Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

322

делают в наши дни под названием социологии, - это не наука; иногда это

описание, история под другим именем, а иногда топика истории и пустая

фразеология (это общая социология). Стоит ли при такой путанице при-

зывать историков и социологов ко все более неотложному интердисцип-

линарному сотрудничеству? Призывать историков и экономистов к ис-

пользованию результатов современной социологии (поскольку приходится

ставить вопрос о том, каковы же эти результаты)? Прояснение ситуации

кажется более необходимым, нежели сотрудничество, и история должна

позаботиться о собственной ясности не меньше, чем социология.

У социологии нет предмета

У всякой науки имеется свой предмет; каков предмет социологии?

Выясняется, что его не существует. Мы помним, как Дюркгейм ставит

проблему в Методе социологии^', для существования социологии необ-

ходимо наличие социальных типов, социальных видов; если бы, напро-

тив, был верен «номинализм историков», которые считают эти типы час-

тями реальности, выделенными ad libitum, то «социальная реальность

могла бы быть предметом только отвлеченной и туманной философии

или чисто описательных монографий», произведений историков и путе-

шественников. Это можно выразить также следующим образом: для су-

ществования социологии настоящее должно быть не только тем, чем сде-

Durkheim. Règles de la méthode sociologique, p. 76 и 111-119. Может быть, это

реакция Дюркгейма на слова Стюарта Милля, который постулирует в качестве ус-

ловия социологической науки простое наличие детерминизма, когда состояния ве-

щей в каждый момент просто выводятся из предыдущего состояния; в таком случае

предмет социологии, согласно Миллю, будет заключаться в открытии единообраз-

ной преемственности; при этом "взаимная корреляция между различными элемен-

тами каждого из состояний общества есть лишь производный закон, вытекающий

из законов, регулирующих преемственность различных состояний общества"

(A System of Logic, VI, chap. 10). Действительно, как вскоре добавляет Милль, при

предсказании социальной эволюции "наша задача была бы в огромной степени об-

легчена, если бы оказалось, что один из элементов социальной жизни преобладает

над остальными и является первичной действующей силой социального развития".

Затем он обнаруживает, что такой элемент существует: это "состояние мыслитель-

ных способностей человеческого разума"; ибо Милль видит в прогрессе техники и

просвещения главную ось всеобщей истории, а движущей силой истории при этом

является "the advance in knowledge, or in the prevalent beliefs".

лало его прошлое, оно должно быть не каким угодно, не результатом при-

хоти антецедентов, а должно во всякий момент обладать своей собствен-

ной структурой; оно должно напоминать организм, а не калейдоскоп. Для

этого нужно, чтобы какой-то уровень доминантных фактов придавал ему

форму. Маркс приписывал эту решающую роль производительным си-

лам, Дюркгейм приписывает ее тому, что он называет «социальной сре-

дой», имеющей особенности, которые он метафорически именует «объе-

мом» и «концентрацией»; эта среда в любой момент имеет «некое преоб-

ладание» над прочими сопутствующими фактами; благодаря ему

социальный организм — не просто результирующая своего прошлого, он

имеет определенную анатомию, «так же как совокупность анатомиче-

ских элементов составляет внутреннюю среду организмов». Эта среда

объясняет события: «Первоисточник всякого сколько-нибудь значимого

социального процесса следует искать в устройстве социальной среды».

Если бы не существовало преобладания некой категории фактов, то со-

циология была бы «не в силах установить какую бы то ни было причин-

ную связь»; более того, ей бы нечего было сказать: все стало бы истори-

ей. Но этого не происходит: напротив, в какой бы момент истории мы ни

сделали поперечный срез общества, мы обнаружим в нем социальные

типы и глобальную структуру, не сводимые к антецедентам; вот, собствен-

но, предметы социологической науки; можно даже сказать, что эти два

предмета составляют одно целое, поскольку «социальные типы существу-

ют, поскольку общественная жизнь зависит прежде всего от сопутствую-

щих условий, составляющих некоторое разнообразие ; ведь существуют

разные формы организации, которые социология должна описать. Та или

иная социальная среда, дающая обществу ту или иную анатомию, опре-

деляет также тот или иной тип его органов; сосуществование чего угодно

с чем угодно невозможно. Социология - это своего рода биология обще-

ства; мы можем также представить ее себе как Дух законов, где преобла-

дающими факторами были бы объем и концентрация среды.

С момента появления этих чудесных проницательных строк прошло

три четверти века. И если справедливо, что за это время социология не

открыла никаких социальных типов, никакой категории преобладающих

фактов, если приходится обращаться к математической праксеологии,

чтобы обнаружить инварианты, то из этого следует заключить, что «но-

минализм историков» был верным и что у социологии нет предмета; а

если она все же существует, или, по крайней мере, существуют социоло-

ги, то значит, они делают под этим названием нечто иное, нежели социо-

324

логия. Объяснить общество или отрезок истории как организм невозмож-

но; существует лишь пыль событий: коалиция 1936 г., спад 1937 г., паде-

ние черепицы, - каждое из которых требует своего объяснения. Француз-

ское общество 1936 г. имеет лишь номинальную реальность; не суще-

ствует науки, способной объяснить связь между его составляющими, как

не существует науки, дающей целостное объяснение бесчисленным и

разнородным физико-химическим фактам, возникающим каждый миг на

участке земной поверхности с произвольно выбранными границами. Как

мы видели выше, слова о научном познании истории могут быть поняты

. в двух разных смыслах: объяснение истории как целого, объяснение каж-

дого события в рамках его категории. Итак, либо общество объяснимо

как целое, и это предполагает, что форму ему придает какая-то преобла-

дающая категория фактов; в таком случае социология возможна, а исто-

рия является просто прикладной социологией (развитие жизни общества

будет восприниматься, главным образом, исходя из знаний о его организ-

ме); либо, напротив, различные события формируют целое только на сло-

вах; тогда социология не имеет смысла, так как для нее не остается места

между историческим номинализмом и научным объяснением событий с

помощью различных законов, к которым они относятся.

Дилемма социологии - она же дилемма номинализма - была постав-

лена сорок лет назад в книге Ханса Фрайера с показательным названием

«Социология как реализм»

. Либо социологические типы, архаичная

«община», клан или gens, a также современное «общество» суть лишь

взгляд на реальность, не более и не менее обоснованный, чем множество

других возможных взглядов; в таком случае социология сводится к сбору

эмпирических данных (можно сказать, исторических); либо эти типы

действительно существуют, и в таком случае их следует открыть в исто-

рии. Социология - это биография человечества; она показывает, как люди

перешли от клановой общины к обществу с сословиями, или классами.

Это не значит, что в определенную эпоху, в определенном социуме об-

щинная организация не могла существовать одновременно с обществом;

но в этом случае их сосуществование не является сосуществованием двух

односторонних точек зрения в голове социолога; это сосуществование

H. Freyer. Soziologie als Wirklichkeitswissenschaft: logische Grundlegung des

Systeme der Soziologie, 1930 (Wissenschaft. Buchgesellschaft, 1964). Однако Фрайер

не ставит проблему expressis verbis, в терминах номинализма; но это можно про-

честь и таким образом.

325

двух несовместимых форм организации, что приводило к социальным

антагонизмам. Тем же, по Фрайеру, объясняется и кризис современного

мира. В таком случает встает вопрос о том, почему социология Фрайера

заслуживает название социологии: на самом деле под этим названием он

сочинил историю социальной организации последних двух-трех тысяче-

летий.

Но социология упорствует в своем желании быть чем-то иным, неже-

ли история. В результате эти амбиции приводят к тому, что социологии

нечего сказать; поэтому она говорит вхолостую или говорит о чем-то дру-

гом. В общем и целом, книги, издаваемые под названием социологии,

можно поместить под тремя рубриками: политическая философия, не

признающая себя таковой, история современных цивилизаций и соблаз-

нительный литературный жанр, шедевром которого, пожалуй, являют-

ся Cadres sociaux de la mémoire Хальбвакса (Halbwachs) и который, сам

того не сознавая, стал преемником моралистов и авторов трактатов XVI-

XVIII веков; в эту третью рубрику входит почти вся общая социология.

В первой рубрике социология позволяет изложить под видом науки как

таковой передовые и консервативные взгляды на политику, образование

и на роль всяческого сброда в революциях; здесь она является полити-

ческой философией. Зато — и это вторая рубрика — если социолог прово-

дит статистическое исследование студентов Нантерра и выводит из него

объяснение университетского бунта в мае 1968 г., то он занимается со-

временной историей, и будущим историкам придется учитывать его ра-

боту и изучать его интерпретацию; поэтому мы смиренно просим у этого

социолога прощения за то, что мы, как, наверное, кажется, дурно отзыва-

емся о социологии, и умоляем его принять во внимание, что мы ставим

под сомнение вывеску, а не товар.

Остается общая социология. Подобно тому как часть нынешней фи-

лософской продукции является продолжением назидательной литерату-

ры и сборников проповедей, составлявших в XVI-XVI1I веках значитель-

ную часть публикаций (в некоторые периоды - около половины книг),

так и общая социология продолжает искусство моралистов. Она расска-

зывает об устройстве общества, о видах объединений, о взглядах людей,

их обрядах, склонностях, так же как максимы и трактаты о человеке и

духе описывали разнообразные формы человеческого поведения, обще-

ства и предрассудков; общая социология изображает вечное общество,

подобно тому как моралисты изображали вечного человека; это «литера-

турная» социология, в том смысле, в каком говорят о «литературной» пси-

326

хологии моралистов и романистов. Она может, как и последняя, созда-

вать шедевры; в конце концов, Придворный Бальтазара Грасиана - это

социология (написанная, как и книги Маккиавели, нормативным язы-

ком). Однако большей части этой литературы моралистов не суждено

пережить свое время и еще менее того - стать началом кумулятивного

процесса; она может спастись только благодаря своим литературным и

философским достоинствам. Ведь будь то моралисты или общая социо-

логия, речь все равно идет об описании известного; а закон экономии

мысли не позволяет хранить в ее сокровищнице описание, пусть даже

самое правдивое, если оно — одно из бесчисленного множества возмож-

ных, столь же верных, и если любой человек несет в себе возможность

составить для себя при необходимости такое описание; этот закон хра-

нит в своей сокровищнице только «дисциплины памяти», историю и фи-

лологию, и научные открытия.

Однако общая социология и не может быть ничем, кроме «литератур-

ной» социологии, кроме описания, пустой фразеологии. Ни одно из этих

описаний не может быть более верным или более научным, чем другие.

Описание, а не объяснение; укажем еще раз в дидактической манере три

уровня знания. Формула Ньютона объясняет законы Кеплера, которые

объясняют движение планет; микробы как патология объясняют бешен-

ство; бремя налогов объясняет непопулярность Людовика XIV. В двух

первых случаях перед нами - научное объяснение, а в третьем - описа-

ние и понимание. Для двух первых случаев потребовались открытия, а

третий - дитя Памяти. Два первых дают возможность для дедукции или

для предсказания и вмешательства, третий — вопрос осмотрительности

(любая политика — это вопрос понимания). Первой категории соответ-

ствуют очень отвлеченные понятия, «работа» и «притяжение»; второй -

научные понятия, возникающие благодаря выделению из общепринятых

понятий («склон» у геологов имеет гораздо большую определенность, чем

«склон» в разговорном языке, и ему принято противопоставлять cuesta).

Третьему объяснению соответствуют подлунные понятия. Это третье

объяснение - история; что касается социологии, которая не относится ни

к первому, ни ко второму, то она может быть только историей или пара-

фразом истории. Однако исторические описания состоят из слов, поня-

тий, универсалий; и во всякий момент можно будет извлечь одну из этих

серий универсалий и создать из нее общую социологию; можно также

решиться использовать только эти универсалии, и это даст возможность

для появления дедуктивной социологии. Которая, при всей своей дедук-

327

тивности, будет наукой не в большей степени, чем Этика Спинозы, или

право, или богословие. Результат будет все тот же: общая социология -

это пустая фразеология, а количество возможных социологии — беско-

нечно, как это доказывают сами события.

Социология - это просто описание

Социология, как пишет Парсонс, есть совокупность описательных

категорий, «тщательно разработанная система понятий, применимых

логичным образом ко всем частям и всем аспектам конкретной систе-

мы»

. Это звучит слишком скромно или слишком претенциозно. Если

требуется просто описать всю социальную жизнь, для этого подойдет

какой угодно из существующих языков, поскольку любой из этих языков

позволяет все выразить; если потребуется язык, логичность которого ни-

когда не отступит перед противоречивостью феноменов, то такой язык

станет предметом завершенной общей социологии, а не предваритель-

ным моментом этого великого труда, как полагает Парсонс. Поэтому «тща-

тельно разработанная система» Парсонса не хуже и не лучше любой дру-

гой; можно только спросить, будет ли она более удобной, не будучи более

истинной, как это спрашивают про эсперанто. Конечно, это красиво -

описывать общество, как это делает Парсонс, постоянно употребляя пять

слов: структура, функция, контроль, роль и статус. Однако же язык L. von

Wiese, с его постоянными устремлениями, взглядами и положениями, не

хуже, хотя и на добрые тридцать лет старше. А если нужно описать чело-

веческие группы? Никто не станет отрицать, что человеческие отноше-

ния, как настаивал Tönnies, колеблются между двумя идеал-типами: об-

щина, или Gemeinshaft, и общество, или Gesellshaft. Первая основана на

чувствах (Wesenwille), вторая — на рациональной воле (Künville)', но Пар-

сонс не ошибается, считая, что все те же отношения колеблются между

отвлеченными и универсалистскими правилами, с одной стороны, и пер-

сональными и тотальными связями, с другой. Первое описание означает,

что семейная связь отличается от той, что объединяет акционеров про-

мышленной компании, а второе описание означает, что связь между древ-

неримским клиентом и его патроном отличается от той, что существует

между чиновником и учреждением. Социология обладает достоинства-

The Social System. Free Press, Paperbacks, 1968, p. 20.

328

ми любого языка: она не только позволяет выразить вещи, но она также

позволяет лучше их видеть, осознать их имплицитные аспекты. Вот по-

чему существует тенденция к появлению все новых общих социологии:

всякий преподаватель склонен придавать особое значение тем аспектам

вещей, которые лично ему труднее всего концептуализировать.

Поскольку социологическая теория - это всего лишь описание, то

заранее ясно, что социологическое описание достигает своей кульмина-

ции в функционализме, который преобладает в интеллектуальном про-

странстве последние пятнадцать лет

: не заключается ли он в объясне-

нии вещей через то, чем они являются? Так что если можно описать кор-

рупцию на выборах как явление, по крайней мере, с одним благоприятным

результатом - защита интересов маргиналов, - то из этого можно заклю-

чить, что функция коррупции (функция латентная, отличающаяся от ее

осознанной функции) и есть эта защита. Поскольку функцией социаль-

ного факта является то, чем он является, и поскольку социальный факт

есть факт групповой, то можно сказать, что, в конечном счете, все факты

имеют важнейшую функцию - интегрировать индивида в группу, что

верно в отношении национальных праздников и анархистских бунтов,

которые скрепляют священный союз против них самих и являются отду-

шиной, необходимой для равновесия. То же относится и к запонкам;

Kluckhorn поставил вопрос о том, в чем их функция, и нашел ответ: они

выполняют функцию «сохранения обычаев и поддержания традиции»;

как правило, мы испытываем чувство защищенности, если у нас возни-

кает «впечатление, что мы следуем общепризнанным обычаям, одобрен-

О функционализме см. A.R. Radcliff-Brown. Structure et fonction dans la société

primitve, trad. Marin. Ed. de Minuit, 1968; R.K. Merton. Eléments de théorie et de méthode

sociologiques, 2" éd, trad. Mendras. Pion, 1965, p. 65-139 (cf, R. Boudon. A quoi sert la

notion de structure?, p. 168); функционализм Б. Малиновского следует поставить

отдельно - Une théorie scientifique de la culture, trad.fr. Maspéro, 1968. Как мы по-

мним, Structures élémentaires de la parenté относятся как к функционализму, так и к

структурализму. По поводу критики функционализма см. E.E. Evans-Pritchard.

Anthropologie sociale, trad. fr. Payot, 1969, chap. 3; К. Davis. Le Mythe de l'analyse

fonctionnelle, trad. fr. in H. Mendras. Eléments de sociologie, textes. A. Colin, 1968,

p. 93 sq.; G. Carlsson. "Betrachtungen zum Funktionalismus" in Logik der Sozialwis-

senschaften, herausgegeben von E. Topitsch, 6 ed. Kiepenheuer und Witsch, 1970,

p. 236-261; и особенной Stegmüller. Probleme und Resultate..., vol. I, Wissenschaftliche

Erklärung und Begründung, 1969, p. 555-585. Мы позволим себе сослаться на

изложение нашей позиции в Annales, économies, sociétés, civilisations, 1969, n° 3,

p.797 sq.

329

ным обществом»

; это объяснение безупречно, согласно критерию ве-

рификации функций у Парсонса: чтобы проверить функциональное

объяснение, нужно спросить себя, «какими были бы в данной системе

дифференцированные последствия двух или нескольких взаимоисклю-

чаемых результатов динамического процесса, если эти последствия выра-

жены в терминах поддержания стабильности или накапливания изменений,

интеграции или разрыва в системе»

. Короче говоря, это означает, что фун-

кционализм заключается в том, чтобы называть функцией воздействие лю-

бого социального факта на социум; поскольку хлеб и зрелища интегрируют

плебс в социальный организм, то их функция - в том, чтобы его туда интег-

рировать. Парсонс, по-видимому, хочет, чтобы мы смотрели на общество

так же, как Кант смотрит на природу: как на произведение искусства, ис-

полненное в соответствии с целями; он не добавляет, как Кант, что этот фи-

нализм никогда ничего нам не скажет о природе и обществе.

Тягостное состояние социологии

Таким образом, ни для кого не является секретом, что сегодня социо-

логия находится в тягостном состоянии, и что melior et major pars социо-

логов принимает всерьез только «эмпирическую работу», то есть исто-

рию современного общества. А что сказать о другой социологии, которая

не является историей под другим именем? Что сказать о дисциплине, ко-

торая, с одной стороны, создается замечательными умами, заполняет ты-

сячи страниц, порождает серьезнейшие дискуссии и, с другой стороны,

представляет собой ложный жанр, о произведениях которого можно ска-

зать лишь то, что они мертворожденные, как произведения психологии

1800 г. Кстати, ничто так не напоминает Гурвича или Парсонса, как Трак-

тат о свойствах души Ларомигьера* (Laromiguière), в чем читатель убе-

дится, если ему будет угодно бросить взгляд на нижнюю часть этой стра-

ницы

. Он найдет там содержание и дух тех томов социологии, которые

Merton. Op. cit., p. 79.

The Social System, p. 21-22.

'" ine àociai ^yuiKtfi, p. i.i-t-1-.

' Laromiguière, Pierre (1756—1837) - французский философ, один из основате-

лей эклектизма.

"Система способностей души состоит из двух систем: системы способностей

к пониманию и системы способностей к воле. Первая включает три отдельные спо-

собности: внимание, сравнение, рассуждение. Вторая также включает три способ-

330

мы заставляем себя перелистывать, борясь со скукой, навеваемой обще-

известным, той смесью трюизмов, приблизительности, словопрений и

недофальшивок, которую пробегают глазами, потому что там можно из-

редка выловить какой-нибудь любопытный факт, остроумную идею или

удачное словцо; эти тома в большинстве случаев являются собраниями

трюизмов (прочтите / 'Homme Линтона*) и в лучшем случае были бы ин-

тересны, как и всякое историческое или этнографическое описание, если

бы, на наше несчастье, автор не счел своим долгом быть не просто исто-

риком, если бы он не старался показать себя социологом, обращая вни-

мание не на то, что он рассказывает, а на слова, которые он использует в

своем рассказе. В результате он изображает нечто невнятное, размывая

и лишая определенности контуры ради удовольствия вставлять повсюду

одни и те же понятия.

Социологии — я имею в виду общую социологию — не существует.

Существует физика, экономическая наука - и всего одна, но одной соци-

ологии не существует; каждый создает свою социологию, так же как каж-

дый литературный критик создает себе фразеологию по своему вкусу.

Социология - это наука, которая хотела бы быть, но ее первая строка еще

не написана, а научный результат ее равен нулю; она не открыла ничего,

что еще не было бы известно, не открыла никакой анатомии общества,

никакого каузального отношения, которое не было бы известно здравому

смыслу. Зато вклад социологии в исторический опыт, в расширение воп-

росника значителен, и был бы еще значительнее, если бы проницатель-

ность была самой обычной вещью в нашем мире и если бы научные за-

нятия иногда ее не подавляли; вся ценность социологии - в этой прони-

цательности. Теория базовой личности у Кардинера столь же невнятна,

сколь и вербальна, отношения, которые он хочет установить между «пер-

вичными институтами» и этой личностью, иногда очевидны, иногда про-

извольны и даже наивны, но предложенное им описание души абориге-

ности: желание, предпочтение, свободу. Как внимание есть концентрация душевной

работы на объекте, чтобы получить представление о нем, так желание есть концен-

трация той же работы на объекте, чтобы получить наслаждение от него. Сравнение

есть сближение двух объектов; предпочтение есть выбор между двумя объектами,

которые только что сравнили. Рассуждение и свобода, на первый взгляд, не имеют

общей аналогии; однако же..." и т.д. Приведено И. Теном в его замечательных

Philosophes classiques du XIX

siècle en France, p. 14.

' Ralph Linton (1893-1953)-американский этнолог; видимо, речь идет о его The

Study of Man, 1936.

331

на Маркизских островов - это прекрасная и экзотическая страница со-

временной истории. Из этого следует, что в книге по социологии тексты,

порицаемые профессионалами за литературность или газетный стиль, -

лучшая часть работы, а тексты, качественные с профессиональной точки

зрения, - это мертвый груз; хитроумным авторам это известно, и когда

они пишут об одиночестве толпы или о социологии фотографии, то они

поддерживают разумное равновесие между тем, что нравится обеим ка-

тегориям читателей.

Социология - это ложная преемственность

В общем, социология есть просто слово, омоним, под которым по-

нимают различные, гетерогенные виды деятельности: фразеологию и

топику истории, политическую философию для бедных и историю со-

временности. Она служит хорошим примером того, что мы выше назва-

ли ложной преемственностью; описание истории социологии от Конта и

Дюркгейма до Вебера, Парсонса и Лазарсфельда будет описанием не ис-

тории дисциплины, а истории слова. Между этими авторами, кого из них

ни возьми, нет никакой преемственности ни в принципах, ни в предмете,

ни в намерениях, ни в методике; социология не является единой дисцип-

линой, которая эволюционирует; преемственность в ней существует только

на уровне названия, определяющего чисто вербальную связь между фор-

мами интеллектуальной деятельности, единственной точкой соприкос-

новения которых является их положение за пределами традиционных

дисциплин. Между этими дисциплинами была пустота (история была

неполной); было также искушение заняться «научной» политиче-

ской философией и искушение создать основу для науки об истории. На

этом пустом пространстве между старыми дисциплинами, в разных его

точках, пристраивались одно за другим разнородные начинания, полу-

чившие единое название социологии, видимо, лишь в силу их марги-

нальное™. Поэтому вопрос не в том, что общего, например, между соци-

ологом Дюркгеймом и социологом Вебером, поскольку между ними нет

ничего общего, а в том, почему последний тоже назвал себя социологом

(а это потому, что его концепция истории была строго ограничена его

теорией ценностных отношений). В самом начале, во времена Дюркгей-

ма, социология была очень здравым начинанием, имевшим совершенно

четкие условия, при которых она была возможна. Эти условия, как по-

332

степенно выяснилось, были практически неосуществимы, но название

социологии осталось: оно перешло к другим начинаниям, часто не столь

здравым. Но ведь существовала область социальных фактов, которые тре-

бовалось изучить? Вся деятельность, связанная с этой областью и не при-

знававшая себя историей или философией, получала название социоло-

гии; речь могла идти об оправданных видах деятельности, которые за-

полняли лакуны излишне событийной историографии и вводили новые

методы в историю современности (вопросник, опросы); а могла идти и о

менее оправданных искушениях. Эволюция социологии была эволюци-

ей использования ее названия, так что между эволюцией подлинной на-

уки - геометрии или экономической теории, - которая беспрерывно «ди-

алектически» меняется, сохраняя при этом верность своим основам, и

эволюцией такой туманной сферы, как социология, обусловленной се-

мантикой, лежит пропасть. Социология относится к истории современ-

ной культуры, но не к истории науки.

Обо всем этом можно сказать очень коротко: социология не соверши-

ла ни одного открытия; она не прояснила ничего такого, чего нельзя най-

ти в описании. Она не относится к числу тех наук, что были рождены,

вернее, получили свое действительное обоснование благодаря открытию;

она до сих пор еще говорит: «вот социальные факты, давайте их изу-

чать», а не: «давайте следовать по пути открытий». Теоретически соци-

альные факты (как и химические или экономические факты) создают

возможность для существования науки, но для создания такой науки не-

достаточно посмотреть на эти факты и тщательно описать их: так мы

создадим историю, или натуральную историю. Гуманитарная наука, ко-

торая не делает никаких открытий, наукой не является; она является либо

историей, либо философией (например политической философией), не-

зависимо от того, согласна она с этим или нет. Поскольку никаких откры-

тий на счету у социологии не имеется, то становится понятно, что после

трех четвертей века ее существования ничего не осталось, кроме некой

манеры выражаться; чем сильнее захочется читателю упрекнуть нас в

поспешном и огульном осуждении обширной области интеллектуальной

деятельности с исключительным многообразием авторов и национальных

школ, тем яснее должен он помнить, что это многообразие имеет одну

общую черту, а именно: при всем многообразии мы остаемся с пустыми

руками. Что остается от немецкой социологии, от Тенниса (Tönnies) до

нацизма, за исключением нескольких удобных терминов (zweckrational,

или «харизматический»), которым все же не удается сойти за теорию де-

333

ятельности или власти, и нескольких философем, как, например, проти-

вопоставление морали намерений и морали ответственности? Есть при-

знак, который не обманывает: изучение социологии - это не изучение

комплексной доктрины, как в химии или экономике; это изучение чере-

ды социологических доктрин, изучение placita прежних и нынешних со-

циологов; ибо есть господствующие доктрины, национальные школы,

стили той или иной эпохи, великие теории, вышедшие из употребления,

и те, что являются самим воплощением социологии, пока «хозяин», их

сочинивший, контролирует доступ к социологической карьере, но нет

кумулятивного процесса познания.

Социология - это или история, или риторика

Отсюда следует, что надо, наконец, решиться и сделать вывод: соци-

ология провалилась в попытке сделать больше, чем делала или должна

была делать история; поэтому она тем более интересна, чем менее соци-

ологична, и более исторична, чем ближе она придерживается изложения

событий. Возьмем классический раздел наиболее распространенной се-

годня доктрины - теории социальной роли, обновленном издании сто-

ицизма. Если мы взглянем вокруг, то увидим, что подобные нам, будь то

пекари, избиратели или пассажиры метро, ограничены в свободе дей-

ствия подобными им (это их статус), действуют, как правило, в соответ-

ствии с тем, чего от них ожидают (это их роль), и мыслят приблизитель-

но так же, как действуют (это их позиция); если бы они вздумали дей-

ствовать иначе, то такое отклонение было бы подавлено (это контроль).

Этот четкий лексикон (необходимое условие развития любой науки) по-

зволяет, например, обнаружить, что у преподавателя латыни будут амби-

ции преподавателя латыни, а не слесаря-водопроводчика или спортсме-

на-ватерполиста; ибо уровень задач, которые ставит перед собой данный

человек, или, говоря проще, степень его амбиций зависит от его пред-

ставлений о себе самом: а, как замечено, эти представления чаще всего

обусловлены статусом этого человека

Можно сделать еще более ценные выводы. Вот серьезное исследова-

ние о Воздействии изменения социальной роли на позицию носителей

' Cf. J. Stoetzel. La Psychologie sociale. Flammarion, 1963, p. 182.

334

данной роли

. Посмотрим, как здесь перемешаны история, топика и пу-

стая фразеология. Автор начинает с напоминания о том, что, согласно

Ньюкомбу, Парсонсу и другим теоретикам внутренняя позиция человека

обусловлена его социальной ролью; говорят же: «С тех пор как он стал

начальником отдела, его не узнать ». Однако простая констатация - это

еще не научный аргумент; конечно, здесь уже присутствуют начатки до-

казательства: «S.A. Stouffer, например, обнаружил, что кадровые офице-

ры относятся к армии более положительно, чем призывники»

. Но надо

еще объяснить причинно-следственную связь. Исходя из вполне демок-

ратичного принципа, согласно которому то, что люди говорят о самих

себе без принуждения, должно считаться верным, автор раздал вопрос-

ник 2354 рабочим одного завода и обнаружил, что 62,4% мастеров и пред-

ставителей профсоюза занимали противоположные позиции в отноше-

нии дирекции завода: мастера были за нее, а профсоюзные активисты - в

основном против. Остается найти этому объяснение; автор говорит о двух

факторах: «Один из этих факторов связан с влиянием рассматриваемых

групп: смена роли предполагает смену группы, что ведет к изменению

позиции, что ведет к изменению поведения; другой фактор основан на

постулате, согласно которому необходима внутреннее согласие между

позицией и внешним поведением».

Ни одно из этих двух объяснений не станет откровением для нашего

читателя, который знает, почему налоги сделали Людовика XIV непопу-

ярным, и понимает, что возможно бесчисленное множество других объяс-

нений подобного рода; ему также известно, что большинство людей ис-

кренне играют свою роль, поскольку, как он мог заметить, большая часть

человечества не находится в состоянии шизофрении, обиды или внут-

ренней эмиграции. Что же, в конечном счете, дает это статистическое

исследование? Во-первых, это вклад в историю американского рабочего

движения: в середине XX века две трети профсоюзных активистов были

против дирекции завода; кроме того, это сведения о заводских реалиях,

Lieberman.

The

Effect

Changes

Roles

on the

Attitudes

Role Occupants,

франц. пер. в H. Mendras. Eléments de sociologie, p. 377.

Прошу понять меня правильно: выяснять, что кадровые офицеры американ-

ской армии середины XX века относятся к армии более положительно, чем призыв-

ники, совсем не излишне, так как это не было ясно a priori и как раз в подобных

ситуациях существует множество мифов. Менее убедительна здесь попытка полу-

чить таким путем не исторический факт, а пункт доктрины о соотношениях между

социальной ролью и позицией.

335

ktema: значит, подобная враждебность - вещь, соответствующая челове-

ческой природе, по крайней мере, человеческой природе в XX веке, и

можно провести ретродикцию в ее отношении в других случаях. А влия-

ет ли позиция на социальную роль, или наоборот, и есть ли в этих словах

вообще какой-то смысл, - все это не важно, хотя как раз в этом состоит

чисто социологический аспект данного исследования. Как превосходно

написал F. Bourricauld

, наука имеет место тогда, когда в некоем процес-

се мы обнаруживаем гипотетико-дедуктивную систему, имитирующую

правила игры (как это делает экономическая теория); зато искать в науке

общие категории, которые можно использовать в любой ситуации, - это

значит просто выяснять, какими словами можно описать социальную

жизнь, это значит во всем видеть позиции и роли, подобно тому как физи-

ки-ионийцы во всем видели воду и огонь, это значит способствовать триум-

фу аналогии. При такой пустой фразеологии невозможно сделать ни выво-

дов, ни прогнозов: для того, чтобы внести какой-то вклад, нужно иметь -

определенные гипотезы, обрести содержательность вместо формальных

достоинств, короче, иметь некую историческую основу, поскольку эта псев-

донаука существует лишь за счет своих «незаметных связей» с конкретным,

преувеличивая свою принадлежность к конкретному. А поскольку кау-

зальные объяснения, касающиеся конкретного, никогда не бывают сто-

процентными и всегда сопровождаются ограничением в суждениях, то

их никак нельзя обобщить и отделить от определенных обстоятельств.

Социология - это история, которая сама того не знает, и находится, с

методологической точки зрения, на до-фукидидовской стадии. Будучи

историей, она не может выйти за пределы вероятного, правдоподобного;

она может, как максимум, сказать, вслед за Фукидидом, что «в будущем

события в силу своей человеческой природы будут представлять собой

подобия или аналогии с событиями прошлого».

Но это правдоподобие будет лишь трюизмом, если его отделить от

исторического контекста, в котором оно является действительно истин-

ным. Вот почему Фукидид не говорил ни о законах истории, ни о социо-

логии войны; он говорил только о правдоподобии; согласно J. de Romilly,

Пелопоннесская война основана на сложной и стройной системе предпо-

лагаемых правдоподобий, а не на формальных законах, поскольку обоб-

заслуга.

336

щения подобного рода не удается адекватно сформулировать

; Фукидид

постоянно размышляет о законах - мы знаем, что историку постоянно

кажется, что он видит законы и региональные сущности в пейзажах про-

шлого, - но никогда их не излагает. Этот отказ формулировать их означа-

ет «отказ обеднять» и терять выразительность, поскольку «уроки-обоб-

щения, извлеченные из истории, были бы неубедительными, нечеткими

и односторонними». В рассказе не существует и не может существовать

общего, независимого знания. Не удивительно ли, что тот же Фукидид,

для которого ktema - главная ценность его книги, не сообщает нам, одна-

ко, что это за ktema, каковы ее аналогии? Может быть, зная, что эта ktema

бесконечна, он хотел предоставить читателям заботу извлечь ее из рас-

сказа; ведь эта ktema каждый раз меняется, меняется в зависимости от

войны, с которой читатель сравнивает Пелопоннесскую войну. Фукидид

не хотел выходить за рамки индивидуального опыта; будучи современ-

ником физиков и софистов, он все же не позволил себе создавать искус-

ство истории, techne, социологию. Таким образом, его книга ставит клю-

чевой вопрос исторического знания: почему, при том что нам везде ви-

дятся уроки истории, невозможно записать эти уроки черным по белому,

без подтасовок и банальностей? Ответ известен: исторический номина-

лизм, нечеткий характер подлунной причинности делает невозможным

постоянное господство какого-то одного уровня причин, более влиятель-

ного, чем другие.

Поэтому ценность множества книг по социологии заключается в ис-

пользованных там исторических данных, а не в идеях, из них извлечен-

ных. Монтескье незаменим, когда он описывает монархию или умерен-

ную аристократию, когда он пишет не-событийную историю государств

Старого режима под вневременными рубриками; зато когда он пытается

J. de Romilly. "L'utilité de l'histoire selon Thucydide" in Entretiens sur l'Antiquité

classique, vol. IV, Histoire et historiens dans l'Antiquité. Genève, Fondation Hardt, 1956,

p. 62. Тем самым Фукидид "получает возможность не выходить за два опасных пре-

дела", а именно: "представлять в качестве необходимых логические цепочки, кото-

рые он выявляет. Рассказ, даже если это повторение, не сможет перейти от колеба-

ний к постоянству", поскольку это постоянство "невозможно из-за свободы человека

и сюрпризов случайного"; вторая опасность заключается в "представлении этого

правдоподобия как независимого, изолированного и самодостаточного", тогда как

на практике контекстуальные обстоятельства "дополняют, ограничивают его и слу-

жат ему опорой" (J. de Romilly, p. 59). Глава VIII нашей работы является коммента-

рием этой фукидидовой практики.

337

объяснить эту историю с помощью переменных и законов, то это инте-

ресно лишь для истории идей; в социологическом плане, Дух законов ус-

тарел, но имеет непреходящий успех как книга по сравнительной исто-

рии; он дополняет историю государств Старого режима, которую истори-

ки XVIII века описывали слишком событийно.

Социология появилась

из-за слишком узкой концепции истории

За два века ситуация не изменилась: социология рождается и живет

благодаря неполноте истории; когда она не является пустой фразеологи-

ей, то это история современности или.сравнительная история без соот-

ветствующего названия, и хорошая социология, которая заслуживает того,

чтобы ее читали, и читается с интересом, представляет собой одну из

этих историй. Поэтому историкам следует понять, что социология - это

история, которую они считают ненужным писать, и отсутствие ее кале-

чит ту историю, которую они пишут, и что социологи и этнографы осоз-

нают свою неспособность достичь большей научности, чем историки. Как

мы видели выше, событийная история прошлого является пленницей

точки зрения источников, запечатлевших в свое время текущие события

изо дня в день; продолжая эту историю, современная история делает это

с тех же позиций и оставляет социологии все, что не касается политичес-

кой хроники. Однако не очень понятно, почему книга о Феномене бю-

рократии относится к социологии, тогда как феномен эвергетизма отно-

сится к истории, почему Оксерр в 1950 г. менее историчен, чем Оксерр в

1850 г., что же отличает Синие воротнички от книги об эфебах в эпоху

эллинизма и исследование о родственных связях у современных карие-

ра* от исследования о родственных связях в Византии

. Не станем же мы

принимать набор кафедр Сорбонны за систему наук или полагать, что

разнообразие источников, рассказывающих о нашем опыте (здесь — эл-

* Кариера - австралийские аборигены.

'Lephénomène bureaucratique, par M. Crozier: Auxerre en 1950, par Ch. Bettelheim

et S. Frère; Les Blousons bleus, par N. de Maupeou-Abboud. Одну из этих книг упрека-

ют в излишней умозрительности, социологизме и ограничении сбором фактов, объяс-

няемых в "литературной" (следует понимать: "исторической") манере. А может быть,

это комплимент?

338

линистические надписи, там - опросы общественного мнения, где-то еще

- племя кариера в целом), сделает этот опыт более трансформируемым в

науку здесь, нежели там. Конечно, современное сочетание дисциплин, в

целом отражающее различия между источниками

, имеет все основания

для существования, поскольку история пишется на основании источни-

ков, а один человек едва ли может владеть и греческой эпиграфикой, и

статистическим методом; но нет необходимости принимать различие

между источниками за эпистемологическое различие.

Однако как раз это часто и происходит. Социолог говорит себе, что

поскольку он называется социологом, то он должен подняться выше

«собирания эмпирических данных» (rein empirische Ehrebungen, Mate-

rialhuberei) - следует понимать: выше, чем историк; он должен дойти до

науки об обществе, постигнуть вечные законы, по крайней мере «почти

вечные», fast ewige, как пишет L. von Wiese. Точно так же тот, кто вместо

изучения античной афинской семьи изучает семью у современных кари-

ера и называется этнографом, считает, что ему положено и позволено

философствовать на темы антропологии; поскольку первобытный чело-

век, как предполагает само это название, может быть, более глубоко яв-

ляет нам человека. Тот, кто занимается изучением феномена обществен-

ных объединений в современном мире, считает себя обязанным извлечь

из этого теорию объединений, поскольку современный мир, в отличие от

Истории, — это не музейный экспонат, лежащий без движения в витрине;

он и есть та самая вещь, о которой следует размышлять. А тот, кто изуча-

ет феномен общественных объединений в античном мире, напротив, счи-

тает себя свободным от размышлений и исследований о том, что расска-

зали социологи по поводу феномена общественных объединений (а они

рассказали интересные, даже принципиально важные вещи; они создали

замечательную не-событийную историю). Так давит на наше сознание

груз жанровых условностей, geprägte Formen', мы видели, как из игры

Историческая периодизация неизбежно отражает характер источников: раз-

рыв между Ранней и Поздней Римской империей соответствует разрыву между ли-

тературными и эпиграфическими источниками и источниками, состоящими из пат-

ристики и Кодекса Феодосия. Политическая история современности и социальная

история этого же периода (или "социология") используют совсем другие источники

и методы. Неосознаваемая роль характера источников в разделении нашего истори-

ческого поля, видимо, очень велика, и историографии следовало бы уделить ей боль-

шое внимание.

339

слов рождались боги и как из традиционного разделения на жанры рож-

дались лженауки.

Две условности, которые калечат историю

К тому же история несколько тысячелетий назад стартовала неудач-

но. Она так по-настоящему и не освободилась от социальной функции,

от увековечения воспоминаний о жизни народов и королей; хотя она и

стала довольно быстро делом чистого любопытства к специфическому и

хотя Геродот сразу же объединил историю, историю современности и не-

событийную историю, она, тем не менее, осталась под влиянием двух

видов условностей. Первая условность требовала, чтобы была только

история прошлого, того, что утрачивается, если не хранить память о нем;

знание о настоящем, напротив, казалось само собой разумеющимся. Вто-

рая условность требовала, чтобы история рассказывала о прежней жизни

нации, сосредоточивалась на ее неповторимой индивидуальности и по-

мещалась в пространственно-временном континууме: греческая история,

историия Франции, история XVI века; никто не подумал о том, что разде-

ление исторической материи на items было столь же обоснованным: го-

род на протяжении веков, милленаризм в различные эпохи, война и мир

между народами.

Первая условность приучила нас противопоставлять настоящее, под

видом вещи как таковой, и прошлое, с маркировкой «история», которая

делает его полуреальным. Это ложное противопоставление лежит в ос-

нове двух псевдонаук - социологии и этнографии, разделивших между

собой историю современных цивилизаций, причем первая взяла циви-

лизованные, а вторая - первобытные общества (более проницательный

Геродот описывал цивилизации греков и варваров вместе); эти две дис-

циплины без исторической маркировки свободно эволюционируют в веч-

ном настоящем: изучать «роли» в современном обществе - это значит

изучать «роли» как таковые. Конечно, это не наивность, а жанровая ус-

ловность; кроме того, мы видим, как социолог иногда ныряет в прошлое;

он возвращается оттуда с книгой, в передисловии к которой непременно

заявляет, что хотел тем самым показать, как компаративная история мо-

жет дать новый «материал» для социологии. Очевидно, что мы находим-

ся в жуткой путанице, в одной из тех неприятнейших ситуаций, где все

достаточно продумано для того, чтобы это не выглядело наивно, но не

340

достаточно для того, чтобы стали видны простые условности и ложные

выводы из них. Если этнология и социология правы, что мудрствуют о

человеке, то почему бы истории не делать того же? Если история права,

что не делает этого, то почему у социологов и этнографов больше основа-

ний делать это? Экзистенциальное противостояние настоящего и прошло-

го действительно определяет традиционный облик географии и эконо-

мической науки. Географы, главным образом, описывают современное

состояние поверхности Земли; как только длина железнодорожных пу-

тей в какой-нибудь стране увеличивается, они спешат обновить цифры,

чтобы преподать их на лекции. Есть и историческая география, но это

бедная родственница (к сожалению, так как География человека во Фран-

ции в 1815 г. была бы столь же интересна, сколь и возможна). Что касает-

ся экономической теории, то она не зря называется «национальной эко-

номикой» у немцев и «богатством наций» у Адама Смита: устанавливая,

как известно, вечные законы, она, тем не менее, стихийно современна и

национальна

Вторая условность - единства места и времени - связывает историю

с континуумом и превращает ее прежде всего в биографию националь-

ной индивидуальности: большая часть того, что сегодня пишется, скрое-

на в той или иной степени из национальной истории; история, уклонив-

шаяся от условности континуума, называется компаративной. История

находится в той ситуации, в какой оказалась бы география, если бы она

ограничилась почти исключительно региональной географией, а общая

география была бы на положении бедной родственницы или считалась

бы самой передовой методикой. То же касается истории литературы, где

еще господствует точка зрения национальных литератур, так что когда

история литературы уклоняется от этой традиции, не замечает границ и

достигает своей полноты, то она производит впечатление самостоятель-

ной дисциплины, которую называют компаративным литературоведени-

ем. Однако и компаративная история, и компаративное литературоведе-

ние - не что иное, как история, история литературы в самом обычном

смысле слова, точнее, они дополняют традиционные истории, оказавши-

еся искалеченными. Это не новые дисциплины, которые должны заме-

нить традиционные истории; они добавляются к ним, чтобы создать дей-

ствительно полную историю, историю, которая наконец вырвалась из

континуума, обрела полную свободу в выборе интриги, и для которой

341

единство места и времени, история века и народа - всего лишь одна из

Возможных конфигураций

. Как мы видели выше, главное для истории -

не время, а специфика; соблюдение единств, привязанность к простран-

ственно-временной неповторимости - это последние пережитки истории

как хранилища национальных и династических воспоминаний. Подоб-

но тому как проблема угнетенных меньшинств на самом деле является

проблемой угнетающего большинства, так и компаративная история (ее

еще называют общей) и компаративное литературоведение не являются

маргинальными дисциплинами; напротив, именно национальную кон-

фигурацию истории не следует принимать за всю полноту истории. Если

география с XVII века стала полной дисциплиной и признала всю закон-

ность общей географии, то произошло это, возможно, потому, что, в от-

личие от истории, которая представляется прежде всего национальной,

география, по вполне понятным причинам, является прежде всего гео-

графией других народов, «историей путешествий». Остальное обеспечил

гений Варениуса*.

Пример «общей» географии

А у географов есть важнейший принцип, которым историки просто

обязаны руководствоваться: никогда не судить о феномене, не сравнив

его со сходными феноменами, существующими в других точках земного

шара; изучая ледник Талефр в массиве Монблан, его непременно срав-

нят с другими альпийскими ледниками, и даже со всеми ледниками на-

шей планеты. Сравнение порождает ясность: «принцип компаративной

географии» лежит в основе общей географии и вдохновляет региональ-

J. Robinson. Philosophie économique, trad. Stora. N.R.F., 1967 p. 199.

Эволюция филологии может послужить для ретроспективного сравнения: пол-

тора века назад A. Boeckh в своей Formale Theorie der philologischen Wissenschaft

попытался реформировать филологию, то есть сделать филологию, сформирован-

ную филологами, более последовательной, доведя до конца сами принципы филоло-

гов: как избестно, именно так реформируются науки. Для этого ему пришлось отка-

заться от абсолютного тогда разрыва между изучением античности и изучением но-

вейших авторов и настоять на поразительной для той эпохи идее о том, что

комментировать Шекспира и Данте - это деятельность того же рода, что и коммен-

тировать Гомера и Вергилия.

* Varen, Bernhard (Varenius) - голландский географ (16227-1650), одним из пер-

вых указал на общую географию как на основу региональной географии.