обретенными смутными представлениями. Конечно, этот опыт может пе-

редаваться и накапливаться, поскольку он главным образом - книжный;

но он не является методом (каждый приобретает тот опыт, который ему

доступен и желателен), потому что, во-первых, его существование офи-

циально не признано и его приобретение не имеет организационных форм;

во-вторых, потому что его можно передавать, но нельзя сформулировать:

он приобретается благодаря знанию конкретных исторических ситуаций,

из которых каждому остается извлечь для себя урок. Ktema es aei Пело-

поннесской войны заключено в самом рассказе об этой войне, это не ми-

никатехизис за рамками текста; исторический опыт приобретается во

время работы; это плод не учебы, а профессионального навыка. У исто-

рии нет метода, поскольку она не может представить свой опыт в форме

определений, законов и правил. Так что разные личные опыты никогда

не оспаривают друг друга напрямую; со временем навыки вступают в

контакт друг с другом, и в конце концов приходят к согласию, но по прин-

ципу победы одной точки зрения, а не принятия общих правил.

Причины или законы, искусство или наука

История - это искусство, которое предполагает формирование опре-

деленного опыта. Заблуждение относительно этого пункта, а также по-

стоянная надежда на то, что однажды ее можно будет довести до подлин-

но научного уровня, вызваны тем, что в ней есть масса идей общего пла-

193

на и приблизительных закономерностей, как в нашей повседневной жиз-

ни; когда я говорю, что налоги вызвали ненависть к Людовику XIV, я тем

самым допускаю, что было бы неудивительно, если бы то же самое про-

изошло с другим королем по той же причине. Итак, мы приступаем к

тому, что на сегодняшний день является важнейшей проблемой эписте-

мологии истории в англо-саксонских странах: объясняет ли историк при

помощи причин или при помощи законов? Можно ли сказать, что налоги

вызвали ненависть к Людовику XIV, не есылаясь при этом на covering

law, который обосновывает данный частный случай причинности и ут-

верждает, что любой слишком тяжелый налог делает непопулярным пра-

вительство, его установившее? Важность этой проблематики кажется

довольно незначительной, но на самом деле в ней заключен вопрос о

научном или подлунном характере истории и даже вопрос о природе на-

учного знания; этому будет посвящена оставшаяся часть данной главы.

Все знают, что обобщения могут быть научными и что в истории есть

масса обобщений, но «правильные» ли это обобщения? Изложим для на-

чала теорию covering laws, так как в ее анализе исторического объясне-

ния есть немало важных моментов. Однако мы отрицаем, что данное

объяснение (несмотря на некоторое внешнее сходство) имеет какое бы то

ни было отношение к объяснению, принятому в науках; ибо для нас, как

и для всех знакомых с Грейнджером

, нет ничего важнее противополож-

ности между, с одной стороны, «нашим опытом» (мы назвали его «под-

лунным») и, с другой стороны, «точным», то есть формализацией, харак-

терной для всякой науки, достойной этого названия. Есть ли нечто общее

между народной мудростью: «всякий слишком тяжелый налог порожда-

ет ненависть к правительству, за исключением тех случаев, когда он ее не

порождает», - и формулой Ньютона? А если нет, то почему?

Объяснение с точки зрения логического эмширизма

Теория covering laws в истории идет от логического эмпиризма

. Эта

школа убеждена в единстве разума. —огласно ее анализу объяснения в

G. Granger. Pensée formelle et Sciences de l'homme. Aubier-Montaigne,1960 et

1968; cf. "Evénement et structure dans les sciences de l'homme" in Cahiers de l'Institut

de science économique appliquée, n° 55, mai-décembre 1957 (47). О теориях в физике,

о псевдотеориях в социологии, о гуманитарных науках как праксеологии см. очень

ясное изложение в A. Rappoport. «Various Meaning of "theory"» in The American

Political Science Review, 52, 1958, p. 972-988.

194

195

науках, всякое объяснение заключается в том, чтобы подвести события

под законы. Возьмем событие, подлежащее объяснению: то, что послу-

жит ему объяснением, будет состоять, с одной стороны, из предшествую-

щих обстоятельств и условий, представляющих собой события, которые

относятся к определенному месту и времени (например, исходные усло-

вия или граничные условия в физике), и, с другой стороны, из научных

законов. Итак, любое объяснение события (рассеяние тепла по данному

железному стержню, непропорционально низкие цены на пшеницу в этом

году) содержит по меньшей мере один закон (что касается зерна, то это

закон Кинга). Логика безупречная, вне всякого сомнения; применим ее к

истории. Возьмем конфликт между Папским престолом и Священной

римской империей

. Не желая проводить бесконечную регрессию по всей

цепочке событий, историк начинает с подстраивания исходных данных:

в XI веке существуют папство и императорская власть, имеющие такие-

то и такие-то черты. Любой поступок, совершенный тем или иным дей-

ствующим лицом исторической драмы, будет объясняться каким-то зако-

ном: всякая власть, в том числе духовная, склонна к тоталитарности, вся-

кий институт стремится к застывшим формам и т.д. Однако не надо

думать, что каждый отдельный эпизод объясняется одним или несколь-

кими законами и предыдущим эпизодом, что все эпизоды вытекают один

из другого, так что можно предсказать всю цепочку в целом; это неверно,

потому что система не изолирована: в игру вмешиваются новые обстоя-

тельства, меняющие картину (король Франции и его законники, характер

императора Генриха IV, создание национальных монархий). В результа-

те получается, что, в отличие от каждого отдельного звена, последова-

тельность звеньев необъяснима, поскольку объяснение новых обстоя-

Основополагающей работой является G.G. Hempel. The function of general

laws in history, 1942 (in Readings in Philosophical Analysis, by H. Feigl and W. Sellars.

New York: Appleton Century Crofts, 1949; in P. Gardiner (ed.). Theories of history.

Glencoe: Free Press, 1959); назовем здесь же I. Scheffler. Anatomie de la science, trad.

Tuillier. Seuil, 1966, chap. VII; cf. K. Popper. Misère de l'historicisme, trad. Rousseau.

Pion, 1956, p. 142. См. очень тонкий подход уже цитированных P. Gardiner. The Nature

of Historical Explanation и W. Dray. Laws and Explanation in History, а также

A.C. Danto. Analytical philosophy of History, chap. X. Но лучше всего теория Гемпеля

изложена в Stegmüller. Probleme und Resultate der Wissenschaftstheorie, B. I, p. 335-

352. Логический эмпиризм и неопозитивизм повлияли на рост исследований по это-

му вопросу, и мы, конечно, не можем похвастаться тем, что все они нам известны.

Cf. Stegmüller. Op. cit., p. 354-358, 119; по поводу дедуктивно-номологическо-

го объяснения см. ibid., р. 82-90.

тельств всякий раз заводит нас слишком далеко в исследовании цепочки,

которую они составляют.

Пускай кому-то это не нравится, но мы гордимся нашим сравнением

истории с драматургической интригой: этого требует логический эмпи-

ризм. Обстоятельства - те же персонажи драмы; есть и силы, движущие

этими персонажами - вечные законы. По ходу действия часто возникают

новые действующие лица, чье появление, само по себе объяснимое, тем

не менее удивляет зрителей, которым не'видно, что происходит за сце-

ной: их появление существенно меняет ход интриги, объяснимой в каж-

дой отдельной сцене, но не предсказуемой от начала до конца, так что ее

развязка неожиданна и в то же время естественна, поскольку каждый эпи-

зод объясняется вечными законами человеческого сердца. Из этого ясно,

почему история не повторяется, почему будущее не предсказуемо. Не по-

тому, как можно предположить, что закон, согласно которому «всякая

власть стремится к тоталитарности», не так уж абсолютен и научен, а

потому, что система, не будучи изолированной, не объясняется одними

лишь исходными обстоятельствами. Против подобной неопределенно-

сти не будет протестовать даже самый строгий научный ум.

Критика логического эмпиризма

Но что мы сделали, изложив эту схему? Как нам кажется, мы развер-

нули метафору. Скажем сразу

: мы не испытываем ни малейшей нос-

тальгии по дильтееву противопоставлению между естественными наука-

ми, которые «объясняют», и гуманитарными науками, которые лишь де-

лают «понятным», это противопоставление было одним из самых

страшных тупиков в истории науки. Идет ли речь о падении тел, или о

человеческих поступках, научное объяснение остается все тем же, дедук-

тивным и помологическим; мы просто отрицаем, что история - это на-

ука. Граница проходит между помологическим объяснением в науках, будь

то науки естественные или гуманитарные, и объяснением повседневным

и историческим, то есть причинным и слишком запутанным для того,

чтобы его можно было обобщить до уровня законов.

По правде говоря, сложность заключается в том, чтобы четко устано-

вить, что логический эмпиризм подразумевает под этими «законами»,

Stegmüller. Op. cit., p. 360-375: "Так называемая методика понимания"; cf.

R. Boudon. L'Analyse mathématique des faits sociaux. Pion, 1967, p. 27.

196

которые должен был бы применять историк. Являются ли эти законы

научными, в том смысле, в каком принято понимать эти слова, как зако-

ны в физике или в экономической науке? Или же это снова трюизмы во

множественном числе, как «всякий слишком тяжелый налог...»? Сравни-

вая различных авторов и различные тексты, мы замечаем, что в этом пун-

кте есть какая-то неопределенность. В принципе, речь идет только о на-

учных законах; но если бы схема логического эмпиризма была примени-

ма лишь к тем историческим текстам, которые отсылают к какому-либо

их этих законов, этого, действительно, было бы слишком мало. Поэтому

мы со все большим смирением принимаем в качестве законов истины

народной мудрости; вот насколько искренне убеждение в том, что исто-

рия — дисциплина серьезная, со своими методами и синтезом, и что при

этом она предлагает нечто иное, нежели объяснения, которые можно най-

ти где угодно. Будучи вынуждены называть законами трюизмы, мы уте-

шаемся надеждой на то, что речь идет просто о предварительном «на-

броске объяснения»

, неполного, имплицитного и временного, в кото-

ром трюизмы, по мере развития науки, будут заменены более

качественными законами. Короче говоря, мы либо утверждаем, что ис-

тория объясняет при помощи настоящих законов, либо называем закона-

ми трюизмы, либо надеемся, что эти трюизмы являются набросками бу-

дущих законов; в итоге — три ошибки

Теория исторического объяснения, предлагаемая логическим эмпи-

ризмом, - не столько ложная, сколько мало интересная. Конечно, между

причинным объяснением в истории и помологическим объяснением в

науках есть некоторое сходство: в обоих случаях обращаются к обстоя-

тельствам (налоги, Людовик XIV) и к отношению, которое является об-

О "набросках объяснения" см. Stegmüller. Op. cit., p. 110, 346.

Мы вернемся к различным аспектам этого вопроса в главе X, где можно будет

развернуть дискуссию в полной мере. Главным, по нашему мнению, является то,

что деление нашего опыта на части (огонь, ислам, Столетняя война) не имеет ниче-

го общего с отвлеченным делением в области точного знания (кванты, магнитное

поле, количество движения), что между doxa и episleme лежит пропасть и что разде-

ление нашего опыта никак не позволяет применить научные законы к истории, за

исключением деталей: именно это, по сути, признает Штегмюллер, доказывая, что

есть законы в истории (т.е. в повседневной жизни: черепица, упавшая Пирру на

голову, подчиняется, естественно, закону падения тел), но нет законов истории (ор.

cit., p. 344); нет закона, объясняющего ход Четвертого Крестового похода. Мы со-

гласны с Грейнджером (op. cit., p. 206-212).

197

щим (закон) или хотя бы обобщаемым с исключениями (причина); имен-

но благодаря этому сходству историк может использовать причины на-

ряду с законами: падение цен на зерно объясняется законом Кинга и тра-

дициями питания французского народа. Различие состоит в том, что, хотя

причинно-следственная связь - явление повторяющееся, нельзя точно

предсказать, когда и при каких условиях она повторится: причинность

отличается запутанностью и всеохватностью; истории известны лишь

частные случаи причинности, которые нельзя возвести в правило: «уро-

ки» истории всегда сопровождаются ограничением суждений. Именно

поэтому исторический опыт не укладывается в формулы, a ktéma es aei

неотделимо от частных случаев, их подтверждающих. Возьмем один из

этих частных случаев и попробуем, вопреки всякому здравому смыслу,

обобщить его опыт до уровня закона, заранее смирившись с тем, что по-

лученный трюизм будет называться законом: но его еще надо получить,

что не так просто из-за всеохватного характера причинной связи; и у нас

нет никаких критериев для ее анализа: разделение на составляющие мо-

жет продолжаться до бесконечности. Рассмотрим все тот же пример: «Лю-

довик XIV стал непопулярен из-за налогов». Выглядит это очень просто:

причина - налоги, следствие - непопулярность; что касается закона, то

читатель, конечно, знает его наизусть. Но нет ли здесь двух различных

следствий и двух различных причин: налоги вызвали недовольство, а

это недовольство стало причиной непопулярности? Более тонкий ана-

лиз, из которого мы выведем дополнительное ktema es aei, определяю-

щее, что всякое недовольство переносится на причину того факта, кото-

рый вызвал это недовольство (если меня не подводит память, этот закон

имеется у Спинозы). Значит ли это, что на одну непопулярность прихо-

дится два закона? Их будет намного больше, если мы углубимся в «слиш-

ком тяжелые налоги» и «короля» и вовремя не заметим, что наш мнимый

анализ, на самом деле, - описание происшедшего.

К тому же наш закон, как бы мы его ни сформулировали, окажется

ложным: он не будет иметь силы в случае патриотического подъема или

по любой другой более или менее необъяснимой причине. Нам предлага-

ют следующее: «Увеличим количество условий и ограничений, и в конце

концов закон станет точным»

. Попробуйте. Сначапа надо будет исклю-

I. Schcffler. Anatomie de la science, études philosophiques de l'explication et de

la confirmation. Seuil. 1966, p. 94: "Можно заменить (неправомерное обобщение)

каким-то иным, верным обобщением, предполагающим дополнительные уело-

198

чить случай патриотического порыва, затем ввести побольше нюансов;

когда изложение закона растянется на несколько страниц, мы получим

главу из истории царствования Людовика XIV, с той забавной особенно-

стью, что она будет написана в настоящем времени и во множественном

числе. Восстановив таким образом индивидуальность события, мы дол-

жны будем еще найти относящийся к нему закон.

История - это не предварительный набросок науки

Таково различие между реальной и непостоянной причинностью под-

лунного и абстрактными и точными законами науки. Как бы закон ни

был детализирован, он никогда не сможет всего предвидеть; непредви-

денное называют сюрпризом, происшествием, немыслимой случайнос-

тью или решением, принятым в последний момент. Социолог и не наде-

ется (и вполне резонно) предсказать результаты выборов с точностью,

превышающей предсказания физика по поводу самого обычного экспе-

римента с маятником. Однако физик вовсе не уверен в результате: он знает,

что эксперимент может не удаться, нить маятника может порваться. Ко-

нечно, закон маятника не станет от этого менее истинным: но такое лег-

ковесное утешение не может удовлетворить нашего социолога, надеяв-

шегося предсказать подлунное событие, конкретный результат выборов;

а это уже было бы слишком.

Научные законы не предсказывают того, что Аполлон XI попадет в

Море Спокойствия (а как раз это и хотелось бы знать историку); они пред-

сказывают, что, согласно ньютоновой механике, он туда попадет, если не

будет поломки или аварии

. Они устанавливают условия и предсказыва-

ют только при данных условиях, «при прочих равных», согласно люби-

мой формуле экономистов. Они просчитывают падение тел - но в пусто-

те, механические системы - но без трения, равновесие рынка - но при

вия". Поспешим добавить, что для такого автора, как Штегмюллер (Op. cit., p. 102),

эта операция приведет лишь к псевдообъяснению типа: Цезарь перешел Рубикон в

силу закона, согласно которому всякий индивид на месте Цезаря, в таких же точно

условиях, обязательно перешел бы реку, совершенно аналогичную Рубикону.

Именно такое различие устанавливает К. Поппер между пророчеством и пред-

сказанием в "Predictions and Prophecy in Social Seiendes" in Theories of History, из-

данных П. Гардинером, р. 276.

199

идеальной конкуренции. Только абстрагируясь таким образом от конк-

ретных ситуаций, они могут действовать с четкостью математической

формулы; их обобщенный характер есть следствие этого абстрагирова-

ния, он не возникает благодаря переводу единственного случая во мно-

жественное число. Эти истины, конечно, не являются каким-то открове-

нием, но они не позволяют нам следовать за Штегмюллером, когда он

утверждает в своей книге (значимость, ясность и четкость формулировок

которой мы, впрочем, с удовольствием- отмечаем), что разница между

историческим и научным объяснением - лишь в нюансах. Нежелание

историков признать, что они объясняют при помощи законов, происхо-

дит будто бы от того, что они или применяют их безотчетно, или ограни-

чиваются «набросками законов», в которых законы и условия сформули-

рованы нечетко и очень неполно; эта неполнота, продолжает Штегмюл-

лер, имеет несколько причин; законы могут имплицитно присутствовать

в объяснении, например, когда поступки исторического лица объясняют-

ся его характером и его мотивацией; в других случаях обобщения кажут-

ся сами собой разумеющимися, особенно когда они выводятся из обы-

денной психологии; а иногда историк считает, что его роль - не в том,

чтобы разрабатывать технические или научные аспекты каких-то исто-

рических подробностей. Но прежде всего, при нынешнем состоянии на-

уки очень часто невозможно дать точную формулировку закона: «У нас

имеется только приблизительное представление о скрытых закономерно-

стях, а иногда мы не можем сформулировать закон из-за их сложности»

Мы совершенно согласны с этим описанием исторического объяснения,

только непонятно, что мы выигрываем, называя его «наброском» науч-

ного объяснения; в этом смысле все, о чем люди когда-либо думали, яв-

ляется предварительным наброском науки. Историческое объяснение от-

делено от научного объяснения не нюансами, а пропастью, поскольку,

чтобы перебраться от одного к другому, нужно совершить прыжок, по-

Stegmüller. Op.cit., p. 347. Как не вспомнить о той критике, которой сам Штег-

мюллер подверг Юма, р.443 (cf. p. 107): "Придерживаться обыденных выражений и,

оставаясь на уровне этих обыденных выражений, пытаться извлечь из них больше

указаний, чем они на самом деле содержат, - это безнадежное предприятие". При-

ведем здесь также откровения со с. 349 (неоконченный "набросок объяснения", по

мере прогресса науки, чаще заменяют другим, нежели доводят до конца) и с. 350

("Замена наброска объяснения полным объяснением, как правило, остается плато-

ническим пожеланием").

200

201

скольку научность требует преобразования, поскольку научные законы

не выводятся из правил повседневной жизни.

Мнимые законы истории

Мнимые законы истории или социологии, не будучи отвлеченными,

не обладают безупречной точностью физической формулы; поэтому они

и не слишком хорошо действуют. Они существуют не сами по себе, а

только с имплицитной отсылкой к реальному контексту: каждый раз, ко-

гда мы излагаем один из них, мы можем добавить: «Я имею в виду: в

целом, оставляя, конечно, в стороне то, что относится к исключениям, а

также к непредсказуемому». С законами дело обстоит так же, как с под-

лунными понятиями, с «революцией» или с «буржуазией»: они несут в

себе весь груз конкретики, из которой их вывели, и отношений, которых

они не разорвали; смысл и значение историко-социологических понятий

и «законов» определяется только скрытыми связями, которые они про-

должают поддерживать с управляемой ими реальностью

; именно по этим

связям узнают, что некая наука таковой еще не является. Когда я говорю о

работе в статическом плане, я могу и должен забыть о том, что означает

«работа» в ее обыденном смысле; в физике работа называется так только

потому, что ей надо было дать какое-то название, и является не чем иным,

как результирующей силы, которая определяется проекцией перемеще-

ния на направление действия силы; как и всякий предмет науки, она пред-

ставляет собой то, что говорится в ее определении: предметом науки яв-

ляются ее собственные абстракции; открыть научный закон - это значит

открыть действующую абстракцию за рамками очевидного. «Работа», при-

сущая нашему опыту, напротив, не поддается определению; это просто

название, присваиваемое некой реальности, в которой благодаря вирту-

озному феноменологическому стилю можно, как максимум, отметить не-

кое невразумительное разнообразие. Ей дают определение только для того,

чтобы вызвать у читателя воспоминание об этой реальности, которая ос-

тается единственным подлинным текстом. Так что ktéma es aei нельзя

сформулировать независимо от событийного контекста; предположим, что

ktéma преподает нам законы, относящиеся к революции, буржуазии или

дворянству: поскольку данные понятия не имеют точного смысла и полу-

чают его только от фактов, к которым их применяют, то вне контекста

ktéma будет совершенно непонятно.

Если требуется узнать, какой путь пройдет тело, падающее в пустоте,

мы механически применяем соответствующую формулу, не задаваясь

вопросом о мотивах, которые, исходя из того, что нам известно о яблоках,

могут побудить падающее яблоко пройти путь, пропорциональный квад-

рату времени. Если же требуется узнать, что сделает мелкая буржуазия,

которой угрожает крупный капитал, то, мы не станем прибегать к соот-

ветствующему закону, даже материалистическому, вернее, мы просто упо-

мянем о нем как о доктрине или как о факте; зато мы перечислим причи-

ны, которые побуждают мелкую буржуазию искать в подобном случае

выход в союзе с пролетариатом, мы прокомментируем их, исходя из того,

что нам известно об этой мелкой буржуазии, поймем ее побуждения и

оговорим тот случай, когда из-за чрезмерного индивидуализма, или из-за

непонимания собственного интереса, или еще Бог знает отчего она не

сделала того, чего от нее ждали.

История - это описание

Историческое описание не номологично, оно каузально; как таковое,

оно содержит в себе обобщения: то, что не является случайным совпаде-

нием, обязательно повторится; но невозможно точно сказать, что повто-

рится и при каких условиях. По сравнению с объяснением, свойствен-

ным для наук, физических и гуманитарных, история выглядит простым

описанием

того, что произошло; она объясняет, как происходили вещи,

она делает это понятным. Она рассказывает, как яблоко упало с дерева:

яблоко созрело, поднялся ветер, и порыв ветра качнул яблоню; о том, по-

чему яблоко упало, говорит наука; как бы подробно мы ни излагали исто-

рию падения яблока, в ней никогда не встретится притяжение - скрытый

закон, который надо открыть; как максимум, можно прийти к следующе-

му трюизму: предметы, не имеющие опоры, падают.

История описывает то, что истинно, реально, дано нам в опыте, под-

лунно; наука открывает то, что скрыто, абстрактно и, в принципе, форма-

Мы заимствуем это выражение и идею у J. Molino из его остроумной сатиры

на Ролана Барта "La méthode critique de Roland Barthes'" in Linguistique, 1969, n° 2.

О противопоставлении ''объяснять-описывать" см. Stegmüller. Op. cit., p. 76-

81, cf.

343.