Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

282

ста не меньше оснований жаловаться на нее, чем у историка. Изначаль-

ные конфигурации науки и нашего реального опыта столь различны, что

состыковать их не удается. Пределы наших познавательных способнос-

тей столь невелики, условия их приложения столь жестки, что эти кон-

фигурации взаимоисключаются и наука о подлунном возможна только

при отказе от подлунного, при утрате радуги ради квантов и поэзии Бод-

лера ради теории поэтического языка как иерархии жестких рамок при

оптимальной выразительности; эти конфигурации совпадут только в от-

даленном будущем, когда не повар, а химия будет определять вкус блюда.

Для подъема истории на научный уровень нужно, чтобы наука была тем

же, чем является воспринимаемый мир, в более научном виде и в не-

сколько модернизированной версии, не оторванной от непосредственно-

го восприятия, и чтобы, чуть-чуть поскоблив наш опыт, можно было об-

наружить скрытый за ним закон. Сейчас мы покажем, почему история не

научна, но поскольку наука о человеке все же существует, мы посмотрим

также, какие у нее могут быть отношения с историей; для этого нам нуж-

но сначала выяснить нынешнее положение гуманитарных наук.

Научные факты и факты нашего опыта

Конфигурация научного и конфигурация подлунного не совпадают,

поскольку наука заключается не в описании того, что есть, а в обнаруже-

нии скрытых пружин, которые, в отличие от подлунных объектов, функ-

ционируют совершенно четко; она стремится к формализации за преде-

лами нашего опыта. Она не подвергает наш мир стилизации, а создает

его модели, она определяет его в формулах, например, углекислоты или

предельной значимости, и рассматривает в качестве своего предмета эти

самые модели, устройство которых она описывает

. Она представляет

собой четкий дискурс, которому факты неукоснительно подчиняются в

пределах их отвлеченности; она особенно хорошо совпадает с действи-

тельностью там, где речь идет о небесных телах, планетах и ракетах, так

что из-за этих исключительных случаев мы рискуем забыть о том, что

научная теория, как правило, остается теорией, что она скорее объясняет

См. напр., J. Ullmo. La pensée scientifique moderne. Paris: Flammarion, 1958,

chap.l et 2 ; Id. "Les concepts de la physique" in Logique et connaissance scientifique.

Coll. Encyclopédie de la Pléiade, p. 701.

283

реальность, нежели дает возможность воздействовать на нее, и что тех-

ника намного обгоняет науку, которая в не меньшей степени превосходит

технику в других отношениях. Противостояние подлунного и определен-

ного, описания и формализации остается при этом критерием подлин-

ной научности; оно не является программой исследований - открытие не

программируется, - но позволяет увидеть, с какой стороны можно ожи-

дать дуновения духа, а с какой - нас ждут тупики, особенно тупики аван-

гардизма

. Однако факты, подчиняющиеся модели, никогда не окажутся

теми, что интересуют историка, и в этом суть дела. История, которую мы

пишем, и прежде всего та, которую мы переживаем, состоит из наций,

крестовых походов, социальных классов, ислама и Средиземноморья: все

эти понятия получены из нашего опыта и позволяют действовать и стра-

дать, но это не идеи, порожденные разумом. А те понятия, которые наука

о человеке может выстроить как строгие модели, напротив, чужды этому

опыту: стратегия минимакса, риск и неопределенность, конкурентное

равновесие, оптимум Парето, транзитивность выбора. Ведь если бы мир,

каким мы его видим, обладал четкостью математических уравнений, то

это видение и было бы самой наукой; а поскольку люди никогда не пере-

станут смотреть на мир так, как они на него смотрят, историко-филоло-

гические дисциплины, которые сознательно ограничиваются нашим опы-

том, никогда не утратят смысл существования.

В этом отношении нет никакой разницы между историко-филологи-

ческими дисциплинами и естественными науками: физики на уровне

опыта, полученного из ощущений, не может быть больше, чем гумани-

тарной науки - на уровне опыта, полученного из истории. Сомневаться в

этом можно, только если буквально понимать идею опытного характера

экспериментальной науки. Если бы физические науки находились в го-

товом виде на донышке пробирок и под микроскопами, то почему же тог-

да нельзя было выделить науку из исторического опыта? Значит, челове-

ческий опыт, по сути своей, не должен был поддаваться никакой науке;

напомним также об убеждении, будто только количественное можно ма-

тематизировать. Но мы же знаем, что эксперименты - это еще не вся на-

ука, что наука - это рискованная интерпретация экспериментов, всегда

Например структурализм, о котором см. G. Granger. "Evénement et structure

dans les sciences de l'homme" in Cahiers de l 'Institut de science économique appliquée,

n° 55, mai-déc. 1957; Id. Préface à la 2

édition (1968) de Pensée formelle et sciences de

l'homme; R. Boudon. A quoi sert la notion de structurel Gallimard, 1968.

284

двойственных и переполненных деталями, что она - теория. Поэтому

невозможность научной истории обусловлена не существом homo

historiens, a лишь жесткими требованиями знания: если бы физика стре-

милась стать простой стилизацией совокупности ощутимого мира, как в

те времена, когда она рассуждала о Тепле, Сухости и Огне, то все, что

говорится о необъективности истории, могло бы быть перенесено на пред-

мет физики. Онтологический пессимизм сводится, таким образом, про-

сто к гносеологическому пессимизму: то, что история историков не мо-

жет быть наукой, не означает, что невозможна наука об историческом

опыте

; но ясно, какой ценой: то, что мы привыкли считать событием,

рассыпалось бы на множество абстракций. Поэтому мысль о научном

объяснении революции 1917 г. или творчества Бальзака представляется

такой же ненаучной и такой же нелепой, как мысль о научном объясне-

нии департамента Луар-и-Шер; не потому что человеческие факты явля-

ются неделимыми (в таком случае физические факты тоже неделимы)

а потому что науке известны лишь ее собственные факты.

Нынешнее положение гуманитарных наук

Подлунное и научное, наш опыт и определенность противоположны

друг другу только в познании. Контраст, отмеченный Аристотелем меж-

ду двумя областями бытия, тем, что находится над уровнем Луны, и тем,

что под ним, перешел в знание, когда родилась современная наука, и ког-

да Галилей показал, что у подлунного есть свои скрытые законы, а Луна

и Солнце являются телами, подобными Земле, что у них есть свои «мате-

риальные» несовершенства, пятна и горы. Из чего следует, во-первых,

что наука о человеке возможна, и что раздающиеся еще иногда возраже-

G. Barraclough. "Scientific Method and the Work of the Historian" in Logic,

Methodology and Philosophy oj Science. Proceedings of the 1960 International Congress.

Stanford University Press, 1962, p. 590: "Выбор, совершаемый историком между иде-

ографическим и номографическим подходом, и особенно его отказ перейти от рас-

сказа-описания к теоретическим построениям, не навязаны ему природой фактов,

как это пытались доказать Дильтей и другие. Это совершенно свободный выбор. Не

сложно продемонстрировать, что с этой точки зрения нет принципиальной разницы

между фактами, которые использует историк, и фактами, которые использует фи-

зик. Разница заключается только в подчеркивании индивидуального наблюдателем".

F. von Hayek. Scientisme et Sciences sociales, p. 78.

285

ния против этого («человек есть непредсказуемая стихия») - все те же,

что высказывали Галилею, заявляя, что природа - это Праматерь, неис-

черпаемая, стихийная творческая сила, и поэтому ее невозможно свести

к цифрам. Из этого также следует, что наука о человеке вполне заслужи-

вает своего названия науки, только если она является не просто парафра-

зой свойств нашего опыта, если она обзаводится своими собственными

абстракциями, достаточно строгими, чтобы быть выраженной на таком

удобном языке, как алгебра. И наконец, из этого следует, что подлунное

продолжает существовать как другая форма знания, форма историко-фи-

лологических дисциплин; одно из главных свойств науки - не быть не-

посредственным опытом, а одно из главных свойств этих дисциплин -

описывать этот опыт. Между нашим опытом и определенностью ничего

нет; еще не формализованные гуманитарные науки представляют собой

риторику, топику, извлеченную из описания нашего опыта; когда социо-

логия не является, как ей следовало бы, историей современной цивили-

зации, когда она хочет стать общей и теоретизирует по поводу ролей, по-

зиций, социального контроля, Gemeinschaft и Gesellschaft, когда она из-

меряет показатели либерализма, социальной сплоченности и культурной

общности, то она уподобляется древней физике, которая концептуализи-

ровала Тепло и Влажность и хотела создать химию Земли и Огня.

Так что следует отказаться от попыток сделать историю наукой, при-

знать ненаучными значительную часть нынешних гуманитарных наук,

заявив при этом о возможности существования науки о человеке, опира-

ясь на несколько страниц этой будущей науки, написанных уже на сегод-

няшний день, и, наконец, настоять на том, что историческое знание на-

всегда сохранит свою законность, так как наш опыт и определенность

суть две взаиморасширяющиеся области знания (а не две соседние обла-

сти бытия - природы и человека); наука- это не все знание. Согласимся,

что эти четыре положения являются в определенной степени сектантски-

ми, вернее, они представляют собой некий вызов, поскольку мы ввяза-

лись и не можем не принять вызова; нет ничего хуже страусиной полити-

ки или принципиальной поддержки любых новшеств. Нынешнее поло-

жение гуманитарных наук — такое же, как у физики в начале Нового

времени. Три века назад те, кто считал, что реальность поддается мате-

матизации,- могли продемонстрировать в свое оправдание только две-три

теоремы, казавшиеся довольно жалкими по сравнению с многообразным

творчеством тех, кто интерпретировал или пересказывал прямо с листа

неразборчивые каракули природы; Галилей прельщал меньше, чем Па-

286

рацельс, и для большинства современников наукой был Парацельс. Нам

надо смириться с малоприятной идеей о том, что в нарождающейся на-

уке действует закон «все или ничего»; бескрайние пространства научных

изысканий, казавшиеся в свое время самой наукой, могут быть заброше-

ны. Мы прекрасно понимаем, что наши книги по гуманитарным наукам

покажутся через несколько десятилетий такими же странными, как тео-

рия молнии у Лукреция; можно даже сказать, что, если мы захотим сегод-

ня почувствовать свежесть и эмоции древней физики, понять, каким ге-

нием надо было быть, чтобы выявить движение и изменение, скорость и

ускорение, тепло, свет и температуру, чтобы постичь инерцию, то мы дол-

жны проделать следующее небольшое упражнение: попытаться извлечь

нечто из известных понятий социального класса, деполитизации или роли

(предположим, что они менее условны, нежели понятия исконного ме-

стоположения и совершенства кругового движения); кто удивляется тому,

как неловко Лукреций обращается с идеей равновесия природных эле-

ментов, может просто попытаться проявить больше ловкости в отноше-

нии идеи социального равновесия

Из этого можно заключить либо то, что Человек всегда останется че-

ловеком и его никогда не сведут к алгебре, либо то, что Человек - это

лишь факт западной мысли, и что ему суждено исчезнуть из человече-

ской мысли и гуманитарным наукам - вместе с ним: эти две версии од-

ной идеи, классическая и ницшеанская, должны прельщать молодые и

не очень молодые умы. Но к чему страдать понапрасну? Эпоха, в кото-

рую возникли теорема минимакса, теорема Эрроу (Arrow) и порождаю-

щая грамматика, может вполне законно питать те же надежды, что и по-

коление, предшествовавшее Ньютону. Перелистайте книги по теории ре-

шений, по отношениям в организациях, динамике групп, оперативным

исследованиям, экономике welfare, теории голосования, и вы заметите,

что появляется нечто, что связано со старыми проблемами сознания, сво-

боды, индивида и социума (но сталкивается, надо признать, с проблемой

«рационального» поведения); что имеются все данные, и даже более того;

Идея социального равновесия, удобная и смутная, как все, что происходит из

народной мудрости, из поговорок, в которых Аристотель видел древнейшую фило-

софию, стала все же предметом, по крайней мере, одного исследования: Е. Dupréel.

Sociologie générale. P.U.F., 1948, p. 263-274. Проблема преобразилась в свете тео-

рии игр, где очень отвлеченное понятие равновесия может быть осмыслено по-но-

вому, исходя из "специфической функции" распределения выигрышей.

287

что математический инструментарий обкатывается и не хватает только

чутья, позволившего Ньютону найти три-четыре «интересные» перемен-

ные. Другими словами, эти книги относятся к той же стадии эволюции,

что и труды Адама Смита: они представляют собой смесь описаний, тео-

ретических набросков, общих мест, появившихся, чтобы тут же испус-

тить дух, порождений здравого смысла, никчемных абстракций и прак-

тических советов; работа по систематизации этой смеси еще только пред-

стоит, но она уже стала возможной. У нас есть лингвистика, о которой

здесь говорить неуместно; есть экономика - вполне сложившаяся гу-

манитарная наука; наука о психике, которая не имеет ничего общего с

материей (на этот раз в марксистском смысле слова): она нисколько не

напоминает марксизм, экономическую историю или экономические стра-

ницы в «le Monde»; она занимается не тоннами угля и пшеницы, а проис-

хождением ценностей и утверждением целей, которые мы выбираем в

мире, где материальные блага - редкость; это дедуктивная наука, где ма-

тематика - не столько выражение количественных параметров, сколько

символический язык. Дать понять историку, в каком отношении история

- не наука, и сделать так, чтобы соответствующие идеи утвердились у

него в голове, чтобы проявились контрасты и появилась ясность, чтобы

слово «наука» получило четкий смысл, а положение о том, что история -

не наука, перестало казаться богохульством, - вот самая настоящая

наука.

Так что нам повезло больше, чем современникам Галилея, знавшим

(в самом прямом смысле слова «знать») о физике только две-три вещи:

закон падения тел и принцип Архимеда; однако этого могло быть доста-

точно для того, чтобы им уже стало ясно, какой стиль они должны были

обнаружить в подлинной науке и что они могли уже не беспокоиться о

проблемах, смущавших до того их мировоззрение, например, о проблеме

соотношения между макрокосмосом и человеческим микрокосмосом.

Возможность существования науки о человеке

Возражения против науки о человеке (человеческие факты - не вещи,

наука - это лишь абстракция) могли бы прозвучать и в адрес физической

науки; как мы сейчас увидим, нет ничего проще, чем раскритиковать Га-

лилея. Закон Галилея гласит, что расстояние, пройденное телом, падаю-

щим вертикально или по параболе, прямо пропорционально квадрату

288

времени, в течение которого происходит падение; то есть е = \l2gt

, где

величина t

символизирует тот факт, что пройденное пространство пре-

вращается в снежный ком. Эта теория имеет два недостатка: она непро-

веряема и не признает оригинальности природных фактов; она не соот-

ветствует ни эксперименту, ни реальному опыту. Оставим в стороне пре-

словутый эксперимент с Пизанской башней: сегодня известно, что

Галилей его не проводил (в XVII веке есть масса экспериментов, которые

проводились только в уме, к ним относятся и эксперименты Паскаля с

вакуумом) или провел его неудачно; результаты его ложны от начала до

конца. Что же касается эксперимента с наклонной поверхностью, то Га-

лилей прибег к нему, не имея возможности создать вакуум в колонне; но

с какой стати приравнивать ядро, которое катится, к падающему ядру?

Почему пренебрегать одним и учитывать другое, считать сопротивление

воздуха несущественным, а ускорение - главным? А если верный подход

следует искать в здравой мысли о том, что ядро падает быстрее или мед-

леннее, в зависимости от того, из свинца оно или из перьев? Аристотель

пренебрегал количественным аспектом феномена, и его нельзя за это уп-

рекать, поскольку Галилей пренебрегает природой падающего тела.

И кстати, такой ли уж количественный этот закон? Он непроверяем из-за

отсутствия хронометра (у Галилея была лишь клепсидра), из-за колонны

и неопределенного значения g. Он столь же приблизителен, сколь и про-

изволен (формула е = l/2gt

так же верна для нажавшего на газ автомоби-

листа, как и для падающего тела). И он противоречит нашему опыту. Что

общего между вертикальным падением свинцового ядра, медленно кру-

жащимся листом и параболической траекторией копья, запущенного

спортсменом, кроме слова «падение»? Галилей стал жертвой языковой

ловушки. Если и есть что-то несомненное, так это различие между сво-

бодным движением (огонь поднимается, камень падает) и вынужденным

движением (пламя, направленное книзу, камень, запущенный в небо);

последнее всегда возвращается к естественному направлению: физиче-

ские факты - не вещны. Пойдем дальше, вернемся к самим вещам, что-

бы не забыть о том, что любое падение ничем не похоже на остальные,

что бывают только конкретные падения, что почти абстрактное совер-

шенство падения свинцового ядра - крайность, а не типичная ситуация,

что оно является исключительно рационалистической фикцией, как homo

œconomicus; на самом деле, никто не может рассчитать и предсказать

падения, можно только дать его идеографическое описание, создать его

историю. Физика - это вопрос не рациональности, а понимания, осто-

289

ложности: никто не может точно сказать, сколько продлится падение ли-

ста; но можно сказать, что какие-то вещи возможны, а какие-то - нет:

диет не может оставаться в воздухе бесконечно, так же как овца не может

родить лошадь. У природы нет научных законов, поскольку она так же

изменчива, как человек; но у нее есть свои feeder а, свои установленные

пределы, как и у истории (нам хорошо известно, например, что револю-

ционная эсхатология невозможна, что она противоречитуогс/тг historiae,

И что не все может произойти; но чтобы точно сказать, что произойдет...

Как максимум, можно считать, что такое-то событие «способствует» на-

ступлению такого-то события). Таким образом, в природе и в истории

есть свои пределы, но внутри этих границ определенность невозможна-

Читатель прекрасно понимает, что эти возражения Галилею совер-

шенно разумны, и что закон Галилея совсем не очевиден; он вполне мог

бы оказаться неверным. Но читатель также понимает, что сегодня не сто-

ит возвращаться к некоторым возражениям в адрес гуманитарных наук.

Немало авторов подчеркивали непреложный характер человеческих фак-

тов, то, что они цельны, свободны, поддаются пониманию, и что наше

восприятие этих фактов является их составной частью. Кто в этом со-

мневается? И в этом ли дело? Мы не хотим рассказывать историю: мы

стремимся к науке о человеке; а эволюция наук достаточно ясно показы-

вает, что принципиальные возражения, выдвигавшиеся против них в свое

время во имя истинной природы вещей и во имя того, чтобы предмет

рассматривался в соответствии с его сущностью, были признаком арха-

ичной методологии. Существует одно вечное заблуждение - вера в то,

что наука есть двойник нашего непосредственного опыта, и что она дол-

жна возвращать его нам в улучшенном виде. Эта ошибка мешала как

нарождающейся физике, так и нарождающимся гуманитарным наукам;

какое значение имеет особая природа фактов, встречающихся в науках

о человеке, если эти факты не относятся к наукам Q человеке, кото-

рым, как любой науке, известны лишь факты, избранные ими для себя?

Они не могут предвидеть природу фактов, которые им предстоит для себя

выбрать.

Таким "образом, выбор переменных окажется шокирующим с точки

зрения здравого смысла, который из этого заключит, будто наука хочет

Об эпикуровых fœdera naturae, которые являются не законами, а установлен-

ными пределами (овца не может родить лошадь; при этом природа имеет право

Делать все, чего fœdera не запрещают ей делать), см. P. Boyancé. Lucrèce et

l'épicurisme. P.U.F, 1963, p. 87, 233.

290

разрушить человека, что, конечно, вызывает тревогу. Экономическое ис-

следование не будет учитывать идеологию действующих лиц, исследова-

ние о Цветах Зла не станет заниматься поэзией и душой поэта: это ис-

следование ставит своей задачей не дать понятие о Бодлере, а найти же-

сткие формулы поэтического языка в терминах программирования. Наука

ищет себе объекты, она не объясняет существующих объектов. Ее един-

ственное правило - успех

; иногда правильным ключом становится трю-

изм, в других случаях самые, казалось бы, простые вещи не поддаются

какой бы то ни было формализации (математики не могут пока сформу-

лировать алгебру узловых центров, тогда как уже два века назад они смог-

ли выразить в уравнениях капризы волны). Признак удачи заключается в

том, что принятая формализация позволяет провести дедукцию, которая

соответствует реальности и дает нам нечто новое.

Гидродинамика исходит из нескольких очень простых идей: в струе

воды жидкость несжимаема, и вакуум там тоже не образуется, и если

мысленно выделить некую часть потока, то сколько воды в нее попадает,

столько же и вытекает; на основе этих трюизмов пишутся уравнения с

частными производными; а эти уравнения, как выясняется, приводят к

очень интересной дедукции, они позволяют предвидеть, будет вода выте-

кать равномерно или нет. С человеком дела обстоят так же, как с волной.

Благодаря нескольким математикам появляется формальная социология,

на которую хотят возложить такие же надежды, как на экономическую

науку; когда один из этих математиков, H. Simon

, строит модель функ-

ционирования группы управляющих и уровня ее активности, то он вы-

бирает простейшие переменные и аксиомы: уровень активности членов

группы, их взаимная симпатия, их отношения с внешним миром; о зна-

чении модели следует судить не по этим банальностям, а по тому факту,

что формализация ведет к дедукции, которая была бы невозможна на уров-

Отсюда - юмористические строки N. Chomsky. Syntactic Structures. Mouton,

1957, p. 93 (trad. Baudeau, Structures syntaxiques, 1969, p. 102): «Огромные усилия

были затрачены на то, чтобы ответить на возражение: "Как можно построить грам-

матику, не учитывая смысла?" Однако же сама постановка вопроса - неверная, по-

скольку постулат о том, что можно строить грамматику, исходя из смысла, не оправ-

дан никакими реальными свершениями... На самом деле, надо было бы поставить

следующий вопрос: "Как можно построить грамматику?"».

Нем. перевод Eine formale Theorie der Interaktion in sozialen Gruppen in Renate

Mayntz (ed.). Formalisierte Modelle in der Soziologie. Berlin: Luchterhand, 1967, p.55-

72; R. Boudon. L'Analyse mathématique des faits sociaux, Pion. 1967, p. 334.

291

не вербального рассуждения: каковы возможные точки равновесия для

деятельности группы, для царящего в ней согласия, для ее гармонии с ок-

ружающей средой, и являются ли эти моменты равновесия стабильными.

Эти примеры дают историку понятие о подходе, весьма отличающемся

от его собственного; речь уже идет не о критическом духе и понимании, а

о чутье теоретика, которое обращено в равной мере к человеческому по-

ведению и к природным феноменам и позволяет почувствовать за подчас

тривиальным парадоксом некий скрытый мотив. Например, оглядыва-

ясь назад, можно заметить, что микроэкономика предельных явлений

могла быть открыта любознательным умом, углубившимся в следующий

парадокс: как получается, что проголодавшийся человек, готовый отдать

за первый проглоченный им сандвич целое состояние, платит за него не

дороже, чем за четвертый, который окончательно утоляет голод?

Формализация оценивается не по исходному пункту, а по сути и ре-

зультатам. Она заключается не в записи понятий на символическом язы-

ке, то есть аббревиатурах, а в проведении операций с этими символами.

Затем она должна привести к проверяемым результатам, к «проверяемым

положениям», как говорят американцы; иначе для создания формализо-

ванной эротологии было бы достаточно, чтобы возлюбленный сделал

своей возлюбленной следующее заявление: «Исходящее от вас очарова-

ние - это интеграл моих желаний, а постоянство моей страсти соответ-

ствует абсолютной величине второй производной».

Итак, чутье теоретика направлено на то, чтобы угадать, какие аспек-

ты реальности могут быть выражены четким языком, способным дать

множество выводов математического порядка, какой концептуальный

ключ откроет нечто, возможно малозаметное, возможно очень абстракт-

ное, но тем не менее нечто реальное, о существовании которого до того

не подозревали. Попрактикуемся немного zpraxeology fiction. Однажды

непременно появится математическая теория государства и обществен-

ного строя, как появилась благодаря Вальрасу (Walras) и существует ма-

тематическая теория общего экономического равновесия. Во времена

физиократов тайна еще не родившейся экономической науки могла быть

сформулирована следующим образом: каким образом получается, что

семистам тысячам парижан каждое утро удается находить пищу и удов-

летворять свои нужды благодаря труду миллионов производителей и по-

средников, которые действуют сами по себе, не договариваясь между со-

бой и не подчиняясь какому-то согласованному плану? Ключ к тайне сле-

довало искать в равновесии спроса и предложения, в условности

292

293

экономической деятельности, понимаемой как огромный рынок, выра-

жаемый системой уравнений. Однако политические мыслители, от Ла

Боэси до Б. де Жувенеля, не переставали подобным образом удивляться

чудесному подчинению человеческих групп идеальным правилам и ука-

заниям горстки их членов: «в подобном подчинении есть нечто порази-

тельное для людей, способных размышлять; подчинение очень большого

числа очень малому - это особое поведение, идея почти загадочная»

Решение этой загадки наукой заключается не в психологическом истол-

ковании власти и чувства зависимости, не в социологическом и истори-

ческом описании власти с ее идеал-типами, не в ковариационном анали-

зе; научный прорыв произойдет, скорее, в неожиданном пункте, создаю-

щем возможность для формализации, например в таком парадоксе: «Если

бы полицейский, регулирующий движение, стремился к справедливос-

ти, он опросил бы всех подряд и пропустил бы сначала врача и акушерку;

на практике это привело бы к полной неразберихе, и все были бы недо-

вольны. Поэтому полицейскому совершенно не интересно, кто спешит, и

по какой причине; он просто останавливает движение; он осуществляет

порядок как таковой»

. Помечтаем немного о политической математике,

в которой условный перекресток играл бы ту же роль научного объекта,

что и рынок в экономике у Вальраса

, но очнемся, не медля, и вспомним

о двух вещах: во-первых, что сначала нужно выразить эту условность на

языке алгебры - это не должно оказаться невозможным в наше время,

когда удалось найти математическое выражение очереди; и, во-вторых,

что эта алгебра должна привести к проверяемым и информативным вы-

водам: в этом все дело.

Гуманитарные науки - это праксеологии

Как мы видим, гуманитарные науки действительно являются наука-

ми, поскольку они дедуктивны, и действительно являются гуманитарны-

ми, поскольку они обращаются к человеку в его цельности, к его телу,

Неккер, цит. по В. de Jouvenel. Du pouvoir. 2

éd., 1947, p. 31. Стабильность

коалиций кажется необъяснимой с точки зрения игр с нулевым результатом:

W.H. Riker. The Theory of Political Coalitions, p. 30.

Alain. Propos, 3 Janvier 1931 (Pléiade, p.985).

L. Walras. Eléments, p. 43 sq.

душе и свободе; они являются теориями деятельности в целом, праксео-

логиями. Экономические теории касаются представлений не в большей

степени, чем материи; они - ни психологические, ни внепсихологиче-

ские, они - экономические. Область собственно экономической теории

начинается, когда мы переходим от чисто технической производительно-

сти к производительности на уровне ценностей, а экономическая теория

есть как раз теория ценностей; она также примениема к ценности уни-

верситетского диплома, при всей его нематериальности. Закон снижения

выработки только внешне напоминает физический закон, так как подра-

зумевает технологический выбор и наделение ценностью. Закон убыва-

ния полезности не является психологическим законом

; как говорит

Шумпетер, теория предельной стоимости является не столько психоло-

гией ценности, сколько логикой

. Можно сказать, что ценность относит-

ся если не к психологии, то к психике, поскольку следует подчеркнуть,

что она все-таки больше похожа на представление, чем на камень

, по-

скольку экономическая наука есть наука о деятельности; ценность - это

абстракция, научный объект, который не смешивается ни с ценами, ни с

таким психологическим фактом, как наше вожделение какой-то вещи.

Обратимся к теории процентов с капитала, по Boehm-Bawerk: то, что об-

мен имеющихся ценностей на будущие ценности происходит за вычетом

процентов, не является объективной необходимостью, институтом или

психологическим моментом; это значит, что данный вычет диктуется ло-

J. Schumpeter. History of Economic Analysis, p. 27; Id., The Theory of Economic

Development. Oxford University Press, 1961, p. 213. О законе снижения выработки

как выражении того факта, что факторы не вполне взаимозаменяемы, см. J. Robinson.

The Economics of Imperfect Competition. Macmillan, Papermacs, 1969, p. 330. Как

говорит F. Bourricaud (в предисловии к переводу Eléments pour une sociologie de

l'action Парсонса, р. 95), можно сказать, что экономическая наука как система пра-

вил, регулирующих альтернативное использование редких материальных благ, яв-

ляется принципиально субъективной (поскольку существует выбор) и в то же время

бихевиористской (поскольку существует "проявляемое предпочтение" в поведении

потребителя); впрочем, экономистов это не волнует, поскольку они не претендуют

на создание теории поведения во всей его цельности; их теория абстрактна, то есть

ограничивается определенными суждениями.

History of Economic Analysis, p. 1058. О психической природе экономики см.

тж L. von Mises. Epistemological Problems of Economies. Van Nostrand, 1960, p. 152-

155; F. von Hayek. Scientisme et sciences sociales, p. 26.

L. Robbïns. Essai sur la nature et la signification de la science économique, trad.

fr. Librairie de Médicis, 1947, p. 87-93.

294

гикюй действия; «реквизиция» связана с тем, что будущим благам субъек-

тивно придается меньшая ценность; последнее означает, что мы пред-

ставляем ее таковой. Обратимся, наконец, к знаменитому парадоксу о воде

и брильянте: бесполезный бриллиант стоит очень дорого, вода, без кото-

рой не обойтись, ничего не стоит; ее обменная стоимость равна нулю,

тогда как ее практическая значимость велика. Если бы в экономической

теории было принято различать представление и функционирование, то

неравноценность воды и бриллианта, обусловленная, на первый взгляд,

представлениями, была бы вытеснена во внешний мрак, что не помеша-

ло неоклассикам найти сто лет назад причину этого; еще вчера стратегия

рынка, однозначно объяснявшаяся тем, как индивиды и группы представ-

ляют себе своих партнеров по обмену, также должна была быть отброше-

на к слишком гуманитарным наукам: но математика игр разрабатывает

ее теорию

. Образцовый характер экономической теории обусловлен тем,

что она преодолевает дуализм представлений и объективных условий;

установленное ею разделение - то же, что устанавливается во всякой на-

уке; оно проходит между тем, что она дает в качестве теории, и тем, что

она, абстрагируясь, оставляет за пределами теории; это могут быть пси-

хологические моменты (например, биржевая паника и вообще все, что

называют экономической психологией) и непсихологические (например

экономические институты).

Психология и институты, конечно, являются реквизитом, но не функ-

циональным реквизитом; напротив, теория никогда так хорошо не функ-

ционирует, как в их отсутствие; они являются реквизитом приложения

теории к конкретике. Подобным образом в ньютоновой механике рекви-

зитом будет существование луны, солнца и планет; подобным же обра-

зом, если мы хотим, чтобы кантовский категорический императив воз-

действовал на реальность и чтобы вы, просто соблюдая «ты должен»,

вернули отданное вам на хранение, то нужен психологический реквизит

(любовь к добродетели или страх перед жандармом) и институциональ-

ный реквизит (существование вещи, называемой «отданное на хранение»).

Как и всякая теория, экономическая наука теоретизирует. Поэтому

совершенно бесполезно вновь разоблачать условность homo œconomicus,

См. изложения ее, впрочем, очень отличающиеся друг от друга, у R.D. Luce

and H. Raiffa. Games and Decisions. Wiley, 1957, p. 208; y G. Granger. "Epistémologie

économique" in Logique et Connaissance scientifique, Encyclopédie de la Pléiade,

p. 1031; и у W.J. Baumöl. Théorie économique et analyse opérationnelle, trad. Patrel.

Dunod, 1963, p. 380.

295

движимого исключительно своими эгоистическими инстинктами

. К

тому же в этом случае условность касается не эгоизма, а рациональнос-

ти. Взглянем на это с точки зрения нео-классицизма, которая сегодня

Примеры выпадов против homo œconomicus: B.Malinowski. Une théorie

scientifique de la culture, trad. Maspéro, 1968, p. 43; E. Sapir. Anthropologie, trad. fr.

Editions de Minuit, 1967, vol. I, p. 113. Contra L. Robbins. Essai sur la nature et la

signification de la science économique, p. 96; a также Ph. Wicksteed. The Common Sens

of Political Economy, 1910, reed. 1957, Routledge and Kegan Paul, p. 163, 175; любо-

пытное замечание, сделанное Wicksteed, было развито - возможно, вполне самосто-

ятельно — у Riker. Theory of Political Coalitions, p. 24: когда мы сами распоряжаемся

своими деньгами, мы имеем полную возможность вести себя как плохие homines

œconomici и растратить свои деньги или подарить их; но всякий распоряжающийся

чужими деньгами (государственными или сиротскими) несет моральную обязанность

вести себя как безупречный homo œconomicus', a поскольку в современных обще-

ствах деньгами, как правило, распоряжаются третьи лица, то homo œconomicus ста-

новится все более реальным. По поводу vexatissima quaestio пользы и эгоизма сле-

дует упомянуть, как минимум, главу 5 из P.A. Sa.muelson. Fondements de l'analyse

économique, trad. Gaudot. Gauthiers-Villars, 1965; но я, конечно, не могу похвастать-

ся тем, что понял эту книгу, с ее высоким математическим уровнем. При нынешнем

положении гуманитарных наук вопрос вовсе не в "материи" и "сознании", и не в

том, являются ли "представления" простым реквизитом объективных процессов;

эти старые вопросы совершенно неактуальны. Вопрос, как известно, касается раци-

онального и нерационального поведения; гуманитарные науки, в том виде, в каком

они сегодня существуют, представляют собой, как говорит Granger, технику вмеша-

тельства. Они соединяют в себе черты описательности и нормативности: это прак-

сеологии. Благодаря своей рационалистической гипотезе они остаются гуманитар-

ными, за их внешним смыслом кроется человеческое: если два первобытных племе-

ни обмениваются вещами во время потлатча, социолог опишет церемониальный и

психологический аспект этого обмена, напишет страницы, полные тонких сужде-

ний о смысле дара для этих людей, тогда как экономист выделит экономическое

значение этого обмена: максимально увеличить прибыль, получить путем обмена

"потребительскую прибыль". Отсюда и диагноз в Granger. Pensée formelle et sciences

de l'homme, p. 66: "Двойной соблазн, подстерегающий гуманитарные науки, заклю-

чается в том, что мы ограничиваемся только пережитыми событиями, или же, пред-

принимая неадекватные попытки достижения объективности естественных наук,

уничтожаем какое бы то ни было значение, чтобы свести человеческий факт к моде-

ли физических феноменов. Исходя из этого, принципиальная проблема гуманитар-

ных наук может быть обозначена как перевод пережитых значений в мир объектив-

ных значений". В связи с этим возникает ряд вопросов: 1) Гуманитарные науки се-

годня сколь нормативны, столь и описагсльны; вот почему E. Weil. Philosophie

politique, p. 72, n. 1, может выступать за формулирование гипотетико-дедуктивной

теории политики, которая была бы сравнима с экономической теорией и являлась

296

устарела, но может служить примером; экономический анализ изучает

не то, что делают люди для более или менее эффективного достижения

своих экономических целей, а то, что они сделали бы, если бы были

hommes œconomici, более рациональными, чем они, как правило, явля-

ются, независимо от избранных ими целей и от психологических моти-

вов, по которым они их избрали: для апостола, если он человек рацио-

нальный, монета - это монета, как и для финансового воротилы. Эконо-

мическая теория прослеживает логику и, можно сказать, пределы

действия; как и в случае с кантовской моралью (где моральное действие,

в той мере, в какой оно обусловлено склонностью действующего лица,

«не имеет подлинной моральной ценности, как бы оно ни соответствова-

ло долгу, как бы похвально оно ни было»), можно сказать, что «ни одно

действие до сегодняшнего дня» не было произведено из чисто экономи-

ческой рациональности. Так же как в природе не существует чистых хи-

мических веществ. Однако это не мешает кантовской морали, экономи-

ческой теории и химии объяснять значительную часть конкретного и четко

отделять от нее ту часть, которая им не дается; если в ответ на «ты дол-

жен» человек ответит: «А если я этого не сделаю?», то экономическая

теория может сказать: «События отомстят за меня». Таким образом, тео-

рия - это орудие анализа и вмешательства: рационален человек или не-

рационален, она объясняет, что случится и почему. Например, она пока-

зывает, что теория процентов с капитала остается истинной при комму-

бы наукой вмешательства. Остается понять, насколько человек соответствует нор-

мативному оптимуму; всякая нормативная праксеология должна сопровождаться

описательной этиологией, которая сравнивает реальное поведение с нормой. 2) Не

является ли доля рационального поведения наименьшей в человеческом поведении?

Нет ли в человеческом поведении, как и в инстинктах, своих сбоев и нелепостей?

Cf. Stegmüller. Probleme und Resultate, p. 421. Отсюда справедливый протест

F.Bourricaud против эклектизма, которым отличается "великая теория" Парсонса:

можно ли сегодня создать теорию действия, которая была бы справедлива как для

рационального, так и для нерационального поведения? 3) Не является ли тот факт,

что сегодня гуманитарные науки представляют собой технические приемы вмеша-

тельства и демострируют некую человечность, всего лишь временным состянием в

их развитии? Так, многие физики, от Галилея и до конца XVIII столетия полагали,

будто Природа следует простым математическим путем, выбирает математически

элегантные решения, тогда как это они сами начали с открытия простейших зако-

нов. Так что понятие значения, видимо, не является существенно важым для гума-

нитарных наук; но сегодня оно, наверное, самое подходящее.

297

нистической системе, даже если там не существует таких экономических

институтов, как капитал и процентная ссуда: Boehm-Bawerk блестяще

доказал это уже в 1889 г.

; ведь чтобы сделать рациональный выбор од-

ной из двух программ, сроки реализации которых более или менее отда-

лены, составитель плана будет обязан изобразить на бумаге, неважно в

какой форме, индекс, соответствующий процентной ставке, с тем чтобы

вычислить сравнительную стоимость замораживания государственного

кредита. Советские экономисты, для которых сегодня это остается глав-

ной проблемой, признали, что хотя руки у теории чисты, они (руки) у нее

все же есть.

Недоразумение с homo œconomicus повторяется во всякой праксео-

логии. Сказать, что Критика практического разума излагает нравст-

венную доктрину чистого уважения, противоположную античному эв-

демонизму или нравственности, основанной на ценностях, было бы не

совсем точно; она, скорее, дает, согласно Канту, «формулировку» нравоу-

чения; она анализирует логику нравственного поступка вне зависимости

от ментальное™ действующего лица, от его философских и религиоз-

ных рационалистических объяснений, его мотивов и всего того, что мож-

но прочесть в труде по социологии нравственности

. Кант не указывает,

что должны делать нравственные действующие лица, и не впадает в про-

поведничество; он говорит, каков смысл того, что они делают на практи-

ке; если те, к кому это относится, считают иначе, то это происходит пото-

му, что они не смогли сформулировать то, что они делают. Поэтому нельзя

возражать Канту, заявляя об отсутствии практических подтверждений

того, что человек действует, исходя из чистого уважения, или интерпре-

тировать кантианство как сублимацию протестантского и мелкобуржуаз-

ного духа. С таким же успехом можно говорить, что Критика способнос-

ти суждения проповедует формализм в искусстве; она ограничивается

формулированием эстетического суждения как такового, и любая социо-

логия искусства, растворяющая эстетическую праксеологию в социоло-

гическом подходе, сама исчезнет, поскольку деятельность, которую она

желает описать, потеряет всякий смысл.

E. von Boehm-Bawerk. Positive Theorie des Kapitals, ed. 1889, p. 390-398; Па-

рето всего лишь использовал это доказательство.

H.J. Paton. Der kategorische Imperativ, eine Untersuchung über Kants

Moralphilosophie. De Gruyter, 1962, p. 41, 77.

298

299

Экономисты-неоклассики - не идеологи либеральной буржуазии

, так

же как Клаузевиц - не теоретик войны до победного конца: он просто

формулирует, в абстрактной «абсолютной жестокости» «трений»

«ре-

альной войны» логику и, можно сказать, пределы любого вооруженного

конфликта. Любая сфера деятельности имеет свою скрытую логику, ко-

торая дает направление действующим лицам, независимо от их отноше-

ния к ней, от их мотивов и рационалистических объяснений, получен-

ных ими от общества; ментальное™ и структуры не суть ultima ratio, a

социология - не судилище для всего мира. Различные доктрины полити-

ческой власти и веберовская социология власти с ее идеал-типами про-

сто-напросто крутятся вокруг той непреложности, каковой является по-

литическая власть, будь то власть традиционная, конституционная или

харизматическая. Изучать человеческое действие только социологически

— это значит смириться с полным его непониманием. И обе Критики, и

Клаузевиц, и экономическая теория, и смутный пока еще комплекс, обо-

значаемый как операционные исследования, суть фрагменты будущей

науки; так, вне психологии и социологии, на еще безымянной по man 's

land постепенно создается наука о деятельности, самая определенная на

сегодняшний день надежда гуманитарных наук

Такое утверждение в данной формулировке связано, конечно, с популярными

обвинениями; но оно также затрагивает серьезную проблему (таким же образом

популярное представление о том, что гуманитарные науки — это орудие в руках су-

ровых технократов, затрагивает проблему их природы, на сегодняшний день полу-

нормативной). Данная проблема - не что иное, как пресловутый Methodenstreit: яв-

ляется ли экономическая теория исторической наукой, как того желал немецкий ис-

торизм, или теоретической наукой? Для Макса Вебера экономическая теория была

просто идеал-типом исторической реальности, либеральной экономики. Противо-

стоя этой исторической и инстутициональной тенденции немецкой школы (тенден-

ции, все еще живой), австрийцы, от Бом-Баверка до Шумпетера, фон Мизеса и фон

Хайека, настаивали на теоретическом, "чистом", строгом характере учения и под-

черкивали различие между универсальными законами и эмпирическими, психоло-

гическими и институциональными данными, вплоть до осуждения Кейнса как за-

маскированного эмпирика. Книга F.A. Hayek. The Pure Theory of Capital. Routledge

and Kegan Paul, 1941 и 1962, представляет собой "австрийскую" попытку перевести

Кейнса на язык чистой теории.

Метафора трений, которая появляется у Клаузевица (De la guerre, trad. Naville.

Editions de Minuit, 1955, p. 109, 671), вновь появится у Walras. Eléments d'économie

politique, 4

éd., 1900 (Dalloz, 1952), p. 45.

G.Th. Guilbaud. Eléments de la théorie mathématique des jeux. Dunod, 1968,

p. 22.

Почему история тянется к науке

Но является ли она надеждой для историка? Чего он может ждать от

гуманитарных наук? Ему хотелось бы получить от них многое, посколь-

ку он живет в тягостном состоянии, вызванном отсутствием теории, и

сегодня в витринах книжных магазинов мы наблюдаем множество отча-

янных попыток избавиться от этой неловкости; это принято называть

«модой» в гуманитарных науках. Малейшая строчка рассказа (угнетен-

ные восстали, угнетенные смирились со своим уделом) требует двойного

обоснования: человеческая природа включает в себя возможность того,

что называется «угнетением», которое приводит или не приводит (и у

этой разницы непременно есть свое «почему») к восстанию; нельзя бес-

конечно ограничиваться констатацией того, что угнетение, как любит

говорить Вебер, «благоприятствует» восстанию. У историков — от Фуки-

дида, испытывавшего тягу к ионийской физике и медицине, до Марка

Блока, кружившего сначала вблизи Дюркгейма, - заметна неудовлетво-

ренность теоретической стороной, хотя и постоянно подавляемая. «Здесь

проходил Иоанн Безземельный» — вот фраза как нельзя более историчес-

кая; он здесь больше не появится — это ясно; но как не задать вопрос,

зачем он здесь проходил? Все: от психоанализа Иоанна Безземельного до

социологии паломничества, не забывая о торговых путях и феноменоло-

гии временного измерения у английской знати, - все будет испробовано

для ответа на это «зачем». Так, в конечном счете, мы узнаем о путеше-

ствии Иоанна Безземельного ровно столько же, сколько о путешествии

кого-нибудь из наших соседей или о нашем собственном путешествии;

этого достаточно для существования, значит, этого хватит для того, что-

бы написать историю. В конце концов, историк сочтет вполне достаточ-

ным сам факт того, что Иоанн прошел здесь, и, прежде всего, он устано-

вит этот факт, но подавляя сожаление о том, что не удалось достичь боль-

шего. И все же он с этим смиряется, поскольку он быстро замечает, что,

пока он рассказывает свою историю во всей простоте и не требует от сво-

его пера больше, чем требует романист, то есть чтобы оно позволяло по-

нять, все получается хорошо; и напротив, как только он пытается дос-

тичь большего, определить в итоге принципы своих объяснений, обоб-

щить, углубить, - получается плохо: все течет меж пальцев, превращается

в суесловие и неправду. Однако сожаление не проходит, поскольку по-

требность в определенности не менее сурова, чем разум; так что он все-

300

гда готов надеяться на что угодно: на структурализм, функционализм,

марксизм, психоанализ, социологию, феноменологию.

Размывание сущностей

Но это еще не все; созерцание исторического пейзажа подобно созер-

цанию земного пейзажа: формы рельефа не только напоминают изложе-

ние проблемы, они словно подсказывают решения и указывают местона-

хождение будущей науки; ведь яблоки, в конце концов, могли бы и не

падать на землю

, а люди - не подчиняться некоторым людям. Власть,

религия, экономика, искусство имеют свою скрытую логику и постольку

представляют собой «региональные» сущности

. Их рельеф не случаен;

их склоны не спускаются в случайном направлении, в них видна некая

жесткая необходимость. Самой удивительной чертой этого пейзажа оста-

ется его монументальность: здесь все поворачивается к институту, к раз-

личию и к распространению, здесь все развивается и усложняется: импе-

рии, религии, системы родства, экономические системы и интеллекту-

альные авантюры; история имеет странную склонность к созданию

гигантских структур, к тому, чтобы человеческие творения оказались по-

чти так же сложны, как природные.

В результате получается, что даже если написать от начала до конца

историю одного из этих творений, то это еще не создаст ощущения, что

оно действительно объяснено: историк занимается тем, что крутится вок-

руг сущностей, имеющих свою скрытую праксеологию, никогда не видя

подлинного смысла того, о чем он говорит. Нужно все-таки признать,

что, с одной стороны, нет почти ничего общего между античным «госу-

дарством» и современным государством; что, говоря о греческой религии

и религии христианской, историк злоупотребляет омонимией. Но, с дру-

гой стороны, он постоянно ощущает присутствие сущности государствен-

ной власти или религии за их историческими вариациями; никто не зна-

ет, что это за сущности; однако писать историю, делая вид, что вы не

Случай с ньютоновым яблоком - подлинный: A. Koyré. Etudes newtoniennes.

Gallimard, 1968, p. 48, n. 35.

Ср. плюралистический эссенциализм у J. Freund. L'essence de la politique.

Sirey, 1965. Конечно, мы не придаем словам "региональные сущности" того же стро-

гого смысла, какой они имеют у Гуссерля.

301

знаете того, что сразу же становится ясно любому путешественнику, ко-

торый, высадившись на неизвестном острове, понимает, что таинствен-

ные жесты аборигенов представляют собой религиозную церемонию,

- значит превратить историю в хаос. Поэтому, от Платона до Гуссерля,

история, как и весь наш опыт, постоянно ставила проблему сущности;

наше восприятие пережитого - это восприятие сущностей, но размытых:

однако только они придают зрелищу смысл.

Короче говоря, в истории никогда не удается (и какой историк не вы-

ходил из себя из-за этого бессилия?) найти того, что Виттгенштейн назы-

вает твердостью мягкости, и определение чего является условием и нача-

лом любой науки: наш опыт, напротив, всегда поддается при нажиме.

Вдвойне. Во-первых, причинность непостоянна (не всякая причина име-

ет свое непременное следствие; к тому же, как мы увидим в следующей

главе, причины одного определенного рода, например экономические, не

всегда оказываются самыми эффективными). Кроме того, нам не удается

перейти от признака к сущности: мы можем понять, что поведение мож-

но определить как религиозное, но мы все-таки не способны сказать, что

такое религия; эта неспособность, в частности, выражается в существо-

вании нечетких пограничных зон, например между сферами религии и

политики, где все сводится к банальностям («марксизм - это милленари-

стская религия»), с которыми нельзя смириться, но которые нельзя и иг-

норировать, поскольку в них кроется нечто истинное; однако это нечто,

как только его пытаются определить, утекает между пальцев, превраща-

ясь в словопрения. Эта размытость, эти противоречия, эта нечеткость

феноменов побуждают нас предполагать по ту сторону нашего опыта об-

ласть определенности, научности; ведь наука в гораздо большей степени

рождается из противоречия, из нечеткости феноменов, нежели выводит-

ся из их подобия. Так, постоянно повторяется старый конфликт между

аристотелевским непосредственным опытом и платоновской определен-

ностью форм; любая наука- в большей или меньшей степени платонизм.

А историк ограничивается непосредственным опытом. Так что ему

приходится постоянно сопротивляться соблазну устранить его размытость

с наименьшими затратами, прибегая к редукционизму. А как просто было

бы объяснять все, сводя его к чему-то другому; религиозные войны све-

дутся к политическим страстям; страсти не будут соотноситься с болез-

нью социального организма как такового, которую индивид ощущает на

себе, так что даже если он не страдает от нее в частной жизни, она, про-

являясь как страх или стыд, не дает ему спать; эти страсти будут сведены